Комедия.

Определяя характер эстетической реакции, производимой комедией, и сравнивая механизм ее воздействия с механизмом воздействия трагедии, Л.С. Выготский пишет: «Комедия ... свой катарсис заключает в смехе зрителя над героями... Здесь совершенно явно разделение зрителя и героя комедии: герой комедии не смеется, он плачет, а зритель смеется. Получается явная двойственность. В комедии герой печален, а зритель смеется, или наоборот: в комедии может быть печальный конец для положительного героя, а зритель все же торжествует»[18].

Выявив, таким образом, основной признак всякой комедии, Выготский не доводит свое рассуждение до конца. Дело в том, что комедией он интересуется мало и основным предметом его исследования остается катарсис трагедии. И все-таки, мысль о том, что причиной эстетической реакции в комедии является «разделение зрителя и героя» - чрезвычайно плодотворна. Однако природа этого «разделения» предполагает так много разновидностей, не учитываемых психологом, что в своих крайних проявлениях эстетическая реакция зрителя комедии носит весьма несхожий характер. Сама категория «комическое» включает в себя множество видов и их оттенков (сатиру, иронию, сарказм, светлый и черный юмор и т.д.), что абсолютно чуждо практически нерасчленимому и целостному «трагическому»; отсюда и разнообразие зрительских реакций.

Комедия родилась как своего рода «противовес» трагедии, как средство отображения «низких» сторон жизни. Разумеется, ни о каком сочувствии к подобным явлениям на раннем этапе возникновения жанра не могло быть и речи. В момент своего рождения комедия выразила отстраненную авторскую позицию, ставящую зрителя в положение судьи по отношению к демонстрируемым событиям и персонажам. Гибкость и многообразие форм комедии позволили ей активнейшим образом осваивать самые различные стороны жизни, передавать неоднозначность авторских оценок. Таким образом, комедия подготовила почву для возникновения жанра «драма», а затем, успешно сосуществуя с ней, не только

не утратила своего значения, но и обрела новые качества (в том числе и такие, которые возникли на почве синтеза с тогда недавно родившейся психологической драмой). Поэтому, говоря о комедии или о наличии комедийных элементов в современной драматургии, следует чутко улавливать тонкую, но принципиальную грань, отличающую смешное (в психологической или любой другой драме, равно как и в реальной жизни) от собственно комического.

Явления, вызывающие наш смех в реальной жизни, представляются нам смешными благодаря тем ассоциациям, которые они вызывают в нашем сознании. Смешные моменты в драме существуют в формах самой жизни и не претендуют на комизм в буквальном смысле слова. Смех же в комедии вызывается разными, но совершенно определенными, художественными приемами.

Оставим пока в стороне разговор о сложных формах комедии и сосредоточим свое внимание на том, каким образом достигается комический эффект в условиях наиболее «чистой» комедии, где нет ни персонажей, ни обстоятельств, призванных вызвать наше сочувствие. Такие комедии тоже могут быть весьма отличны друг от друга (сравните «Облака» Аристофана и «Ревизор» Гоголя). Тем не менее, в любой комедии подобного рода ярко прослеживается один и тот же принцип: обнажение драматургом несоответствия изображаемого явления положительному общественному идеалу, результатом чего и оказывается смех зрителей над героями пьесы, тот самый смех, который, согласно общеизвестному высказыванию Н.В. Гоголя, есть «положительный герой», «честное и благородное лицо» сатирической комедии.

При этом очень важно отметить, что, разумеется, отклонение от нормы и положительного идеала в реальной жизни может вызвать не столько смех, сколько отвращение и гнев. Тем не менее при восприятии комедии зритель такие чувства практически не испытывает в результате того, что в изложении комедиографа осмеиваемое явление не обретает способность вызывать чувства страха и сострадания. Здесь мы должны оценить мудрость Аристотеля, сделавшего вывод, .что «смешное - это некоторая ошибка и безобразие, никому не причиняющее страдания и ни для кого не пагубное»[19] (кроме, разве что самих героев комедии -добавим мы).

Зритель комедии в большинстве случаев ставится драматургом в позицию как бы «над» событиями и героями, благодаря чему он получает возможность воспринимать и страшные вещи как комические. Даже при наличии в комедии героев, вызывающих нашу симпатию, зритель должен быть уверен в том, что им не грозит серьезная опасность и из любых

переделок они выйдут вполне невредимыми. Все это составляет одно из непременных условий восприятия комедии, состоящее в том, что автор стремится заставить нас взглянуть на мир пьесы его, автора, ирониче-. скими глазами.

Именно по этой причине автор позволяет зрителю комедии знать несравненно больше того, что известно ее героям. Как, например, готовит Гоголь встречу Городничего и Хлестакова? - Сначала зритель становится свидетелем паники, которую произвело в городе известие о предстоящей ревизии. Тут же Добчинский и Бобчинский приносят известие, что некий чиновник, по всем признакам могущий оказаться ожидаемым ревизором, уже две недели живет в гостинице. Паника нарастает с головокружительной быстротой, обстоятельства в бешеном темпе сменяют одно другое. И вдруг - стоп! Огромный монолог Осипа, валяющегося на барской постели. Монолог, казалось бы, ничего не дающий для развития действия. Но из этого монолога (и из последующей, точно также не влияющей на ход событий сцены) мы узнаем о Хлестакове абсолютно все, что не дано почти до самого конца пьесы узнать Сквозник-Дмухановскому. Таким образом, к моменту их встречи, нам уже известно про обоих достаточно, чтобы оценить нелепость положения, в которое попали герои, ничего не знающие друг про друга. А не будь этих «лишних» эпизодов? - Мы встретились бы с Хлестаковым, зная о нем ровно столько же, сколько знает о нем и Городничий, вместе с ним наивно приняли бы «фитюльку» за важного человека. Комедия не получилась бы!

