Судьба человека

Когда я встречаю неординарного, но скромного человека, я думаю о том, что изречение «Никто не забыт, ничто не забыто» выставили на всеобщее обозрение бюрократы, чтобы их меньше упрекали в бездушии, потому что скромные герои не говорят о своих подвигах. Они у них не на виду, а в переживаниях, которые оставляют рубцы на стенках миокарда. И эти следы навечно, до конца жизни…

Я сдал в печать книгу рассказов о друзьях, с которыми прошел войну, но там не было ни одной повести о моряках. На вопрос знакомых почему, я со стыдом отвечал, что не умею писать о море и о морской службе. Там служба тяжелая, трудная, но без банальных приключений, и требующая только страшного психологического напряжения, что невозможно передать на словах. А я в психологии не разбираюсь и писать не умею. Но в жизни с кем только не приходится встречаться! Причем с такими людьми, рассказ которых о свой жизни затмевает любую фантастику. О таких людях просто хочется рассказать, чтобы люди знали и помнили о славном нашем родном военно-морском флоте, который за 300 лет существования, со дня создания его Великим Петром Первым, покрыл себя славой в боях за родную Русь.

И вот передо мной сидит пожилой человек, Гуторов Егор Иванович (к которому друзья и знакомые обращаются просто Жора), о котором никак не подумаешь, что он прошел тяжелую, но легендарную Великую Отечественную и попадал в такие катастрофические передряги, которые не каждому удавалось преодолеть…, а ведь он-то всего на пару лет моложе меня. Оказывается, мы некоторое время служили в одном дивизионе тральщиков на Северном флоте, переданных нам в порядке помощи американцами. И наши корабли не однажды стояли рядом, борт о борт. Когда он сказал это, то на меня пахнуло чем-то родным и далеким, о котором вспоминаешь с болью, как о давно ушедшей юности. Как о чем - то неведомом, о чем без имени Божьего люди не говорят. А когда говорят о севере и его морях, большей частью, покрытых ледяными полями, где торосы, как горы, невольно в сознании возникают картины сурового моря, его острова и великое множество кораблей, в хорошо защищенных бухтах, окруженных базальтовыми сопками. Я всегда с любовью представляю удивительно яркую и нежную зелень, которой так мало на севере. Ведь он, наш Север, весь в серых базальтовых камнях, которые миллионы лет безуспешно точат вода и ветер, мороз и солнце. Но базальт вечен, вечен как жизнь во Вселенной.

Я вместо описания приведу один пример. Наш дивизион тральщиков занимался тралением электромагнитных мин в районе между Белужьей бухтой и устьем Печоры. 22 июля, мой день рождения. После вахты, в четыре часа ночи я вышел на палубу. «Ночное» небо было чистое, на нем сияло солнце, (это в четыре часа ночи!), а по спокойному зеркальному морю плавали льдины! Великое множество и до самого горизонта. И это в июле, в разгар лета. А какая там вода в ноябре или в январе? Попав в такую холодную воду, даже тренированный спортсмен умирает от переохлаждения организма максимум через 14 минут. Так говорят медики, а в жизни это время еще короче.

* * *

- Меня призвали в 1943 году из города Курска, от которого до моря тысячи километров, - начал свой рассказ Егор Иванович, - так что я никак не думал, что попаду на флот и стану моряком. Из города Курска мы пешком пошли в Тулу. В то время, когда шла война, на такие трудности мы не жаловались, тем более, что все для нас было новым. Некоторые из нас никогда в жизни не видели поезд, да и вообще не знали, что такое паровоз. Из Тулы нас привезли в Чебоксары, где распределили по родам войск, и меня, со многими земляками, повезли в Архангельск, где производился отбор. Не каждого могли взять на корабль. Проверяли, кто был в оккупации, кто служил немцам. Таких «отсеивали», а нас послали на Соловки (Соловецкие острова), где я попал в объединенную школу младших специалистов ВМФ. Там готовили боцманов, рулевых, сигнальщиков, поваров…, в общем, младших, самых младших, без которых корабль не ходит, и без которых нельзя обойтись, как и любого другого специалиста. Я попал в класс рулевых, и это мне понравилось, так как впоследствии, во время службы, я всегда видел море, которое, несмотря на его суровость, полюбил. Хотя, к сожалению, не могу об этом рассказать. Мне нравилась и подавляла его безбрежность, сочетание суровости и нежности, когда оно в тихую теплую погоду ласкает борта корабля. Меня восхищала его сила, мощь во время урагана, когда волна, как игрушку, бросает стальные корабли, которые весят сотни, тысячи тонн. И море всегда новое, красивое, как будто оно живое. К нему сразу начинаешь испытывать уважение.

