Бровкин Алексей Иванович 7 страница

Так же никто не знает, что 15 января 1944 года командир гвардейской дивизии Щеглов был сбит с бруствера немецким снарядом. Он свалился в траншею, а снаряд не взорвался. Щеглову в тот день как раз сравнялось 32 года, дивизия только вступила в бой и он наблюдал. Я был рядом, он кое-как заполз в землянку, а я не могу – мне мёрзлая глыба свалилась на ноги, я выбраться никак не могу. Он оттуда кричит: «Бровкин! Бровкин!» Я собрал нервы в кулак – ведь рядом снаряд зашел. Я чувствую, что если он не взорвался, то и не взорвётся – опыт-то есть, кое-как вытащил ногу из валенка, обмотал портянкой, вытащил валенок, а он опять кричит: «Да ты что?!» Я отвечаю: «Сейчас иду», заполз к нему туда. Про этот случай ни он, ни я никому не рассказали – так надо на войне, это обычно. Если бы в это время там был журналист, то он бы расписал это. Один снаряд-то ведь, как он попал сюда?! Я знал эту батарею: она стояла в деревне Ханново, трёхорудийная стомиллиметровая. Я знал, куда она била, она никогда не била по этому квадрату. А тут – через несколько минут после начала наступления, ещё не пехотного, а только артиллерийского, командир дивизии наблюдает – и такое случилось. Представить – нет командира дивизии, дивизия была бы небоеспособна! Кто бы его заменил, заместителя у него не было – разве командующий артиллерией, недалеко был его командный пункт. Только когда писали книгу «Генерал Симоняк», я этим ребятам рассказал этот эпизод, они удивлялись: «Да что же, мы были там, и ничего не знаем» – не считалось нужным, это был рядовой эпизод. Щеглов, когда прочитал этот «роман» думал: «Кто рассказал это писателям?» Потом ему напомнили наши политруки, когда он приезжал, ему сказали: «Разведчик Бровкин Вам привет передаёт» – он говорит: «Бровкин? Так он жив? А-а, так это он размазал журналистам про снаряд!»

Полковники и подполковники войну знают по штабу, а солдат, сержант знает по окопу, по драке – это большая разница. После войны даже в наших соединениях Симоняка Советы ветеранов возглавляли политруки – они из офицерского состава, как правило, больше всех живы остались. И вот они после войны встали во главе ветеранских организаций: например, командир полка Шерстнёв – заместитель командира дивизии – потерял ногу на Карельском перешейке, и он не был председателем Совета ветеранов дивизии, а был председателем батальонный политрук! Языки у них подвешены хорошо, их приглашали на телевидение и на радио, они проводили большую работу в школах и в подразделениях с молодыми солдатами, хорошо проводили патриотическую работу. Когда они стали умирать или становились неспособными стариками, пришли молодые ребята. Вот у нас, например, председателем Совета ветеранов стал сержант Олимпиев (рассказывает и улыбается). Представляете: то были политруки, а тут – сержант!