Сравним для примера сцену встречи Городничего с Хлестаковым и историю, рассказанную Александром Вампиловым в комедии «Провинциальные анекдоты». Ситуация, в которую попадают вампиловские герои, очень близка к ситуации «Ревизора». Вместе с тем, отношение Вам-пилова к персонажам значительно отличается от гоголевского. В «Анекдотах» нет однозначно-сатирического смеха, Вампилов во многом как бы «понимает» происходящие нелепицы, даже к паническому ужасу Калошина перед неведомым метранпажем автор относится не без сочувствия. Отсюда и совсем иная (нежели в «Ревизоре») композиция эпизодов. Зритель вместе с Калошиным проходит всю историю узнавания личности Потапова. До их встречи мы знаем о Потапове только одно: он страстный футбольный болельщик. Но этому недугу подвержены люди самого различного общественного положения. Потом становится известно, что он - метранпаж. Но, положа руку на сердце, кто из нас (во всяком случае, до того, как Вампилов сделал это слово знаменитым) мог бы сразу сообразить, что метранпаж и типографский наборщик - одно и то же?

Таким образом, мы не так уж сильно отстраняемся от переживаний Калошина, не представляем в полной мере, какими последствиями грозит для него конфликт с таинственным незнакомцем. Эти переживания могут быть нам несимпатичны, однако ошибка его вполне понятна и оправдана, что, безусловно, входило в авторский замысел драматурга.

Итак, следует признать, что основным признаком комедии является (воспользуемся термином Бертольда Брехта) «очуждение» ее содержания по отношению к воспринимающему зрителю. Правда, лучше будет сказать «комедийное очуждение», так как, говоря об этом явлении, Брехт имел в виду все-таки нечто иное, более универсальное и относящееся к произведениям различных жанров. И все же, когда ему прямо задавали вопрос о возможности очуждения образов положительных героев, Брехт мялся, отвечал путано и противоречиво, в конце концов, соглашаясь, что без использования определенного качества «вживания» создание положительного героя, скорее всего, невозможно. Показательно и следующее признание Брехта: «Эффект очуждения - старинный театральный прием, встречающийся в комедиях, в некоторых отраслях народного искусства, а также на сцене азиатского театра»[20]. И все-таки, несмотря на эти косвенные указания Брехта на комедийную природу эффекта очуждения, проявим некоторую осторожность и будем в данном случае под очужде-нием подразумевать художественный прием, свойственный исключительно комедии, не претендуя на более емкое прочтение этого термина. Такое очуждение создается всеми приемами комедиографии: обнажением несоответствий, преувеличением и гротеском, пародированием и, наконец, различными языковыми средствами - остротами, каламбурами, иносказаниями.

Чем чище жанровая структура комедии, тем более активно деформирует драматург реальность, переплавляя ее в художественный образ высшей степени обобщенности и условности. Недаром наиболее «чистая» по жанровой природе комедия - это комедия масок. Собственно, такие образы сатирической комедии, как Гарпагон Мольера или Победо-носиков с Присыпкиным Маяковского, могут быть вполне рассматриваемы как комические маски (продолжающие и развивающие традицию комедии масок), так как каждый из них, олицетворяя собой целый социальный человеческий тип, является носителем преимущественно одной гиперболизированной черты характера и практически лишен индивидуализации.

Аналогичным образом подвергаются гиперболизации и событийный материал, и обстоятельства действия комедии. При этом особенно ярко выраженную художественную деформацию претерпевают именно ос-

меиваемые явления. Так, комедия положений представляет собой целое нагромождение событий и происшествий (например, «Комедия ошибок» Шекспира), бытовая комедия отличается гиперболизацией условий и характерных черт быта героев (например, «В чужом пиру похмелье» или «Горячее сердце» Островского).

Условность средств изложения жизненного материала, свойственная сатирической комедии, ироническое отношение автора к героям и обстоятельствам, делают сопереживание зрителя персонажам просто невозможным. Зритель - разумеется, если в спектакле соблюдены условия жанра,- не сочувствует ни Хлестакову, ни Городничему, он не может не смеяться над злоключениями Журдена или Гарпагона. Смех здесь является результатом подсказанного нам автором отношения к событиям и героям, разрушающего наше им сочувствие. Причем, чем больше пугаются друг друга Хлестаков и Городничий - тем смешнее, чем сильнее горюет Гарпагон об украденной у него шкатулке - тем смешнее.

Однако все вышесказанное относится лишь к произведениям, кото рые можно однозначно классифицировать как произведения сатириче ские. Таков, например, фарс, представляющий собой вполне устойчи вую, я бы сказал «физиологическую» форму сатирической комедии. Фарсу присущи грубость, однозначность, яркое осмеяние примитивных, большею частью плотских проявлений человека. Здесь, как и в любой другой форме сатирической комедии, мы смотрим на мир пьесы только глазами ее автора.

