СЫН БЕЛОРУСИИ

Из всех Советских республик Белоруссия в Великой Отечественной войне пострадала больше всего. Она первой встретила врага, и он обрушился на нее всей своей мощью. Путь на Москву был через Белоруссию, и это определило судьбу народа этой республики в Великой Отечественной войне. Народ Белоруссии во время всей войны вел непримиримую борьбу с оккупантами и не только в городах, но и в деревнях и селах. И на борьбу с немецким зверьем поднялся весь народ, «от мала до велика». На долю народа Белоруссии выпала в этой войне, как и русскому народу, тяжелейшая доля. О борьбе советского народа написаны тысячи, сотни тысяч книг, но, услышав незатейливый рассказ военного врач - белоруса, о его жизни во время оккупации, я решил написать этот рассказ о нем, чтобы внести еще одну правдивую страничку в историю ВОВ, откровенно и с документальной точностью рассказанную ее участником. Это пример великого и, одновременно, обычного для нас старых русских, патриотизма.

Мы жили в великое время, сами не подозревая тогда об этом. Всем нашим народом владела пассионария, которая проявлялась в труде, научных подвигах, строительстве нового общества. Народом овладела великая созидательная страсть, и он делал невозможное. В течение нескольких лет была ликвидирована всеобщая неграмотность, началась невиданная индустриализация страны и уже к 1941 году у нас были самолеты, которые покоряли непредсказуемые пространства, был создан лучший в мире танк Т-34, строились электростанции, и тракторные заводы дали на громадные просторы колхозных полей первые тысячи тракторов и комбайнов. Впервые начался выпуск отечественных грузовых и легковых автомобилей.

Страна радовалась покорению полюса, полетам наших самолетов через северный полюс в Америку, первому метро и проникновению в деревню электричества. Впервые появилось радио... Все это было нам в диковинку, как сказка.

И действительно, народ тогда пел и искренне верил:

... Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...

И все же, и все же, так или иначе, все думали о войне, которая уже два года полыхала в Европе. Все понимали, что рано или поздно пламя ее может перекинуться на нашу Родину. И чтобы ни говорили современные оборотни, как бы они ни пытались исказить историю, Советский Союз не мог избежать этой войны. Так же, как и не могли ее избежать Франция, Англия, Австрия, Югославия, Греция, Болгария и Соединенные штаты Америки. И многие другие страны Европы, Азии и Америки. К великому несчастью народов мира, никто не мог остановить немецкий национал-социализм, и только глупец мог верить в чудо.

* * *

Все случилось неожиданно для меня, так как я никак не мог предположить, что мой лечащий врач, полковник медицинской службы был активным участником партизанского движения. Это же nonsens, бессмыслица.

Я получил из печати свою книгу с воспоминаниями о Великой Отечественной войне и принес, чтобы подарить Михаилу Васильевичу. Он, взяв ее, поблагодарил меня и вдруг начал с воодушевлением рассказывать, как он жил и участвовал в борьбе с фашизмом. Я поднял обе руки и закричал:

- Михаил Васильевич, обожди, ничего не говори. Я принесу диктофон, и тогда ты все расскажешь, а я запишу. А так я забуду. Договорились?

Так получился этот рассказ, а я узнал прекрасного человека удивительной судьбы, под скромным обличием белого халата врача.

* * *

«Мы жили в деревне Бородулино, недалеко от Витебска, - рассказывал мне знакомый, мой лечащий врач. - Отец мой Шинкевич Василий Данилович, инвалид первой мировой войны (ему в 41 году было 56 лет) уже испытал на себе германское оружие. Раненый на поле боя, он попал в плен, и немцы сделали его инвалидом. Но, несмотря на инвалидность, он работал в колхозе, имел большой жизненный опыт и его уважали односельчане. Я любил своих родителей, любил отца, за его знание и понимание мира, за доброту и удивительную работоспособность. И мне дико смотреть на так называемую современную молодежь, которая с пренебрежением относится не только к старшему поколению, но и собственным родителям.

Отец не верил мирным заверениям немцев, он часто говорил, что это наши враги. И не просто враги, а каннибалы, так как на собственном опыте познал их лживость, их ненависть к славянскому народу, ибо еще в то время, в первую мировую войну, проявлялся их расизм. Немцы были не только более грамотным народом, не только славились своей пунктуальностью, но еще и лютой жестокостью по отношению к слабым народам. А славян они не только ненавидели, но и называли их просто свиньями.

«Когда началось наступление немецко-фашистских войск, и Красная Армия отступала под натиском отмобилизованной и превосходящей по численности армии лютого врага, отец и еще несколько активистов нашего колхоза погнали скот, чтобы передать его Красной Армии». Примерно так начал свой рассказ Михаил Васильевич Шинкевич, познавший жестокость войны в свои двенадцать лет.

Немцы вошли в наше село большой колонной, которая двигалась несколько дней. Они шли как на прогулке, с засученными рукавами. Орали, смеялись, как будто на учении у себя, в Германии. Заходили во дворы и кричали:

- Матка, давай яйки, млеко. - Сначала они просили, а когда не давали, то брали силой.

На моих глазах произошел такой случай. Это случилось как раз, когда немцы вошли в деревню. Я был мальчишкой, и меня толкало любопытство. Я хотел выйти на улицу и посмотреть, что делают немецкие солдаты, какие они, но отец мне строго запретил. Но для меня все это было новым и мне хотелось посмотреть, что происходит, какие они, немцы.

- Миша, и не думай выходить. Это звери, их людьми назвать нельзя. Ты еще маленький и не понимаешь. Но верь мне и будь от них подальше. Для них ничего святого нет.

Через некоторое время, мама послала меня к соседке, уж и не помню зачем. Да и не в этом суть дела. Я зашел к ней в дом и начал что-то говорить, как вдруг дверь с шумом распахнулась, и в хату вошел немец, с автоматом, который висел у него на шее.

- Матка, - закричал он, - давай яйки! Шнель! Шнель!

Перепуганная соседка, говоря, «Сейчас, сейчас дам», пошла в комнату, где у нее лежали яйца. Я спрятался за выгородку, которая отделяла комнату от кухни и смотрел.

В этот момент из-под лавки выскочила собака и залаяла на немца. Он вскинул автомат и очередью расстрелял собаку, а потом и бабку. Я в ужасе спрятался за печку, так как понял, что если он увидит меня, то так же спокойно и хладнокровно убьет и меня.

Убив ее, немец спокойно забрал яйца, вышел из хаты и пошел дальше с колонной своих солдат. Вот тогда я почувствовал страх. В этом было что-то жуткое, дикое, во всяком случае, для меня просто противоестественное. Меня поразило его хладнокровие, безразличие к жизни человека. Я смотрел на труп старушки, лежащей в луже крови, и мне было страшно. Всю мою тогда еще маленькую жизнь, все наши люди считали убийство самым большим грехом. Даже когда человек умирал от старости или болезни, это вносило в семью большое горе. И кончину переживали не только родные, но и просто знакомые. Я прожил тогда почти 12 лет, но в нашей деревне не было, ни одного случая насильственной смерти. Меня бабка учила, что жизнь человека священна. Ее дал человеку Бог, и никто е имеет никакого права на неё посягать.

Так для меня началась эта страшная и долгая война. Таким для меня на всю жизнь осталась память о враге - том немце, в упор расстреливающем беззащитную старуху, которая несла ему яйца, отрывая пищу от своих детей, семьи. Она привыкла подавать тому, кто просил, будь то нищий или бандит. Он просил ее, значит, был голоден. А наши женщины были именно так воспитаны. Голодному нужно подать. Они еще не знали, не представляли, даже в самых кошмарных снах, что за звери к ним пришли. Ни один нормальный человек в такое не мог поверить.

