ЛЕТНЯЯ СОНАТА

Некоторые люди словно бы

явились из далекого прошлого. Случается, что нам
даже легко определить, в каком веке им следовало бы
родиться, а про них самих мы говорим, что это — чело-
век эпохи Людовика XV, а тот — Империи или времен
«старого режима». Тэн преподносит нам Наполеона как
одного из героев Плутарха¹. Дон Хуан Валера весь из
XVIII века: холодная желчность энциклопедистов и их
же благородная манера изъясняться. Дух этих людей
словно выкован в другие эпохи, сердца принадлежат
давно ушедшим временам, которые они умеют воссоз-
дать куда ярче, чем вся наша историческая паука. Эти
чудом сохранившиеся люди обладают очарованьем
прежних дней и притязательностью изысканных подде-
лок. Дон Рамон дель Валье-Инклан— человек эпохи
Возрождения. Чтение его книг наводит на мысли о лю-
дях тех времен, о великих днях истории человечества.
: Я только что прочитал «Летнюю сонату» и пред-
ставлял себе ее автора широкоплечим, плотным, с мя-
систым лицом и лбом в складках, словно он из рода
Борджиа², свирепые инстинкты переполняют его,
а в часы досуга он, забавляясь, скручивает жгутом
железный прут или кулаком ломает подкову, как, по
рассказам, делал это сын Александра VI. Плотская
любовь и ненависть неразлучно слиты в героях «Лет-
ней сонаты»,— они картинно красивы и без труда до-
стигают желаемого. Такими, вероятно, были Бенвену-
то и Аретино. Доблестные герои risorgimtento³ умели

© Перевод Н. П. Снетковой, 1991 г.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

приправить галантной извращенностью свои чудовищ-
ные повествования. Но автор книги ни в чем не похо-
дит на эти великолепные экземпляры человеческого
рода: он тощий, невообразимо тощий, с длинной боро-
дой таинственно иссиня-черного, даже лиловатого от-
тенка, над которой поблескивают стекла замечатель-
ного пенсне в черепаховой оправе.

Дон Рамон дель Валье-Инклан особенно любит
изображать предметы более всего противные той мо-
рали, что преграждает путь дерзкой отваге и насквозь
пропитала людские сердца, скучной английской мора-
ли, возможно немного сентиментальной, но полезной
для повседневного обихода и спокойствия в государст-
ве. В «Летней сонате» маркиз Брадомин, этот Дон-
Жуан, «католик, некрасивый и сентиментальный»,
предается любви с креолкой, у которой прекрасные
глаза и тайный грех, «великолепный грех античных
трагедий». Стремительно, словно промчавшийся на
горизонте гаучо⁴, врывается в повествование некий
мексиканский разбойник Хуан Гусман, на совести кото-
рого не одно убийство и за чью «великолепную голову
испанского авентуреро была назначена награда». «В
XVI веке Хуан Гусман завоевал бы права дворянства,
сражаясь под знаменами Эрнана Кортеса... Его крова-
вые подвиги—это именно те деяния, из которых в пре-
жние времена могли вырасти эпопеи. В наши дни это
бывает все реже, ибо в душах наших нет прежней
пылкости, стремительности и силы». Воскрешая героев
Макиавелли, автор не довольствуется дифирамба-
ми,—он преисполнен к ним нежности и умиления.

Вполне верю, что сеньор Валье-Инклан при случае
ощущает, как поднимается у него в груди тоска по
вольной, подвластной лишь инстинктам жизни и даже,
возможно, появляется желание подлить в кувшины на
пиру cantarella⁵, любимого в семействе Борджиа яда,
но закон есть закон, и сеньор Валье-Инклан по доброй
воле довольствуется лишь любовью к этим временам
и к этим людям, словно бы к своим кровным родствен-
никам. И вот некая реакция духовной алхимии превра-
щает Валье-Инклава, человека quattrocento⁶, в чело-
века, поклоняющегося Возрождению, а идеалы его
предстают перед нами изувеченными манерным и
порочным культом. Печальна судьба несовременных

ЛЕТНЯЯ СОНАТА

людей! Заратустра⁷ по своему складу был всего лишь
человеком, поклоняющимся индивидуализму в наши
жалкие времена демократии.

