ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЛЮДЯМ

Первый исследованный им путь был путь ислама. Он вступил на него, едва успев оправиться после болезни (конец 1866 г.).

Храм, в котором он служил, часто видел в своих стенах мусульманских факиров. Хозяйка Дакшинешва­ра, Рани Расмани, эта разбогатевшая простолюдинка с широкой душой, преисполненной горячей веры, поже­лала, чтобы при храме было помещение для случайных гостей других верований. Рамакришна заметил однаж­ды среди молящихся скромного мусульманина, Говинда Рая, поглощенного своей молитвой, и сквозь оболочку распростертого тела увидел, что этот человек путем ис­лама тоже познал бога. Он попросил мусульманина по­святить его в свою веру. Жрец Кали на много дней отрекся, совершенно забыл своих богов. Он перестал им поклоняться, перестал даже думать о них: он жил вне храма, повторял имя Аллаха, одевался на манер магометанина, готов был даже (о святотатство!) вку­сить запрещенную пищу, мясо священного животного, коровы. Его хозяин и покровитель Матхур-бабу в ужа­се умолял его отказаться от этого шага и потихоньку поручил одному брахману приготавливать ему под ру­ководством мусульманина пищу, чтобы предохранить его от скверны. Эта способность целиком отдавать себя чужому строю идей имела результатом, как всякое ду­ховное движение этого страстного художника, матери­ализацию идеи: ему явился сияющий образ человека, со строгим ликом, с длинной бородой (должно быть, та­ким он представлял себе пророка?), который прибли­зился к нему и влился в него. Рамакришна осуществил мусульманского бога «Брахмана с атрибутами». От него он далее перешел к «Брахману без атрибутов»; река ислама привела его к Океану.

Впоследствии толкователи его учения объясняли этот опыт, последовавший непосредственно за его ве­ликим слиянием с Абсолютом, в том смысле, очень важном для Индии, что мусульмане и индусы, эти братья-противники, смогут объединиться только на почве Адвайты, бога без образа, в честь которого «Ramakrishna Mission» позднее построила в глубине Гималаев святилище, краеугольный камень огромного и сложного здания всех религий.

Семь лет спустя — я располагаю факты в таком порядке для удобства изложения — подобного же рода опыт помог Рамакришне «реализовать» христи­анское учение. Приблизительно в ноябре 1874 года некто Малик, индус из Калькутты, владевший садом в Дакшинешваре, прочитал ему Библию. Рамакриш­на впервые встретился с Христом. Вскоре после то­го божественное слово претворилось в плоть. Жизнь Христа тайно проникла в него. Однажды, сидя в маленькой гостиной своего приятеля, богатого индуса, он увидел на стене изображение Мадонны с младен­цем. Фигуры ожили. Развернулась обычная сцена в неизменном порядке: святые видения приблизились, влились в него. И все его существо прониклось ими. На этот раз наводнение было гораздо сильнее, чем наводнение ислама. Оно затопило всю его душу. Ни­какая плотина не могла удержать его. Все индуистские идеи были унесены. Рамакришна в ужасе бился в бушующих волнах, он кричал: «О Мать! Что ты де­лаешь? Помоги мне!»

Напрасно. Бурный прилив затопил все. Душа ин­дуса изменилась. В ней не было места ни для чего, кроме Христа. В течение многих дней ею владела только христианская мысль, только христианская лю­бовь. О том, чтобы пойти в храм, не было и речи... Однажды днем в рощице Дакшинешвара он увидел человека с большими прекрасными глазами, с ясным взглядом и светлым лицом; он был очарован, не знал, кто бы это мог быть. Незнакомец приблизился. В душе Рамакришны запел голос: «Вот Христос, про­ливший кровь своего сердца для искупления людей, вот тот, кто испил море страданий из любви к людям. Это он, Учитель йогинов, вечный союзник бога. Это Иисус, воплощенная любовь».

Сын человеческий поцеловал индийского духовид­ца, сына Матери, и растворился в нем. И Рамакришна погрузился в экстаз. Еще раз осуществилось сли­яние с Брахманом. Потом постепенно он вернулся в нормальное состояние. С того времени он сохранял веру в божественность Иисуса Христа, считая его во­площением Господа.

Но не единственным: Будда, Кришна были для него тоже воплощениями бога¹.