Сдав скот, отец вернулся домой. Лошадь он спрятал в лесу, так как немцы немедленно бы ее забрали. И с самых первых дней создания партизанского отряда он стал помогать партизанам. Отряд сформировался в лесах, расположенных недалеко от деревни вблизи города Орши. Туда шли молодые мужчины и парни из деревни и часть солдат, которые оказались в окружении. Отряды были небольшие, по 40-50 человек. Во главе их стояли опытные командиры Красный Армии. Они установили там жесткий порядок, так, чтобы каждый знал свои обязанности. Они заботились о людях и не вообще, а уделяли внимание каждому человеку. Но так как не было врача, то раненые гибли. Я видел, как мучились раненые, как постепенно уходили из жизни. Это было тяжелое зрелище, и я запомнил это на всю жизнь и может быть тогда, в моем еще детском сознании зародилось желание стать врачом.

В то тяжелое время в начальный период войны, много наших солдат оказывалось, в силу независящих от них обстоятельств, в тылу у немцев. Часть их пыталась дойти до линии фронта и пробиться к своим подразделениям. А те, кто не имел достаточного вооружения и сил, остались в лесах и потом вместе с партизанами боролись с немцами всю войну. Туда же ушел мой старший брат Николай. Вернее, он бежал туда. А дело было так.

Полицай в нашей деревне, предатель народа Стефан Арсеньевич (еще до войны, он неоднократно был судим за разбой и кражи) доложил немецкому офицеру, что якобы парни из нашей деревни, и в их числе мой брат, стреляли из мелкокалиберной винтовки по немецким самолетам, стараясь их сбить. Их - пятерых парней взяли, и немцы повели расстреливать. Но староста, которого немцы назначили, был грамотный и, я бы сказал, порядочный человек. Несмотря на то, что его назначили немцы, он ни разу не предал ни одного нашего человека и всегда старался защитить их от произвола фашистов. Так и на этот раз он отстоял ребят. Он принес немецкому офицеру эту мелкокалиберку и показал патроны. Естественно, пуля из нее не могла долететь до самолета, не говоря о том, чтобы причинить ему вред. Узнав, что ребят повели на расстрел, туда сбежались со всей деревни женщины и начали со слезами просить, отпустить детей. Правда, все эти парни уже были комсомольцами, но, к счастью, немцы не знали этого. В конце концов, немецкий офицер принял решение наказать ребят палками и отпустить. Вот тогда мой брат Николай и его друзья ушли в партизаны, в Шаровский отряд. Мой брат был очень боевой. Смелый и решительный. Удивительно было то, что в школе он учился неохотно, да и не очень хорошо. А вот когда пришли немцы, и началась народная борьба с оккупантами, он сильно изменился. Он стал неузнаваем, находчивым, инициативным, как будто бы он переродился. Что-то сдвинулось в его сознании. Он часто ходил на задания и справлялся с ними блестяще. Среди тех пятерых ребят один оказался предателем, вернее, шкурником. Он потом прислуживал немцам за продукты... Правда, он никогда никого из партизан не выдал. Но тогда среди молодежи, такие случаи были исключением.

Захватив деревню, немцы начали создавать полицию из местного населения. Такие нашлись. И теперь я не удивляюсь этому, так как через полсотни лет нашлись оборотни, которые изменили Советскому Союзу и России, начали прислуживать американцам, целоваться с немцами, разоряя нашу страну, армию, и обворовывая свой народ. Мне даже страшно говорить, что наши бывшие коммунисты выполнили заветы Гитлера, ликвидировали великую державу, Советский Союз, отделили от России все республики и начали продавать всё, всё богатства нашей страны.

В 1942 году полицаи выследили отца, и он был арестован. Вместе с ним забрали и мать. Немцы передали стеречь арестованных «партизан» полицаям. Отец воспользовался этим и откупился от полицаев, охранявших их, отдав свои продукты и кое-что из одежды. Когда моих родителей выпустили, отец ушел к партизанам и провоевал там всю войну.

Жить было очень трудно. Я практически остался один. Конечно, никаких магазинов, да и денег не было. Осенью мы накопали бульбы, собрали немного пшеницы и овощей с огорода и как-то жили. А вот партизанам было совсем плохо, так как большая земля им не помогала, и они просили помощи у селян, которым и так было плохо. Связь с Москвой была по радио, а самолеты, в основном с оружием и медикаментами, прилетали только в крупные отряды в большие леса, где было безопасно приземлиться самолету, и у партизан были достаточные силы, чтобы отбиться от фашистов, если бы они вдруг выследили наш аэродром.

Тяжело было и с оружием, особенно с патронами. Мой брат привлекал меня, давал задания, чтобы я у населения просил сала, хлеба и приносил оружие, брал у немцев лимонки, пистолеты. Автоматы мы не могли взять, вернее, выкрасть, так как они были и тяжелые и большие. Их не спрячешь под одежду. А вот гранаты и пистолеты нам иногда удавалось выкрасть...

Партизаны нападали на немцев, стреляли, забрасывали дома, где они располагались гранатами и сжигали их. Так вот, тогда немецкие солдаты стали жить в землянках. Они заставляли население копать землянки и благоустраивать их. Когда немцы уходили на какое-нибудь задание, мы воровали пистолеты и гранаты. Ну, вот, например, такой случай. Я прекрасно помню этого уже пожилого фрица. Он был близоруким и ходил в очках. Отхожего места у них не было, и он сделал себе П-образное сидение из досок и сидел там на этом толчке, за землянкой, никого не стесняясь.. Сидел он долго, наверное, не меньше получаса и читал газету. А мы, изучив его поведение, все узнали и в это время, ну, в тот момент, когда он справлял нужду, действовали. Я вдвоем со Страхолюдом (почему этого мальчишку так звали, я не знаю) подбирались незаметно к землянке. Я сторожил, а Страхолюд нырял в землянку, хватал пистолет и гранаты и выскакивал. Мы быстро убегали, так как если бы нас схватили, то за это немедленно расстреляли бы. Прямо на месте. Таким образом, мы, когда удавалось, снабжали партизан. Иногда удавалось стащить и кусок сала, и это было очень нужно: партизаны были голодные. Нам это сходило с рук, так как мы были детьми. Ходили мы - ребятишки в рваной одежде, шапке-ушанке, разбитых сапогах или ботинках. На нас просто не обращали внимания, поэтому нам многое удавалось такое, что не могли сделать взрослые, так как они были приметными. Появление любого взрослого человека около немецких землянок сразу их настораживало. Их сразу же останавливали, обыскивали и допрашивали, а иногда задерживали.

* * *

Самое серьезное и опасное мое «знакомство» с фашистскими оккупантами было таким.

В декабре 1941 года мы получили сообщение из партизанского отряда, что тяжело раненный мой двоюродный брат Семка Б-в попал в лапы фашистов. Семка был старше меня, но относился ко мне хорошо. Он был умным, очень спокойным и добрым. Узнав от Николая, , что Семку забрали фашисты, я побежал в немецкую комендатуру, куда его доставили. Это было в деревне Борщовке. Там я увидел неприглядную, страшную картину, допроса Семки. Фашисты его истязали. Он не выдержал пыток. От ран и побоев он умер. Я и сейчас с болью вспоминаю об этом, так как брат был славным парнем. Его все уважали и любили. В свои 16 лет он ушел в партизанский отряд воевать с фашистами, с оружием в руках. Уже в эти молодые годы он был физически крепким человеком, со здравым рассудком. Я любил его еще и потому, что он всегда уделял много внимания нам младшим братьям. Придумывал различные игры и забавы, которые были добрыми, развивали ловкость, смелость и смекалку. Его игры несли доброту, а не жестокость. Часто он собирал нас и читал интересные книги, рассказывал разные истории, сказки... Мы долго горевали и даже плакали о нем...