Но сеньор Валье-Инклан обладает и другими каче-
ствами, которые делают из него редкостного худож-
ника, создание совсем других исторических эпох.

Ныне мы все погружены в печаль: кто скрашивает ее
доброй улыбкой, кто изливает жалобы и так переполнен
дурными предчувствиями, что сердце сжимается; но
в искусстве пессимизм играет с нами злую шутку. Все
творения французских натуралистов—сплошная про-
странная жалоба, жалобное рыдание над судьбой обез-
доленных. Диккенс проливает слезы над нищими духом.
Русские романисты изображают только лохмотья, го-
лод и всяческие низости. Искусство, родившееся танцуя,
стало угрюмым и ворчливым и еще более усугубляет
наше жалкое существование неврастеников. Художники,
возможно предчувствуя сумерки истории, стали небла-
годарными и, как отвергнутые пророки, злыми. Самые
разные трудности в борьбе за существование осадили
фантазию писателей и добились права гражданства
в литературном творчестве. Современный роман, начи-
ная с великого должника Бальзака,—это сплошь описа-
ние жизни болезненной и нервной от безденежья, от
безволия, от некрасивости, от хилости или отсутствия
таких моральных качеств, как чувство чести или здра-
вый смысл. Это все литература об ущербности жизни.
Литература, которую творит сеньор Валье-Инклан,
напротив того, полна жизненных сил, вовсе не стремится
к глубоким постижениям мира, красива, как безделушка,
и к тому же еще забавна—вереницы бледных умирающих
женщин, необычайная изысканность бесед, словно разго-
вор в Версале, рыцарская и любовная мощь героев,—но
я не скажу, чтобы эта литература вселяла бодрость
и придавала силы, это было бы неверно. Персонажам
«Летней сонаты», когда они хотят насладиться жизнью
не приходится бороться с мелкими неудобствами кото-
рые создают суровые сморщенные басни современной
морали, и поэтому чтение книги захватывает, дает душе
отраду и отдохновение. На этих вдохновенных выдумках
нервы отдыхают от повседневной печали

Такое приятное расположение духа восхитительно!
Не видеть в нашем печальном краю ничего, кроме

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

мускулистых дерзких рук и безумств любви, уже само
по себе далеко не обычно.

Как-то на этих днях я искал этому объяснения к,
читая книжку в желтой обложке, выписал в предназ-
наченный для подобных целей блокнотик, что Анатоль
Франс говорит о Банвиле: «Возможно, из всех поэтов
он меньше всех думал о сущности вещей и о положе-
нии людей. Его оптимизм, сформировавшийся благо-
даря полному незнанию общих законов, был великоле-
пен и незыблем. Ни на мгновение горечь жизни и смер-
ти не касалась уст этого очаровательного сочетателя
слов»⁸. Только так можно понять то, о чем говорит
сеньор Валъе-Инклан в наши такие малокровные
и упорядоченные времена, когда и желания недостанет
для великих пороков и крупных преступлений.

Да, автор «Записок маркиза.де Брадомина» — чело-
век другого века, камень, оставшийся на поверхности
земли от других геологических периодов, позабытый,
одинокий и совсем ненужный нашей промышленности.

И такой жребий проявляется не только в его при-
ятии или неприятии людской морали, но и в самом его
искусстве, которое более сходно с искусством ювелира,
нежели литератора от нынешней литературы; а иногда
целые страницы у него заволакивает туман жеманства.
Но прежде всего это изысканное и превосходное искус-
ство: художник с тщанием благоразумных девственниц
поддерживает в глубинах своего сознания огонь в том
светильнике, о котором говорит Рескин,— в светиль-
нике жертвенности⁹.