В марте 1944 года за нами пришел ледокол «Литке», и, пройдя Белое и Баренцево моря, мы попали в военно-морскую базу Полярное. Здесь нас распределили по кораблям, и я получил назначение на тральщик, ТЩ-120. (Он копия ТЩ-111, который вы видите на снимке. Автор). На этот дивизион попали все курские ребята. Эти тральщики пришли из Америки, они только начали плавать и еще, как говорится, не были обстреляны. На корабле мне понравилось. Чисто, тепло, хорошее питание. Особенно поразила меня техника. И с первых дней, а потом на других кораблях флота, я видел, что там все насыщено техникой и управление автоматизировано, как нигде в армии. И управление кораблем, и машинами, и большим, громоздким магнитоакустическим тралом.

В плавание мы ходили часто. Больше всего мы сопровождали транспорта, которые шли из Америки через Атлантический океан и доставляли груз, к нам на север по ленд-лизу. Встретив караван, мы сопровождали его в порт назначения. А в остальное время, занимались тралением мин в Карском и Баренцевом морях. Баренцево море более теплое, так как туда доходит теплое течение Гольфстрим. А Карское, закрытое почти со всех сторон сушей и многочисленными островами, загораживает попадание теплых вод и оно более суровое и большую часть года покрыто льдами. С Баренцевым морем оно соединяется только узким Карским проливом.

Мы встречали транспорта у кромки льда, севернее Норвегии. Они шли в таких высоких широтах, спасаясь от немецких кораблей и главным образом подводных лодок. Кроме нас в охранении каравана были эсминцы, и сторожевые корабли. Охранение было большое, так как немецкие корабли и подводные лодки охотились за транспортами, которые доставляли военные грузы из США Советской Армии. И оттуда мы шли на восток. Часть транспортов шла в Мурманск, часть – в Архангельск, а некоторые и дальше, в Карское море. В Карском море мы сопровождали их в составе конвоя до Диксона. Более того, по реке Енисей мы шли до Ошмарино. Там охранение оставалось, а транспорт шел дольше, до Игарки. Так я знакомился с нашей великой страной. На левом берегу реки жили ненцы-оленеводы. В селении были построены школы, из Москвы прислали им учителей. Но почему-то дети не хотели учиться. Родители заставляли их пасти оленей, учиться вести хозяйство, в общем, заниматься тем, что им нужно было в жизни. Так просто не перестроить сознание людей.

На правой стороне Енисея был плес. Мы там остановились, немного постояли, ожидая приказа. Через несколько дней пошли на Диксон, где получили задание сопровождать вместе с конвоем транспорта до кромки льда, там мы передавали караван английскому охранению, которое сопровождало их до Америки.. Затем, в заданном районе мы встречали новые суда, которые шли из Америки, и сопровождали их в наши порты.

Прошло северное лето с его удивительным солнцем, не покидавшим нас в течение дня и ночи. Оно очистило северные моря ото льдов и все-таки принесло тепло. Конечно, не такое, как у нас в Курске, но вахту (в рубке) можно было нести в одной робе.

В сентябре мы вышли с охранением. Каждый корабль шел строго в соответствии с расписанием, на своем месте. Впереди нас шел сторожевой корабль «Бриллиант». Я вспоминаю те корабли, они когда-то для нас казались большими, а теперь… Современный СКР (сторожевой корабль) – это, действительно большой корабль, и по вооружению, и по насыщенности техникой и имеет несравнимые ходовые характеристики, а тогда СКР был такой маленький.

Идем ночью. Я заступил на вахту в 24 часа 22 сентября или в ноль часов 23-го. Было тихо. Ветра не было. Спокойно было и море, только легкая зыбь слегка покачивала корабль. Я был на руле. Куда идем, я, конечно, не знаю. Штурман задает курс, а я держу на нем корабль. А кругом море, и такое большое, что часами, а то и днями не видишь земли. Заступая на вахту, я знал, что мы еще в Карском море, а где точно? Спросить штурмана или вахтенного офицера я просто стеснялся. Вообще-то, со временем я научился чувствовать, где мы, примерно, находились. И по пройденному расстоянию, и по времени плавания.