Вот тогда, мой старший брат Коля Шинкевич и сказал:

- Мы должны с тобой отомстить фашистам за Семку. Я хочу дать тебе первое боевое задание. Ты, согласен?

- Да, - твердо ответил я, так как никого ближе Семки у меня тогда в жизни не было. Он был лучшим моим другом, и я непроизвольно подражал ему, так как считал его героем.

- Слушай внимательно, - начал Николай меня инструктировать. - Фашисты часто ездят на лошади, запряженной в сани, пьянствовать в другую деревню и возвращаются оттуда поздней ночью. Когда едут, то они орут на их языке наши национальные песни. Так вот, на обратном пути их можно подкараулить. Их нужно всех взорвать, к черту. Вот тебе лимонка (это ручная граната). Слушай меня, это очень важно, так как это оружие! Перед тем как ее бросить, возьмешь лимонку в правую руку, зажмешь ее и левой рукой выдернешь чеку. Учти, что она будет на боевом взводе и это нужно сделать перед самым броском! Ясно?

- Ясно, я уже видел, как ее бросают. - И я вспомнил, как однажды в партизанском отряде один красноармеец учил наших мужиков бросать гранату. Он рассказал ее устройство, как она действует, и, главное, меры безопасности, чтобы самому не подорваться. Потом заставлял каждого сначала бросить камень, а уж потом гранату. И только одну, так как их было мало. Мне казалось все ясным.

- Ты засядешь на кладбище в сугробе, - продолжал Николай. - Дорога там проходит рядом и тебе будет легко бросить гранату в возок. ( Это по-белорусски так называются сани). Возьми туда пару камней или замерзшей земли и там потренируйся. Все не так просто, как кажется.

Я кладбища не боялся. Мне это внушил отец с самого детства.

Ночь. Ярко светила луна и было все хорошо видно. Но страшно холодно. Как раз это были рождественские морозы. Наверное, градусов под тридцать. Я залез в сугроб, прямо на кладбище, постарался там удобнее разместиться. Утоптав снег, так чтобы мне было свободно действовать, я стал ждать. Мне дали хорошую теплую одежду - полушубок, валенки, шапку ушанку и меховые рукавицы. Сидел я долго, думая о том, как получше выполнить задание. Вспоминал Семку. Как рано оборвалась его прекрасная жизнь. Кругом стояла глухая тишина. Нигде и никого не было. Ниоткуда не слышно никаких звуков. Время шло медленно, но я ждал. Около часа ночи вдруг услышал до боли родной мотив нашей песни:

Вольга, Вольга, мутер родна,

Вольга, русленд река...

Хотя это была наша песня, но по искаженным немцами русским словам я сразу понял, что это едут фашисты.

Я взял замерзший комок грязи и бросил на то место, где должны были проехать немцы. Все получилось, как я и ждал. Когда их сани поравнялись с сугробом, в котором я сидел, я выдернул чеку и бросил гранату. Через одну-две секунды раздался взрыв. Меня даже не оглушило, так как я скатился вниз с сугроба. Буквально через пару секунду после взрыва, я выглянул из-за сугроба. Трое немцев были убиты, а лошадь - ранена осколками от гранаты. Она, бедная, сидела на крупе по-собачьи и храпела от боли. Мне было ее очень жаль. А вот немцев – нет. Как говорится, они меня воспитали. Я столько видел их жестокости, бесчеловечного отношения к простым беззащитным людям, что стал их ненавидеть. Они были хуже зверей.

Я вылез из сугроба и, убедившись, что все фашисты мертвые, пошел в противоположную от деревни сторону, так, чтобы те, кто будет проверять, увидели, что гранату бросил кто-то не из нашей деревни. Это было наивно, но другого способа обмануть немцев придумать я не мог.

На другой день в нашу деревню приехали жандармы и устроили облаву. Никого они не нашли. Они допрашивали и избивали сельчан. Требовали сказать, где скрываются партизаны. Потом, в отместку, немцы сожгли две хаты. Но, все равно, они не нашли никого. Даже у нас дома никто не подозревали, что все это сделал я. В душе я радовался, что отомстил за смерть Семки и тому, что выполнил такое важное боевое задание и, говоря по правде, гордился этим.

Я и сейчас, вспоминая этот случай, считаю, что поступил правильно. Это они пришли на нашу землю и убивали наших людей. Они сеяли смерть, разрушали и сжигали наши дома, отнимали наш хлеб, оставляя нас на голодную смерть. Это они, потеряв свой человеческий облик, становились хуже зверей, убивая женщин, стариков и детей. Это они с факелами, как сатана, метались по селам и деревням Белоруссии и сжигали наши дома и хаты. Они хотели поставить весь советский народ на колени, хотели уничтожить нашу страну. А даже в библии написано: «Око за око, зуб за зуб».

Прошло полсотни лет. Сейчас немцы другие, их не за что ненавидеть. Но они должны знать и помнить, что делали их отцы и деды, кем они были тогда, когда хладнокровно уничтожали советских людей.

* * *

Мой брат, Коля, был удивительно храбрым. Своими смелыми поступками, дерзостью в сражениях с немцами он завоевал авторитет среди партизан. И вдруг он влюбился. Это было удивительное, ибо он вел себя, как добрый, ласковый, внимательный ко всем человек. Влюбился так, как это бывает первый раз в юности, чистой и нежной любовью, о которой современные юноши и девушки и понятия не имеют. Он даже стал другим и в обращении и даже в походке. И о каком бы он деле ни говорил, его выдавало сияние глаз.

Она была очень красивой, привлекательной девушкой, но строгой. Многие сверстники на нее поглядывали, но никто не мог к ней подойти. И вдруг вот наш Николай решился. И для нас было странным, так как она была выше Николая. Он был вообще-то низенького роста, а она на целую голову выше его. Но они дружили, как это можно представить в то время, когда была война, и он был в партизанском отряде, а она - дочерью старосты, то есть «нашего врага». Правда, нужно сказать, что хотя его поставили немцы, и он служил им, но он никого из наших людей, ни одного, не выдал и всегда старался нас, деревенских, защищать. Никто о нем не мог сказать ни одного плохого слова. Он всегда старался защитить односельчан от зверств, чинимых немцами, и все это знали. О том, что Николай влюбился, конечно, узнали в отряде и, обсудив все, решили устроить радиопередачи из дома старосты. Тогда уже немцы имели машины, которые пеленговали радиостанции, и они довольно быстро засекали работу нашего передатчика. Прошли две передачи, все было нормально. Но на третий раз, немцы засекли работу радиопередатчика и указали район, где работала рация. Староста сам об этом ничего не знал. А радист находился в подвале дома, да еще и за перегородкой, которую там временно соорудили.

Немцы приехали к дому старосты. А староста, хотя и был назначен немцами и служил им, но он никого из наших партизан не выдавал. Когда я увидел немцев, то свистнул, как было условленно, и предупредил своих. Партизаны быстро уехали, а остался один староста. Мне тоже приказали остаться в деревне и посмотреть, как будут развиваться события, что будут делать немцы и чем это все кончится. Они начали допрашивать старосту, а он и говорит:

- Что вы, господин офицер, у меня никого и ничего нет. Вы же меня знаете. Я смотрю, чтобы соблюдался ваш порядок, чтобы в деревню не приходили партизаны и их не кормили. Все как вы меня учили. Я за новый порядок!