Во время войны отношения с комиссарами были трудными. Когда война уже кончилась, и мы выезжали на конкретные рубежи боёв, они не знали точную обстановку, конкретные бои, а только общую картину. У нас в дивизии тринадцать Героев Советского Союза, и все они были выдвинуты политруками. Они каждый день отправляли политдонесение в политотделы, в которых обязательно надо было показать, кто отличился. Им всегда надо было показать, что там, где он был – там солдаты воевали лучше, чем где-то в другом месте. И так они как бы соревновались, и получалось героев очень много. Поэт Михаил Дудин, человек с которым я дружил 53 года – с 1939 года по 1993 год. У нас на Ханко был первый Герой Советского Союза – Сокур Петя. Никакого особого героизма он не проявил, но Михаил написал ему такую реляцию, и ему дали Героя. Потом-то он часто себя упрекал, но дело сделано – присвоено. Я, например пытался доказать, что незаконно Героя повесили Масальскому, но мне сказали: «Ведь дело-то сделано, ну что ты себя подставляешь? Дело сделано!» Я с полной ответственностью говорю, что почти каждый мой разведчик сделал в сто раз больше, но это же наша работа! Или есть такой Герой Советского Союза, Молодцов Митя – его тоже сделали Героем. Я приводил к «его» ДОТ-у, говорил: «Покажите: что? где? кто знает как он погиб?!» – он погиб примерно в двадцати метрах от этого ДОТ-а, где и нашли его труп, а в реляции написано, что он своим телом закрыл амбразуру. Какой он подвиг совершил – никто не знает – увидели только, что он с проводом лежит. То есть, как солдат он погиб, выполняя свою задачу. Может быть, героизма там он вовсе никакого не проявил, но присвоили? – присвоили! А вот был Тимофей Пирогов – так я знаю, за что ему присвоили: он действительно из пулемёта там перестрелял немцев, которые из Шлиссельбурга отходили на Синявино. Я их пропустил потому, что выполнял задание. Фашистов было, наверно, около трёхсот человек. А он их расстреливал. Не только я – все считают, что ему дали Героя за дело. В мае 1943 года отмечалось 240 лет Ленинграда, в «Доме Офицеров» был праздник, пригласили меня и ещё одного разведчика. Тимофей сидел в президиуме, там я с ним и познакомился. После войны он приезжал, мы с ним встречались, он говорил: «Знаешь, Лёша, мне даже стыдно за Звезду». После войны он работал в колхозе, был награждён орденом «Октябрьской Революции». Хороший, прекрасный парень Тимофей, сержант. А есть Герой Советского Союза Саша Типанов, его именем названа улица в Московском районе – он был удостоен звания за то, что в январе 1944 года под Красным Селом закрыл грудью амбразуру. Но там не ДОТ был, не огневая точка, а командный, наблюдательный пункт на отметке 112, и он погиб перед ним. Отличный был наблюдательный пункт, туда приезжали с инспекцией – оттуда очень хорошо был виден Ленинград. Я этот командный пункт хорошо знал потому, что всё время за ним наблюдал с Пулковской высоты. Он действительно был железобетонный, двухэтажный, мы приходим туда, я спрашиваю: «Похож он на ДОТ? Покажите мне амбразуру!» – сочинили тоже. Но мы ходатайствовали, чтобы мать Саши Типанова приехала, ей в Красном Селе дали квартирку.

Я не хочу сказать, что политруки вообще… Я знаю, что политруки – это были отцы, которые спасали много: хорошие, умные, в нашей дивизии таких Комиссаров было очень много и солдаты их любили. И было очень плохо, когда институт Комиссаров совсем ликвидировали, ввели единоначалие: а если солдату что-нибудь нужно, кому он пожалуется? Вот и сейчас молодые солдаты нуждаются в воспитании, а им навязывают попов!

Лично моё отношение к тому, чтобы закрывать грудью амбразуру – это варварство. Почему нужно идти и закрыть своим телом?! Обойди ты этот ДОТ, ведь у нас же территория огромная! Я вам приведу пример: 16 января 1944 года командир дивизии мне говорит: «Давай с ротой – к командиру полка, он там застрял, не может никак взять огневые точки!» Я прибежал к Кожевникову, говорю: «Прибыл в ваше распоряжение!» – он говорит: «Слушай, вон две огневые точки, мне нужно их взять, но самому мне никак». Я говорю: «Я их взять не могу!» – он говорит: «А чего же?.. А чего ж ты пришел!?» Я говорю: «Товарищ гвардии полковник, почему мне нужно на них идти? Погибнут все мои разведчики, а взять – мы не возьмём. Вот если я пойду ночью, то я их возьму: потеряю два – три человека, но возьму! Или дайте в моё распоряжение пушку – мне лично, я сам стрелять умею, и я расчихвощу эти огневые точки!» Я понимаю – закрывают амбразуры своим телом, чтобы дать товарищам без потерь овладеть этой огневой точкой: потери – один человек, огневая точка уничтожена, и продвижение подразделения обеспечено. Я понимаю это, но ведь если этот пулемёт подавить, скажем, «сорокапяткой»: она ему туда вмажет – и пошло подразделение, и взяли огневую точку противника! Так в основном и брали, но кто-нибудь поставит вопрос, чтобы этому артиллерийскому расчёту, который туда загнал снаряд, Героя дать кому-нибудь? – медали не дадут! А подвиг-то одинаковый!

