Институциональная теория прогресса

Для того чтобы сделать наши рассуждения менее абстрактными, я попытаюсь в этом разделе наметить, в самых общих чертах, теорию научного и промышленного прогресса. Тем самым я на конкретном примере разъясню мысли, развитые в четырех последних разделах, в особенности — о ситуационной логике и методологическом индивидуализме, который не имеет никакого отношения к психологии. Я взял в качестве примера научный и промышленный прогресс, поскольку, несомненно, именно это явление вдохновляло историцизм девятнадцатого века и поскольку некоторые мысли Милля об этом явлении я уже обсуждал.

Конт и Милль утверждали, как мы помним, что прогресс есть безусловная и абсолютная тенденция, которая может быть сведена к законам человеческой природы. "Закон последовательности стадий, — пишет Конт, — даже если о нем с полной неукоснительностью свидетельствует метод исторического наблюдения, в конечном счете не может быть принят, не будучи рационально и исчерпывающе объяснен (rationally reduced) с помощью позитивной теории человеческой природы…" Он убежден, что закон прогресса можно вывести из присущей индивидам тенденции ко все большему совершенствованию своей природы. Во всем этом Милль полностью следует за Контом, пытаясь редуцировать закон процесса к тому, что он называет "прогрессивностью человеческого сознания (mind)", преимущественной "движущей силой … [которого] является желание увеличить материальные удобства". Согласно Конту и Миллю, безусловный или абсолютный характер этой тенденции, или квазизакона, позволяет нам дедуцировать из нее первые шаги или фазы истории, не опираясь на начальные исторические условия, наблюдения или данные" . В принципе таким образом можно дедуцировать весь ход истории; единственная трудность, как считает Милль, заключается в том, что "человеческие способности не позволяют принять в расчет весь ряд…, каждый последующий член [которого] состоит из все большего числа все более разнообразных частей" .

Слабость этой миллевской "редукции" очевидна. Даже если принять его посылки и выводы, отсюда еще не вытекает, что социальное или историческое последствия будут значительными. Прогресс, может оказаться незначительным, ущербным, скажем, из-за неуправляемой природной среды. Кроме того, посылки Милля основаны только на одной стороне "человеческой природы" и не учитывают другие ее стороны, такие как забывчивость и лень. Поэтому там, где мы наблюдаем полную противоположность прогрессу, как его понимает Милль, мы с равным успехом можем "редуцировать" свои наблюдения к "человеческой природе". (И действительно, разве объяснение упадка и крушения империй с помощью таких явлений, как праздность и склонность к обжорству, не является одним из самых популярных способов объяснения в так называемых исторических теориях?) В сущности можно представить себе очень немного событий, которые нельзя было бы правдоподобно объяснить с помощью определенных склонностей "человеческой природы. Однако может оказаться, что метод, который объясняет все, не объясняет ничего.

Если мы хотим заменить эту удивительно наивную теорию более логичной, мы должны сделать два шага. Прежде всего, мы должны попытаться установить условия прогресса, а для этого — применить принцип, предложенный в разделе 28: мы должны постараться представить себе условия, при которых прогресс приостановишься бы. Это сразу же заставляет понять, что одна только психологическая склонность не. достаточна для объяснения прогресса, поскольку можно найти условия, от которых зависит эта склонность. Таким образом, мы должны; далее, заменить теорию психологических склонностей более совершенной теорией, — я имею в виду институциональный (и технологически) анализ условий прогресса.

Как мы могли бы задержать научный и промышленный прогресс? — Закрыть или взять под контроль исследовательские лаборатории, запретить или поставить под контроль научную периодику и другие средства дискуссии, запретить научные конгрессы и конференции, закрыть университеты и другие учебные заведения, запретить книги, всю печать, письмо и, в конце концов, речь. Все, что действительно можно запрещать или контролировать, — это социальные институты. Язык есть социальный институт, без коего научный прогресс немыслим, поскольку без языка не будет ни науки, ни растущей и развивающейся традиции. Письмо есть социальный институт, так же как организация печати, публикации и все другие институциональные инструменты научного метода. Научный метод и сам имеет социальные аспекты. Наука, а особенно научный прогресс, есть результат не изолированных усилий, а свободного соревнования мыслей. Наука нуждается в еще большей конкуренции между гипотезами и в еще более строгих проверках. А соревнующиеся гипотезы нуждаются в персональном представительстве: им нужны защитник, присяжные и даже публика. Такое персональное представительство должно быть институционально организовано, если мы хотим, чтобы оно действительно работало. Эти институты должны финансироваться и поддерживаться законом. В конечном счете прогресс находится в очень значительной зависимости от политических факторов, — от политических институтов, которые гарантируют свободу мысли, — от демократии.