Бывали эпохи упадка, когда какой-нибудь народ,
наследник поразительной, высокой культуры, опьянен-
ный ее совершенством и утонченностью, заболев, ви-
димо, манией величия, как случается при любом ари-
стократическом вырождении, изъявлял готовность от-
казаться от привычных и спокойных радостей и от
всего, что необходимо, ради создания чудеснейших
вещей; тем самым этот народ принес свои богатства
и свою жизнь на жертвенник великолепия. Вот это
и есть дух жертвенности; этот дух неистовых эстетичес-
ких желаний не заботится, например, о том, что часть
орнамента будет удалена от взоров и что нет смысла
делать ее из драгоценных металлов и пород дерева
и вкладывать в нее большой и кропотливый труд.

ЛЕТНЯЯ СОНАТА

Как далеки от нас те времена, когда мастер тратил
всю свою жизнь—напряженную жизнь, исполненную
страстей и красоты,— на работу в самой темной части
величественного и долговечного купола! Такие мастера
теперь большая редкость!

По-видимому, в XIX веке наши авторы чаще чер-
пали вдохновение в прагматическом красноречии и ис-
кусно выстроенных театральных перспективах, чем
в простом самозарождающемся искусстве. Художест-
венное творчество перестало быть насущной потреб-
ностью, расцветом сил, избытком высоких устремле-
ний, бастионом духа и превратилось в заурядное, бла-
гоприобретенное, признанное обществом ремесло;
писать стали ради привлечения читателей.

Изменяя конечную цель литературного труда, изме-
нили и его первопричину, и наоборот. Стали писать,
чтобы заработать, зарабатывали тем больше, чем боль-
шее число сограждан читало написанное. Сочинитель
достигал этого, льстя большинству читателей, «служа
им идеалом», как сказал бы Унамуно, для них привлека-
тельным; но ведь и сам писатель был создан публикой.
И служение литературе стало необременительным, об-
щедоступным. Нет уж теперь людей, которые, садясь
писать, украшали бы обшлага рукавов кружевами, как
по слухам, делал Бюффон. Высокий стиль умер. Кто
мог по четверть часа размышлять над тем, куда поме-
стить прилагательное — поставить ли его перед сущест-
вительным или позади него? Флобер и Стендаль;
один — человек богатый и одержимый, другой гор-
дец, писатель, не понятый современниками.

«Вся литература прошлого века,-- утверждает Реми де
Гурмон,— великолепно отвечает тенденциям, естествен-
ным для демократической цивилизации; ни Шатобриан,
ни Виктор Гюго не смогли преодолеть закон, по которому
стадо бросается на зеленеющий, покрытый травой луг
и оставляет после себя лишь голую землю и пыль. Очень
скоро стало ясно, что украшать ландшафты, предназна-
ченные для народных опустошений, бесполезно, и появи-
лась литература, в которой отсутствует стиль, подобная
широким вытоптанным дорогам, вдоль которых нет ни
травинки, нет тени, нет журчащих источников» ¹⁰

Конечно, я не стану утверждать походя на этих
страницах, что «bello estilo»¹¹ воистину мертв, и не

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

стану оплакивать его царственный труп. Это предмет
для долгого исследования, и, чтобы его обсуждать,
нужно предварительно уточнить и очистить от лишних
наслоений значение и понимание кое-каких терминов,
на которые налипло много пустых идей.

Но вернусь к сеньору Валье-Инклану.

Демократизму не удалось приблизить к нам душу
сеньора Валъе-Инклана, отставшую на несколько ве-
ков. Глухой—по крайней мере по сей день!—к шуму
нынешней жизни, он все еще обожает фамильные гер-
бы, воскрешающие в памяти дворянские легенды
и смелых людей, выходивших в одиночку навстречу
многочисленным врагам и, как Игнатий Лойола, об-
ращавших в бегство сотни солдат ¹² и презиравших
простолюдинов и законы; сеньор Валье-Инклан хра-
нит в памяти ослепительные воспоминания о роскош-
ных, блестящих нарядах, о вошедших в историю дра-
гоценностях, о героических поступках, о длинных звуч-
ных именах, которые сами по себе подобны
хроникам,—воспоминания о тщеславных, многочис-
ленных и запылившихся предметах реквизита старой
аристократии. И все эти нагромождения кастовых
чувств и гордых иллюзий отражаются в его стиле
и придают благородство почерку певца декаданса.