Я уже вижу, как наши абсолютные христиане, стражи тела Господня, хмурят брови и надменно из­рекают: «Что он знает о нашем боге? Видение? Из­лучение? Это слишком легко. Он ничего не знает об учении».

Он мало знал, это верно. Он был бхакт, верующий через любовь. Он не притязал на науку джнянинов, людей, верующих через познание. Но разве каждая из двух стрел, когда лук натянут твердой рукой, не попадает в одну и ту же цель? И для того, кто идет до конца, разве не сливаются в одну две разные дороги? Великий ученик Рамакришны, интеллектуал Вивекананда, говорил о нем: «Он был бхакт вовне и джнянин внутри»².

При известной степени интенсивности великая лю­бовь понимает, а великое понимание проникает в тай­ники сердца.

И уж во всяком случае не христианам отвергать могущество любви, превратившей скромных галилей­ских рыбаков в любимых учеников их Бога и в основателей Его Церкви. И кому было дано первому уви­деть воскресение, как не раскаявшейся грешнице, не имевшей других прав на это, кроме слез любви, ко­торыми она омыла ноги Христа, вытирая их своими волосами.

Наконец, знание человека не измеряется количест­вом прочитанных им книг. В стране Рамакришны, как и в древние времена, лучшее, что есть в культу­ре, передается устно. Благодаря беседам с тысяча­ми садху, монахов, паломников, пандитов, со всякими людьми, интересующимися религиозными вопросами, Рамакришна в течение своей жизни приобрел глубо­кое энциклопедическое знание религий и религиоз­ных философий, постоянно углубляемое его размыш­лениями ³.

Однажды ученики, удивленные его познаниями, спросили его:

— Как вы могли изучить всю науку прошлого? Рамакришна ответил:

— Я не читал, я слушал ученых, я сплел из их знаний венок вокруг моего сердца и положил его к но­гам Матери.

Он говорил своим ученикам:

— Я исповедовал все религии: индуизм, ислам, христианство и следовал по пути различных сект ин­дуизма. И я нашел, что все они различными дорогами приближаются к одному и тому же богу... И вам следует приобщиться ко всем этим верованиям и прой­ти по этим путям⁴. Я вижу, что все люди враждуют во имя религии: индусы, магометане, брахманисты, вишнуиты и т. д. И они не понимают, что тот, кого зовут Кришна, зовется также Шива, или Первона­чальная Энергия, или Иисус, или Аллах. Единый Ра­ма, обладающий тысячью имен.

«К резервуару ведут несколько лестниц (гхатов). С одной лестницы черпают кувшинами воду индусы и называют ее джал; с другой черпают воду мусуль­мане кожаными мехами и называют ее пани; с тре­тьей — христиане, которые называют ее уотер. Ста­нем ли мы утверждать, что эта вода есть не джал, а пани или уотер? Это просто смешно... Сущность одна, она только носит разные имена. И все ищут одну и ту же Сущность, меняются только климат, темпера­мент и имя...⁵ Пусть каждый следует своей дорогой. Если он искренне, страстно желает познать бога, пусть не тревожится. Он достигнет его...»

***

Период, следующий за 1867 годом, не добавляет ничего существенного к внутренней сокровищнице Ра-макришны⁶; в этот период он занят усвоением добы­того. Его откровения приходят в контакт с внешним миром; его духовные победы сталкиваются с другого рода победами, одержанными в иных областях. Чув­ствуя благодаря этому истинную цену ниспосланного ему дара, он проникается сознанием своей миссии сре­ди людей, своего действенного долга.

Он, как ассизский «Poverello», с которым у него так много общих моральных и физических черт, был нежным братом всего, что живет и умирает. Слиш­ком лакомым казалось ему молоко человеческой при­вязанности для того, чтобы он мог довольствоваться ни с кем не разделенным счастьем. На пороге глу­бочайших своих экстазов он умолял влекшую его к себе мать:

— О Мать, оставь меня в общении с людьми. Не делай из меня сурового аскета.

И Мать, выбрасывая его со дна Океана на берег жизни, говорила ему (он слышал в полусознании ее голос):

— Оставайся на пороге относительного познания из любви к человечеству⁷.