Было тихо, спокойно, мерно работали машины, а весь экипаж, кроме вахты, спал. Я любил такое время, когда никто не мешал и можно было рассматривать море и чувствовать, что вот Я, простой курский паренек, веду корабль. Тихо…

Вдруг прогремел взрыв. Что могут сказать эти три слова? Когда идешь часами, днями в полной тишине, спишь, несешь вахту, принимаешь пищу, все тихо, спокойно, только монотонно стучат дизеля и вдруг взрыв. Он бьет по нервам, вызывая неимоверное напряжение.

У нас сыграли тревогу! Это было примерно в четыре часа. А конвой идет, как будто ничего не случилось, не останавливается. Это такой порядок был. Смотрю на море и вижу круг, спасательный, а на нем написано «Бриллиант». СКР «Бриллиант» был в поиске вражеской подводной лодки. Он засек ее, но почти в тот же момент был торпедирован. Слышу, раздалась команда: «Спустить шлюпку! Спасти людей с «Бриллианта!». Это первая, святая обязанность - спасать людей с тонущего корабля, которые еще держались на воде. А в условиях севера это нужно было сделать немедленно, так как в ледяной воде человек мог продержаться всего несколько минут.

А кругом еще темно. В это время года ночи там длинные. Откуда-то вдруг поднялся ветер, и море заштормило. Мы начали спускать шлюпку. В шлюпку села наша команда, 6 человек, и пошли в сторону утонувшего корабля. Там обнаружили плотик, а на нем один человек. Он был без сознания. Мы забрали его на борт, и осторожно положили в шлюпку, послушали его. Но он так и не приходил в сознание. Мы развернули шлюпку, чтобы идти к кораблю, но он уже медленно подходил к нам.

Корабль остановился, и мы забросили концы, для подъёма шлюпки Нас начали поднимать. Мы спокойно сидели и наблюдали за тросами, которые поднимали шлюпку. Но вдруг один трос оборвался. Шлюпка шлепнулась на воду.

К этому времени ветер усилился порывами до 6-7 баллов, хотя до того, как я заступил на вахту, было тихо. Началось сильное волнение. Для меня это уже был шторм, так как волны начали бросать наш корабль.

Тогда шлюпку повели к корме корабля тем тросом, который не оборвался. В корме раненого подняли на борт нашего корабля и отнесли в столовую. В общем, врач пытался оказать ему помощь, привести в сознание, но сделать это так и не удалось. Он умер.

Мы передали о безуспешном поиске людей на конвой, который ушел вперед, так как конвой вообще ни в каких случаях не останавливается, а нам передали приказание: начать поиск немецкой подводной лодки и уничтожить ее.

Начался рассвет. Поиск подводной лодки результатов не дал, так как акустика на нашем корабле вышла из строя. Мы увидели перископ подводной лодки, бросили на то место глубинные бомбы, но все было впустую, безрезультатно. Где-то были на воде масляные пятна, но это ни о чем не говорило. На наш доклад поступило распоряжение продолжить поиск ПЛ. И опять мы пошли зигзагом, вглядываясь в туманную дымку. Шло время, а результатов никаких. Вдруг прогремел взрыв так, что содрогнулся весь наш корабль. Меня бросило вперед, и я ударился коленками о щит управления магнитным тралом, да так сильно, что сразу не мог выпрямиться и идти. Как потом оказалось, нас торпедировали, и торпеда попала в корму тральщика. Взрывом повредило винты и руль, деформировало корпус корабля, вывело из строя всю аппаратуру. Никого в корме не убило, но были раненые, а соляркой обожгло лица и руки нескольким матросам.

«Корабль торпедирован. Спустить катер и понтон!» – раздалось по корабельной трансляции. – «Всему личному составу покинуть корабль и занять места на спасательных средствах согласно расписанию».

На катер сели: дивизионный врач, штурман, командир БЧ-2, старшина рулевых, боцман, повар, радист, шифровальщик…, всего примерно 25-26 человек. Команду катера возглавил штурман, лейтенант В.А Дементьев, а на понтоне старшим был старшина 1 статьи А.К. Дороненко. До берега было 50-60 миль. Но каких!

Из архивной хроники.

