Метод редукции. Причинное объяснение. Предсказание и пророчество

Моя критика теории исторических законов последовательности стадий в одном важном отношении осталась незаконченной. Я пытался показать, что «направления» или «тенденции», которые историцисты усматривают в последовательности событий, называемой историей, являются не законами, а — если они вообще существуют — тенденциями. Я показал также, почему тенденция, в отличие от закона, не должна использоваться как основа для научных предсказаний.

Однако на эту критику Милль и Конт — думаю, единственные среди историцистов, — все же смогли бы ответить. Милль, возможно, и ошибался, путая законы и тенденции. Но он мог бы напомнить нам, что и сам критиковал тех, кто ошибочно принимал «единообразие исторической последовательности» за истинный закон природы; что он тщательно оговаривал, что такое единообразие может «быть только эмпирическим законом» (термин несколько обманчивый), а также что «эмпирический закон» не следует считать надежным, пока он не приведен (reduced), «посредством [установления] совпадения априорной дедукции с исторической очевидностью», к статусу истинного закона природы. Милль мог бы напомнить нам, что он даже установил «императив, повелевавший никогда не переносить обобщение из истории в социальную науку, пока для этого не найдены достаточные основания», — то есть пока обобщение не дедуцировано из истинных природных законов, которые могут быть обоснованы независимо. (Он имел в виду законы «человеческой природы», т.е. психологии.) Этой процедуре редуцирования исторических или иных обобщений к ряду законов более высокой степени общности Милль дал название «обратного дедуктивного метода» и защищал его как единственно корректный исторический и социологический метод.

Я готов признать, что этот ответ не лишен убедительности. Ибо если бы нам удалось редуцировать тенденцию к ряду законов, то мы были бы вправе использовать ее, подобно закону, в качестве основы для предсказаний. Такая редукция, или обратная дедукция, была бы серьезным шагом к возведению моста над пропастью между законами и тенденциями. Убедительность ответа Милля становится еще более очевидной благодаря тому факту, что его метод «обратной дедукции» представляет собой неплохое (хотя и отрывочное) описание метода, который употребляется не только в социальных, но во всех науках, и причем гораздо более широко, чем предполагал Милль.

Признавая все это, я тем не менее убежден, что моя критика справедлива и что глубоко характерное для историцизма смешение законов и тенденций не имеет оправдания. Однако, чтобы это доказать, необходимо тщательно проанализировать метод редукции, или обратной дедукции.

Наука, можно сказать, стоит перед проблемами в каждый момент своего развития. Она не может начинать с наблюдения, или со «сбора данных», как полагают некоторые методологи. Прежде чем мы сможем собирать данные, у нас должен возникнуть интерес к определенным данным: проблема всегда возникает первой. Проблема, в свою очередь, может быть продиктована практическими нуждами или же научными (либо донаучными) убеждениями, которые, по той или иной причине, нуждаются в пересмотре.

Итак, научная проблема, как правило, возникает из потребности в объяснении. Вслед за Миллем мы будем различать два основных случая: объяснение отдельного или единичного, специфического события и объяснение некоторой регулярности или закона. Милль излагает это так: «Отдельный факт считается объясненным, если указана его причина, то есть сформулирован закон или законы… случаем которых этот факт является. Так, большой пожар объяснен, если доказано, что он вспыхнул из. искры, попавшей в склад горючего. Также и закон… считается объясненным, если указан другой закон или же законы, по отношению к которым объясняемый закон является лишь частным случаем и из которых он может быть дедуцирован». Объяснение закона является примером «обратной дедукции», и по этой причине оно для нас важно.

Миллевское объяснение объяснения, или, точнее, причинного объяснения, в основном вполне приемлемо. Но для некоторых целей оно является недостаточно точным; и этот недостаток точности играет важную роль в той проблеме, которую мы обсуждаем. Поэтому я сформулирую проблему заново и укажу, в чем заключаются различия между подходом Милля и моим собственным.