А что стали творить после войны? Присвоили звание Героя Советского Союза президенту Египта Абдель Насеру, Фиделю Кастро!.. Это же не согласовывается ни с чем! Или вот давали звание командирам дивизий. Если ты – командир дивизии, и тебе поставлена задача, это – твоя работа: ты командир, обязан выполнить задание. Выполнил отлично задачу – хорошо, дать поощрение, но при чём здесь героизм!? Вот у нас был случай: немцы схватили нашего солдата и повели по траншее, один немец шел в впереди, второй позади. Солдат наш видит – гиблое дело. Чуть приостановился и заднего фрица каблуком врубил в яйца! Тот заорал, сел, шедший впереди немец, не разобравшись, бросился помочь товарищу, а солдат удрал! Был тут героизм, или нет? И скажи ты кому нибудь про это, тебе поверят? Спросят: «А ты не соврал?» Поверьте старому человеку, самый героический поступок – это подняться из своего нагретого окопа, преодолеть страх, выскочить, и с криком: «Ура!» или «В твою мать!..» – вот это самый мужественный момент! Если ты его преодолел – вот это настоящий героизм! Это очень трудно: выскочить из траншеи и пойти на пулемёт, на огонь, это страшно, но это преодолевает солдат – вот это настоящий героизм.

Теперь: это ерунда, что в атаки ходили со знаменем… Ну, в общем, у нас не ходили: знамя полка находилось далеко от передовой, в штабе полка под охраной комендантского взвода, где находился начальник штаба, а он не находился на командном пункте, и так же было со знаменем дивизии. Вот представляете: командир дивизии находится на высоте, а начальник штаба – километра три с половиной дальше в тылу, с ним оперативный отдел, штаб отдел, сапёрное отделение, отделение связи и там было знамя. Это Дудин в «Песне Вороньей Горе», помню, писал: «Знамя, исхлестанное в боях, Водрузили на Вороньей Горе. Масальский был ранен, а подхватил разведчик Бровкин». Я ему говорю: «Ну что ты ерунду… Наслушался о Гражданской войне, что где-то на дальневосточной сопке водрузили знамя!» Такого не было никогда. Для того, чтобы показать, что это место занято, я, например, вырезал из какого-то лоскутного одеяла кусок, привязал двумя кусками телефонного кабеля за углы и говорю Мише Примаку (а он высокий был): «Привяжите его повыше к сосне, чтобы наши артиллеристы увидели и перенесли огонь» – вот и всё, проза. А тут: «Водрузили!..» Или вот пишут в газете: «38-я лыжная бригада под командованием полковника Потехина водрузила на куполе церкви Шлиссельбурга красное знамя». Я потом спрашиваю: «А в какое время?» – «В три часа дня восемнадцатого января» А в ночь с семнадцатого на восемнадцатое в Шлиссельбурге не было ни одного немецкого солдата – ушли, я их всех пропустил на Синявино! А Тимофей Пирогов – тот молодец: посмотрел и не пропустил, расстреливал их из пулемёта! А они, видите ли, днём восемнадцатого штурмом взяли Шлиссельбург (смеётся). Когда вот такие вещи знаешь, так возмущаешься. Я, правда, тоже один раз писал о разведке так, что потом стыдно было читать.

Когда образовался Совет ветеранов, стало приходить много писем, писали родственники и лично мне. Вот пишет: «Мой сын погиб семнадцатого января 1944 года, при снятии блокады. Сообщите, где он похоронен – я бы хотела приехать на могилу». А как раз этот писарь, Сураков, с которым мы воевали в Финскую и на Ханко были, я его спрашиваю: «Василий, вы выписывали похоронки. Где хоронили?» – он сказал, что пятнадцатого, шестнадцатого числа всех хоронили в братской могиле на Пулковской высоте, а с семнадцатого по девятнадцатое – всех хоронили в Красном Селе. А потом я спрашивал тех, кто хоронил, было ли так? Они говорят: «Да конечно нет! Разве всех перевозишь – у нас же было всего две лошади, запряженные в сани!» То есть хоронили кое-как, кое-как, мой дорогой.

За «Воронью Гору» я был награждён орденом «Отечественной Войны» первой степени.