Более сложный тип сатирической комедии представляют такие произведения, где присутствует герой (Чацкий, Фигаро), чье отношение к окружающей его действительности совпадает с авторским. Здесь зрительское сопереживание герою (именно благодаря близости его взгляда на мир с авторской точкой зрения) не разрушает общего характера восприятия комедии.

Но и в случае, когда речь идет о произведениях однозначного (сатирического или фарсового) качества комизма, неверно было бы представ-лять эти пьесы, рассчитанными исключительно на смеховую реакцию зрителя. Драматург, учитывающий законы психологии зрительского восприятия, обязательно вынужден вводить в комедию не вполне комические мотивы и моменты. Ведь еще Пушкин заметил свойство смеха относительно быстро исчерпывать свои возможности воздействия: «...смех скоро ослабевает, и на нем одном невозможно основать полного драматического действия»[21].

Всякое «потепление» отношения драматурга (проблемы сценической интерпретации мы пока никак не касаемся) к персонажам пьесы и к

их судьбам вызывает использование автором элементов, способствующих возникновению зрительского сопереживания, что неизбежно существенным образом влияет на весь строй средств воплощения комедии. Характеры героев становятся более индивидуализированными, многогранными; обстоятельства пьесы и ее события приобретают психологическое и бытовое правдоподобие, снижается общая степень художественной условности произведения. Однако, несмотря на возникающие при этом лирические, романтические, героические, порой, печальные ноты, комедия не теряет своей способности вызывать зрительский смех самого различного характера. Таким образом, следует признать, что если эффект сатирической комедии строится на абсолютном «очуждении» осмеиваемого явления, то эффект комедии, допускающей сопереживание, возникает как результат противоречивого восприятия, при котором зритель может вступить в процесс сопереживания герою, сохраняя однако некоторую дистанцию по отношению к этому герою, не теряя в то же время способности оценить комичность черт его характера или ситуации, в которую он попадает.

Каким же образом это достигается? Ответ на этот вопрос, судя по всему, связан с тем, осознается или нет самим героем комизм возникшей ситуации. В сатирической комедии положение однозначно — не осознается. Никто из героев «Ревизора» не может взглянуть на себя со стороны, поэтому и никакая самоирония тут невозможна. Даже герой, вызывающий наше сочувствие, не обладает в сатирической комедии, как правило, такой способностью. Чацкий не сознает нелепости ситуации, в которую попал, не понимает, что даром тратит чувства и слова. Точно так же и Фигаро не до смеха в тот момент, когда ему кажется, что он обманут Сюзанной.

Иное дело герой комедии лирической или бытовой. Если он симпатичен, то автор обязательно наделяет его чувством юмора, то есть способностью к самоочуждению, умением иронично взглянуть на себя со стороны.

Для того, чтобы убедиться в справедливости этого наблюдения, достаточно вспомнить любого из симпатичных героев комедий классиков советской драматургии - Арбузова, Володина, Зорина, Розова, Думбадзе, или любого другого автора, которому свойственна лирическая комедий-ность. Все эти разные, но обязательно душевные персонажи наделены несомненным чувством юмора. Иначе и не может быть! В такой комедии зритель обязательно должен иметь возможность взглянуть на события пьесы глазами вызывающего сопереживание героя.

Совсем особую разновидность комедии представляет ее героико-романтическая форма. Какова природа комизма такой пьесы, как, скажем, «Сирано де Бержерак» Э. Ростана,- произведения, в котором романтическое начало столь сильно, а события подчас так драматичны, что у режиссуры зачастую возникает стремление к «осерьезниванию» такой комедии? Несомненно, автор смотрит здесь на действительность глазами своего главного героя, сочувствие которому абсолютно. Зритель вместе с героем должен жить на высокой ноте поэтического мировосприятия. Посмотрим, как поданы в героической комедии противники главных героев и что отличает их от злодеев, скажем, мелодрамы? Если мелодраматический злодей - фигура абсолютно серьезная, возбуждающая чувства страха, ужаса, гнева, то зло в героической комедии достаточно карикатурно, смешно и, главное, преодолимо. Герой относится к своим противникам беззаботно-насмешливо, совершенно уверенный в своих силах и в своей победе. И зритель вместе с ним осмеивает зло, он верит в победу своего любимца. И если даже борьба оканчивается гибелью героя, как это случилось с Сирано, мы воспринимаем такой финал, как трагическое недоразумение, которого не ожидали ни мы, ни сам герой. Пусть нам наизусть известен сюжет комедии - каждый раз, смотря эту пьесу, мы ждем счастливого исхода.

К сказанному добавим, что формы комедийной драматургии существуют не только в своих чистых, «узаконенных» проявлениях, но и активно переплетаются друг с другом, рождая самые разнообразные сочетания, порой столь прихотливые, что определить их ведущую жанровую тональность крайне сложно. Таковы, например, многие комедии Шекспира: «Сон в летнюю ночь», «Много шума из ничего», «Бесплодные усилия любви», «Как вам это понравится»...

Трагикомедия.

В наше время жанровая самостоятельность трагикомедии не нуждается в доказательствах. Тем не менее, сплошь и рядом приходится сталкиваться со случаями, когда трагикомедией называют пьесы и спектакли, ничего общего не имеющие с этим жанром. Каких только ошибок здесь не встречается: от представления, что «трагикомедия - это трагедия с благополучным финалом» до попытки назвать трагикомедией любое произведение, жанр которого выражен не слишком определенно. Вместе с тем, трагикомедия - жанр, имеющий свои совершенно определенные законы, знание которых необходимо режиссеру.