«Героический подвиг совершил экипаж ТЩ-120, под командованием капитан-лейтенанта Д.А. Лысова. Корабль находился в охранении конвоя, следовавшего из моря Лаптевых к острову Диксон. 4 транспорта шли в сопровождении 7 боевых кораблей. Около 1 часа 23 сентября один из сторожевых кораблей заметил в тумане фашистскую подводную лодку, но тут же ею он был потоплен. Тральщик ТЩ-120 получил приказ обнаружить и уничтожить лодку. Конвой же продолжал свой путь. Утром погода резко ухудшилась. К тому же на тральщике вышла из строя гидроакустическая аппаратура. Корабль получил разрешение идти на о. Диксон, но в 10 часов 15 минут был атакован немецкой лодкой – акустическая торпеда угодила в его кормовую часть. Произошел сильный взрыв, Тральщик потерял ход и стал крениться. Вышла из строя радиоаппаратура. Командир немедленно принял меры к спасению личного состава и в первую очередь раненых.

На корабле осталось 38 моряков, в том числе командир корабля лейтенант Лысов, командир БЧ-5 капитан лейтенант Касницкий. Они прикрывали отход уходящих товарищей».

* * *

Я часто вспоминаю эти минуты, и меня поражает, прежде всего, то, что не было никакой паники. Я выскочил из рубки вслед за штурманом и побежал к понтону, где было мое место. Там уже сидело несколько человек, и ребята передавали им продукты и большой бидон с какао, который был приготовлен к обеду.

- Гуторов, - крикнул старшина группы рулевых, - вернись и возьми из рубки хронометр. Давай, давай, быстро! Ты успеешь! - Я поднялся на корабль и побежал в рубку.

Я видел, что катер отошел от борта корабля. Вдруг в радиорубке раздался звонок, и следом мы услышали голос командира.

- Радисту Ольневу прибыть на корабль, - значит, пришел приказ.

Катер развернулся, подошёл к борту в районе миделя и Ольнев поднялся на борт, не думая о том, что он останется там навечно. Да и кто знал, что будет через минуту, две. Останется ли он жив?

Наш хронометр лежал в штурманской рубке. Я нагнулся, схватил хронометр, вместе с его штатным ящиком, и побежал к понтону. Ко мне протянулись руки ребят, и я передал им хронометр. В этот момент стоящий рядом старшина 1 статьи Гольфарт обратился ко мне:

- Сынок, возьми мою шубу, - снимая, говорил он, - а то ты замерзнешь. В эту погоду и низкую видимость, вы не скоро найдете землю. Будешь на Земле, передай моим родным, как мы воевали, как боролись с проклятым фашизмом. Прощай. - Говоря это, он, очевидно, уже понимал, что останется на гибнущем корабле. Своим поступком он дарил мне жизнь, так как в своей робе я бы через несколько часов замерз. Я поблагодарил его и прыгнул на понтон, где примостился на своем месте, согласно авральному расписанию.

Я написал эти слова Гутарова и задумался. Какое нужно иметь мужество, насколько быть гуманным и добрым, насколько нужно быть сильным и волевым, чтобы зная, что через несколько минут корабль потонет и он старшина Гольфарт погибнет, думать не о себе, не о том, как бы спастись самому, а о матросе, который может погибнуть от холода. Это великий подвиг, который может быть видел только Бог, а мы и все его родные не знали. Не знали о его мужественном и благородном движении сердца на краю жизни…

- Мы сразу отошли от борта. – Продолжил Гуторов. Кто-то греб, кто-то скорчившись сидел, укрываясь от брызг, а я смотрел на наш тральщик. Через несколько минут от борта корабля отошел катер, и когда он был в метрах 70-80, вдруг раздался сильный взрыв. Столб воды поднялся в районе миделя, закрывая большую часть корабля. Торпеда ударила в средину тральщика, и взрыв разломил его пополам. Вздернулся нос корабли и обе части быстро пошли под воду, унося с собой наших товарищей и командира. Хотя на его палубе никого не было. Оглушительный взрыв смел всех с палубы и , наверное большинство из них погибло от взрыва этой торпеды. Когда скрылась носовая часть, раздался сильный хлопок, наверное, вышел воздушный пузырь. Он прозвучал, как прощальный крик раненого судна. Мы замерли и молча, с содроганием, с острой болью на сердце, смотрели на последние мгновения трагедии, унося эту картину ужаса в своей памяти, который разрывал наши сердца! В тот момент мы не думали о том, что будет с нами. Мы болели за свой корабль и тех товарищей, которые нашли свой конец в студеных водах Карского моря. Я смотрел на суровые лица ребят и сдерживался, чтобы не заплакать. Ведь этот корабль, да и весь экипаж, стал для меня родным. Но, судьба распорядилась по-своему: я, как и некоторые мои товарищи, спаслись и теперь уходили в туманную даль, чтобы жить, а другие – погибли.

