ТРИ КАРТИНЫ О ВИНЕ

I

Божественное вино

Скульптура, живопись и

музыка, кажущиеся нам изобильными искусствами, на
деле от века осуждены вращаться в кругу вечных тем.
Традиционно сложившийся набор тем и сюжетов не

Перевод О. В. Журавлева, 1991 г.
82

ТРИ КАРТИНЫ О ВИНЕ

удавалось расширить даже гениальным художникам:
и в их произведениях мы встречаем умирающего чело-
века, любящую женщину, страдающую мать и прочее
в этом роде; более того, эстетическая мощь творений
этих мастеров провозглашает себя тем полнее, чем
решительнее они высвобождают эти темы от всех
и всяческих наслоений, от всего пустячного и малоху-
дожественного, чем их «обогащали» заурядные худож-
ники, и возвращают на авансцену искусства в их изна-
чальной простоте и вместе с тем способности излучать
бесконечное богатство тонов и оттенков.

Думать, будто прогресс заключается в количествен-
ном возрастании вещей и идей, свойственно легкомыс-
ленным людям. Нет и еще раз нет; подлинный про-
гресс состоит во все более обостренном восприятии
нами не более полудюжины кардинальных тайн, что
пульсируют, подобно вечным сердцам, в потаенных
глубинах истории. Каждая эпоха, выходя на историчес-
кую авансцену, приносит с собой особенную восприим-
чивость к тем или другим великим проблемам, иг-
норируя при этом все другие или же относясь к ним
крайне небрежно.

Так и отдельные люди нередко бывают одарены
настолько утонченно организованным органом зрения,
что это позволяет им видеть мир как сокровищницу
блистательных чудес, тогда как их слух, увы, препят-
ствует восприятию мировой гармонии в целом.

Итак, извечные темы искусства мы вправе рассмат-
ривать как откровения истории. Обращаясь к ним
и давая им собственную интерпретацию, каждая эпоха
тем самым провозглашает свои фундаментальные
склонности, целостную структуру своей души. Зная об
этом, мы можем, выбрав какую-нибудь тему и просле-
див за изменениями, происходившими с ней в истории
искусства, обрисовать моральный облик рождавшихся и исчезавших в потоке времени эпох, которые хмелели
от сознания собственной ценности, когда жизнь убеж-
дала их в этом, и в то же времяпредчувствовали свой неминуемый предел.Однажды, бродя по залам музея Прадо¹, слабо освещенным дневным светом, проникавшим через оконные витражи, я ненамеренно задержался перед тремя картинами: одной из них была "Вакханалия».

"

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

Тициана, другой — «Вакханалия» Пуссена, а третьей—
«Пьяницы» Веласкеса². Эти произведения, объединен-
ные единой темой, но созданные столь непохожими
мастерами, предлагали разные эстетические решения
трагикомической проблемы, имя которой — вино.

Скажу больше: вино представляется мне по-настоя-
щему космической проблемой. Вам кажется забавным
то, что я вижу в вине космическую проблему? Это не
удивляет меня, напротив, ваша реакция только подтве-
рждает правоту моей мысли. Вино действительно яв-
ляется настолько серьезной, подлинно космической
проблемой, что наше время, в ряду других эпох, тоже
не смогло обойти ее вниманием, пытаясь по-своему
решить ее. Она высказалась по проблеме вина, избрав
для себя... гигиеническую позицию. Лиги, законода-
тельные акты, налоги, лабораторные исследования: ка-
кая только деятельность, какие конкретные меропри-
ятия не связываются ныне с этим пресловутым сло-
вом—алкоголизм?!