Первые ростки трагикомедии можно обнаружить уже у древних в так называемой «сатировской драме» и в некоторых произведениях Ев-

рипида (например, «Киклоп», «Орест»), а затем в «Амфитрионе» Плавта; свое же подлинное рождение этот жанр переживает в ренессансном театре, найдя высшее проявление в творчестве все того же Вильяма Шекспира. Чрезвычайно активно пользуются трагикомедией (в ее современных формах) такие ведущие драматурги XX века, как Л. Пиранделло, Б. Брехт, М. Фриш, Ф. Дюрренматт.

Если быть честным, то понимание природы трагикомедии пришло ко мне только благодаря знакомству с удивительно талантливым шек-спироведом, к сожалению так рано ушедшим, Игорем Рацким. Его статья «Проблемы трагикомедии и последние пьесы Шекспира», опубликованная в журнале «Театр», поразила глубиной и ясностью мысли, а личное общение и чтение его последующих работ дали бесконечно много. Стали понятны не только принципы жанра, но и общественно-психологические причины, его порождающие. Стало ясно, что трагикомедия представляет собой самостоятельный жанр, выражающий особое - трагикомическое -мироощущение, возникающее в обществе в результате кризиса идеологий, который является обычным следствием ломки существующих социальных условий.

Как пишет И. Рацкий: «Трагикомическое мироощущение всегда связано с чувством относительности существующих критериев: моральных, социальных, политических, философских. Основы миропонимания, незыблемые в трагедии и комедии, в трагикомедии оказываются шаткими, неустойчивыми или полностью размытыми. Трагикомическое мировосприятие не признает абсолютного, субъективное здесь может видеться объективным, объективное - субъективным. Трагикомедия отказывается от нравственного абсолюта комедии и трагедии, от их четкого представления о норме, порядке, морали, принципах мироустройства и человеческого поведения»[22].

Каковы же конструктивные особенности пьес этого жанра, каков способ их воздействия на зрителя?

Прежде всего, следует подчеркнуть, что трагикомедия не просто механически соединяет элементы трагедии и комедии в одном произведении, а представляет собой целостный жанровый организм, основным признаком которого служит тот факт, что мы не можем выявить в нем тенденцию к созданию стабильной установки зрительского восприятия. «Расколотость» мировосприятия автора трагикомедии выражается в том, что события и характеры, оцениваемые зрителем как трагические, неожиданно оборачиваются комической стороной, и - наоборот. Как только восприятие зрителем спектакля «успокаивается», приобретает фиксированный характер, драматург вновь оборачивает ситуацию противопо-

ложной гранью, и зритель снова должен переориентироваться в своем восприятии и оценке действия. Вот как описывает А. Аникст процесс восприятия читателем и зрителем так называемых «проблемных» пьес Шекспира, тех самых, которые Рацким уверенно отнесены к разряду трагикомедий, («Троил и Крессида», «Все хорошо, что хорошо кончается», «Мера за меру», «Перикл», «Цимбелин», «Зимняя сказка», «Буря»): «Серьезное и смешное, отвратительное и величественное находятся в слишком близком соседстве, перемешаны настолько, что переход от одного к другому оказывается не сразу понятным. От читателя требуется особая чуткость к этим изменениям тональности. В театре - если режиссер обладает такой чуткостью - понимание этих эмоциональных сдвигов облегчается для зрителя, но они все же остаются не менее странными и причудливыми»[23].

Сложность и противоречивость зрительского восприятия, присущие трагикомедии, служат для передачи драматургом ощущения относительности всех ценностей и явлений, рассматриваемых в пьесе.

Каким же образом достигается трагикомический эффект? - Прежде всего, путем создания такого двойственного взгляда на мир пьесы, когда зритель, сочувствуя герою, видит действительность его глазами, но в то же время получает возможность отстраниться от процесса сопереживания и иронически оценить ситуацию.

Игорь Рацкий, рассматривая трагикомедию Шекспира «Цимбелин», пишет: «Когда зритель знает то, что неведомо герою, страдания последнего объективно могут представляться безосновательными и даже смешными, хотя для самого героя они вполне серьезны»[24]. Но мы знаем, что и в комедии встречаются моменты, субъективно трагичные для ее героев. Однако здесь есть существенная разница. Когда в трагедии страдает персонаж, не вызывающий нашей симпатии (например, гоголевский Городничий, фонвизинская Простакова, мольеровский Гарпагон), его страдания вызывают у зрителя только смех. Если же страдает герой нам симпатичный, то в этом случае (как это ни парадоксально) никакого комического эффекта в комедии не возникает. Чацкому мы сочувствуем абсолютно всерьез, и иначе не может быть.

В трагикомедии (и только в ней!) наш смех вызывает герой, зрительское сочувствие которому несомненно. Мы смеемся (хотя одновременно и сострадаем) и над Имогеной («Цимбелин»), и над Троилом («Троил и Крессида») - Шекспира, и над Ромулом - Дюрренматта, и над Шен Де -Брехта.