После войны в Совет ветеранов приходило много писем, также и лично Дудину, адрес такой: «Союз писателей Ленинграда, Михаилу Дудину» – все знали, что он служил в нашей дивизии. А он говорит: «Алёша, возьми там эти письма и попробуй сам ответить на них» – я возьму письма, разберу и отвечаю. Он считал, что ему некогда! Ещё расскажу такой случай: Дудин написал стихотворение, в котором говорилось, что «впереди командир роты, а сзади – особист!» – дескать, рота наступает, а особист сзади случай чего – расстреливает. Он принёс его в журнал «Аврора», но ему там отказали это стихотворение опубликовать, он там что-то взбеленился. В редакции «Авроры» меня знали, они мне звонят и говорят: «вот так и так, был ли такой случай, что особисты сзади стоят и случай чего – из пулемёта стреляли?» Я говорю: «Это ерунда!» Потом когда я с Мишей разговаривал, говорю: «Ну чего ты написал? Сколько у нас в полку было рот? Пятнадцать. А особистов сколько было? Один, Осадчий. Так что? Как Особый отдел мог стрелять? Осадчий был один и при нём ординарец, как он мог все роты контролировать?!» – ну ему стыдно было.

Наверно в других местах всякое бывало, но без Особого отдела было нельзя. Особенно в тяжелой обстановке, когда в подразделении идёт разлад, когда есть нытики или даже вредные люди. Ведь враг к нам запускал огромное количество шпионов! В нашу разведроту был заслан один, но просмотрели, просмотрели. Под Вороньей горой он был ранен в руку и попал в госпиталь, где моя жена работала медсестрой. Она видит в списках – раненый из 66-й разведроты 63-й дивизии. Ага, пришла в приёмный покой, в палату, спрашивает: «Вы из разведки? Из 66-й разведроты? Бровкина знаете?» Он: «А что? А что тебе? Знаю» – в общем, вёл себя настолько странно… Это она мне уже потом рассказывала. Короче он немного побыл, и исчез из госпиталя. А вот как он к нам попал: когда мы получали пополнение, обязательно всех проверяли – кто, откуда? Потом приходил начальник «Смерша», брал список, расспрашивал, кто их знал, к кому пришли. Его информировали, и некоторых он вычёркивал: «Вот этого спишите». Я очень часто ершился, говорил: «Ну почему?!» А он посмотрит на меня такими глазами: мол, «дурак ты, дурак – я перед командиром дивизии не отчитываюсь, ни перед начальником штаба, а вот тебе должен сказать, почему!» Но вот этот случай был другой: я три месяца вёл разведку на Пулковской высоте и помкомроты оставался за меня. Как-то приехал с Пулковской высоты, пришел в штаб дивизии и сразу – к начальнику разведки дивизии. А он мне говорит: «Слушай, Бровкин, в роту вернулся старый твой разведчик – ну, этот, с орденом «Красного Знамени» и «Отечественной Войны»». Я говорю: «Как это? У меня такого разведчика не было!» Он говорит: «Ну, как же – Булгак. Булгак у тебя был?» Я говорю: «Булгак был. Смелый». Я думал, что он в моём взводе – в моём взводе его не оказалось, и я занялся делами и не обратил внимания, а потом уехал обратно. И там меня заскребло: как «старый разведчик»? Булгак им никогда не был. И с двумя орденами? У нас, разведчиков, с орденом «Красного Знамени» никого не было. Но он был во втором взводе, я с ним не сталкивался, и опять так прошло. Он ничем не отличался, откуда он был взят? И когда я узнал о случае в госпитале, то стал его разыскивать, где он – исчез, сбежал! Видимо, после разговора с женой он понял, что стоп, его засекли тут. Потом я искал его, но он вообще не числился нигде, ни по каким спискам – где, откуда попал.

22-го января мы вышли из боя. В Рыбацком переформировались и 27-го попрощались с Ленинградом, 27-го в Ленинграде состоялся салют. Как раз в тот день я послал ординарца к себе на квартиру – отвезти вещи: форму, сапоги, награды. Мы с ротой были уже под Волосово. И вдруг нас догоняет на мотоцикле посыльный из оперативного отдела и говорит: «Сворачиваем направо!» 42-я армия повернула на Псков, а мы перешли в подчинение Второй Ударной армии Федюнинского и повернули направо на Нарву.