Итак, он вернулся к людям. Прежде всего он омылся влагой горячей и простой человеческой жиз­ни. В мае 1867 года, еще ослабленный предшеству­ющими кризисами, он поехал на шесть-семь месяцев отдохнуть на родину, в местечко Камарпукур, где он не был целых восемь лет⁸. Там он отдался с дет­ской радостью бесхитростной дружбе простых посе­лян, которые счастливы были видеть маленького Гададхара, чья необычайная слава дошла до них и вну­шала им некоторое беспокойство. И эти простые крестьяне в своей наивности были ближе к его чая­ниям и стремлениям, чем благочестивые ученые в го­родах и храмах.

Он впервые за время своего пребывания на родине узнал свою жену-ребенка.

Шарададеви было теперь четырнадцать лет. Она жила у своих родителей, но явилась в Камарпукур, когда узнала о его приезде. Юная супруга, с чистой душой, с развитым не по возрасту умом, почти сейчас же поняла призвание своего мужа и лежащий на ней долг набожной привязанности и бескорыстной нежно­сти. Она признала в нем руководителя и отдала себя на служение ему.

Некоторые упрекали Рамакришну, и порой в до­вольно грубой форме⁹, за то, что он принес ее в жертву. По ней этого не было видно; всю жизнь она изливала на всех окружающих сияние своего внутрен­него мира и ясности. Но вот что никем не упоминалось и открылось только благодаря Вивекананде: Рамакришна, отличавшийся высоким сознанием своей от­ветственности, предложил жене принести ей в жертву, если бы она этого потребовала, самое для него доро­гое — свое призвание.

— Я научился, — сказал он ей, — видеть в каж­дой женщине мою божественную Мать: это един­ственное чувство, которое я могу к вам питать. Но если вы желаете вовлечь меня в этот мир (мир иллю­зии), я к вашим услугам, так как я вступил с вами в брак¹⁰.

В этом есть нечто совершенно новое, непривыч­ное для индийского мышления, ибо согласно инду­истской традиции всякий вступивший на религиозное поприще этим самым освобождается от всех иных обязанностей.

Рамакришна, более человечный, признает за женою прочные права на себя.

Она была достаточно великодушна, чтобы отка­заться от них, и, наоборот, всячески поощряла мужа идти по избранному им пути. Но, утверждает Виве-кананда, «только получив согласие своей жены», он счел себя вправе жить так, как ему хотелось. И Ра­макришна, тронутый ее невинностью и самоотверже­нием, свято исполнял по отношению к ней долг стар­шего брата. В те месяцы, когда они были вместе, он терпеливо обучал ее обязанностям усердной супру­ги и хорошей хозяйки. У него был практический ум, странно сочетавшийся с его мистической натурой. Сын крестьянина, он прошел хорошую школу. Ни одна подробность, касающаяся домашней жизни и сельского хозяйства, не была ему чужда. Все знавшие его отме­чали порядок и чистоту, царившие в его доме. В этом отношении бедный божий человек мог бы служить примером для многих своих учеников из интеллигенции и высшей буржуазии.

Возвратившись в Дакшинешвар в конце 1867 года, он в следующие за этим годы предпринял ряд па­ломничеств вместе со своим покровителем, впоследст­вии хозяином храма, Матхуром-бабу. В первые меся­цы 1868 года он увидел город Шивы — Бенарес, и священное слияние Ганги и Джамны в Аллахабаде, и Вриндаван, этот благоухающий букет легенд, эту песнь песней, жемчужину из пасторального Romancero Кришны. Легко вообразить себе его восторг, его опья­нение. При переправе через Гангу открывшийся его взгляду Бенарес, этот «золотой город», показался ему не городом, построенным из камней, но, подобно не­бесному Иерусалиму, «сгустком божественного духа». На полях сожжения покойников, в священном горо­де, он увидел божественную Мать и Шиву, его бе­лое тело, его спутанные волосы — Шиву улыбающе­гося, всегда готового прийти на помощь, склоненного над погребальными кострами, у изголовья его детей. Встретив на исходе дня у берегов Джамны стадо с пастухами, он пришел в неописуемое волнение и ки­нулся вперед с криком: «Кришна! Где Кришна?»

Но если он не увидел бога, то он увидел во время этих путешествий нечто другое, имеющее для нас, людей Запада, большее значение и более глубокий смысл.