Вот идеальный пример. Героиня трагикомедии «Цимбелин» - Имо-гена, как это часто свойственно шекспировским героиням, отправляется

на поиски своего супруга, который изгнан королем, отцом Имогены, готовящим для дочери другую партию. Злодей Клотен, намереваясь обманом добиться любви Имогены, добыв одежду ее мужа, доблестного По-стума, переодевшись, отправляется следом за ней. В лесу он встречается с двумя благородными разбойниками (потом окажется, что они - братья Имогены). Возникает ссора. Один из братьев убивает Клотена и отрубает ему голову. Через некоторое время Имогена находит обезглавленный труп и по одежде узнает в нем своего мужа. Она рыдает над ним подобно Джульетте, оплакивающей мертвого Ромео. Мы искренне сочувствуем ее горю. Но в то же время, зная об ее ошибке, мы не можем не воспринимать ситуацию как объективно комическую.

Возможна в трагикомедии и обратная ситуация, когда положение, субъективно воспринимаемое героем как комическое, для нас раскрывается своей трагической стороной. Так в финальной сцене «Меры за меру» Шекспира, когда Луцио - этот драматургический потомок Фальстафа - смеется и издевается над неким монахом, нам, знающим, что монах этот - переодетый Герцог, становится все страшнее от выходок Луцио, ведь нам понятны трагические для Луцио последствия его остроумия.

Таким образом, сам характер героя трагикомедии - совсем особое художественное явление. Вот как пишет об этом польский исследователь теории комического Богдан Дземидрк: «Истинно трагикомической фигурой может быть лишь тот герой, чья трагичность обусловлена его же собственной комичностью, чья трагичность определяется прежде всего комическими чертами его личности, его обликом, положением, отношением к жизни и к людям, а также попытками реализовать свои мечты и намерения»[25]. Непревзойденным примером такого истинно трагикомического характера остается бессмертный Дон Кихот.

Создание подобного характера возможно лишь путем высокой степени концентрации образных средств изложения жизненного материала. Сколь высок уровень художественной условности, требуемый трагикомедией, можно увидеть на примере драматургии Бертольта Брехта. Сам Брехт, называя свои пьесы «притчами» и «параболами», не рассматривал их жанровую природу в общепринятом смысле. В то же время, разрабатывая свою теорию эпического театра, он оставил ценнейшие рассуждения о том, каково должно быть психологическое воздействие на зрителя его пьес: «Эффект очуждения» состоит в том, что вещь, которую нужно довести до сознания, на которую требуется обратить внимание, из привычной, известной, лежащей перед нашими глазами, превращается в особенную, бросающуюся в глаза, неожиданную. Само собой разумеющееся в известной степени становится непонятным, но это делается

лишь для того, чтобы потом оно стало более понятным. Чтобы знакомое стало познанным, оно должно выйти за пределы незаметного; нужно порвать с привычным представлением о том, будто данная вещь не нуждается в объяснении»[26]. Заметим попутно, что Питер Брук говорит о необходимости одновременного использования средств «очуждения» и «очеловечивания» как на необходимое условие сценического воплощения трагикомедий Шекспира[27].

Для того чтобы добиться желаемого результата, Брехт строит ситуации и характеры героев своих пьес таким образом, что попеременно то ловит сознание, фантазию, чувство зрителя в сети сопереживания, то заставляет его отстраняться от этого сопереживания, в чем, собственно, и состоит «эффект очуждения». Именно это обстоятельство позволяет отнести к жанру трагикомедии такие пьесы Брехта, как «Добрый человек из Сычуани», «Мамаша Кураж...» и «Жизнь Галилея».

Интересно: классическая традиция русской драматургии почти не знает произведений трагикомического характера. Можно назвать, пожалуй, только «Дело» и «Смерть Тарелкина» А.В. Сухово-Кобылина да еще «Тени» и «Смерть Пазухина» М.Е. Салтыкова-Щедрина. Вероятно русской культуре с ее вечным поиском абсолютных истин, с устремленностью к нравственному абсолюту - чуждо было расколотое, зыбкое трагикомическое мироощущение. В советский период трагикомедия была тоже довольно редкой гостьей. Она представлялась идеологически опасной и подозрительной. Здесь можно назвать такие замечательные произведения как «Бег» и «Зойкина квартира» М. А. Булгакова, «Заговор чувств» Ю.К. Олеши, «Дракон» и «Тень» Е.Л. Шварца, а из более поздних - «Ящерица» и «Две стрелы» A.M. Володина, «Беседы с Сократом» и «'Театр времен Нерона и Сенеки» Э.С. Радзинского. Спектакли по этим пьесам выходили мучительно трудно, преодолевая бесчисленные цензурные барьеры.

Классический пример драматургии Шекспира и Брехта убеждает нас в том, что достижение трагикомического эффекта возможно лишь в результате активного выражения авторского отношения к героям и событиям пьесы. Это требует создания характеров и формы произведения значительной степени художественной условности. Настоящая трагикомедия создает свой особый мир, подчиняющийся законам трагикомического мировосприятия и не претендующий на достижение иллюзорного жизнеподобия. Обратим внимание на этот чрезвычайно важный момент так как часто случается, что режиссеры, а порой и сами драматурги впа дают в ошибку, определяя жанр спектакля или пьесы как «трагикоме

дия» в тех случаях, когда ни пьеса, ни спектакль не дают для этого должного основания.