«Нинья Чоле сидела как божество, в экстатическом
и священном спокойствии народа майя, такого древне-
го, благородного и таинственного, что, казалось, он
переселился в эти края из глубин Ассирии...». И когда
Брадомин решает отправиться в Мексику: «Я почув-
ствовал, что в душе моей оживает, подобно некой
Одиссее, прошлое моих предков—скитальцев. Один из
них, Гонсало де Сандоваль, основал на этих землях
королевство Новую Галисию, другой был там Великим
Инквизитором, и у маркиза де Брадомина сохранились
еще остатки майората, уцелевшие после многочислен-
ных тяжб...» «Охваченный благоговейным волнением,
взирал я на выжженный солнцем берег, где, опередив все
остальные народы старой Европы, первыми высадились
испанские завоеватели, потомки варвара Алариха и мав-
ра Тарика». Все это примеры классически-декадентской
литературы, превосходно подделанные жемчужины.

В «Летней сонате» есть страницы наверняка стоив-
шие ее автору недель труда над словом и его местом,

ЛЕТНЯЯ СОНАТА

недель бесчисленных перестановок и изменений. Он,
без сомнения, много поработал, чтобы научиться как
следует расставлять слова, чтобы прилагательные на-
брали особую силу и упругость. Валье-Инклан искрен-
не и глубоко любит прилагательные; некоторые из них
окружены у него истинным обожанием, и он испыты-
вает сладостные чувства, занимаясь ими и помещая
когда перед существительным, а когда после него,
и делает это не просто как. ему вздумается, а потому,
что только на этом месте, и ни на каком другом, они
играют всеми красками своих выразительных средств
и становятся яркими и выпуклыми: он их перемешива-
ет, приумножает, ласкает. В «Беатрис»¹³ читаем: «Бе-
атрис вздохнула, не открывая глаз. Руки ее были вытя-
нуты на одеяле. Они были тонкие, белые, нежные,
словно прозрачные». А в «Осенней сонате»: «Из шкафа
донесся нежный и старинный аромат». Прелестная,
слегка запылившаяся фраза, словно бы выпорхнувшая
на свет из пудреных буклей парика!

Эта радость давать словам новое звучание, по-
новому их соединяя, и есть последняя и основная
черта стиля Валье-Инклана; отсюда же рождается
и обновление испанской лексики и повышение цен-
ности самих слов.

Валье-Инклан упорно высиживает свои образы,
чтобы сделать их как можно свежее: «Луна изливала
на них свое сияние, далекое и непостижимое, как чудо».
В другом месте он говорит о раковинах на пелерине
паломника, что «они покрыты патиной древних мо-
литв», или про «золотой луч заката, который пронзает
торжествующую листву, сверкающий и горячий, как
копье архангела».

Рассматривая подобные сравнения, видишь, как
влияют на сеньора Валье-Инклана иностранные авто-
ры, и это очень забавно, хотя нельзя отрицать и того,
что авторы эти оказывают на него влияние и разными
другими способами. Наша обожаемая классическая
проза была далека от таких уподоблений, от таких
точных и молниеносных сближений, и, верная латинс-
кой традиции, она предпочитала некоторые почти ал-
легорические сравнения. Просмотришь множество
страниц из «Оруженосца Маркоса» или из «Гусмана де
Альфараче», позабытых книг в нашей литературе,-

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

и не сможешь сорвать ни одного цветка, ни одного
образа. С другой стороны, истинно испанское сравне-
ние, которое ведет свое происхождение от наших клас-
сиков и которое еще долго было в ходу у писателей
прошлого века,—это полное сравнение всякой первич-
ной идеи с вторичной, с которой она гармонично
сочетается.