Итак, вино представляется космической пробле-
мой... Позвольте теперь мне самому отнестись к этой
мысли без должной серьезности: ведь время, в которое
я живу,— своего рода большая китайская ваза, внутри
которой было взращено мое сердце, и оно деформиро-
валось сообразно этому времени, приучилось реагиро-
вать на великие космические тайны так, как это приня-
то. Решение темы вина, предлагаемое моим временем,
есть показатель заурядности этого времени, симптом
характерных для него административного произвола,
болезненного зуда всеохватывающей предусмотрите-
льности, буржуазной склонности всюду наводить по-
рядок и, в общем, нехватки героического порыва. Най-
дется ли сегодня кто-нибудь настолько проницатель-
ный, кто сумел бы увидеть за алкоголизмом — ибо по
данному вопросу статистики ухитрились обнародовать
горы разного рода сведений — просто образ прихот-
ливо вьющейся виноградной лозы и тяжелых гроздьев
винограда, насквозь пронизанных золотом солнечных
лучей.

Едва ли найдется... и не следует этим обольщаться:
ведь наше истолкование темы вина только одно из
многих возможных, к тому же оно по времени самое
последнее,— следовательно, незрелое... Задолго до то-

ТРИ КАРТИНЫ О ВИНЕ

го, как вино стало проблемой для инстанций, управля-
ющих жизнью общества, оно было богом.

Мир рассортирован нами по ящичкам лаборатор-
ного шкафа, а мы сами не что иное, как классифици-
рующие животные. Каждый ящичек — какая-то наука:
в эти ящички мы запираем кучки осколков реальности,
вырубленных нами из огромной материнской камено-
ломни, по имени Природа. В конечном счете в нашем
распоряжении остается всего только щебень жизни,
распределенный по маленьким кучкам на основе при-
нципа сходства осколков, то есть, по существу, случай-
но. Для того, чтобы стать хозяевами этой безжизненной
сокровищницы, мы должны были расколоть на части
вековечную природу, должны были умертвить ее.

В старину перед человеком, напротив, представал
живой, цельный, не разбитый на части космос. Для
него не существовало и той принципиальной классифи-
кации, в соответствии с которой мир делят на вещи
материальные и духовные. Куда бы он ни глянул, он
видел только проявления извечных сил, потоки особых
энергии, творящих и разрушающих видимое. Водный
поток казался ему не просто текущей, струящейся во-
дой, а и каким-то особенным способом существования
речных божеств. Впечатления о дневном времени об-
разовывались у него в связи с великими проявлениями
природных стихий, например со случавшимися время
от времени грандиозными пожарами степного траво-
стоя, тогда как ночь он наделял восстанавливающей
силой: в его воображении она являлась временем, ког-
да из могил восстают мертвецы. И в вине оцепеневший
от изумления человек этого первобытного мира, каза-
лось, тоже встречался с некой извечной силой. В его
сознании виноградины запечатлевались как концент-
рации света, представлялись сгустками загадочнейшей
силы, которая подчиняет людей и животных и увлекает
в иную, лучшую жизнь. В такую, когда природа вокруг
кажется просто великолепной, когда воспламеняются
сердца, возжигаются взоры, а ноги непроизвольно пу-
скаются в пляс. Вино — это мудрый, плодоносный
и ветреный бог. Дионис, Вакх - в этих именах слы-
шится гомон нескончаемого веселья; подобно жаркому
ветру тропических лесов, он добирается до потаенных
глубин жизни и там взбаламучивает ее.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

II

«Вакханалия» Тициана

Я не думаю, что есть в мире еще одна столь же
жизнерадостная картина... Перед нами плоскогорье,
склоны которого поросли лесом. Деревья делают это
место приятным для глаз; вдали, за зелеными крона-
ми, открывается море, по его темно-синему простору
скользит судно.

Небо ярко-голубого цвета, а в самом его центре —
белое облако, являющееся главным персонажем поло-
тна: на фоне его четко прорисовываются деревья, хол-
мы, руки и головы отдельных фигур, само же облако
свободно от какой бы то ни было отягощенности
материальным.

Мужчины и женщины выбрали это место, чтобы
здесь насладиться жизнью: они пьют, веселятся, бесе-
дуют, танцуют, нежатся и отдаются дремоте. Тут ка-
жутся равновозвышенными любые естественные акты.
Чуть ли не посредине картины малыш задрал подол
рубахи и удовлетворяет малую нужду.

На вершине холма загорает голый старик, а на
переднем плане обнаженная белотелая Ариадна потя-
гивается, одолеваемая дремой.