Даже Г.А. Товстоногов, говоря о своей постановке пьесы A.M. Горького «Варвары», исходя из контрастного сочетания в ней смешного и страшного, рассматривал поставленный спектакль как трагикомедию. При этом режиссер, стремившийся быть во всем предельно точным, делает показательную оговорку о том, что все контрасты спектакля должны быть исполнены «в пределах внешнего правдоподобия»: «Я специально оговариваюсь - писал Товстоногов - в пределах внешнего правдоподобия, потому что, если этим пренебречь, сразу можно попасть в Гоголя или Щедрина, которые не везде соблюдают точное внешнее правдоподобие, в произведениях которых часто присутствует психологический гротеск огромной силы. У Горького этого нет, хотя и у него присутствует сочетание смешного и страшного»[28]. Здесь все изложено абсолютно точно. Пьеса Горького «Варвары» по жанру, несомненно, драма, хотя и содержащая в себе зачатки некоторых элементов трагикомедии; уровень ее художественной условности, средства изложения жизненного материала не позволяют говорить о том, что это трагикомедия, так как последней свойственны более высокая степень художественной условности, качества трагизма и комизма, отличные от трагизма и комизма горьковской драматургии.

Драма.

Исторически наиболее молодой жанр, относящийся к разряду основных, - драма. Возникновение драмы связано с углублением процесса познания законов общественного развития, с эпохой философии просветительства, с идеями буржуазной демократизации общества. Самым удивительным в процессе рождения нового жанра было то обстоятельство, что передовая эстетическая мысль ХУШ века предвосхитила реальное появление образцов новой драматургии. Как отмечает А.А. Аникст: «Теория шла впереди практики, намного обгоняя ее, освещая ее путь. Подчас сами же теоретики и являлись первыми авторами, облекавшими заранее выработанные концепции в художественную плоть. Так было с Дидро и Лессингом, которые создали ряд произведений, являвшихся опытами художественного воплощения их собственных теоретических построений»[29]. При этом надо прямо сказать, что ни у Дидро, ни у Лессинга, ни даже у активно присоединившего к ним свой голос Бомарше, не хватило мастерства написать что-либо, в полной мере отражающее их намерения. Они еще не могли оторваться от привычной почвы жанров, готовивших исподволь почву для возникновения того, что полу-

чило первоначально название «серьезная драма»,- мелодрамы и так называемой «слезной комедии», носивших крайне сентиментальный характер и выражавших сочувственное отношение автора к своим героям.

Уже в самых первых теоретических обоснованиях нового жанра ясно видится одна тенденция, общая для всех защитников «серьезной драмы», - противопоставить драму прежним жанровым системам как жанр, выражающий объективный способ художественного воссоздания жизни. В «Рассуждении о драматической поэзии» Дидро настаивает: «Итак, я повторяю: честность! честность! Она трогает нас более задушевно и сладостно, чем то, что возбуждает наше презрение и смех»[30]. Ему вторит Бомарше: «Для того, чтоб жанр серьезной драмы всегда обладал той правдивостью, которую имеют право требовать от него, автор первым же делом должен перенести меня так далеко от кулис, должен так основательно заставить исчезнуть из моих глаз выходки и шутки актеров и все театральное окружение, чтоб воспоминание о них не вернулось ко мне ни разу за время всего представления его драмы»[31]. Это целая программа создания совершенно новой театральной эстетики, программа уничтожения условной театральности. Разумеется, что такое категорическое требование полного обновления драматургического письма, формирования новой манеры актерского исполнения, не могло быть воплощено искусством конца ХУШ - начала XIX веков, еще находившимся в плену старых литературных и сценических приемов.

Интересно отметить, что и В.Г. Белинский, рассуждая о драматургии «среднего жанра» и доказывая теоретическую возможность существования пьес, отражающих жизнь в формах иллюзорной достоверности, не находит в современном ему театре подобных истинно художественных произведений. Поэтому критик причисляет к жанру «драма» ряд пьес Шекспира (прежде всего «Венецианского купца») и, что уже гораздо более справедливо, - «Игроков» Гоголя.

Только в творчестве (причем практически одновременно!) Островского, Тургенева и Ибсена жанр «драма» находит, наконец, впервые свое полное и подлинно художественное воплощение, а затем становится ведущей драматургической структурой конца XIX - начала XX веков, которая разрабатывается особенно активно в России Л.Н. Толстым, А.П. Чеховым, A.M. Горьким, целым рядом менее значительных авторов и далее большинством драматургов советского периода.

Как всякий основной драматургический жанр, драма имеет свое соответствие в системе категорий эстетики - драматическое. В чем же сущность этой категории и в чем ее отличие от довольно близкой к ней, на первый взгляд, категории «трагическое»?

В своем исследовании «Драма как эстетическая проблема» Анатолий Карягин предлагает следующее определение: «В эстетике и искусствоведении под драматическим подразумевается обычно нечто близкое трагическому, более слабо выраженная его степень, не столь острая и напряженная (как правило, не связанная с гибелью героя)»[32].