Небезынтересно, что так называемая научная объективность в известной степени зиждется на социальных институтах. Наивное представление, что основой научной объективности является умственная или психологическая установка отдельного ученого, его опыт, тщательность и научная беспристрастность, вызывает, в качестве реакции, скепсис в отношении способности ученых к объективности. С этой точки зрения недостатком объективности можно пренебречь в естественных науках, которые почти свободны от страстей; в социальных же науках, где замешаны социальные предрассудки, классовые предубеждения и личные интересы, недостаток объективности может оказаться фатальным. Эта доктрина, детально разработанная так называемой социологией знания , полностью игнорирует социальный, институциональный характер научного знания, поскольку исходит из наивного представления, что объективность зависит от психологии отдельного ученого. Эта доктрина не учитывает того факта, что сухость и отвлеченность предмета естественных наук не могут уберечь убеждений отдельного ученого от предвзятости и своекорыстия и что если бы ученый был беспристрастным, то наука, даже естественная наука, была бы совершенно невозможна. Что "социология знания" упускает из виду, так это именно социологию знания — социальный или общественный характер науки. Она не принимает во внимание тот факт, что именно общественный характер науки и ее институтов принуждает ученого к умственной дисциплине и хранит объективность науки и ее традицию критического обсуждения новых идей.

В этой связи, пожалуй, я могу коснуться и других доктрин, представленных в разделе б ("Объективность и оценка"). Там доказывалось, что, поскольку само научное исследование социальных проблем обязательно оказывает влияние на социальную жизнь, то социолог, даже сознавая это, не может сохранить подобающую науке позицию незаинтересованной объективности. Однако это свойственно отнюдь не только социальным наукам. Физик (или инженер) находится в таком же положении. Не будучи социологом, он способен понять, что изобретение нового самолета или ракеты может оказать громадное влияние на общество.

Я описал в общих чертах некоторые институциональные условия, от выполнения которых зависит научный и промышленный прогресс. Важно понять, далее, что большинство: этих условий нельзя считать необходимыми и что все они вместе взятые не являются достаточными.

Упомянутые условия не являются необходимыми, поскольку без этих институтов (за исключением, может быть, языка) научный прогресс, строго говоря, был бы возможен. А в конце концов, и шаг от слова произнесенного к слову письменному, и даже далее, был "прогрессом" (хотя это первоначальное развитие, видимо, не было научным прогрессом в собственном смысле).

С другой стороны, и это важнее, мы должны понимать, что прогресс однажды может остановиться на наилучшей институциональной организации в мире. Может начаться, например, эпидемия мистицизма. Это бесспорно, ибо поскольку некоторые интеллектуалы действительно реагируют на научный прогресс (или на требования открытого общества) уходом в мистицизм, то ведь так же может реагировать и любой другой человек. Подобную возможность, вероятно, можно нейтрализовать, если придумать новую систему социальных институтов, таких, как институты образования, отвращающих от единообразия и поощряющих разнообразие мировоззрений. Некоторый результат может дать также сама идея прогресса и энергичная ее пропаганда. Но все это не может обеспечить надежный прогресс. Ведь нельзя исключить, скажем, логическую возможность вируса, заражающего всех стремлением к Нирване.

Мы видим, таким образом, что даже наилучшие социальные институты никогда не защищены. Как я уже говорил, "институты похожи на крепости; они должны быть хорошо спроектированы и должным образом укомплектованы людьми". Но мы никак не можем быть уверены, что научное исследование привлечет именно подходящего человека. Мы не можем быть уверены, далее, что найдутся люди, наделенные воображением и умеющие придумывать новые гипотезы. И наконец, в таких вещах все зависит от чистой удачи. Ведь истина не очевидна. И было бы ошибкой верить — как Копт и Милль, — что если устранить "препятствия" (они намекали на Церковь), то истину сможет созерцать всякий, кто искренне хотел ее увидеть.

Думаю, результат этого анализа можно обобщить. Человеческий или личностный фактор неизменно остается иррациональным элементом в большинстве институциональных социальных теорий, или даже во всех них. Противоположная доктрина, которая учит редуцировать социальные теории к психологии, так же как мы пытаемся редуцировать химию к физике, на мой взгляд, основана на недоразумении. Она проистекает из той ложной мысли, что этот "методологический психологизм" есть необходимое следствие методологического индивидуализма — совершенно неопровержимой доктрины, согласно которой всякое коллективное явление мы должны понимать как результат действий, взаимодействий., целей, надежд и мыслей отдельных людей и как результат созданных и хранимых ими традиций. Однако мы можем быть индивидуалистами, не принимая психологизма. "Нулевой метод" построения рациональных моделей — не психологический, но скорее логический метод.

В сущности психология не может быть основой социальной науки. Во-первых, сама психология является всего лишь одной из социальных наук: "человеческая природа" заметно изменяется вместе с социальными институтами, и ее изучение предполагает поэтому понимание этих институтов. Во-вторых, социальные науки занимаются главным образом непреднамеренными последствиями, отзвуками человеческих действий. В этом контексте слово "непреднамеренные" не означает "не задуманные сознательно", скорее оно характеризует последствия, которые могут идти вразрез со всеми интересами социального деятеля, как сознаваемыми, так и неосознанными; хотя некоторые люди говорят, что любовь к горам и одиночеству можно объяснить психологически, однако же факт, что если горы любят слишком многие люди, то им не удастся наслаждаться там одиночеством, не является психологическим фактом. А ведь именно такая проблема заложена в самом основании социальной теории.