Этой картине следовало дать другое, более вырази-
тельное название, которое бы соответствовало тому,
чем она является на самом деле, то есть торжеством
мгновения. Миг за мигом мы идем по жизни, осужден-
ные исчезнуть в какой-то миг этого движения; в боль-
шей части мгновения нашей жизни — это частицы не-
различимо-однообразного, вязкого потока времени.
Какие-то из этих мгновений доставляют нам страда-
ния и тем запоминаются, остаются занозами в наших
сердцах. Тогда мы возглашаем: «О, горе мне!»—и
стремимся отвести их от себя, отвергнуть и, насколько
это возможно, вообще избавиться от них, чтобы они
больше никогда не повторились. Случаются в нашей
жизни и возвышенные мгновения; тогда нам кажется,
будто мы сливаемся с целым миром, наша душа жаж-
дет заполнить видимое пространство, и нас осеняет
мысль о дарящей в мире гармонии. Подобный* миг
наслаждения становится для нас пиком жизни у ее
интегральным выражением.

ТРИ КАРТИНЫ О ВИНЕ

В такие моменты наш дух как будто подхватывают
невидимые руки, они возносят его, а сами хватаются за
эти мгновения, чтобы непременно их остановить. Мы
решаем безоглядно отдаться мгновению, в котором
оказались благодаря таинственным силам, как если бы

нам было ведомо, что нашей судьбой явится счаст-
ливое и, следовательно, вневременное плавание на тех
кораблях — у Гомера они принадлежали феакам,— ко-
торым без руля и без кормчего подвластны морские
пути³.

Один из таких моментов и изобразил Тициан. На
его картине мы видим городских жителей, одолева-
емых треволнениями, которые рождаются из повсед-
невности их существования, — неудовлетворенными
амбициями, чувством постоянной лишенности чего-то,
отсутствием уверенности в себе, мучительными пере-
живаниями безысходности. Случайно ли, что они гля-
дят друг на друга злыми глазами... Но вот эти же
люди выбираются на природу: здесь властвует свежий
ветерок, вокруг них простор, сотканный из раззолочен-
ных солнцем нитей, а в пышной кроне дерев затаились
синие тени. Кто-то из этих людей взял с собой амфоры
и кубки, изящно сработанные серебрянные и золотые
кувшинчики. Налитое в кубки вино искрится солнеч-
ными бликами. Эти люди пьют. И с душ спадает
истерическая напряженность, загораются глаза,

а в клетках мозга зреют фантазии. Оказывается, что,
по существу, жизнь вовсе не враждебна им, что челове-
ческие тела прекрасны в этом золотисто-лазурном бу-
колическом окружении, что души благородны и воз-
вышенны и переполнены благостью и что благодаря
этому каждый из них понимает других, а другие пони-
мают его. Они пьют. Они воображают, будто невиди-
мые персты ткут бытие — землю, море, воздух, небо
вокруг них,- как если бы мир был ковром, а они —
фигурками на нем, такими же, как эти материальные
силуэты на фоне девственно-белого облака... Они
пьют. Сколько же минуло мгновений?

Словно в тумане возникают воспоминания об оста-
вшихся где-то там, далеко, в городе, превратностях
судьбы, лишениях и чьих-то кончинах. Им чудится, что
происходящее сейчас с ними будет длиться вечно и так
же вечно все вокруг будет принадлежать им, что вечно

XOСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

будут падать на крутые серебряные бока вот этого
сосуда лучи солнца, чтобы, отразившись от них, рас-
сыпаться на блестки. Этот миг, как если бы он являлся
некой бесконечно растяжимой реальностью, похоже,
уже простерся до едва угадываемых отсюда пределов
времени. Эта воля к безвременности, к вечности, об-
разующая основу каждого мига наслаждения, явилась
для Ницше критерием выделения подлинных ценно-
стей, новых принципов различения добра и зла⁴. В из-
вестных строках говорится:

«Настаивает скорбь: довольно, будет!
А наслажденье вечным быть стремится,
- Бездонной жаждет вечности оно!»

