Бровкин Алексей Иванович 6 страница

Когда на командный пункт приходил командир дивизии, то с ним всегда были два или три радиста, два телефониста и обязательно из оперативного отдела – заместитель начальника отдела капитан Слепенков. Это был грамотный офицер, я у него учился, и мы с ним очень хорошо дружили, потом он стал начальником штаба 190-го полка. После победы над Германией он был отправлен на Дальний Восток и участвовал в войне с Японией. Слепенков был очень самолюбивым, мог нагрубить командиру дивизии Щеглову – не уступал. И ещё будучи капитаном, говорил: «Я всё равно генералом буду!» – и стал им. С Митей Слепенковым мы так сдружились, что когда он пошел начальником штаба полка, то обращался к командиру дивизии с просьбой отдать меня ему в полк помощником по разведке, но Щеглов меня не отпустил.

На Синявинской высоте 190-й полк наступал только двумя батальонами – так же, как и полк Шерстнёва тоже наступал двумя батальонами. Когда через сутки стало ясно, что операция не удалась, то и 64-я дивизия не вводилась, и батальоны, которые были в резерве – тоже. По существу, наша дивизия в Синявино наступала только четырьмя батальонами. Помню, прямо у нас перед перископом – нам хорошо было видно – вышли три наших танка «Т-34». На одном было написано белой краской: «Подарок Ленинградских женщин», а на втором – то ли: «За Родину», то ли «За Ленинград». Танкисты были, наверно, безграмотные: остановились так, что подставили борта под немецкие пушки, и по ним немцы открыли шквальный огонь! Один, по-моему, загорелся, а два были подбиты, ребята выскочили из танков. Немцы танкистов хотели окружить, Щеглов послал группу разведчиков и этих танкистов выручили. Я командовал этой группой. Там командиром танкового полка был майор Трусов, и он всех разведчиков наградил медалями. Это я рассказал про трёх неудачников, а был ещё один танк – в районе развалин церкви у немцев был хорошо укреплённый пункт, и этот танк так ходил по траншеям, утюжил немецкие землянки! Выкуривал немцев огнём из огнемёта – нам в перископ было хорошо видно. Щеглов просто прыгал: «Вот герой! Вот! Бровкин, узнай этого героя!» – ну а как я узнаю! В общем, так и не узнал, кто он, откуда, был ли из полка Трусова – я так и не знаю. Так же с наблюдательного пункта я видел, как наши штурмовые отделения из сапёрного батальона во время наступления использовали переносные огнемёты по немецким землянкам и траншеям.

Пятнадцатого, шестнадцатого и семнадцатого сентября были тяжелые бои, а самый тяжелый был девятнадцатого сентября – потому, что немцы пошли в контратаку. Бой был очень тяжелый, и мы выдохлись. А главное – не было команды вводить резервы: по-видимому, командование поняло, что предел достигнут. 22 сентября мы вышли из боя, передав позиции 11-й дивизии. Немецкие укрепления я вблизи не рассматривал, в основном вся Синявинская высота была изрыта траншеями. Там, где сейчас стоит мемориал, у нас похоронен командир батальона капитан Салтан и мой разведчик Мозгов Ваня. (По данным ОБД «Мемориал» – гв. капитан Салтан Андрей Николаевич 1912 г.р., уроженец Запорожской обл., убит 12.09.1943г. Место захоронения – высота 43,0. Синявино Мгинского (ныне Кировского) района Лен.обл. Гв. ст. сержант ком. отделения Мозгов Иван Алексеевич, уроженец Московской обл., убит 18.09.1943г. Место захоронения – 400 метров юго-восточнее 5 рабочего посёлка Мгинского района Лен. обл.) После войны мы часто туда ездили со школьниками, собирались ветераны. Ещё была видна яма на месте командного пункта на высоте 40,1. Из Новгорода приезжал Савинский, у него хорошая память и он там бегал и говорил: «Вот, вот – наша землянка, а вот – командный пункт, а вот – начальника артиллерии…». Когда я ездил с ПТУ-шниками – у них была воспитателем коренная жительница посёлка Синявино – она рассказывала, как пришли немцы, и она была свидетельницей, как они взрывали церковь. Немцы их эвакуировали в Мгу.