Я еще не знал, кто погиб, просто меня пронзила боль о погибшем корабле, так как он стал мне родным. И вот больше его нет. Наверное, моряки запоминают и больше всего любят свой первый корабль. Это, как первый класс в школе, это как первая любовь. Он дал мне так много: невиданную ранее технику, дружбу ребят, с которыми делил радость и тяготы службы, и то, самое сокровенное и непонятное, что я почувствовал душой - это любовь к морю. Такому красивому, большому, тихому и грозному, ласковому и бесконечно мощному, сильному морю. Волны сомкнулись над кораблем, похоронив его навеки. На поверхности остались только буйки, больше ничего, все поглотило море: и корабль, и оставшихся людей. Всех, живых и мертвых и с ними нашего командира, который был для нас как отец родной.

Сначала мы двигались вместе с катером, но скоро, в тумане наши дороги разошлись. На понтоне нас было двадцать человек. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, впритык, так как места было мало, и смотрели на этот ужас. Я вспоминаю эти мгновения и помню, что, может быть, был единый вздох, мой и всех нас, но криков и рыданий не было. Это была суровая правда войны, и мы внутренне были готовы к любым катаклизмам и трагедиям. Главным было бить немцев, но что мы могли сделать сейчас, в нашем положении. Мы должны были выжить. Выжить, чтобы жить и снова бороться.

А пока мы были беспомощные в полном смысле слова. На двадцать человек у нас было несколько банок американских сосисок и неполный бидон какао. Ни одного автомата, ни пистолета, ни винтовки. Не было ни карты, ни компаса. То направление, которое нам показал штурман, в условиях плохой видимости и отсутствие компаса, ничего нам не давало. У нас было только одна ракетница, для подачи сигнала. Без карты мы не могли найти кратчайший путь к земле. Да и где она? Перед отходом от корабля, штурман задал курс к ближайшей группе островов. Ну и где они, эти острова сейчас? Он прекрасно знал море и положение корабля. А здесь, сейчас, когда кругом белая пелена? Где был наш плотик, в каком месте? Все зависело и от погоды, и от нас, конечно. Мы не знали, какое здесь течение. Для корабля (при его скорости) оно было ничтожно маленьким, а при нашем черепашьем движении, оно вдруг стало большим. Все ведь относительно. Мы не знали, какой у нас дрейф от ветра, который и дул-то не постоянно. Мы не знали нашу скорость. Это же плот, а не шлюпка. И все же мы верили, что у нас должно было хватить силы и духа, чтобы догрести до земли, которой мы пока нигде не видели.

Мы мало разговаривали, так как старшина раз прикрикнул:

- Нечего хныкать и так душа болит. Если не можете молчать, то говорите о деле или что-нибудь веселенькое.

Веселого у нас ничего не было, и мы молчали, чтобы как-то сохранить силы. Только раз кто-то начал разговор о наших неудачах.

- Жалко, мы не обнаружили немецкую лодку. Если бы…

- Если бы, да кабы…, - перебил кто-то.

- Если бы акустики засекли лодку, то мы бы её…

- Акустики не виноваты, опят его перебил тот же голос. Дело в том, что акустическая аппаратура вышла из строя. Это американцы сляпали такую, низкого качества… - он крепко выразился и замолчал.

- Да и троса они нам дали гнилые. Не выдержали штатную шлюпку. Из-за этого мы провозились почти час. И парнишка с «Бриллианта» мог бы остаться живой. Кто знает, может всё бы вышло по-другому. - Прошло несколько минут, и он опять продолжил.

- Останусь в живых, так я вернусь и буду бить этих гадов, чтобы запомнили навечно, что нас трогать нельзя. Их сейчас на всех фронтах бьют. Вот подбросят нам авиации, тогда дадим им жару.

То, что он говорил, было в мыслях каждого, но сейчас у всех нас была одна задача, подойти к суше.

Сентябрь в Заполярье, да еще в море – это сырость и холод. Меня спасала меховая куртка, которую дал мне мой старшина. И хотя она намокла от брызг моря, в ней было тепло. Я с благодарностью вспоминал своего старшину, который спасал меня, зная, что погибнет сам. Таков уж закон морского братства, который вошёл в мою душу на всю оставшуюся жизнь. Брызги воды во время волнения попадали в плотик и ноги замерзли настолько, что я, да наверное, все ребята, не чувствовали их.