Эти люди жаждут обнажить тела, чтобы каждой
клеткой по-городскому вяловатой кожи впитывать
возбуждающую энергию стихий, чтобы ощутить свою
слитность с природой. Осушив бокал вина, они вдруг
. открывают в себе способность редкостного ясновиде-
ния, благодаря чему пред ними разверстываются пред-
ельные тайны космоса, созидательные парадигмы всех
вещей. Этими тайнами являются ритмы: они обнару-
живаются в декорирующей это празднество массе си-
них тонов, являющихся цветовой доминантой неба,
моря, заросшего травой луга, деревьев, туник, и в том,
что противостоит этой синеве и дополняет ее,— в теп-
лых красновато-золотистых тонах мужских фигур, по-
токов солнечного света, крутых боков сосудов, янтар-
ном цвете женских тел. Небо воспринимается как тон-
чайший, неуловимо-бездонный вопрос, а земля,
обширная и прочная,— как хорошо обоснованный
и вполне удовлетворяющий их ответ. Находящиеся
здесь люди осознают, что во всем есть правая и левая
стороны, верх и низ, что есть свет и тень, покой
и движение; становится очевидным, что вогнутое — это
лоно, готовое принять в себя выпуклое, что сухое
стремится к влажному, холодное — к горячему, что
молчание подобно постоялому двору, пребывающему
в ожидании шума и суматохи. Ритмическое таинство
космоса открывается им не в результате извне почерп-
нутой учености: это вино, само являющееся мудрым
богом, одарило их способностью мгновенного инту-
итивного постижения великой тайны. Разве можно

88

ТРИ КАРТИНЫ О ВИНЕ

представить себе, чтобы в их головах могли поселить-
ся какие-нибудь понятия; конечно же, нет: вино погру-
зило их тела в текучий разум, в котором плавает мир.
Наступает минута, когда движения рук, торсов и ног
этих людей тоже становятся ритмичными, мышцы не
просто сокращаются — теперь это происходит согласо-
ванно. Ориентиром, компасом телесных движений яв-
ляется некая таинственная логика, пребывающая
в мышцах человека: вино усиливает ее, и движения
складываются в танец.

III

«Вакханалия» Пуссена

Согласно Тициану, вино привносит духовную энер-
гию в чистую органическую материю. Мы видим, как
в этой великолепной картине в образе людей, наслажда-
ющихся радостями жизни, провозглашает себя филосо-
фия Возрождения. В Средние века говорили о духе как об
антиподе и враге материи. Тогда духовное возрастало,
одолевая материальное: в жизни видели войну души
против тела, а тактику этой войны называли аскетизмом.

Возрождение по-иному чувствует загадку сущест-
вования. Оно решительно отвергает пессимистический
дуализм. Мир для него един и не сводится ни к грубой
материи, ни к воображаемой духовности. То, что
в Возрождении будут именовать материей, способно
наполняться ритмической дрожью — она-то и называ-
ется духом. Самопроизвольно, хотя и под действием
вина, побуждаются мышцы к танцу, гортань — к песне,
сердце — к любви, губы — к улыбке, мозг — к идее.

Попробуем теперь придать обобщенный вид уже
выявленному нами значению тициановской «Вакхана-
лии»: она показывает зрителю миг, в котором исчеза-
ют какие бы то ни было различия между человеком,
зверем и богом. Персонажи из плоти и крови посред-
ством простого напряжения, концентрации своей при-
родной, то есть бестиальной, энергии возвышаются до
сущностного единения с космосом, до не знающей
предела способности постигать мир, до абсолютного
оптимизма. Все это является родовыми свойствами, по
существу, уже божественного существования.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

Теперь попробуем в самом общем виде сравнить
с «Вакханалией» Тициана «Вакханалию» Пуссена.

Поверхность этого холста представляет сущие ру-
ины... Удручающий факт, поскольку верно передать
замысел картины не в состоянии ни фотографические,
ни гравированные репродукции. Эта картина, выве-
шенная в зале, в который почти не заходят посетители
музея, неотвратимо агонизирует.