За участие в этих боях я был представлен к ордену «Красная Звезда». Мы со Щегловым были уже как бы на дружеской ноге. Приносят ему наградные документы, он читает: «Разведчики… О! Бровкину – “Красная Звезда”!» А я возьми, да и скажи: «А у меня уже “Звезда” есть». Он так подумал и написал: «Медаль “За Отвагу”» – по существу, я сам отказался от «Красной Звезды».

Одиннадцатого октября я уехал на Пулковскую высоту, начиналась подготовка к операции по полному снятию блокады Ленинграда. Раз в неделю к нам на наблюдательный пункт приезжал Щеглов – посмотреть, поспрашивать, я его ориентировал. Как-то приезжает, и говорит: «Там разведчики твои распустились: пьянствуют, по бабам ходят!» Я говорю: «Подмените меня хотя бы на несколько дней, пришлите командира второго взвода Юру Деева» – прислали Юру. Мы собрались, и я думал, что больше сюда не вернусь. Приехал уже поздно вечером: никого в роте нет, пусто – кто на гуляньи, кто на танцы, кто-то к бабам ушел. Потом начали появляться, появляться. Я там пробыл дней, наверно, восемь, вдруг приезжает командир дивизии, злой. Вызывает меня: «Завтра отправляйся на Пулково!» Я спрашиваю: «А что такое? Что случилось?» – а он приехал, а на пункте никого нет – спят все! В общем, разведчики работы никакой не ведут. Думаю: «Господи боже мой: тут плохо, там плохо!» – в общем, за три месяца разведрота полностью разложилась! Помкомвзвода у меня был хороший парень, но он был когда-то рядовым разведчиком – со всеми запанибрата. А там рядом рабочие посёлки Ириновских торфоразработок, там одни девчонки. Девочкам раз в месяц выдавали по пол-литра водки, разведчики это хорошо знали – берут по полбуханки хлеба, и туда – гуляют, попойка! В общем, три месяца они там не столько готовились, сколько «отдыхали». Командиром роты был пограничник, начинавший войну помполитом, его сделали политруком роты, а затем два года был в резерве, после присвоили командирское звание – тогда из политруков переводили. В военном отношении он был очень плохой, а тем более разведчик – и разведрота наша «упала». Если в своё время мы получили благодарность от Говорова, то теперь… Но потом разведка очень хорошо работала.

В начале декабря я слушал речь Власова – немцы её передавали по громкоговорителям. Очень хорошая была речь, Власов говорил хорошим русским языком, но воспринимал я его как предателя. Я загнал ребят в землянку, чтобы они не слышали, а сам слушал (рассказывает, улыбаясь). Это была чёткая, правильная пропаганда: он углубился в историю и, начиная с подавления Кронштадтского мятежа, рассказывал, какие беды делала Советская власть – очень умная была пропаганда. Чего не скажешь о немецкой агитации – особенно это касается листовок, которыми они нас просто засыпали. Вот, например, когда мы приехали с Ханко, всё было засыпано: «Вот скоро мы возьмём Ленинград, первоочередной нашей задачей будет – повесить комиссаров на Невском проспекте. Если проспекта не хватит – будем вешать на параллельных улицах!» Я прочитал – и подал заявление в кандидаты Партии, сказав, что хочу быть повешенным вместе с нашими комиссарами, если такое получится. 31 декабря 1941 года меня приняли в кандидаты, а в мае 1942 года я стал членом Партии. Наши тоже работали, у нас был инструктор политотдела по разложению войск противника, Зиновий Эпштейн. Он, как правило, брал три или четыре человека разведчиков, чтобы его сопровождали, шел в первую траншею, и в рупор агитировал немцев. А главное – листовки, листовки, листовки. Надо сказать, что в начале войны немцы нас не знали и их листовки как-то отвращали, не давали задуматься, хотя некоторые брали, прятали.