Причину этого простодушия мне не хочется назы-
вать, она и по сей день для многих ушей неприятна;
испанские сравнения таковы, потому что изначально
наша литература—и даже вообще язык—была ритори-
чна; то было ораторское искусство. Это, конечно, не-
много неприятно, а доставлять неприятности ближнему
жестоко, поэтому не стану больше говорить на эту тему.

Итак, сеньор Валье-Инклан сгущает свои уподобле-
ния и пользуется почти исключительно сходством не
общим, рожденным от всего образа в целом, а от
уподобления какой-нибудь одной черты, одной грани
образа, то есть ищет сходства на периферии его. На-
пример, про мельника написано, что он был «веселый
и плутоватый, как книжка старинных прибауток»,
о грудях Беатрис—«белые, как хлеб причастия»,
и в другом месте: «Долгий и пронзительный вой до-
носился до салона из таинственной глубины дворца.
Эти пугающие звуки раскалывали темноту и бились
в тишине, как перепончатые крылья Люцифера¹⁵...»
Этому тяжкому труду соединять тончайшей нитью
самые отдаленные понятия сеньор Валье-Инклан на-
учился не у испанских писателей: искусство это чуже-
земное, и в нашей стране мало кто им вдохновляется.

Вот в таком изысканном стиле, убаюкивающем
сладостной монотонностью повторов, покрытом ис-
париной чуждых влиянии, представляет читателю сво-
их персонажей и рисует происходящее автор «Прият-
ных записок».

Персонажи! Нетрудно их себе вообразить после
всего, что я уже сказал выше... Сеньоры, учтивые
и надменные, дерзкие и отважные, губят сердца и не-
винность, враждуют и презирают, а на события соб-
ственной жизни любят смотреть как бы со стороны,
с легким налетом философической наглости... Крестья-
не, смиренные, льстивые, с правильными чертами лица
и стародавней речью... Священники и монахи, велере-

ЛЕТНЯЯ СОНАТА

чивые и женолюбцы: галерея лиц, питающих склон-
ность к похождениям,—их физиономии на одну треть
напоминают знакомых автора, а еще на две найдены
им на страницах вест-индских хроник, мемуаров Каза-
нрвы и Бенвенуто и плутовских романов. Женщины
обычно либо слабые, пугливые, суеверные и безволь-
ные златоволосые создания, которые сдаются на ми-
лость отважных и молодцеватых мужчин, либо дамы
времен Возрождения — немыслимые красавицы, пыл-
кие и не знающие угрызений совести.

Таковы действующие лица; среди них попадаются
и незабываемые, изумительно отчеканенные образы.
Таков и дон Хуан Мануэль, дядюшка Брадомина и вла-
делец Лантаньонского поместья, последний истинный
феодал,— он навсегда останется в памяти читателя.

Ни в «Сонатах», ни в рассказах у сеньора Валье-
Инклана не найти людей обыкновенных; все персона-
жи ужасны: либо они ужасно простодушны, либо ужас-
но своевольны. Среднего человека из демократичной
натуралистической литературы, с его мизерными же-
ланиями и будничной жизнью, и невозможно было бы
поместить среди броских и живописных персонажей
автора «Летней сонаты».

Живописность! Вот в ней-то главная сила этой
вещи. Валье-Инклан всячески добивается в своих сочи-
нениях именно живописности. На живописности дер-
жится его творчество; мне говорили, что на живопис-
ности держится и его жизнь,—я этому верю.

Для того чтобы овладеть искусством так прелестно
компоновать людей и события, нужно достаточно по-
жить на свете, сунуть нос во многие отдаленные уголки
и, возможно,—кто знает? —быть не очень привязан-
ным к родному очагу, не раз испытать бортовую кач-
ку, чтобы поглядеть экзотические края. Случается,
я спрашиваю себя, в чем причина того, что живопис-
ность изгнана из сочинений литераторов-дипломатов.
Я думаю об этом, читая холодные и пристойные книги
кое-каких новых писателей, служащих по Министерст-
ву иностранных дел, которому покровительствует ду-
ша дона Хуана Валеры, божества-Пана, улыбающего-
ся и слепого; он по-прежнему остается в невозделан-
ном саду нашей словесности словно белое и разбитое
изваяние какого-то родового божка.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