- Нет, - отвечает он. - Мы будем проверять. Такой, мол, наш порядок.

Начали проверять, но ничего найти не могли. Партизаны все очень тщательно спрятали, и этот обыск окончился (для нас) благополучно. А передачи с этого места состоялись еще несколько раз. И ночью, и рано, рано утром. В эти часы немцы были не очень бдительные. Я в них всегда участвовал и помогал партизанам. Передачи были очень короткими, и это нас спасало. Но большую роль сыграло то, что немцы доверяли старосте. Он всегда приглашал их в дом и говорил:

- Вот, пожалуйста, смотрите. Проверяйте. У меня никого и ничего нет.

* * *

О партизанах. Хочу вам об этом рассказать, так как всегда их вспоминаю с глубоким уважением. В нашем районе было несколько небольших отрядов, так как невозможно было разместить большое количество людей в одном месте. У нас леса не очень большие, не как на Брянщине. В каждом из них были командиры, и костяк отряда состоял из числа военнослужащих, прорвавших кольцо окружения под Минском, Гомелем. Несмотря на тяжелейшие условия, там была высокая организация, дисциплина. Каждый знал свое дело, и командиры всячески старались помочь людям, тем более что условия их быта были чрезвычайно тяжелые. Я как-то остался там ночевать. Принес донесение, сдал его, но было уже поздно. Идти обратно лесом было боязно. Идущего ночью человека немцы немедленно арестовывали. А если он пытался бежать, то они его расстреливали. А вообще-то ходить было очень трудно. Нельзя было попадаться на глаза немцам. И, в крайнем случае, нужно было всегда иметь «правдивую» легенду о том, куда, к кому и зачем я иду. Кроме этого, нельзя было идти по снежным тропкам, чтобы не выдать расположение партизанского отряда. Так вот, я тогда остался в отряде. Партизаны жили в палатках, а часть устраивалась на открытом воздухе, устилая землю ветками деревьев и создавая из них же ограждения. Это делалось для того, чтобы не задувал ветер. Мне дали шубу, я был в валенках. Мне набросали лапника прямо на снег, и я лег спать. Ночью проснулся оттого, что замерз. Мороз был приличный, так примерно градусов 10-12. Снег скрипел. - Михаил Васильевич рассказывает и смеется. Теперь этому можно улыбнуться.

- А как же другие люди спали? – не выдержал я.

- Другие? Ну, во–первых, они привыкли и закалились. И, во-вторых, они спала в такой «постели» по два и более человек. Спали прижавшись друг к другу и, конечно, согревались. А мне одному было плохо. Под утро вернулся с задания брат. Он нашел меня, где-то достал старый брезент, лег рядом, обнял меня, сверху накинул брезент и я спал, не посыпаясь до утра.

Были у нас и предатели. Правда, редко, но они приносили столько страшного горя, что народ этих гадов никогда не забывал. В один отряд попал предатель. Конечно, его проверяли и посылали на задание. Он выполнил его, что-то взорвал и втерся в доверие командования отряда. После этого он навел немцев. Они окружили отряд и почти полностью всех убили. Тяжело об этом вспоминать. Вообще предательство - страшная вещь. Ведь живет человек, прикидывается своим, высказывается как друг. С ним делятся кровом, едой и, наконец, душой, а он оказывается иудой. По-моему Иуда это страшный бич человечества и как не странно, он стал торжествовать в наш ХХ век, когда все население стало грамотным и Иуду легко поймать. И все же некоторые люди продаются. Денег что ли стало больше?

В конце концов, и меня поймали, - продолжает рассказ Михаил Васильевич. - Я шел из партизанского отряда. Была зима, холодно. Я замерз в своем стареньком пальто и худых валенках, и у меня не было никакого боевого духа. Ничего подозрительно. Так что я не думал, что меня схватят. Немцы ехали на лошади, догнали меня и все-таки схватили. Связь у партизан была хорошая, и Николай сразу же узнал, что меня поймали и я в гестапо. Три дня меня держали в подвале. Ни воды, никакой еды. Потом начали допрос на ломанном русском языке. По-моему переводчиком был поляк. Лейтенант спрашивает:

- Ты партизан?

Я, конечно, отказывался. Но он настойчиво добивался моего признания. Кричал, грозил пистолетом. В конце концов, он приказывает мне раздеться. Лейтенант дал какую-то команду. Фельдфебель принес березовые палки, двадцать штук и начал ему подавать их по одной штуке. А он, гадюка, бьет одной палкой только один раз. Ударит один раз, палку бросает, и фельдфебель подает ему другую. Бил меня, пока кровь не пошла изо рта. Отбил мне легкие, и они болят у меня до сих пор.

Побили меня и бросили в подвал. Я лежал на полу и отплевывался кровью.

В подвале было несколько человек. Один из них помог мне лечь, укутал, чтобы мне было теплее, и спросил:

- Как ты, мальчик, сюда попал?

Я ничего ответить не мог, да и зачем? Потом мне дали что-то поесть. У немцев был хлеб для кормления пленных - хлеб пополам с опилками. Они сами его не ели. На него положили граммов пять маргарина. Больше ничего не было. И я впервые за четыре дня съел кусок хлеба, примерно граммов 200.

Как потом оказалось, в партизанский отряд передали, что меня задержали, и я нахожусь в гестапо. Об этом рассказали Николаю. И ночью партизаны сделали налет на село. Перестреляли немцев и начали освобождать пленных.

Вдруг я услышал голос Николая:

- Михаил, ты где!?!

Я закричал, и ко мне ворвались мои друзья партизаны. Господи, какое это счастье! Оно для меня было настолько большим, огромным, что сейчас я даже боюсь об этом говорить. Я тогда выскочил, обнял брата и заплакал...

Так меня освободили, а помещение, где нас держали, партизаны сожгли.

Когда партизаны ушли, в деревню пришел усиленный отряд немцев, и они половину деревни сожгли. Я видел, как полыхала деревня, и мне было очень жаль. Ведь это было наше родное село. И, к сожалению, мы ничем не могли помочь нашим людям, слишком мало нас было.

Дома у меня не осталось, родителей не было, и зимой я жил в деревне у друзей или хороших знакомых. Приютили меня наши родственники, и их бабка меня лечила. Мыла раны каким-то настоем из трав и перевязывала полотняными полосками, из разорванных простыней. Это было самое тяжелое время - зима и весна 43-44 годов. Тяжело было не только крестьянам, но и партизанам. Голод охватил весь наш район.

Дома у меня не осталось, родителей не было, и зимой я жил в деревне у друзей или хороших знакомых. Приютили меня наши родственники, и их бабка меня лечила. Мыла раны каким-то настоем из трав и перевязывала полотняными полосками, из разорванных простыней. Это было самое тяжелое время - зима и весна 43-44 годов. Тяжело было не только крестьянам, но и партизанам. Голод охватил весь наш район, да и, наверное, и всю Белоруссию.

Летом было во всех отношениях легче. Я чувствовал себя спокойнее, когда возвращался из партизанского отряда. Наберу в самодельную березовую баночку ягод или грибов и если меня задерживали, то показываю то, что набрал и объясняю, что дома нечего кушать и ходил в лес собирал всё, что можно кушать. А вот сейчас, мол, иду домой. Задерживали, осматривали и если ягоды были хорошие, то забирали, давали подзатыльник и отпускали. Грозили, конечно, расспрашивали: у кого живу, не видели партизан и так далее.