На Пулковской высоте я был начальником наблюдательного пункта №1 42-й армии. В поиск нам ходить было запрещено. Я только, пользуясь служебным положением, дважды крадучись выползал в нейтральную зону, поближе к немецким заграждениям – мне надо было визуально уточнить две немецкие огневые точки. А так – только наблюдение с засечкой батарей противника: увидим вспышку выстрела, засечём время до разрыва. Смотрим по справочнику – 105-мм немецкое орудие: начальная скорость снаряда такая-то, конечная такая-то, вычисляем её дальность и вычисляем место. И так же – пулемёты.

Я, лейтенант, командир взвода разведки, перед боем делал рекогносцировку командирам полков. Командир дивизии мне поручил: «Расскажи моим командирам полков, начальникам штаба, что и как, где они будут наступать». Я всё точно знал, где – полк Шерстнёва, где – Афанасьева, где – Кожевникова, когда вступает в бой артиллерия – весь план боя я знал потому, что присутствовал даже, когда Симоняк давал приказ командирам дивизий корпуса.

Все знали, что предстоит наступление. В конце 1943 года из прилегающих районов эвакуировали население, но точная дата была неизвестна, день наступления несколько раз переносили. Говорили, что первоначально наступление было намечено на седьмое или восьмое ноября, но в связи с тем, что какой-то капитан перешел к немцам и выдал эти наши секреты, наступление было отложено. Но это так, штабные разговоры – немцы не знали, что мы будем наступать пятнадцатого января – в первый день наступления сразу после артиллерийской подготовки мои разведчики взяли первого пленного. Ещё не прорвали первую линию, а он был уже доставлен в штаб дивизии, его тут же Мороз допрашивал – и немец не знал.

За неделю перед наступлением в районе Александровки, перед УР-ом, наши штрафники проводили разведку боем. Я слышал эту стрельбу, видел, наблюдал, но это было далеко – километра полтора или два. Результатов нам не сообщили. Я ходил, узнавал у разведчиков УР-а, но они сказали, что «нас не информировали». Это не от нас сделали, а проводил штаб 42-й армии.