Мы попеременно гребли, сменяя друг друга. Ветер посвежел, и на нас летели брызги от ударов волн о борт понтона. Морская зыбь мешала грести, и мы соорудили из шинелей парус, и понтон пошел быстрее. Мы почти не разговаривали, так как еще не пришли в себя после гибели корабля и своих товарищей. Среди нас оказались и те ребята, которые пострадали от первой торпеды. Она взорвала какую-то емкость с соляркой и матросам, которые там были, этой горящей жидкостью обожгло лица, и руки Ничем помочь мы им не могли; просто надеялись, что они выживут, и все это пройдет само собой.

Прошли сутки. Шторм ушел, и море успокоилось: было баллов 4-5. Видимость была около 2-х миль. Куда не кинешь взгляд, нигде ничего, ни кораблей, ни земли.

Мы вскрыли банки с американскими сосисками. Всем раздали каждому по одной штуке и по полстакана какао. Это был наш обед, ужин и завтрак. Мы, молча, ее съели и запили двумя глотками драгоценного напитка. На следующий день мы получили только половинку сосиски.

Я не помню, о чем я тогда думал, но у меня, как у всех было одно желание: попасть на землю. Мы были под каким-то громадным туманным колпаком, внутри которого беспомощные люди боролись за жизнь, а кругом, был туман и всегда на одном расстоянии от нас, как будто мы не двигались. Мы были такие беспомощные, такие слабые на фоне этой суровой и дикой природы, что не представляли, как можно остаться живыми. У нас не было никаких средств, чтобы двигаться к цели, чтобы что-то делать. Наши весла были карикатурой на могущество человека, о чем нам говорили на уроках или лекциях. Одно у нас осталось - это воля, которая вселяла в нас веру, что мы выживем, и надежда. Ибо надежда умирает последней.

Ходили мы, ходили, уже прошла ночь, и наступило утро. Я замерз, так как было холодно, градусов 4 –5, и, главное, большая влажность, так что казалось, будто я промок насквозь. И, пожалуй, главным была наша неподвижность. Я вспоминал, как в одном стареньком коротком пальтишке колол дрова в мороз, а мне было так жарко, что пар шел ..

Мы сидели в тесном кругу, прижавшись друг к другу, и молчали. Кругом было такое однообразие, что если бы не шум ветра и удары волн о плотик, можно было назвать окружающее нас пространство белым безмолвием.

У нас была только пара весел, так что мы часто менялись. Почему? Грести сначала было приятно, так как от неподвижности мы замерзали, а когда гребли, то быстро согревались. Но так как мы голодали, то быстро уставали и поэтому гребли примерно один час. Потом заступала следующая пара. А когда начался шторм, грести было невозможно, то мы из шинелей сооружали парус.

Я не знаю, спал ли я? Монотонность убаюкивала нас, и иногда я проваливался в темную бездну, ничего не чувствуя. Но, через несколько минут я приходил в себя и видел, что ничего не изменилось на нашем плотике. Одно разнообразие было в том, что понтон заливало водой, и мы периодически ее отливали. Но ноги все время были в воде, и я их уже не чувствовал. Мой друг, земляк курянин, раненый во время взрыва первой торпеды в корме, тихо стонал. Но мы ничем не могли ему помочь. Ему бы теплую постель, да перевязать бы раны и ожоги, но…

Когда стало светло, старшина предложил всем перекусить. Достали банки с сосисками и всем раздали по одной сосиске, две галеты и половину кружки какао. Я медленно жевал, чтобы продлить удовольствие, но все равно, обед был настолько маленьким, что не создавал никакой сытости. Вечером нам раздали еще по половине сосиски, одной галете и четверть кружки какао. Они только раздразнили меня. Но, никто не роптал, не ныл, так как каждый понимал, что впереди неизвестность и мы можем бороться за жизнь, только растягивая крохи пищи…