А зимой было труднее. Кто поверит, что я в такую плохую погоду, мороз, ходил к тете или своей бабушке в другую деревню.

Раз меня задержали, утром, когда я возвращался от партизан. Они ехали на санях. Возчиком был наш полицай, а на сене лежали четыре немца. Остановили они лошадь, из саней вылез один немец, позвал полицая и давай меня допрашивать. Я заранее был готов, что сказать. Иду, мол, из деревни, был у своей бабки, мама посылала проведать. А её уже нет в живых, дом спалили, и ничего не осталось. Говорю и плачу.

Немец что-то сказал полицаю, а тот как закричит на меня.

- Врешь, там ничего не горело. Ты партизан, хочешь обмануть, - закричал и хлестнул кнутом.

Я закричал, не только от боли, но чтобы они перестали бить и поверили.

- Она же давно умерла. Соседи говорили, что это было три недели назад.

В общем, покричали они на меня, побили кнутом, а потом привязали веревкой к санам и поехали.

Я где шел, где бежал, и думал что делать? Если привезут опять в гестапо, то уж я оттуда не выберусь. И тогда я стал падать. Упаду, они немного протянут меня по дороге, остановятся, и полицай начинал на меня кричать и бить. Так я падал раза три-четыре. Им, наверное, надоела, а может они поняли, что у меня нет сил бежать за возком. Отвязали они меня, немец пнул ногой, так что я свалился в сугроб, и они уехали… Как ни было обидно и больно, я всё же был рад, что меня отпустили. Если бы меня ещё раз забрали в гестапо, то оттуда бы уже не вышел

Как-то немцы провели облаву, и я попал в лагерь для военнопленных и подростков в деревне Кропивна. Они нас использовали для рытья окопов, блиндажей и противотанковых рвов. Там мы работали несколько дней, как вдруг подъехали машины и нас, все трудоспособное население погрузили на них и везли несколько дней. Мы ехали где-то в районе Орши, и, в конце концов, нас привезли в район Смоленска. Там всех нас заставляли рыть окопы.

Мне отмеряли участок такой же, как и взрослому человеку. Нужно было рыть окоп глубиной метр восемьдесят, длиной - два метра. Попробуй, выброси землю, когда это выше моей головы. Я ослаб. Переболел дизентерией и «коростой» (это чесотка).

Меня лечили полынью и какой-то травой. Вот такие русские люди! Сами находились в кошмарных условиях, но помогали другим, чем могли. Потом как-то завели меня в баню. Я чуть там не умер. Чем больше паришься, тем больше чешешься. Один старик, который лечил меня полынью, говорит: давай помажем тебе тело керосином. Ну, я согласился. Действительно, что можно было сделать в той обстановке? Ведь никакого лекарства не было, а керосин обладал дезинфицирующими свойствами. У нас об этом свойстве керосина все бабки в деревне знали.

Я помазал себе все места, где чесалось тело, а на другой день у меня все распухло. Особенно в области мошонки. Было больно, ведь тело было еще детское, даже волос там еще не было. На другой день у меня все распухло, - повторил Михаил Васильевич, усмехнулся, что-то подумав про себя, и продолжил. - Но все же, в конце концов, все прошло. Я выздоровел, чесотка исчезла. - Михаил Васильевич задумался, посмотрел в окно, за которым было красивое голубое неба, да и в кабинете было тепло и чисто. А я смотрел на него и думал о том, как много вытерпел этот человек! Может ли сейчас представить его состояние современный мальчишка 13-14 лет? Выдержит ли он такие побои, голод, холод и болезни? Не знаю. Вернее, я боюсь ответить на этот вопрос.

Работать все равно заставляли. Как-то подошел ко мне кто-то, мне кажется, из наших командиров. Такой вид у него был командирский. Он взял и укоротил мне задание, которое мне отмерил немец. Просто выложил часть земли дерном и заровнял. Получился меньший участок. В общем, он хотел мне помочь. Но немец, который давал задания, обнаружил это и наказал. Он палкой ударил меня четыре раза и особенно сильно по шее, так что я не мог двигать головой несколько дней. Даже сейчас, когда об этом рассказываю вам, я ощущаю эту боль. Наверное, все те побои будут сопровождать меня до конца жизни.

Кормили нас ужасно. Хлеб давали пополам с опилками, маргарин и баланду с кониной. Но она была недоваренная, и такая жесткая, что разжевать ее было невозможно. Вот тогда мне один бородач и говорит:

- Сынок, вот тебе ножик. Ты режь мясо на мелкие кусочки и просто глотай. Желудок как-нибудь переварит. - Я его запомнил по этой бороде. Уж больно она была красивая и видная.

Я попробовал есть так, как он советовал. Вроде получалось. Но главное было в характере тех людей, с которыми я работал. Они так по-доброму заботились друг о друге, помогали, выручали, что просто удивительно, хотя сами испытывали страшные невзгоды и голод. Тогда я им был благодарен, по-детски еще не понимая все величие их поступков. То были люди чистой, благородной и великой души!

Мы работали в конце марта и начале апреля. Мне сейчас трудно передать свое состояние, так как меня настолько изматывал этот поистине каторжный труд, что после похлебки единственно, что хотелось, так это спать. И мы засыпали не как люди сейчас, а просто падали на грязные дощатые топчаны и проваливались, теряя сознание.

Вдруг ударили «Катюши». Это потом я узнал, что эти реактивные установки прозвали «Катюшами». А тогда это было чем-то сверхъестественным, невиданным и непонятным. Было что-то страшное. Какой-то огненный ураган. Каждый снаряд - это полоса ревущего огня длиной метров пять. Страшный шум от летящего чудища и потом взрыв. Мы остались одни. Немцы сразу разбежались, их нигде не было видно. Побежали и мы. Нам тоже было страшно. А кругом распутица: вода, грязь. Одеты мы были плохо. Все рваное - и сапоги, и пальто. Мы побежали в лес, это как всегда, худо-бедно, но всё же какое-то укрытие. Был он реденький, но всё же это не голое поле. Мы со Страхолюдом добежали до леса и спрятались там. А было это еще очень рано, часов пять утра. Мы залезли на деревья. Страхолюд был старше и сильнее. Он помог мне устроится на суку большого дерева, и привязал меня, чтобы я мог поспать и не свалиться с него.

- Ну, сколько там, на суку, поспишь? Я совершенно обессилел, так что не мог сидеть даже привязанный. Тогда мне помогли слезть, и наломали лапника, чтобы можно было спать не на земле. И хотя было мокро, холодно и не было теплой одежды, я не простуживался. Меня это тогда не удивляло, а сейчас я как врач иногда задумываюсь над этим феноменом. Мы немного отдохнули, и тогда Страхолюд мне предложил.

- Давай пойдем на гору. Там машины едут медленнее, и мы заберемся на них и подъедем к нашей деревне...

Немцы на машинах возили на фронт боеприпасы, оружие, а назад они шли порожняком. Мы приглянулись к машинам и увидели, что у них сзади идет длинная труба, диаметром так 15-20 сантиметров. Зачем она, я не знал, да и не задумывался над этим.

Мы на эту трубу навалились, как белье на веревке и поехали на животе. Немцев в кузове не было, так что никто нас не видел. На горку машина ехала медленно, и нам было терпимо. А под горку она поехала быстро, и так затрясло, что стало невмоготу: От тряски заболел живот. Мне иногда кажется, когда я этот эпизод вспоминаю, что живот болит у меня до сих пор. Такое впечатление, что мое тело помнит все те невзгоды, которые происходили со мной во время оккупации, и когда я о них рассказываю, то оно тоже вспоминает и болит.