Я полагаю, что дать причинное объяснение отдельному событию значит дедуцировать суждение описывающее это событие, из посылок двоякого рода: из универсальных законов и из единичных, или специфических суждений, которые мы назовем специфическими начальными условиями. Например, о причинном объяснении обрыва какой-то нитки можно говорить в том случае, если мы знаем, что она может выдержать вес не более одного фунта и что к ней привязали груз в два фунта. Если проанализировать это причинное объяснение, то можно обнаружить в нем две составные части. (1) Некоторые гипотезы, имеющие характер универсальных законов природы; в данном случае, возможно, такие: «Для всякой нитки данной структуры S (определяемой материалом, толщиной и т.п.) имеется вес W, такой, что если его превышает подвешенный на ней груз, то нитка рвется»; и еще: «Для всякой нитки структуры S1 существует критический вес W1, равный одному фунту». (2) Некоторые специфические (единичные) суждения — начальные условия — имеющие отношение к рассматриваемому событию; в данном случае, возможно, это два суждения: «Эта нитка имеет структуру S1» и «груз, подвешенный на этой нитке, весит два фунта». Таким образом, мы имеем две различные составляющие, суждения двух разных видов, которые, вместе взятые, дают полное причинное объяснение; (1) универсальные суждения, имеющие характер законов природы, и (2) специфические суждения, относящиеся к данному конкретному случаю и называемые «начальными условиями». Теперь, из универсальных законов (1) мы можем, зная начальные условия (2), дедуцировать конкретное суждение (3): «Эта нить порвется». Заключение (3) можно назвать конкретным прогнозом. Начальные условия (или, точнее, описываемая ими ситуация) обычно называют причиной события, а прогноз (или, точнее, описываемое им событие) — следствием; так, мы говорим, что подвешивание груза а два фунта на нитке, способной выдержать только один фунт, было причиной, а ее обрыв — следствием.

Такое причинное объяснение, конечно, будет приемлемым, с точки зрения науки, только в том случае, если универсальные законы тщательно проверены и подтверждены и если в нашем распоряжении есть некоторое независимое свидетельство, подтверждающее причину, то есть начальные условия.

Прежде чем приняться за анализ причинного объяснения регулярностей или законов, можно отметить, что из нашего анализа объяснения единичных событий выясняется несколько моментов. Во-первых, мы никогда не можем говорить о причине и следствии в абсолютном смысле, а должны говорить, что одно событие является причиной другого — его следствия — в отношении какого-то универсального закона. Однако эти универсальные законы зачастую столь тривиальны (как в нашем примере), что мы считаем их само собой разумеющимися. И второе: использование теории для предсказания определенного события является просто другой стороной той же теории, используемой для объяснения этого события. И поскольку мы проверяем теорию, сравнивая предсказанные события с теми, что налицо, то наш анализ показывает также, как можно проверить теории. Используем ли мы теорию с целью объяснения, предсказания или проверки, — зависит от наших интересов; это зависит от того, какие суждения мы считаем данными или непроблематичными, а какие — требующими дальнейшей критики и проверки.

Причинное объяснение регулярности, выраженной в форме универсального закона, несколько отличается от объяснения единичного события. С первого взгляда может показаться, что причинные объяснения отдельного события и закона аналогичны и что закон можно дедуцировать (1) из некоторых более общих законов и (2) из определенных условий, которые соответствуют начальным условиям, но являются не единичными, а относятся к ситуации определенного типа. Однако это не так, ибо специальные условия (2) должны быть эксплицитно введены в формулировку закона, который мы хотим объяснить; иначе этот закон будет просто противоречить (1). (Например, если с помощью теории Ньютона мы хотим объяснить закон движения всех планет по эллипсу, мы должны прежде всего эксплицитно ввести в формулировку закона такие условия, при которых мы можем утверждать его значимость, скажем, в такой форме: «Если несколько планет, удаленных друг от друга настолько, что их взаимное притяжение очень невелико, движутся вокруг гораздо более тяжелого по сравнению с ними солнца, тогда каждая из них движется по эллипсу, в одном из фокусов которого находится солнце».) Другими словами, формулировка универсального закона, который мы пытаемся объяснить, должна включать в себя все условия его значимости, поскольку иначе мы не можем считать его универсальным (или, как говорит Милль, безусловным). Поэтому причинное объяснение регулярности сводится к дедукции закона (включающего условия, при которых регулярность имеет силу) из ряда более общих законов, проверенных и подтвержденных независимо от данной дедукции.

Теперь сравним наше понимание причинного объяснения с Миллевым. В том, что касается редукции законов к более общим законам, то есть причинного объяснения регулярностей, — большой разницы между ними нет. Но когда Милль обсуждает причинное объяснение единичных событий, он не проводит четкой грани между (1) универсальными законами и (2) специфическими начальными условиями. Это объясняется главным образом тем, что Милль не вполне отдает себе отчет в термине «причина», подразумевая под ним то единичное событие, то универсальный закон. Сейчас мы увидим, как это влияет на объяснение или редукцию тенденций.