Что касается вопроса об отношении драматического сюжета к факту гибели героя, то мысль А.Карягина не может быть признана справедливой, так как в драме этот мотив используется с завидным постоянством: Катерина, Лариса у А.Н. Островского; Протасов у Л.Н. Толстого; Иванов, Тузенбах у А.Чехова; Актер, Борис Чепурной, Надежда Монахова, Васса Железнова, Егор Булычев у A.M. Горького и многие другие. Ведь мы уже неоднократно убеждались, что в практике жанрообразования основополагающим является отнюдь не фактологический материал пьесы, а отношение к этому материалу со стороны драматурга. И с этой точки зрения оказывается очень существенным указание А.Карягина на более слабую степень трагизма как на определяющий признак категории «драматическое». Очевидно, что снижение степени трагизма, присущее драме, является следствием особого характера изложения жизненного материала, выражающего объективный взгляд автора на мир пьесы. Соответственно и от зрителя здесь требуется совершенно иной способ восприятия, нежели восприятие жанров, выражающих авторскую субъективность.

Если трагедия имеет тенденцию (путем создания эффекта сопереживания) поставить зрителя в позицию участника событий, комедия (путем очуждения) - в позицию судьи (а трагикомедия стремится к синтезу этих двух тенденций), то драма имеет ярко выраженную тенденцию поставить зрителя в позицию объективного свидетеля. Такая позиция исключает идентификацию взгляда зрителя на мир пьесы с взглядом одного из героев (подобно сопереживанию при восприятии трагедии) и с авторским субъективным взглядом (подобно «очуждению» при восприятии комедии).

Самое искреннее зрительское сочувствие герою носит в драме характер, принципиально отличный от сопереживания в трагедии, поэтому даже момент гибели героя драмы не производит того потрясения, которое подразумевает катарсис трагедии. С гибелью героя драмы конфликт не исчерпывает себя, развязка, как таковая, не наступает, жизнь продолжается...

Приближенность уровня художественной условности драмы к качеству достоверности иллюзорного жизнеподобия меняет в корне и принцип отбора событийного материала пьесы (особенно это заметно в че-

ховской и послечеховской драме). В.Б. Блок отмечает: «Сложность конструкции пьес Чехова связана с тем, что в них некоторые факты являются событиями далеко не для всех действующих лиц, а только для нескольких, иногда для двух, даже для одного»[33]. Таким образом, можно убедиться, что Чехов делает еще один шаг, удаляющий действенную структуру драмы от структуры трагедии, к которой все же близки некоторые пьесы Островского (например, «Гроза») или Ибсена («Привидения»).

Тенденция к достоверности и объективности изложения жизненного материала определила и социальную конкретность обстоятельств, и подробную разработку характеров героев драмы, и доскональное описание в ней условий быта и среды, с которыми герой связан неразрывными узами все той же социальной конкретности. Стремление авторов драмы скрыть условность художественных приемов, уничтожить внешнюю театральность формы выражается в языке героев, который, теряя поэтическую образность, приобретает качества, приближающие его к бытовой разговорной речи. Л.Н. Толстой в письме к П.М. Свободину обращает внимание на особенности речевой характеристики старика крестьянина Акима из «Власти тьмы»: «Говорит с запинкой, и вдруг вырываются фразы, и опять запинка и «тае» и «значит»...»[34]. Следом за Л.Н. Толстым ищет пути введения в текст пьесы признаков бытового говора A.M. Горький.

Освоение особенностей разговорной речи и внедрение в ткань пьесы бытовых оборотов, неправильностей, присущих разговору различных социальных групп, прочих «нарушений» норм литературного языка -весьма существенное завоевание драмы. Ухо современника очень чутко улавливает знакомые краски, интонации, выражения, обороты, отличает условно-литературную речь от живой разговорной. Помню, первое появление пьес Вампилова (особенно - «Утиной охоты») произвело ошеломляющее впечатление именно новым уровнем жизненной достоверности, конкретной узнаваемостью. А сегодня язык драм Вампилова воспринимается нами как явление абсолютно художественное, чуть ли не родственное чеховской или тургеневской традиции. Потом мы удивлялись языковым открытиям Л.С. Петрушевской, чутко уловившей не только особенности и погрешности разговорной речи, но и нашедшей в этих неправильностях свою прелесть и музыку. Чего стоит одна только фраза из пьесы «Любовь»: «Я все бегал с дома продажей». Критики-недоброжелатели, желая побольнее уколоть автора, нашли очень точное определение для пьес Петрушевской: «магнитофонная драматургия». На самом же деле это должно восприниматься как высшая награда драма-

тургу, добившемуся необходимого впечатления полного жизнеподобия речи своих героев.

С этой точки зрения может показаться совершенно логичным увлечение драматургов так называемой «новой волны», эпатажных бытописателей конца XX - начала XXI веков, ненормативной лексикой, без которой они просто не считают возможным обойтись. Действительно, разговорная речь прототипов их персонажей давно уже утратила всякие представления о приличии и этике. Однако тут уже должен вступить в силу другой закон - закон художественного вкуса и представления о собственном человеческом достоинстве автора. Отказ от мерзости сквернословия отнюдь не повредит качеству жизненной достоверности и узнаваемости произведения. Ведь и персонажи «На дне», которых наше время окрестило бы «бомжами», конечно в реальной жизни матерились не хуже современников Николая Коляды, однако Алексей Максимович прекрасно обошелся без слов, еще М.В. Ломоносовым названных «подлыми», что отнюдь не снизило художественные качества пьесы и ее значение в истории мирового театра. Что-то никому из защитников права на сценическое сквернословие не удается создать ничего хоть сколько-нибудь приближающееся к масштабу горьковского шедевра.