Он познакомился с человеческой нуждой. В экс­татическом полусне, в котором он жил до этого вре­мени, в золоченой скорлупе святилища, пышные во­лосы Кали скрывали ее от его взоров. Прибыв в Деогар со своим богатым спутником, он увидел, что тамошние жители — санталы — почти голы, изму­чены, умирают от истощения. Он остановил всех со­провождавших его и просил объяснить ему, что это значит. Ужасный голод свирепствовал в стране. Тогда он сказал Матхуру-бабу, что надо накормить этих несчастных, вымыть их и одеть. Матхур-бабу возра­зил, что его богатств не хватит для облегчения всех нуждающихся мира. Тогда Рамакришна заплакал, сел среди этих голодающих и заявил, что он не двинется с места и разделит их участь. Крезу пришлось испол­нить желание своего друга-жреца.

Во время другого путешествия, летом 1870 года, Матхур имел неосторожность привезти его в одно из своих имений во время сбора податей. Два года подряд был неурожай, и арендаторы испытывали крайнюю нужду. Рамакришна велел Матхуру вернуть людям подати, оказать им помощь и устроить для них рос­кошный пир. Матхур-бабу ахнул. Но Рамакришна был непоколебим.

— Ты только управитель Матери, — сказал он богатому помещику. — Они арендаторы Матери. По­трать ее деньги. Они страдают, а ты не хочешь им помочь. Это необходимо сделать.

Матхуру-бабу пришлось уступить.

Воспоминание об этих встречах, должно быть, на­всегда осталось в памяти Рамакришны. Свами Шивананда, руководящий в настоящее время школой Рама­кришны (Ramakrishna Math and Mission), который был одним из первых его апостолов и непосредствен­ным его учеником, передал мне следующую сцену, свидетелем которой он был.

Однажды в Дакшинешваре, находясь в надсозна-тельном состоянии, Рамакришна громко произнес:

— Джива есть Шива (живое существо есть бог)¹¹. Кто решится говорить о сострадании к нему? Не надо сострадания, надо только служить, служить человеку, видя в нем бога.

Вивекананда присутствовал при этом. Слыша эти полные глубокого смысла слова, он сказал Шивананде:

— Я слышал сегодня великие слова... Я возвещу их живую правду всему миру.

И Свами Шивананда прибавил:

— Кто захочет искать источник добрых дел, тво­римых с того времени Миссией Рамакришны (Rama­krishna Mission) в Индии, найдет его именно в этих словах¹².

В это же время ряд смертей оставляет в сердце Рамакришны след жестокой и вместе с тем благоде­тельной боли.

Этот растворившийся в боге человек, для кото­рого утрата жизни была лишь возвращением к беско­нечному блаженству, человек, который при вести о кончине своего молодого племянника и друга радост­но смеется и воспевает его освобождение¹³. — на сле­дующий же день после его смерти внезапно чувству­ет приступ невыразимой муки. Его сердце готово ра­зорваться, дыхание останавливается, он думает: «О боже, боже. Если мне так тяжко, что же должны испытывать те, кто теряет своих любимых, своих детей?»

И Мать вдохнула в него силу и умение утешать бальзамом своей веры скорбь, причиненную смертью.

«Те, кто его не знал, — писал мне Свами Ши­вананда, — не могут себе представить, как мно­го сил и времени этот отрешившийся от земных дел человек отдавал людям, выслушивая их мирские пе­чали и облегчая их. Много примеров этого мы могли бы привести, и еще, быть может, живы некоторые из отцов семейств, с благоговением помнящие его безграничное милосердие и горячие попытки облег­чить страдания людей. Однажды (в 1883 г.) пришел к нему богатый и важный старик Мани Маллик, только что потерявший сына и совершенно убитый горем. Рамакришна так проникся его печалью, что казалось, будто он оплакивает своего собственного ребенка и скорбь его превосходит скорбь Маллика. Так прошло некоторое время. И вдруг Рамакришна запел...»

Не элегию и не похоронный напев. Он пел геро­ический гимн, песнь победы души над смертью.

«К оружию! К оружию! Человек, смерть вторглась в твой дом и овладела твоим очагом. Садись же на колесницу веры, возьми колчан, полный мудрости. Крепко натяни лук любви и пускай, пускай божест­венную стрелу, святое имя Матери»¹⁴.

«И я не забуду, — заключает свой рассказ Шивананда, — какое облегчение эта песнь принесла от­цу. Она вернула ему мужество, успокоила, принесла ему мир».