То, что редуцировать, или объяснять, тенденции логически возможно, — сомнений не вызывает. Допустим, например, мы обнаруживаем, что все планеты постепенно приближаются к солнцу. Солнечная система тогда была бы динамической в контовском смысле слова; она бы развивалась, у нее была бы история, имеющая определенную тенденцию. Эту тенденцию можно было бы легко объяснить в ньютоновской физике, сделав предположение (которое могло бы получить независимое подтверждение), что межпланетное пространство наполнено каким-то сопротивляющимся веществом, — например, газом. Это предположение было бы новым специфическим начальным условием, которое мы должны были бы добавить к обычным начальным условиям, определяющим положения и импульсы планет в определенное время. Пока сохраняется новое начальное условие, мы будем иметь систематическое изменение, или тенденцию. Если мы допустим, далее, что предполагаемое нами изменение значительно, то оно должно оказывать очень заметное систематическое влияние на биологию и историю разных земных видов, включая человеческую историю. Это показывает, как мы могли бы, в принципе, объяснять определенные тенденции эволюции и истории -даже «общие тенденции», то есть те, которые сохраняются в течение всего рассматриваемого нами процесса развития. Очевидно, что эти тенденции были бы аналогичны квазизаконам последовательности (сезонным периодичностям и т.д.), упомянутым в предыдущем разделе, — с той только разницей, что они были бы «динамическими». Следовательно, они даже более, чем эти «статические» квазизаконы, соответствовали бы смутным идеям Конта и Милля об эволюционных и исторических законах последовательности стадий. Итак, если у нас есть основание допустить устойчивость соответствующих начальных условий, то мы можем допустить, что эти тенденции, или «динамические квазизаконы», сохранятся и их можно будет использовать, подобно законам, как основу для предсказаний.

Вряд ли приходится сомневаться, что такие объяснимые тенденции (как их можно назвать) или тенденции почти объяснимые играют важную роль в современной эволюционной теории. Помимо тенденций, относящихся к эволюции определенных биологических форм, вроде раковин и носорогов, видимо, и общая тенденция к увеличению количества и разнообразия биологических форм, распространяющихся во все увеличивающейся области природной среды, тоже может быть объяснена в терминах биологических законов (вместе с начальными условиями, выражающими определенные предположения относительно земной среды обитания организмов и предполагающими, вместе с законами, например, действие важного механизма, «естественного отбора»).

Может показаться, что все это говорит против нас и играет на руку Миллю и историцизму. Но это не так. Объяснимые тенденции действительно существуют, но их устойчивость зависит от устойчивости определенных специфических начальных условий (которые, в свою очередь, иногда могут быть тенденциями).

Итак, Милль и его коллеги-историцисты не видят зависимости тенденций от начальных условий. Они относятся к тенденциям так, как будто те безусловны, подобно законам. Смешение законов с тенденциями заставляет их верить в тенденции, которые якобы безусловны (и потому общи); или, можно сказать, в «абсолютные тенденции», например, в общую историческую тенденцию к прогрессу, — «тенденцию к лучшему и более счастливому состоянию». И, насколько они вообще обдумывают «редукцию» своих тенденций к законам, они убеждены, что эти тенденции можно вывести непосредственно из одних лишь универсальных законов, таких как законы психологии (или, возможно, диалектического материализма и т.д.).

Это, можно сказать, и есть главная ошибка историцизма. Его «законы развития» оказываются абсолютными тенденциями, которые, подобно законам, не зависят от начальных условий и которые неумолимо ведут нас в определенном направлении в будущее. Они являются основой для безусловных пророчеств, в противоположность обусловленным научным предсказаниям.

Но что сказать о тех, кто понимает, что тенденции зависят от условий и пытается найти эти условия и эксплицитно их сформулировать? Отвечу — я с ними не спорю. Напротив: тенденции существуют, и в этом нельзя сомневаться. Следовательно, перед нами стоит трудная задача — объяснить эти тенденции как можно лучше, то есть как можно точнее определить условия, при которых они сохраняются.

Дело в том, что эти условия можно просто не увидеть. Существует, например, тенденция к «накоплению средств производства» (как называет ее Маркс). Но вряд ли можно ожидать, что она сохранится там, где быстро уменьшается количество населения; а это уменьшение, в свою очередь, может зависеть от неэкономических условий — например, от случайных изобретений или, предположим, от прямого физиологического (возможно, биохимического) воздействия на промышленную среду. Действительно, существует бесчисленное множество возможных условий; и для того, чтобы быть в состоянии проверить эти возможности, в нашем поиске настоящих условий тенденции, мы должны все время пытаться представить себе те условия, при которых тенденция могла бы исчезнуть. Но именно это историцист и не может сделать. Он твердо верит в свою излюбленную тенденцию, и условия, при которых она могла бы исчезнуть, для него немыслимы. Можно сказать, что нищета историцизма есть нищета воображения. Историцист без конца бранит тех, кто не может вообразить никакого изменения в своих замкнутых мирках; однако же и сам он, видимо, лишен воображения, так как не может представить себе изменения в условиях изменения.