Позиция объективного свидетеля происходящих событий, изложенных таким образом, что все случившееся в пьесе воспринимается как факт реальной действительности («все, как в жизни»), - главная отличительная особенность драмы в ее наиболее «чистых» формах. К таким формам относятся очень близкие (порой, взаимопроникающие) разновидности этого жанра - психологическая, социальная, бытовая драмы. Зачастую и за нейтральным авторским определением - «пьеса», «сцены» - скрывается та же самая социально-психологическая драма, с ее устремленностью к жизнеподобию.

Мелодрама.

Нет, пожалуй, ни одного драматургического жанра, который заслужил бы такую нелестную репутацию, как мелодрама. В каких только грехах ее не обвиняют! Она и пошла, и сентиментальна, и примитивна, и неестественна...

Постараемся разобраться во всем этом, определив мелодраму, как относительно самостоятельный жанр, имеющий свою специфику воздействия на зрительскую аудиторию. Прежде всего, - когда и как возникла мелодрама? Точно ответить на этот вопрос нелегко, так как пьесы, Которые мы сегодня с уверенностью назвали бы мелодрамами, первоначально носили иные жанровые названия, а слово «мелодрама» относи-

лось когда-то к области скорее музыкального театра. В «Словаре театра» французского театроведа Патриса Пави читаем: «Мелодрама (букв, и согласно греческой этимологии, «поющая драма») - жанр, возникший в ХVIII в.,- пьеса, в которой наиболее острые драматические моменты сопровождаются музыкой для выражения эмоций молчащего персонажа. (...) С конца ХVIII в. мелодрама ... становится новым жанром. Показывая добрых и злых людей в трагических или трогательных ситуациях, мелодрама старается взволновать зрителя не столько значимостью текста, сколько сценическими эффектами»[35]. Значит, обнаруживается исторически сложившаяся двойственность этого термина. Однако не в названии ведь дело.

Процесс освоения драматургией «среднего жанра», ставшего впоследствии драмой, шел, как мы знаем, по разным направлениям. Еще В.Г. Белинский, тоскуя по уже мерещившейся ему реалистической драме, писал: «Такого-то рода произведения назывались в старину «слезными комедиями» и «мещанскими трагедиями», а потом «драмами»... Плодовитая досужность Коцебу в особенности снабжала ХУШ век этими «драмами», которые были бы именно тем, о чем мы говорим, если б были художественны»[36]. И если «слезная комедия» - форма, приближающая комедию к драме, то от трагедии проросла своя ветвь, получившая очень точное название «мещанская трагедия», то есть трагедия, сошедшая с высот аристократической принадлежности своего героя к простоте мещанского сословия. Естественно, это не могло не повлечь за собой коренных изменений во всей структуре трагедии. Героя, принадлежащего к среднему сословию, не так-то легко оторвать от быта, поднять до уровня поэтической условности, требуемого трагедией. Вот и получился своеобразный гибрид, сохраняющий многие признаки трагедии (накал страстей, острую конфликтность и событийность и, главное, попытку оставить в центре мира пьесы героя, вызывающего активное, доходящее до идентификации зрительское сопереживание), и в то же время стремящийся приблизить все это к конкретным условиям реальной жизни. Поистине безмерно сложная художественная задача. И конечно, такой малоодаренный писатель, как, скажем, Коцебу, не мог с ней справиться в полной мере. В его произведениях соединение трагедийной условности с реалиями быта столь искусственно и неоправданно, что все упреки, адресованные его пьесам (ныне называемым мелодрамами), звучат абсолютно справедливо. Но ведь и «Побочный сын» Д. Дидро, и «Мисс Сара Сампсон» Г. Лессинга - тоже относятся к «мещанским трагедиям». Наконец, «мещанские трагедии» писал и великий Ф. Шиллер. И

что такое «Коварство и любовь» и «Разбойники», как ни мелодрамы, но мелодрамы, созданные гением!

Можно посмотреть и на знаменитую драму А Н Островского «Гроза», пристрастно наблюдая в ней признаки трагедийных приемов. Здесь есть и абсолютный центр - Катерина, и предчувствие главной героиней трагического финала буквально с первых ее реплик, и предсказания Сумасшедшей Барыни, сбывшиеся с предельной точностью, и публичность кульминационных моментов... «ДА ведь это же - трагедия!» - поспешит кто-нибудь определить жанр. И такое определение окажется грубой ошибкой. А подробность и жизненная достоверность характеров героев и бытовой среды? А уже намечающаяся склонность автора к объективности изложения материала? И, наконец, язык - прозаический, никак не претендующий на поэтическую образность и ритмическую организованность, присущие трагедии? - Таким образом, есть серьезные основания и «Грозу» отнести к жанру мелодрамы, если бы не скомпрометированность этого жанра его многочисленными бездарными образцами.

Итак, можно сделать вывод, что мелодрама - произведение, выражающее авторскую позицию, аналогичную той, которую мы наблюдаем в трагедии, но изложенную средствами драмы - «среднего жанра». Драматург как бы хочет замаскировать условность приемов, характеров и событий мелодрамы. То есть мелодрама - это трагедия, притворяющаяся драмой, лжедрама, или, по хлесткому выражению Жоффруа, «незаконнорожденная дочь Мельпомены»[37]. Как и любой другой жанр, мелодрама сама по себе ни плоха, ни хороша, - она может быть, как и любая другая пьеса, написана или талантливо, или бездарно, а бездарность способна сделать невыносимым для восприятия любой жанр.