Передавая эту сцену, я вспоминаю случай с нашим Бетховеном, когда он приходит, садится, не говоря ни слова, за рояль и музыкой утешает мать в трауре.

Это божественное общение с человеком, живым, любящим, страдающим, нашло выражение в символе, полном высокого благочестия и чистой страсти.

Когда в 1872 году его жена Шарададеви в пер­вый раз приехала к нему в Дакшинешвар¹⁵, Рама-кришна, преисполненный нежности к ней и глубоко­го, почти религиозного уважения, свободного от же­лания, от малейшего налета чувственности, признал в ней божество и оказал ей подобающие почести. В од­ну майскую ночь, сделав все требуемые культом при­готовления, он усадил Шарададеви на трон Кали и совершил ритуальный обряд — Шороши Пуджа¹⁶ — поклонение женщине. Оба они впали в экстатиче­ское полусознательное (или сверхсознательное) состо­яние. Придя в себя, он приветствовал в лице своей подруги святую Мать, которая, по его убеждению, воплотилась в этот живой символ непорочной человеч­ности ¹⁷.

Так постепенно все возвышеннее становилось его понимание бога — от идеи бога, который пребыва­ет во всех и всех поглощает, как единое расплавлен­ное солнце, до горячего ощущения всех, пребывающих в боге, бесчисленного множества маленьких солнц, в каждом из которых живет и действует бог. Конечно, это та же идея, но перевернутая, взятая не только сверху вниз, но и снизу вверх и во всех направлениях, точно двойной непрерывный поток, связывающий выс­шее существо со всеми вообще существами и делаю­щий человека священным.

За два года до смерти (5 апреля 1884 года) он сказал:

— Теперь я сознаю перемену, происшедшую во мне. Давно уже Вайшнавачаран сказал мне, что, ког­да я увижу в человеке бога, я достигну совершенного познания. Теперь я вижу, что при всем многооб­разии форм в них движется божественное начало. И благочестивый человек, и лицемер, и преступник есть проявление того же божества. Поэтому я гово­рю: Нараяна в благочестивом человеке, Нараяна — в лицемере, Нараяна — в преступнике и сласто­любце ¹⁸.

Мне пришлось еще раз опередить события, для того чтобы мой читатель не потерял направления по­тока, — чтобы он заранее знал, куда течет и увлекает его извилистая, то как будто теряющаяся, то словно текущая вспять, полноводная река.

Итак, я снова возвращаюсь к тому периоду, около 1874 года, когда, закончив цикл своих религиозных опытов, он, по его выражению, обрел три чудесных плода познания: «Сострадание, Благочестие¹⁹ и Само­отречение» ²⁰.

В то же время он отдавал себе отчет на основа­нии общения с выдающимися людьми Бенгалии в недостаточности их мудрости, в огромной пустоте, томящей алчущую душу Индии — Индии, которая ждет его.

Он никогда не уставал при малейшей возможности учиться у религиозных или ученых людей, богатых и бедных, странствующих пилигримов и столпов науки и общества. Чувство самолюбия было чуждо ему, — наоборот, он был склонен думать, что все эти «иска­тели истины» обладают познаниями, которых он ли­шен, и он жадно подбирал крохи, упавшие с их стола. Поэтому он обращался к ним, где бы они ни находи­лись, не заботясь о том, как он будет принят²¹.

Но его никогда не оставлял свойственный ему дух критики; его удивительная, заостренная наблюдатель­ность, его наивное лукавство, вспыхивающее под по­луопущенными веками, в экстатически расширенных зрачках, находили себе богатую пищу во время его посещений знаменитых представителей современной религиозной мысли.

Здесь я считаю нужным дать европейскому чита­телю хотя бы краткие сведения о великом движе­нии, волновавшем Индию на протяжении шестидесяти лет. Кто знает о мощном Пробуждении, столетнюю годовщину которого Индия праздновала как раз в нынешнем (1928) году? Я говорю об одной из самых его знаменательных дат: об основании Брахма Самаджа. Не только Индия, но все человечество должно было бы чтить вместе с ней память гениального ини­циатора, который имел мужество создать, вопреки всем препятствиям, Церковь Единого Человечества, священный храм для всех народов Востока и Запада.

Я имею в виду Рам Мохан Роя²².

VI