Вечером появились птицы! Мы обрадовались им, так как знали, что это первый и верный признак того, что где-то близко от нас земля. Но в это время подул сильный ветер, и быстро поднялась волна. Опять начался шторм и нас начало заливать. А на понтоне был только один кувшин (он был штатный, его дали американцы, наверное, для того, чтобы отливать воду) и мы им действовали по штатному расписанию - вычерпывали воду. Это был трудный период нашей одиссеи, так как не только заливало плотик, но от брызг холодной и соленой воды мы были мокрыми. Утром мы добрались до группы пустынных островов Скотт-Гансена. Мы увидели сначала один остров, хотя там было их несколько. Через несколько минут, увидели еще один остров, чуть побольше. На втором острове был маяк. Но ближе к нам был маленький остров, и так как мы страшно устали, то были рады хоть какой-то земле. Поэтому вы подошли к ближайшему к нам острову. Он был, наверное, самый маленький. У самого берега была сильная прибойная волна, и когда мы подходили, то обратная волна отбрасывала наш понтон, и нам не за что было зацепиться. Мы еще и еще раз пытались подойти к берегу, но нас отбрасывало, и мы все силы тратили на то, чтобы удержаться. Вот тогда волной смыло старшину 2 статьи Тараркишкина. Мы все были в страшном напряжении, так как нас мотало, бросало, переворачивало, и мы всеми силами старались удержаться в понтоне. Нужно было кому-то выскочить на мель, у самого берега, который был весь в камнях, обточенных водой. Схватить конец троса и подтянуть плотик на мелкое место. Это нужно было сделать не раздумывая так, как плотик било о камни и его могло повредить.

Мы сидели усталые, измученные и обессиленные, не в силах решиться на совершенного такого смелого поступка, требующего мужества, силы и ловкости. Старшина Тараркишкин посмотрел на всех нас, потом молча повернулся, взял канал и прыгнул. Он пытался выскочить на берег, но не рассчитал момент. Чуть-чуть запоздал и оттолкнулся в тот момент, когда волна начала спадать и плотик уходить из под его ног. Вдруг, а это какие-то доли секунды, боковая волна ударила в борт плотика и Тараркишкина с огромной силой бросило на скалу. Он сильно ударился и, наверное, потерял сознание. Обратная волна понесла в море уже неподвижное тело. Кто-то из гребцов протянул ему весло, чтобы он ухватился за него. Тогда бы мы могли его вытащить из воды. Все попытки его спасти ничем не увенчались, так как он не двигался. Как не страшно даже вспомнить этот момент, но факт остается фактом. Мы ничем не могли ему помочь, так как в той ситуации мы были бессильны. В этой кошмарной борьбе за его жизнь мы потеряли друга и одно из двух весел.

Но нужно было что-то делать. У берега было глубоко, и мы никак не могли выйти. Когда нас, какой уж раз, бросило к берегу, один из молодых ребят, матрос Буровский схватил канат, и выпрыгнул на берег. Он чудом вскочил на камни, удержался на ногах и начал подтягивать понтон к берегу. Это было не так просто, ведь понтон с людьми весил более двух тонн. И все-таки ему удалось подтянуть понтон к твердой земле. Слава ему! Мы с облегчением вздохнули и начали выбираться из понтона.

Вышли мы на берег, оглянулись кругом, а остров маленький и ничего на нем нет. Один небольшой скалистый холмик и больше ничего. Верно, на берегу много плавника, и мы начали собирать бревна, доски. Сложили мы дрова, у кого-то были зажигалки, и мы разожгли костер. Это было первое тепло за трое суток. Главное было хоть немного отогреться и обсохнуть. Достали мы продукты, наш бидон с какао, разогрели и поели.

- Вот я говорю вам, «поели», но это такое неопределенное понятие. Мы все был голодные, как волки, но досталось каждому по одной американской сосиске и грамм сто пятьдесят какао. Мы съели бы, наверное, раз в десять больше…

Рядом с нами был остров побольше и на нем был маяк. Разделял нас маленький пролив. Мы думали, что раз там маяк, то, может быть, кто-то там есть или хотя бы какая-нибудь небольшая лачуга. Вообще-то говоря, мы о многом думали, хотя не признавались в своей слабости даже друг другу. Но, так или иначе, нужно было перебираться на большой остров.

Мы были сухие и «сытые» и с думой, что всё будет хорошо, спустили понтон, опять все уселись тесным кольцом и без приключений переправились на соседний остров. Там собрали плавник и разожгли костер. Обогрелись, сходили на маяк. Но там никого не было, он работал в автоматическом режиме. Мы опять собрались у костра, чтобы отогреться, а погода была мерзкая: мокрый снег, временами дождь. Настолько это было ужасно, что словами не передать. Представьте картину, горит костер, вокруг которого сгрудились усталые и голодные люди, а их поливает дождь пополам со снегом, и продувает резкий морозный ветер. А кругом – одни камни, никаких укрытий на сотни метров суши, которую со всех сторон окружало суровое море. И небо, где-то голубое и красивое, сейчас тяжелыми серыми тучами опустилось над нами на землю и нигде не было ни единого просвета..