Тем самым мы пришли к результату, который резко противоречит все еще модному методу Конта и Милля. Вместо того чтобы сводить социологические концепции к казалось бы твердому базису, к психология человеческой природы, мы говорим, что человеческий фактор в конечном счете является неопределенным и изменчивым элементом социальной жизни и всех социальных институтов. Действительно, этот элемент в конечном счете не может быть поставлен под полный контроль, обеспечиваемый с помощью институтов (первым это понял Спиноза); ведь всякая попытка контроля ведет к тирании, то есть ко всемогуществу человеческого фактора, — каприза нескольких людей или даже кого-то одного.

Но разве невозможно контролировать человеческий фактор с помощью науки — противовеса капризу? Несомненно, биология и психология могут, или вскоре смогут, решить "проблему преобразования человека". Однако попытки сделать это разрушают объективность науки, а значит и ее самое, поскольку в основе той и другой лежит свободное соревнование мыслей, то есть свобода. Чтобы продолжился рост разума и выжила человеческая рациональность, ни в коем случае не надо препятствовать разнообразию индивидов и их мнений, задач и целей (за исключением тех крайних случаев, когда под угрозой оказывается политическая свобода). Даже эмоционально привлекательный призыв к общей цели, сколь бы прекрасной она ни была, является призывом к отказу от всех соперничающих моральных представлений, взаимных критических замечаний и аргументов, берущих в них свое начало. Это призыв к отказу от рационального мышления.

Эволюционист, требуя "научного" контроля над человеческой природой, не понимает, сколь самоубийственно это требование. Главной движущей силой эволюции и прогресса является разнообразие материала, подлежащего отбору. Если говорить о человеческой эволюции, то в ее основе лежит "свобода быть необычным и непохожим на своего соседа", "не соглашаться с большинством и идти своей дорогой". Холистский контроль, поскольку он обязательно приводит к уравниванию человеческих мыслей, а не прав, означал бы конец прогресса.

Заключение. Эмоциональная привлекательность историцизма

Историцизм — движение очень старое. Его старейшие формы, такие как теории жизненных циклов городов и народов, действительно расчистили путь для примитивного телеологического взгляда, усматривающего за слепыми, казалось бы, велениями судьбы скрытые цели. Хотя это прорицание и далеко от научного образа мышления, оно оставило отчетливые отпечатки даже на самых современных историцистских теориях. Каждая версия историцизма выражает такое чувство, как если бы нас уносили в будущее какие-то непреоборимые силы.

Однако современные историцисты, кажется, не осознают древности их доктрины. Они верят (и что еще можно ждать от тех, кто обожествляет модернизм?), что их разновидность историцизма есть самое последнее и самое смелое достижение человеческой мысли, достижение прямо-таки ошеломляюще новое, настолько, что мало кто готов его постичь. Они убеждены, что именно они открыли проблему изменения — одну из старейших проблем спекулятивной метафизики. Противопоставляя свое "динамическое" мышление "статическому" мышлению всех предшествующих поколений, они убеждены, что их успех стал возможен лишь благодаря тому факту, что ныне мы "переживаем революцию", которая настолько ускоряет наше развитие, что социальное изменение можно теперь пережить непосредственно, в течение одной человеческой жизни. Все это, разумеется, чистейшая мифология. Серьезные революции происходили и до нас, и со времен Гераклита изменение открывали много раз.

Представлять столь почтенную идею дерзновенной и революционной — значит, на мой взгляд, предаваться бессознательному консерватизму. И мы, задумавшись об этом огромном энтузиазме по отношению к изменению, вполне можем поинтересоваться, а не одна ли это сторона амбивалентной установки, и не содержится ли в последней некое внутреннее сопротивление, столь же огромное, подлежащее преодолению. Если бы это так и было, то нашел бы объяснение тот религиозный пыл, с каким эта древняя и погибающая философия объявляется новейшим, а потому величайшим откровением науки. В конце концов, разве историцисты не могут бояться перемен? И не эта ли боязнь изменения делает их совершенно неспособными разумно реагировать на критику? Не она ли делает других людей столь отзывчивыми по отношению к их учению? Историцисты словно пытаются возместить себе утрату неизменного мира, цепляясь за веру в то, что изменение можно предвидеть, поскольку им правит неизменный закон.

[1] См. одиннадцатый из "Тезисов о Фейербахе" (1845); см. также нижеследующий раздел 17.

[2] См. раздел V i главы 3 в моей книге "Open Society and Its Enemies", в особенности примечание 30, и раздел ii главы 11.

[3] Первые два абзаца этого раздела вставлены вместо более обширного рассуждения, опущенного в 1944 г. из-за нехватки бумаги.