Для того чтобы слова прониклись чувствами, нужно
страдать. У меня есть друг, который был молод и сча-
стлив; он писал и раздумывал о том, о чем и я сейчас
думаю: что подготавливать свой духовный мир к заня-
тию искусством — это вовсе не означает только читать
и делать выписки; обязательным, по его мнению, для
этого было Страдание, которое делает нас человечны-
ми. И вот я увидел, как этот простосердечный юноша
стал гоняться самым безрассудным образом за Страда-
нием, а Страдание обходило его стороной. Ну разве не
забавна эта новая донкихотская мания?

Простите мое отступление в собственные воспоми-
нания. Дело в том, что воспоминание о моем друге,
который, как и Диккенс, хотел волновать, сочетается
у меня с доном Рамоном дель Валье-Инкланом, кото-
рый и не волнует и не хочет волновать. Только несколь-
ко строк в рассказе «Горемыка» трогают читателя. Все
остальное бесчеловечно иссушено: никаких слез. Компо-
зиция сделана так, что свежему чувству в ней нет места
и ни одна страница не открыта дыханию современно-
сти. Этот художник ревниво скрывает горести и беды
человека: он слишком предан искусству. Он становится
неприятным, как тот человек, который так предается
страсти, что не думает ни об усталости, ни о пресыще-
нии. Таков автор «Записок маркиза Брадомина».

Самобытный стилист и страстный поклонник род-
ного языка, страстный до фетишизма; творец роман-
ных вымыслов, порожденных историей человечества,
а не его сегодняшним днем. Враг психологических
изысканий, чистый художник и трудолюбивый созда-
тель новых словосочетаний. И все эти черты доведены
в нем до крайности, так что иной раз он кажется
манерным. Как всякий неординарный человек, отме-
ченный печатью яркой индивидуальности, как всякий,
кто с особым усердием возделывает свой маленький
сад, Валье-Инклан окружен толпой подражателей.
Кое-кто, спутав его искусство с искусством Рубена
Дарио, а также их обоих—с французскими символи-
стами, способствовал появлению у нас целой когорты
поэтов и прозаиков, которые все говорят почти одно
и то же, да к тому же одинаковым — вычурным, бед-
ным и невыносимым языком. И оказывается, что ра-
бота над языком, страстное стремление усилить яр-

АДАМ В РАЮ

кость слов выцветших, отшлифовать слова шерохова-
тые и заставить блестеть потускневшие отнюдь не
приносит пользы, а один лишь вред.

Если бы сеньор Валье-Инклан расширил рамки
своего творчества, то его стиль стал бы строже, утра-
тил бы мнимую музыкальность, болезненность и кра-
сивость, которые иной раз утомляют, но почти всегда
чаруют. Сегодня это интересный писатель с резко вы-
раженной индивидуальностью; тогда он стал бы вели-
ким писателем, мастером и учителем для других. Но до
тех пор, черт возьми, следовать ему грешно и вредно.

Со своей стороны признаюсь, хотя мое признание
вовсе не интересно, что это один из тех наших со-
временных авторов, которые меня особенно увлекают
и которых я читаю с величайшим вниманием. Уверен,
что он лучше любого другого может научить некото-
рым познаниям в области фразеологической химии.
Но как я порадуюсь в тот день, когда, открыв новую
книгу сеньора Валье-Инклана, я не наткнусь в ней ни
на «златоволосых принцесс, которые прядут на хру-
стальных прялках», ни на знаменитых разбойников, ни
на никчемные инцесты! Когда, дочитав эту предпола-
гаемую книгу и весело хлопнув несколько раз по ней
рукой, я воскликну: «Наконец-то дон Рамон дель Ва-
лье-Инклан расстался со своими бернардинками и рас-
сказывает нам о чем-то человеческом, в благородной
манере писателя-аристократа!»