Так мы ехали. Труба качалась, и, холера его знает, сколько мы проехали. В конце концов, стало так больно, что я не мог терпеть. И я говорю другу, Страхолюду:

- Я больше не могу. От тряски болит живот, и я сорвусь...

- Так ты прыгай! - крикнул он.

Прыгнули мы, а немцы уехали. Мы пошли пешком. Бродили, бродили, не зная, где мы находимся. Главное было то, что сбежали от немцев. А куда идти, что делать? Нужно было искать деревню. Идем дальше, видим речка. Ну, раз речка, то значит где-то должно быть и селение. Идем, вода под ногами хлюпает, ноги замерзли, но мы настолько устали, что наступило безразличие и мы, уже ни на что не обращали внимания. Нужно было до темноты найти что-то, хотя бы наподобие жилья, чтобы переночевать в тепле и хоть что-нибудь пожевать.

Вдруг видим: коза привязанная пасется на только что появившейся молодой траве. Страхолюд посмотрел на козу, подумал и говорит:

- Ты давай держи козу за рога, а я буду ее доить прямо в рот.

Я осторожно подошел к козе, ласково погладил ее, а потом взял ее за рога и начал держать. Вроде все получилось, и пока что коза тихо стояла. А Страхолюд стал на колени и пытался ее доить. Молоко больше лилось мимо. Сначала коза стояла, а потом вдруг как закричит. Чего это вдруг? Непонятно. Оглянулись и видим: идет к нам какой-то мужик и кричит:

- Вы кто такие? Вы что делаете? - мы струхнули, но не побежали. Нам было так плохо, что хуже быть не могло. Мы стояли и ждали, пока он подошел. Я отпустил козу, стоял и слушал, что хозяин говорил.

- Что же вы делаете? Как вам не стыдно. Неужели вы не видите, как нам всем трудно жить. А коза у нас со старухой одна. Только ей мы живем.

Мы рассказали ему все, что с нами было, и говорим, что мы голодные. В общем, он нам посочувствовал и провел нас и свою козу к себе домой, в деревню. А деревня почти вся пустая, дома сожжены и разрушены. Я смотрел, и мне плакать хотелось. Сколько добра людского пропало. Какими зверями нужно быть, чтобы все сжечь! И ведь это все отняли у стариков и малых детей. Больше никого тогда в деревне не осталось. Но я не плакал. Злость была сильнее жалости.

Выслушал нас старик, и вижу, что ему стало нас жаль.

- Ну, чем вас покормить? - говорит он. - Ничего у меня нет. Есть немного сухой засоленной колбасы и хлеб черный и черствый. - А вот молока он почему-то нам не дал. Да оно и правильно. Им со старухой самим нечего было есть.

Потом пришла старушка, и что-то нам еще принесла. Что - не помню. Мы поели и легли спать. Не помню, сколько спали, но проснулись от шума. Немцы стреляют, кричат, собаки лают. Они начали окружать деревню, чтобы сжечь оставшиеся дома. Выскочили мы из хаты и видим, к нам едет немец, верховой, уже пожилой, в очках. Увидел он нас. А что мы? Мальчишки. Но все равно страшно, так как немцы без разбору всех стреляли. Мы - бежать.

За домом были отхожие места, и там был сложен лен. Сложен он как большие снопы, так что туда можно было спрятаться. Я побежал туда, залез под лен, накидал его на себя и смотрю. Немец подъехал к копне, с ним была собака. Она подбежала почти к самому снопу. А кругом вонища. Так что там она могла учуять? Ничего. Собака подняла ногу, пописала и убежала. Немец постоял, посмотрел кругом. И верно, здесь ничего не было хорошего. Как обычно, в те времена, за сараями и другими постройками в деревнях были отхожие места. Да, так вот он посмотрел, посмотрел кругом, дал очередь из автомата и уехал. Мы спаслись и были страшно рады. В конце войны, когда фашистские войска начали терпеть поражение, они не задумывались, расстреливали тех, кто просто казался им возможным противником.

Согнав народ, немцы подожгли деревню. Теперь все их внимание было на пожар и людей. Мы потихонечку, ползком выбрались из огорода и подались в лес. Стахолюд решил идти искать место, куда нам деться, а я соорудил что-то наподобие постели и остался. Как неловко мне сейчас говорить, что я был обессилен окончательно, так что не мог двигаться. Страхолюд тогда так и не вернулся. Что с ним случилось, я не знаю, так как никогда в жизни его больше не встречал и ничего о нем не слышал. В то время человек мог запросто пропасть, так как иной немец убивал даже детей, ради удовольствия. Убивал - и все. А я знал Страхолюда его по кличке, а спросить фамилию не додумал. Не до этого было.

Я поспал немного потому, что было холодно. Встал, чуть попрыгал, чтобы согреться. Посмотрел кругом, но никого нигде не видно...

Я шел, сам не зная куда. Мне хотелось перейти линию фронта. Тогда мы уже знали, что Красная Армия близко. Люди не советовали идти по шоссе, ибо немцы убивали там, даже не спрашивая, кто ты такой и куда идешь. К вечеру я набрел на остатки какой-то деревни. Она вся была сожжена. Я не могу сейчас передать, как это было больно и страшно. Ведь здесь жили люди. Что с ними сталось? Живы ли они? И опять, как всегда, был вопрос:

- За что? Что такое они сделали немцам, что эти подонки так глумились над нами?

На окраине деревни я увидел какой-то сарай. В нем оказалось немного соломы. Я забрался на нее, вернее, почти зарылся в солому, чтобы согреться. И хотя замучился страшно, я долго не мог уснуть, так как был очень голодный. За целый день я не имел во рту ни крошки. А ранняя весна, это не лето, когда можно было найти ягоды или съедобную траву. Нигде ничего не было. Так я долго и лежал, постепенно согреваясь собственным теплом, пока не заснул. За эту войну я узнал, что сухая солома лучше всего сохраняет тепло, и, кроме того, в ней мягко и удобно, как в гнезде.

Прошло уже три года. Три года страшной войны. Сколько всего чудовищного случилось, сколько я испытал! Я потерял все. И родителей, и дом, и, в конце концов, всех своих родственников и друзей. Ведь со многими я был дружен. И вот я один, без ничего, в заброшенном сарае, в старой, но, слава Богу, сухой соломе. Я вам рассказал несколько эпизодов, а, сколько всего было за эти три года! И как было тяжело. И все время преследовал голод, холод и страх, так как я слишком уж много в эти годы видел гибели людей. Немцы иногда убивали ни за что, наверное, для того, чтобы их боялись или для того, чтобы просто сорвать свою злость на нас, на простых людях.

Хотя я был еще маленький, я уже тогда начал задумываться над жизнью. Ведь вырасти человеку не так просто. Даже можно сказать трудно. Когда он маленький, за ним нужен уход, его нужно кормить, ухаживать, беречь. Потом он становиться взрослым, трудится, дружит с людьми и для чего-то живет. Ведь жизнь не простая штука. Для чего-то Бог создал нас всех и наказал любить друг друга. И Он сказал, что жизнь священна. Ну, правильно все это, ведь ее нельзя создать самому. Так какое они имеют право убивать, глумиться над людьми...

Утром я обошел оставшиеся несколько пустых, полуразрушенных домов и в одном доме, в старом шкафу, нашел кусочек старого, уже пожелтевшего сала. Хлеба не было ни крошки. Но сало это все-таки была какая-то пища. Сел я около одного разрушенного дома, так чтобы было видно дорогу и что на ней происходит, но в то же время устроился так, чтобы меня не было заметно. И так я, медленно жуя, постепенно съел весь кусок. Во рту было не совсем приятно, но в желудке появилось ощущение сытости.