Красные краски, которыми Пуссен писал фигуры
людей, уже поглощены хищными лучами реального
света, они разложились за прошедшие века. Холодные
синеватые тона, подмазанные черным, смешались
в однородную массу. И если, глядя на картину Тици-
ана, мы настраиваемся на веселье, то этот холст, по-
трепанный в житейских перипетиях, рождает в нас
грустные чувства и мысли — о бренности славы, о том,
что все приходит к своему концу, о жестокости време-
ни, этого Великого Пожирателя!

И все же то, о чем повествует Пуссен, представля-
ется даже большим весельем, нежели версия Тициана.
Ибо у Тициана идет речь о случившемся, он показыва-.
ет нечто сущностно мимолетное. Нам же остается
только отметить усилие материи, посредством которо-
го она возвышается до высших духовных вибраций. Да
еще вообразить, как происходящее здесь должно будет
естественным образом завершиться бесконечной утом-
ленностью людей, телесной вялостью, ослабевшими
мышцами и неприятным вкусом во рту.

Персонажами Пуссена, напротив, являются не лю-
ди, а боги. Это фавны, сирены, нимфы и сатиры,
составившие в этом вечном лесу компанию Вакху
и Ариадне в их безудержном веселье. На картине Пус-
сена вы не найдете ничего реалистического, человечес-
кого. Но не потому, что человеческое было забыто или
недооценено Пуссеном, а по принципиальным сооб-
ражениям. Пуссен творил в эпоху, когда Возрождение
уже минуло, а с ним завершилась и человеческая вак-
ханалия. Он живет во время, следующее за тициановс-
кой оргией, и своим творчеством оплакивает ее резуль-
таты — скуку и бездушие. Оптимистические ожидания
Возрождения не сбылись. Жизнь тягостна и чужда
поэзии, она все более сжимается в пространстве. Наро-
ды Европы впадают то в мистицизм, то в рациона-

ТРИ КАРТИНЫ О ВИНЕ

лизм. Что это за жизнь?! Она сведена к минимуму, ибо
крайне ограничено действие; и все же, чем сильнее
подавляет своей суровостью наше сегодняшнее суще-
ствование, тем чаще память обращается к жизненному
блеску в этом сейчас уже смутно нами представляемом
прошлом.

Пуссен — романтик классической мифологии. В ирре-
альном пространстве его картины перед нашими глаза-
ми проходит гармоничный кортеж божеств, отмеченных
неисчерпаемым жизнелюбием: они пьют, но не напива-
ются, и сама вакханалия является для них не праздни-
ком, а обычной, нормальной жизнью. Очень удачно
сказал об этом Мейер-Грэфе: «Вакханалия» Пуссена
чужда крайностей. Она не является, как у Тициана,
полднем распутства, она есть счастье, ставшее нормой» *⁵.

В самом деле, здесь и ребенок с картины Тициана
помещен справа, рядом с фавном и нимфой, восседа-
ющей на козле. Впрочем, у малыша тоже ножки козлен-
ка,—это миловидный сатиренок, сын козла и... прекрас-
ное божество. Вообще говоря, в этом уравнивании
богов и животных я усматриваю столь характерную для
романтизма низменную меланхолическую интенцию.
Когда Руссо призывал человека возвратиться назад
в Природу, он тем самым указал на сущностную проти-
воречивость цивилизации: будучи творением человечес-
кого гения, она оказалась его ошибкой, стала дорогой,
ведущей в никуда. Природа совершеннее культуры, или,
другими словами, зверь ближе к богу, чем человек
Немногим раньше Паскаль заявил: «Il faut s'abetir»⁶.

IV

«Пьяницы» Веласкеса

Пуссен сообщал нам, что красота и жизнелюбие —
неотъемлемые свойства богов, а не людей. Веселье,
которое он изобразил на холсте, рождает, увы, печаль-
ное чувство, поскольку в этой сцене для нас места нет.
Реальность тягостна и печальна, счастье же призрачно,
как эти боги и нимфы. Солнце как будто бы отомстило
картине за ее ирреальность, краски на ней выцвели...