Где-то в Кингисеппском районе мы шли пешком по лесным тропам. Нам была поставлена задача: проверить, не остались ли в лесах группы немцев. При Особом отделе дивизии были созданы подразделения, которые должны были узнавать, кто как себя вёл в оккупации, не оставили ли немцы где нибудь своих разведчиков. Видимо, у них была такая задача – прочищать. Сами они были трусоватые, примазались к разведчикам и шли с нами, мы с ними и ночевали вместе, но особой дружбы у нас не было. В одном месте в поле стоял танк, как мне сказали – «Т-IV». Я уже говорил, что хорошо знал немецкие пушки, пулемёты, автоматы, а в танках и самолётах не разбирался, знал только звук и силуэт «Ю-88» и «Хеншель» был, разведчик. Вокруг танка никого – ни наших, ни немцев. Я в этот танк залез, нажал на что-то – и закрутилась башня, нажал на какую-то кнопку – и башню повернул. Справа от пушки лежит несколько снарядов, я открыл замок, заложил туда снаряд. А куда стрелять? Покрутил – а там невдалеке лесок был – и в лес сделал выстрел. Недалеко там была усадьба совхоза «Первомай», что ли, там ребята нашли вкопаные в землю чаны с квашеной капустой, а мы голодные были, ребята набили котелки. Мы сидим у танка, едим эту капусту, я ещё сказал, что не надо жадничать, а то можно заболеть.

Смотрю: едут такие роскошные санки, застланные ковром, в них два человека. Подъезжают: «Кто стрелял?!» – я: «А кто вы такие?!» Один, который был в кожаном пальто, такой чистый, сказал, что он командир партизанской бригады, забыл название. Говорит: «А вы знаете?» – Я говорю: «Ничего я не знаю…» – в общем, я заершился: «Кто вы, да что?..» – он тогда говорит: «У меня в лесу люди, крестьяне – мы их спасали от угона, от немцев, а вы нас обстреляли. У нас люди погибли!» И-и-и, я тут и задрожал, думаю: «Что ж я наделал!» – вся спесь с меня сошла! Мы поближе познакомились, а потом он видит, что я перетрусил, и говорит: «Ну, ладно, успокойтесь, жертв не было. Поэтому мы и пришли – думали, что откроют ещё огонь». Не могу вспомнить фамилию этого командира – он был Героем Советского Союза – вертится на губах, ну потом вспомню. Через двадцать лет меня пригласили в редакцию газеты «Вечерний Ленинград» – редакция проводила встречи с участниками боёв за Ленинград. Помню, выступал какой-то артиллерист, Герой Советского Союза, и был приглашен этот командир партизанской бригады. Я подошел к нему, говорю: «А мы с Вами уже встречались» – напомнил ему. Он отлично помнил этот случай, но в лицо меня не узнал.

Немцы занимали предмостное укрепление на правом берегу Наровы – кто как называл: кто «Нарова», кто – «Нарва». Нашей задачей было спихнуть немцев с плацдарма. После тяжелых боёв в районе Ивангорода нас отвели, и вскоре дивизия по льду форсировала реку Нарву юго-западнее города Нарвы, до которого было где-то километров четыре или пять. Наступали двумя полками, полк Кожевникова был в резерве, его ввели на второй день на левом фланге потому, что на левом фланге дивизии никто не наступал. 45-я и 64-я дивизии наступали правее, продвинулись быстро и хорошо, заняли все мызы. Командир дивизии перешел на левый берег, а потом застопорилось – немцы, по-видимому, опомнились. Четырнадцатого февраля мы всё же вышли к шоссейной дороге Нарва – Таллин, перерезав железную дорогу Нарва – Таллин, это была наша последняя атака. Первый батальон 188-го полка, которым командовал хороший командир, капитан Жилин, вышел к населённому пункту с православной церковью, называвшемуся Тирикюля. Разведчики открыли, что в этом Тирикюля за домами прячутся «Тигры» – машин пять, я сразу доложил командиру полка. «Тигры» повели атаку на первый батальон, которым командовал Жилин, при нём же находился командир роты миномётчиков Ваня Внученко. А Ваня у меня был ещё в Финскую и на Ханко был командиром отделения, мы с ним дружили. Кто-то мне сказал, что командный пункт батальона раздавили «Тигры» и Внученко там погиб, я с четырьмя разведчиками побежал туда – был порыв помочь Ване, но не получилось, наши оттуда бежали. Угрожая расстрелом, я их остановил перед железной дорогой, они залегли, приняли бой, и вклиниться немцам уже не дали. Там было несколько солдат с противотанковыми ружьями, они открыли огонь по танкам. Сам я этих «Тигров» вблизи не видел, а только с наблюдательного пункта, в бинокль. (По данным ОБД «Мемориал» Жилин Василий Александрович 1920 г.р., гвардии капитан, командир стрелкового батальона 188 гв.с.п. 63 гв.с.д., погиб 15.02.1944г., место гибели и захоронения не указано. Внученко Иван Афанасьевич 1917 г.р., место рождения – Курская обл., гвардии старший лейтенант, командир миномётной роты 188 гв. с.п. 63 гв. с.д., убит в бою 14.02.1944 г., место гибели и захоронения не указаны.)