Я пошел опять по краю шоссе в сторону фронта. Кое-где мне навстречу попадались люди. Один человек подсказал мне, что недалеко есть деревня, где еще живут люди. Я поблагодарил его и пошел туда, куда он показал. Шел я еще километров шесть и увидел действительно деревню, в которой были люди. Но они готовились к эвакуации в лес. Слух проходил, как по беспроволочному телеграфу. И люди уже заранее знали, что немцы, терпя поражение, совсем озверели и несут смерть, поэтому хотели спрятаться и от немцев, и чтобы не попасть под огонь возможного сражения.

У одного дома грузила свое имущество на телегу одна женщина. У нее было двое детей. Старший сын моложе меня года на три, еще - меньшая девочка и с ней старая бабка. У них была лошадь и корова. Мне так надоело скитаться в опасной и трудной неизвестности, что я подумал и решил попроситься к ним. Даже не пойму, что меня потянуло к ним. Возможно, это была просто судьба? Я решил, что приложу все силы, но останусь с ними. Все-таки я буду не один. И я сказал этой женщине:

- Разрешите мне помогать вам.

- А кто ты такой? Не надо мне никаких помощников.

А бабуля говорит, что он, похоже, честный человек. Пусть помогает нам. - Молодая женщина, наверное, это была ее дочь, промолчала. А я взялся помогать. Запряг лошадь, привязал корову. Я, конечно, был голодный, но работаю и молчу, ничего не прошу. А жизнь научила меня многому, и я умел обращаться с лошадьми.

Помог я им, и мы поехали проселками, подальше от шоссе и деревень, которые горели и были видны издали, так как в небо поднимались столбы черного дыма. Мы пробирались в лес, а это было трудно. Плохая дорога, по которой давно не ездили, и она была размыта талым снегом и дождями. Лошадь была тощая, старая, и ей было тяжело тащить воз со скарбом. Кругом было страшно. Теперь это не передать. В тот период немцы, чувствуя свое поражение, зверели: дома и постройки сжигали, а людей убивали. Они совершенно потеряли человеческий облик. Как так можно? Хладнокровно убивать всех, детей и стариков, женщин и больных калек. Что они им сделали? Я о тех днях вспоминаю и сейчас. Это ничем нельзя вытравить из сознания. И хотя я стал взрослым, много видел, читал, но никак и сейчас не могу понять той их жестокости, которая не укладывается, ни в какие понятия о человеке, о цивилизации. Так это все было дико.

Мы устроились в лесу. Был уже конец мая. Все зеленело, расцветало, стало тепло. Выросла трава, и мы уже ее ели. Была какая-то травка, называли ее заячья трава, кисленькая и съедобная. Конечно, она не очень сытная, но все же удавалось желудок чем-то набить, и не так угнетал голод.

Нас в этом лесу собралось несколько семей. У кого-то было сало, у кого - бульба. Была и пшеница из старых запасов. Люди жили дружно, помогали друг другу, обменивались продуктами. В общем, у нас была одна община. Трудно было кормить коров, так как трава была еще маленькая, и мы доставали из несгоревших стогов старую траву, солому. Время шло, и я сросся с этой семьей и почувствовал, как молодая хозяйка стала относиться ко мне с уважением.

И вдруг начался артиллерийский налет. Как ударило... ай, яй, яй.

Кто, откуда стрелял, неизвестно. Снаряды падали беспорядочно, сея смерть. Гул выстрелов, взрывы снарядов оглушили нас и напугали. Да как было не бояться, когда с неба сыпался град осколков, да снаряды взрывались рядом и могли убить в любую минуту.

Один снаряд попал в какую-то лошадь. Меня тоже оглушило, так что я ничего не соображал. К счастью, обстрел скоро кончился. Кто-то предложил разделать лошадь, брать мясо жарить и есть, так как хранить его не было условий. Половину его мы съели, а остальное протухло, так как у нас даже соли не было, чтобы его засолить.

Наступила тишина. Мы по-прежнему жили в лесу и группами ходили в разведку. Для меня это было привычным, так как в той или иной степени, я прошел хорошую партизанскую школу. Деревня моих новых друзей была полностью сожжена. Я не знаю, как это передать. Это же было их родным гнездом, где жили и трудились многие поколения. И вот немцы предали все огню. За что? Что им сделали эти невинные люди, которые поколениями только и думали о труде, о пашне, о детях, о самом простом счастье и никогда не были агрессорами. Даже в учениях и Белорусской философии никогда не было ничего о насилии, о захвате других земель и порабощении народов. Это был мирный, удивительно трудолюбивый и добрый народ.

Мы как-то были в этой деревне, в которой жители искали закопанное добро, и вдруг увидели, что едет мотоцикл с коляской. А в коляске сидит фашист, а за рулем другой мужчина, в непонятной одежде. Он слезает и кричит нам.

- Товарищи! - А мы думаем, кто это такой «гадюка». Сейчас мы выйдем, а нас немцы перестреляют. Попрятались в кусты и с опаской выглядываем. А он снова кричит:

- Товарищи! Война для вас, считайте, закончилась! Сейчас мы уже будем под Витебском. Там будет фронт.

Мужики толкают меня и говорят, давай, мол, выходи, поговори с ними. Всех пугал немец в мундире, который сидел в коляске. Мы начали выходить и смотрели на этих людей. Но они приветливо кричали нам:

- Давайте выходите, не бойтесь. Все для вас закончилось. Давайте восстанавливайте свое хозяйство, обрабатывайте землю. Не бойтесь.

Тогда я крикнул ему:

- А это кто, тот, что в форме?

- Это наш человек. Не бойтесь. – Наверное, это был разведчик, который работал в тылу у немцев. Я, к сожалению, тогда не спросил, кто это такой, потому что было не до этого.

К нам постепенно начала приходить радость. Наконец-то кончились все страхи, все мучения. Объявив нам эту радостную весть и поняв, что мы поверили, мотоциклисты уехали.

Обрадованный этим известием, я побежал в лес, чтобы рассказать своей хозяйке. Когда я крикнул, что немцы бегут, пришла Красная Армия, она ахнула, затем закричала: «Наконец-то»! А потом вдруг заплакала. Я подошел, начал ее успокаивать, а она говорит:

- Все хорошо, Миша. Это я от счастья. Теперь бы только мне своего Ивана дождаться. Эх, если придет, то рожу ему пятерых детей! - Она сказала это так серьезно, что я поверил и даже не улыбнулся.

Действительно, после победы вернулся ее муж, Иван Горбачевский и она родила ему еще пятерых детей. Но пока еще шла война... и до конца ее было еще ой как далеко.

Ну, а немцы? Я видел, как они бежали и в прямом, и в переносном смысле.

Они стоя заполняли весь кузов машины, сидели на кабине, стояли на крыльях. А к машине была привязана веревка. Те, кто не поместился на машине, держались за веревку и бежали за машиной. Один старик смотрел на это и говорит:

- Э,... далеко вы так не уйдете! - Михаил Васильевич не выдержал этой комической картины, которая, наверное, надолго сохранится в его воспоминаниях, и громко рассмеялся.

Приехали мы в деревню. Все там было сожжено. Бабка моя заголосила. «Как же мы будем жить», - кричала она. Действительно, сколько нужно было всего сделать. И дом построить, и хлев, и огород поднять...

- Мы построим землянку. Выкопаем на старом дворе, - успокоил я ее. Я тогда уже во многом разбирался и понимал, что единственный и самый простой выход из положения - это построить теплую и большую землянку.