* Эта фраза немецкого критика из его «Путешествия по Испании» яви-
лась поводом для написания данного очерка.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

говорят же, что олимпийские боги ослепили Гомера,
отомстив ему за бесчестье, которым он навеки покрыл
имя Елены.

Решение данной темы, избранное Пуссеном, сооб-
щает нашему уму достаточно отвлеченное, ограничен-
ное и неотчетливое понимание существа сюжета: мы
воспринимаем лишь слабые отсветы безбрежного жиз-
нелюбия, которым светятся лица всех этих божеств.
Такое мало обнадеживающее решение невольно укре-
пляет в нас чувство грусти. Но как бы то ни бы-
ло, Пуссен уверяет нас, что боги есть. Пуссен пишет
богов.

А наш Веласкес собирает на картине каких-то не-
отесанных типов, прощелыг, отбросы общества, нерях,
продувных бестий и бездельников. А зрителям гово-
рит: «Давайте посмеемся над богами».

Группа расположилась в винограднике, в центре ее
полуобнаженный молодец несколько вялого телосло-
жения надевает на голову другого босяка венок из
виноградных листьев. Следовательно, теперь этот бу-
дет Вакхом. Компания, собравшаяся у кувшина с ви-
ном, совершает возлияние: глаза у выпивох осоловели,
щеки и губы расплылись в нелепые подобия улыбок.
И это, собственно, всё.

Таким образом, вакханалия опускается до зауряд-
ной попойки, а Вакхом становятся по очереди. Поми-
мо того, что мы видим здесь, что можно воспринять,
так сказать, на ощупь, больше ничего на холсте нет.
Здесь нет богов.

Состояние духа, о котором заявляет эта картина,
является вызовом всей мифологии, которая, как извест-
но, всегда интересовала самого Веласкеса ⁷,—достаточ-
но вспомнить, например, его «Меркурия и Аргуса» или
«Бога Марса» ⁸. Здесь же — отважное согласие с матери-
ализмом, высокомерное malgre tout ⁹. Только оправдан
ли этот реализм и не ведет ли он к ограниченности?

Со своей стороны зададим художнику вопрос: а что
же такое боги? И что символизируют люди в образе
богов?.. Это трудный и большой вопрос. Предельно
кратко я сказал бы так: боги—это верховное значение,
которое получают некие вещи, когда они рассматрива-
ются во взаимосвязях с другими вещами. Например,
Марс наиболее ярко воплощает черты воина—муже-

ЭССЕ НА ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ТЕМЫ В ФОРМЕ ПРЕДИСЛОВИЯ

ство, упорство, физическую силу. Венера выражает
идеальный объект сексуального вожделения — желае-
мое, прекрасное, нежное и податливое, вечное женст-
венное. Вакх — это концентрация естественного сверх-
возбуждения, то есть порыв, любовь к просторам при-
роды и к животным, изначальное братство живых
существ и те дарящие счастье наслаждения, которые
память еще доставляет несчастному человечеству. Бо-
ги — это всё наилучшее в нас самих, что некогда от-
делилось от обыденного и недостойного и сложилось
в образ совершенной личности. Утверждать, будто бо-
гов нет,— значит не видеть в вещах ничего, кроме
материального устройства, значит не воспринимать
излучаемого ими благоухания, не видеть сияющего
нимба их идеального значения. Или в конечном счете
полагать, что жизнь не имеет смысла, что вещи мира
существуют сами по себе. Тициан и Пуссен, каждый на
свой лад, являются религиозными личностями: подо-
бно Гёте, они испытывают набожное чувство к Приро-
де. Веласкес же великий атеист, колоссальный безбож-
ник. Своей кистью он как метлой сметает с холста
богов. В его вакханалии не просто нет Вакха; то, что
здесь есть,— это бесстыдство под личиной Вакха.

Веласкес — наш художник. Он вымостил дорогу,
по которой пришло наше время — время, в котором
нет богов, административная эпоха, в которой мы,
вместо того чтобы говорить о Дионисе, говорим об
алкоголизме.