В это время полки дивизии действовали самостоятельно – они были отрезаны от штаба дивизии, связь осуществлялась только по радио. Так как у меня не было связи, я со своими четырьмя разведчиками решил вернуться в штаб дивизии. Иду мимо командного пункта командира полка Шерстнёва и, обращаясь к нему, говорю: «Товарищ гвардии полковник, я иду в штаб дивизии. Что передать командиру дивизии? Какую обстановку?» Он посмотрел на меня и говорит: «А ты знаешь, что мы отрезаны? Как ты там пройдёшь?» Ну а я посмотрел на него и отвечаю: «Я со своими ребятами пройду где угодно. Даю Вам полную гарантию, что через несколько часов буду в штабе!» Он тогда, спросив, сколько нас, говорит: «У меня осталось пять разведчиков, командиров нет. Бери себе моих разведчиков и будешь при мне!» Я отвечаю, что «нет, я должен к командиру дивизии!» Он говорит: «Вот будет у меня очередная связь, я скажу командиру дивизии!» – я что-то заершился. Тут он мне напомнил боевой Устав нашей армии: «Мы находимся в окружении врага. Я – старший в этой группе, и мои приказы, мои распоряжения должны выполняться беспрекословно!» Я говорю: «Понял. Только, пожалуйста, я хочу, чтобы командир дивизии знал, где я» – и я установил ему там обстановку, разведал все просеки и даже взял одного пленного, хотя у меня не было такой задачи. Получилось это случайно: там вёл огонь 120-мм миномёт, в расчёте которого было несколько ребят, служивших ещё на Ханко. От них требуют вести огонь, а их обстреливает пулемёт! У меня двое ребят – Костоглот и Гниловченко – они зашли сзади и под ёлкой обнаружили пулемётный расчёт, навалились, одного убили, а второго взяли в плен. Пулемёт мы отдали миномётчикам – отстреливаться, а пленного я привёл в штаб. Переводчика там у нас не было и мы сами его допрашивали. А он, дескать: я не знаю немецкого языка, «я – Эльзас». Я ему говорю: «Франсуа, де Пари». Там батарея была, я туда пошел, спрашиваю: «Ребята, у вас кто нибудь толмачит по-французски?» Нашелся один старший лейтенант, я прошу: «Допроси его». Он стал его что-то спрашивать, а потом говорит: «Да что ты его ко мне привёл, он ничего не знает, никакого французского он не знает!» – старший лейтенант по-другому сказал (рассказывает, улыбаясь). Я тогда всё понял, взял немца так по-братски за ухо и говорю: «Шпрехен дойч, говори по-немецки». Он сразу: «Яволь, яволь». Мы повели его в штаб дивизии. А пройти было очень трудно: там была одна просека, она простреливалась немцами. Я немца хорошо проинструктировал: что «ты иди вперёд, выйди на просеку, постой, посмотри». Он понял, что если он выйдет, его увидят немцы – он стоит, значит, они там успокаиваются, а мы перебегаем эту просеку. Короче, мы вышли. После того, как его там допросили и отправляли в тыл, так он просил, чтобы ему дали «папир», чтобы там было написано, что он вывел нас из окружения (смеётся) – мудрый такой! А вообще-то он ничего не знал: ни расположения, ни номера частей. Только два дня, как прибыл в часть, из резерва, с пополнением. Его наш начальник по разведке стал бить за то, что он ничего не хочет говорить. Но потом пришел «немец», Миша–переводчик, я с ним сидел тут же, он допросил и говорит: «Знаешь, Алеша, он ничего не знает».