- А где мы найдем бревна? - спросила, сквозь слезы моя хозяйка.

- Найдем, - успокоил я ее. Мне уже было больше 14 лет и, пройдя суровую школу невзгод и опасностей, я чувствовал себя взрослым. Не думаю, что я был излишне самоуверенным, нет. Просто я видел, как люди начинали что-то делать из ничего, и, в конце концов, добивались того, что задумали. Я считаю, что это великая вещь, задумать что-то, принять решение и начать делать! Главное начать или как говорят, решиться!

Хозяйка была умной женщиной и к тому же предусмотрительной. Она перед бегством в лес спрятала жито в бочку и закопала ее в огороде. Конечно, с течением времени жито задохлось, чуть- чуть сопрело, но в то время его можно было есть.

Так я остался в этой семье до конца войны, и они относились ко мне как родному. Потом я узнал, что хозяйку звали Марией Горбачевской, а бабулю - баба Таня. В сентябре 1944 года умерла их дочь, скорее всего от скарлатины. Вскоре умерла и баба Таня. Я к ним привык, как к родным, и страшно переживал. Мне пришлось копать им обеим могилы, так как в деревне мужчин не было. Они продолжали воевать и гнать немцев из нашей страны. Я так и остался у них до конца войны и помогал вести хозяйство.

Почти все партизаны призывного возраста, были зачислены в состав частей Красной Армии. Мой брат Николай был у партизан командиром группы и часто руководил боевыми операциями. Наверное, ему что-то было дано от природы. Какое-то интуитивное предвидение развития событий, понимание той или иной тактики боя, которая могла вести к успеху. Совершенно неожиданно для меня у него начали формироваться командные навыки, и за это его уважали. Когда его призвали в армию, то сразу же назначили командиром взвода и присвоили воинское звание лейтенант. От него мы получили только одно письмо, когда он воевал в Литве, освобождая ее от немецких захватчиков. А в январе мы получили извещение, что капитан Николай Васильевич Шинкевич погиб, в боях за Кенигсберг. Для нас это была тяжелая утрата. Как он беспокоился обо мне! Как помогал стать народным мстителем! Ведь практически он меня спас, когда я попал в гестапо. И вот сам погиб в боях за нашу Советскую Родину. Так не стало моего старшего брата. Я никого из его сослуживцев после войны, не встречал. Но мне кажется, что воевал он хорошо, раз за полгода прошел путь от лейтенанта до капитана, от командира взвода, до командира роты.

А пока я жил у Горбачевской и помогал ей вести ее хозяйство. Помогал строиться, сажать картошку, овощи, ухаживал за скотиной. В общем, стал настоящим крестьянином.

Потом, через много лет я приезжал к ним из Ленинграда, где учился в Академии, и они встречали меня со слезами радости, действительно как родного сына.

Когда мне исполнилось 18 лет, меня вызвали в военкомат. Должен сказать, что я пережил много, и война научила меня мыслить по-взрослому, принимать самостоятельные решения и взвешивать их. Это был как подарок судьбы за нелегкую, трудную, но честную жизнь.

За это время я видел много больных, раненых и искалеченных людей. Я всегда очень переживал, когда они умирали, и у меня постепенно зародилась мысль помогать и служить этим людям. И когда я пришел в военкомат, то заявил, что хочу врачевать.

Перед этим я беседовал с одним майором, и он мне подсказал, что если удастся, то можно пойти учиться в военную медицинскую академию.

И когда в военкомате меня спросили, куда я хочу идти служить, я ответил, что хочу в академию и на этом уперся. Школу я окончил только на «отлично», и мой опыт, мое мировоззрение и хорошие отметки помогли мне поступить в Ленинградскую военно-медицинскую академию.

- Защищать свою любимую Родину во все времена истории было самым благородным делом! - закончил эту беседу Михаил Васильевич. Он прослужил в вооруженных силах 34 года и еще сейчас, уйдя в отставку, трудится, продолжает работать. Как он говорит, врачевать!

Кроме того, он активно участвует в общественной работе в Совете ветеранов Северного департамента г. Москвы. И там он проявляет заботу о людях, консультируя их по различным, совсем не простым для них медико-социальным вопросам, помогая им выжить в трудных условиях, в которых оказалась наша страна.

От автора.

Слушая Михаила Шинкевича, я думал, что он исключительный человек. Что мы можем в свои 12 лет? Какой выбор мы делаем в жизни? Задумываемся ли мы над тем, что такое Родина и для чего мы живем? И как нужно жить? Что дает современная школа, кроме элементарных знаний? Какой пример, мы взрослые показываем современным детям? Чему учим их? Высокой нравственности? Труду? Или в бессилии махнули рукой, отдаем их на откуп американскому безнравственному телевидению

Нет!

Сейчас телевидение по указке сверху учит жить настоящим, пропагандируя секс, спекуляцию, насилие и беспечность.

Не часто в нашей жизни мы встречает таких прекрасных людей, которые всю свою жизнь посвятили служению народу. От своего и от вашего имени, читатель, я скажу:

« СПАСИБО ВАМ, Михаил Васильевич, за все ваши добрые дела, за то, что вы бескорыстно служили и служите людям. Доброго Вам здоровья.»

Когда я писал эту повесть, я вспомнил о своих детях. Вспомнил дочь, у которой жил и которая меня выгнала, так как я стеснял ее в трехкомнатной квартире более 75 квадратных метров. Она сделала у себя евроремонт, потратив на это баснословные суммы, а отцу жалела тарелку супа. Пока у меня были накопления, меня терпели и называли «папочкой», а потом она не разрешала мне даже готовить на ее итальянской плите обед из моих же продуктов. Она же, т.е. плита, итальянская... Ругала меня, когда я «не вовремя заходил в ванную комнату. «Ты, говорила она, не умеешь жить в коммунальной квартире». Ты пенсионер, не работаешь, так не путайся под ногами. Сейчас она стала жить еще «беднее», она разменяла квартиру: себе с сыном - трехкомнатную, мужу - однокомнатную. А что им отец? Отобрав у отца все деньги, он стал ей не нужен. Вот такие мы стали. И я и все те, кто служил в те суровые годы в армии, никогда не думали, что так будет. Что дети будет говорить:

«Когда же ты, старый, умрешь?» - Так, да, Наталья Александровна?

И еще. Михаил Васильевич, отдавая вам эту напечатанную мною повесть, мне стыдно, что я не сумел добиться ее издания. Это не модно. Один генеральный директор издательства сказал, что если на первых 50 страницах нет убийства или насилия, то мы ее дальше и не читаем. А в другом издательстве девушка прочитала три странички и заявила, что это не наш профиль. Мы издаем «фантази». Слово, то какое. Раньше я его и не слышал.

И еще. Признаюсь вам, что мне приятно было встретить в своей жизни Вас, Михаил Васильевич, Человека с большой буквы. Человека, который поставил своей целью «врачевать» людей. Вы это делаете прекрасно!

Я уверен, что у вас много друзей и еще больше людей, уважающих вас. Я присоединяюсь, ко всем им и поздравляю вас с семидесятилетием. Доброго вам здоровья и счастья. И несите, как прежде, добро людям!

И еще. Пока у тебя есть силы, борись со злом и безнравственностью людей. Нельзя допустить, чтобы погибала в прошлом такая великая страна, как наша с тобой Россия. Я не могу не сказать тебе об этом в твой праздничный день, так как вижу, в какую пропасть насилия, ненависти, зла и бездуховности падает наша Отчизна.

Москва, 1999 г.