Старший у нас там был механик, старшина первой статьи А.К. Дороненко. Он забрался на бугор и стал осматривать окрестности и море. Вдали был или большой остров или материк.

- Надо перебираться на материк, - заявил Дороненко. - Что там есть и в какой точно стороне материк – неизвестно. Придется идти в поисках жилья, поэтому нужно разделиться на две группы. Те, кто посильнее, пойдут со мной, остальные ждите нас здесь. Идти всем все равно нельзя, так как понтон дал течь и один из его отсеков принял воду. Вот так! Но мы вернемся. Мужайтесь, друзья.

Осталось нас семь человек. Дали нам ракетницу, чтобы мы могли сигналить, если будет идти корабль или лететь самолет, и они ушли.

Мы остались одни. Устроились под скалой, у которой было что-то наподобие небольшого грота. У этой скалы мы развели костер и расположились. Не так дул ветер и было теплее. Уложив больных, мы пошли по острову, собирали дрова и вдруг увидели медведя. Мы к нему, а он встал на лапы и на нас. Мы хотели его убить, все-таки мясо. Мы же голодные были, а голодный о чем думает? О пище. Но убить медведя нечем. И когда он разинул пасть и пошел на нас, мы разбежались, он за нами. Мы спрятались за скалой и где у нас был костер, набросали в него побольше дров, так, чтобы была стена из пламени.. Медведь не мог пробраться к нам за этой стеной костра. Постояв немного, он забрался на нашу скалу и устроился там, ожидая свою жертву. Почти все время мы проводили под скалой, часто шел дождь, и нашей заботой было поддерживать костер. В кувшине, которым вычерпывали воду из понтона, мы растапливали снег и пили горячую воду. Оставленную нам одну банку сосисок, мы всемером ели два дня. Больше еды не было…Я думал, что, может быть, проживу еще максимум два дня, так был истощен. Многие из нас были еще в худшем положении. Так был у нас сигнальщик Лытнов. У него сдуло бескозырку, и он остался в одной шинели. Голова мерзла, и чтобы согреться, он оторвал один рукав шинели и натянул его на голову. Но так как было холодно, то он стремился сесть поближе к костру, уже практически ничего не чувствуя. Я видел, как начала гореть шинель, кричу ему:

- Борис, шинель горит, - а он не реагирует. Он уже не слышал. Его еще при взрыве первой торпеды в кормовой части оглушило и он, наверное, был контужен и ничего не слышал.

А медведь все сидел на скале. Очевидно, нигде на острове не было никакой пищи, и он упорно сторожил нас. Мы кое-как устроились. Я сидел, а иногда лежал, ногами к костру, а на ногах у меня лежал Борис. Он все время молчал, иногда только тихо стонал, и такая в этом чувствовалась боль, что его было жалко до слез. Тяжело был болен и Горбунов, которого облило горящей соляркой. Лечить его было нечем. Кожа отмирала и, когда ее осторожно брали пальцами, то она отрывалась без всякого усилия. Жуткое дело…

Лежим, уже не в состоянии что-то говорить, так как ни у кого не было сил. Мы уже потеряли всю надежду на спасение. Нигде никого и ничего не видно, ни кораблей, ни самолетов. Я не знаю, как вот это все может выдержать человек.

Я не помню, на какой день это было. Вечер, уже стемнело, и вдруг мы услышали крики и стрельбу. Но кто это? Наши или немцы? Крики приближались и мы услышали:

- Братцы! Братцы! Где вы?

Мы выстрелили ракетницей, подавая сигнал, где мы. Они увидели и побежали к нам, а на нашей горке стоял медведь. Они его сразу же заметили и открыли огонь, благо у них были автоматы. Убили они его или медведь убежал, не знаю, об этом я тогда думать не мог. Мы были спасены, тогда, когда казалось, что нам осталось жить несколько часов.

* * *

Потом ребята рассказали нам, что, оставив нас, они переправилась на материк и нашли затонувшую баржу. Начали ее обшаривать и отыскали мешок муки. Все-таки это еда. Разожгли костер и сварили мамалыгу. У нас не было ни соли, ни масла, мы съели её с большим наслаждением… вот так!

Потом пошли вдоль берега, не имея никакого понятия, где здесь есть поселения или какая-нибудь база. В конце концов, наткнулись на часового. Тот их задержал. Ведь это могли быть немцы, которые высаживали на наших островах свои посты.