С тринадцатого февраля наблюдательный пункт нашей группы находился в домике лесника. Ночью мы растопили плиту, чтобы приготовить себе покушать. Жена и дочь лесника сидели в комнате и к нам не выходили. Сам лесник хорошо говорил по-русски, охотно с нами общался. Потом вышла его дочь, с нами посидела, она тоже сносно говорила по-русски. Я её спрашиваю: «Как к вам тут немцы относились?» Она мне пояснила: «Да немцы-то все такие же, как и вы – все хорошие, а фашисты – звери. Они точно такие же, как коммунисты!» А я ей и говорю: «А я – коммунист, вот он – коммунист!» Как она закричала: «Маман, коммунистэн!» – такой крик подняла! Отец выскочил: «Что такое?! Что такое?!» Я говорю: «Да вот я ей сказал, что мы коммунисты». Он говорит: «Э, дураки вы!» – вот так эстонцы понимали, что такое коммунисты (рассказывает, улыбаясь) Мне на наблюдательный пункт позвонил заместитель командира полка по политчасти майор Силонян, мы его звали комиссаром полка – он меня хорошо знал, потому, что мне его дважды приходилось спасать – и говорит: «Бровкин, высели лесника из домика. Скажи, что будем наступать, завтра здесь будет бой, чтобы он с семьёй ушел». Я леснику сказал, что вот так и так, надо уезжать. У него была лошадь, корова, две овцы. И настолько мы были благодушны, что было как-то неудобно смотреть, как они свои пожитки укладывают в возок. Они отъехали километра два или три, их там проверили, и в возке нашли радиостанцию – он держал связь с немцами! И как только они уехали, снаряд врезал в кухню, где мы были, один капитан был ранен – видимо, лесник сообщил, что уехал. Мне потом говорили: «Эх вы, разве вы разведчики? Вы не разведчики, вы так – слюнтяи!»

Раз вам интересно, расскажу о двух эпизодах с Силоняном. Первый случай произошел ещё в 1942 году под «Красным Кирпичником», когда мы стояли в обороне после Усть-Тосненской операции. Я готовил разведку: помните, когда я с немцем подрался – я вам подробно рассказывал. В том месте к немцам тянулась лощинка, она была хорошо заминирована и вся в проволочных заграждениях, пройти там было нельзя. Я хотел в этом месте пробраться к немцам и попросил начальника инженерной службы полка дать мне схему минирования. Он говорит: «Я-то свою схему тебе дам, а до меня тут с 1941 года менялись части. Кто, сколько, где минировал – никаких схем нет!» Силонян – армянин, говорил с акцентом, на Ханко он был младшим политруком, здесь уже стал старшим политруком, комиссаром батальона. Каким-то образом он попал в эту лощинку. Я слышу, он кого-то тихо зовёт – я к нему туда. Посмотрел… Думаю: «Господи ты, боже мой, как ты сюда попал, и ещё живой?!» А он там запутался в колючей проволоке и не мог выйти. Не знаю, но как-то я туда пробрался и вывел его за руку. Он знал меня и раньше, но тут, как говорится, стал моим крестником и считал, что я его спас.

А второй раз это было уже в «мешке» юго-западнее Нарвы. Я получил задание и пошел с тремя разведчиками. Прошли наши боевые порядки, прошли боевой порядок немецкий, продвигаемся – и слышу голос знакомый! А было тихо: ни выстрела, ночь тёмная. Мы залегли. Слышу голос Силоняна – а его голос ни с чьим сравнить нельзя: такой глуховатый, армянский акцент. Слышу, а где он – никак не могу понять! Передо мной густая-густая ель и нижние ветки лежат на земле. Я понял, что он там, тихо позвал: «Силонян!» – замолчал. Я тихо: «Силонян, ты где?» – он затих. Короче, я к нему приполз. Он с одним солдатом спрятался здесь, и не знает, куда идти – как он туда забрёл? Прошел немецкие позиции! А он шел на командный пункт к командиру полка и заблудился (смеётся). Я спрашиваю: «Как? А Вы знаете, где находитесь?» Он отвечает: «Вот этого-то я и не знаю». У него была карта и фонарик-жужалка, мы накрылись, я показываю: «Вот мы где» – он: «Да что ты?! Да ты что-то меня путаешь! Вот уж… так, а как же?..» Я показываю: вот командир полка – вот тут, а у меня задание. Он замолчал, потом говорит: «Так что, ты меня тут бросишь?» – я говорю: «Товарищ майор, у меня ж задание!» Он говорит: «Бровкин, тебе будет очень трудно жить, если ты меня бросишь. Ты же будешь мучиться!» – и вот так мне говорит, опыт у него, наверно, был, много видел, большой он был умница. И я был вынужден выполнение задания прекратить, и его вывести. Прошли немецкие порядки, а наши пехотинцы начали стрелять – их не предупреждали, они же не знают, кто там идёт. Я кричу «пропуск», так они и «пропуска» не знают, и у них ручной пулемёт ещё!.. Но всё же мы выбрались, я его вывел (рассказывает, улыбаясь). Он говорил: «Век не забуду», потом говорил командиру дивизии: «Ну что у тебя Бровкин там командиром взвода ходит, переведи его к нам!» Командир дивизии меня отпустил, и первого марта я был назначен заместителем командира полка по разведке. А Силонян потом погиб под Выборгом: (Силонян Арам Аршакович 1917г.р. Место рождения – г. Баку. Заместитель командира полка по политчасти, гв. майор 188 гв. с.п. Красносельской Краснознамённой 63 гв.с.д. Убит 03.07.1944г. Похоронен – г. Выборг, в парке) Я пришел, а командир полка Шерстнёв говорит: «Бровкин, мне сейчас не нужен ПНШ. Мне восьмого марта надо брать Нарву, будут уличные бои» – и дал мне роту автоматчиков.

Самый тяжелый бой для меня и для нашей дивизии был юго-западнее Нарвы. С 11 по 29 февраля не выходили из боя ни на час, не отдыхали. День и ночь шли тяжелейшие бои, тяжелейшие потери, а разведку – и вовсе всю перебили. 29-го мы выходили из боя вместе с командиром полка Холошней – можно сказать я их выводил: там все просеки были перерезаны немцами – и там, и там. А я кое-какие из этих просек знал, и этими просеками мы вышли без боя. Там я встретил своего друга–миномётчика ещё с Финской войны и Ханко – Мишу Чукраева, он был уже командиром миномётной роты.

С восьмого на девятое марта я был тяжело ранен.

Когда пошли в наступление, я со своей ротой автоматчиков был в резерве у командира полка. Там наступали, а мы весь день находились возле командного пункта полка. Ночью я спросил командира полка: «Где мне расположить ребят?» – Шерстнёв говорит: «А вот здесь и располагайся». Я разместил один взвод, второй. Сам я, ординарец и ещё младший лейтенант расположились втроём в лесу. Этот младший лейтенант прибежал из госпиталя, он до ранения служил в этом полку. Его Силонян знал и говорит: «Бровкин, возьми его к себе этого парня». Я говорю: «Так у меня же командиры взводов есть», а он говорит: «Ты возьми, он тебе нужен как резерв». Мы с ним разгребли снег, накидали еловых веток, на них постелили плащ-палатку, легли и другой плащ-палаткой накрылись. В это время на исходные выходили наши танки и новые самоходные орудия, которые должны были наступать утром девятого марта. Видимо, немцы слышали шум и открыли сильный артиллерийский огонь, и мы в этот квадрат попали. Рядом со мной спал этот младший лейтенант. Когда я очнулся, было уже светло, у лежавшего рядом младшего лейтенанта снесло голову: волосы, кровь... Лежу, не могу пошевелиться – ничего. Рядом со мной лежит красное пятно, на мне, на лице – тоже волосы, кровь. Я стал кричать, рядом был сруб Шерстнёва – никто не слышит. Оказывается, в срубе с командиром полка находился командир гаубичного полка, который должен был поддерживать наше наступление. Артиллерист говорит Шерстнёву: «Давай уйдём: вот здесь взрыв, а вот – второй снаряд, третий – будет наш потому, что мы взяты в «вилку»». Шерстнёв потом мне рассказывал: «Я послушался и мы ушли». Потом я думал: «Ну вот, командир полка! Я у него был в резерве, а он сам ушел! Сказал бы мне, подошел – и мы бы сменили место или хотя бы зашли в сруб!» – и ведь хороший был командир полка. Потом под Выборгом он потерял ногу, мы с ним дружили. Он был председателем Совета ветеранов, я – членом Совета ветеранов. Перед смертью он передал мне свои воспоминания, сказал: «Вот, возьми и передай журналистам, написавшим книгу «Генерал Симоняк»». Когда он умер, я передал воспоминания Михаилу Стришинскому, а он вскоре умер, и куда делись воспоминания Шерстнёва – я не знаю, но опубликованы они не были. У меня лежит черновик, листов наверно двести – триста. Вообще-то, у меня есть воспоминания и других, некоторые журналисты у меня просили, но я не отдал – у меня доверия к ним не было! Думал потом поработать над ними с сыновьями, но ни сыновья, ни внуки – никто не взялся!