Перед началом операции у нас находились: начальник артиллерийской разведки нашей дивизии, начальник разведки тяжелого танкового полка прорыва Аркадий Лондон, еврей. Ещё когда я только пришел на Пулково, звонят мне из штаба 42-й армии, и говорят: «Выйди к подножию горы и встреть машину с офицером!» Я говорю, что сейчас пошлю своего разведчика, а они: «Нет, сам сойди» – это из Ленинграда звонил начальник оперативного штаба 55-й армии. Я вышел, машина подошла, из кабины выходит младший лейтенант – знакомое лицо, еврей. Я его узнал: в 1943 году мы разбили испанскую дивизию, взяли пленных, но во всей нашей дивизии не оказалось человека, который знал бы испанский язык. Вынуждены были запросить, и из штаба фронта приехал сержант, еврей, он знал испанский язык и был в Испании переводчиком, кажется, у Москаленко. Кроме испанского языка, он знал итальянский, французский, немецкий, русский и, как он мне потом говорил, староеврейский, на котором сейчас говорят. Это был Давид Захарович Франкфурт, он вёл разведку радиостанций, прослушивал. Он пробыл у меня четыре месяца, а 24 декабря снаряд попал в землянку и он был убит осколком в висок. (По данным ОБД «Мемориал»: Франкфурт Давид Захарович 1918 г.р., уроженец г. Ленинград. Военный переводчик. 04.08.1941 г. Вступил добровольно в народное ополчение. Место службы: Лен. Фронт, 472 ОРД. Звание: младший лейтенант. Убит 24. 12. 1943г. Похоронен в Шувалово.) И вот эти два еврея были совсем разные: Лондон матюгался через слово, два раза горел в танке, Франкфурт – интеллигентный, воспитанный человек, отец его был зубным врачом и лечил, вставлял зубы Жданову; его мать была врачом-акушером. У нас в разведроте служило пять евреев, один из них был по фамилии Кравец, он был награждён двумя орденами «Славы». Кончилась война, вдруг он меня разыскал, приехал и рассказывает: вот так и так, товарищ гвардии лейтенант, я как еврей не смог поступить в Военномеханический институт – мне отказали. Я: «Да ты что болтаешь такое?!» – он говорит: «Э-эх, Алексей Иванович, Алексей Иванович, Вы ведь ничего не знаете!» И он мне пояснил, что ректор ему сказал: «Есть указание принимать не более трёх процентов евреев». Я говорю: «Да что-то ты врёшь!». Я с ним – к ректору на Первую Красноармейскую, ректор мне всё пояснил. Я говорю: «Ну как же так?» – а он: «Не могу против закона, понимаете». Мы дали телеграмму в Москву, Говорову: мол, так и так. Помню, девятнадцать рублей я заплатил за эту телеграмму (говорит, улыбаясь). Дня через три приходит ответ: «К ректору». Приходим, этот ректор хвалил–хвалил меня: «вот молодец, вот указание: “Зачислить Кравца! Генерал Говоров”». Говоров знал, что наша 66-я отдельная рота была одним из лучших разведподразделений Ленинградского фронта. Шесть лет Кравец отучился, закончил с отличием, его оставляли в институте в аспирантуре. Приходит ко мне, рассказывает, я говорю: «Ну, повод есть, давай оставайся!» Он ответил: «Нет, я хочу те знания, что я получил, сразу применить» – и уехал на Урал. Через год приезжал, но не сказал, где он работает: «Я доверяю Вам всё, но то, что я подписал... – я не могу». В 1957 году он погиб. Там был Пятнадцатый городок – как же его… – известный научный город, где работали первые атомщики. Взорвался какой-то отстойник с отходами. К тому времени он был уже кандидатом наук и готовился к докторской диссертации, его работа была потом опубликована и ему присвоили доктора, уже после смерти. А Малинкович уехал в Израиль, его дочь и зять были атомщиками, работали в Дубно, а он в Хабаровске работал редактором на радио. Потом состарился, приехал в Дубно, а зять и два сына сбили его: сказали, что в Израиле у них очень большие перспективы, а он один, старый, остался – дети поехали и его с собой забрали. Уезжая в Израиль, он ко мне заехал – это был советский человек, настоящий коммунист. Он мне звонил два раза в год – на Новый год и в День Победы, говорил: «Ты знай, если на Новый год или 9-го мая звонка не получишь – значит меня нет». И потом звонит из Израиля дочь и говорит, что «папа умер, и перед смертью сказал, что обязательно позвони, и скажи, что я…» Это был прекрасный разведчик, студент Исторического факультета Ленинградского университета, но он был москвич.

На правом фланге корпуса, на участке 64-й дивизии, были населённые пункты: Финское Койрово, Русское Койрово, Средне Койрово, Искино. Искино – это была уже первая немецкая траншея. Там должна была наступать, кажется, 21-я дивизия НКВД – точно я не помню. Эта дивизия 31 декабря 1943 года проводила поиск: они в Искино взяли очень драгоценного пленного, который дал очень ценные сведения перед нашим наступлением. Разведротой там командовал Слатковский Сергей Митрофанович – помните, я рассказывал о нём? В Красноборской операции он командовал нашей разведротой, был тяжело ранен тремя пулями и после к нам не вернулся – он был очень обижен тем, что его раненого бросили. Пришли немцы, его ногой повернули, и как он мне говорил: «Думая, что я мёртвый, один вытащил... и облил меня». Говорил, что «терпел полученные ранения, но когда он меня описал – заплакал». Потом начальник разведки дивизии вернул разведчиков, которые его бросили, и те вынесли командира с поля боя. После войны я с ним встречался, он даже когда-то был комендантом Порт-Артура. За удачный поиск, проведённый 31-го декабря, он был удостоен большой награды. Сергей Митрофанович рано умер, это был очень хороший человек, грамотный офицер, выпускник Тамбовского Кавалерийского Училища.

Пятнадцатого января я возвращался с группой разведчиков после выполнения задания командира дивизии – выбрать командный пункт. Иду, смотрю: стоят наши танки, тридцатьчетвёрки, посчитал – их было восемь танков. Идём, а из первой машины высунулся танкист: «Братцы-славяне, есть у вас сапёры кто-нибудь?» Я спрашиваю: «Что?» Танкист говорит: «Да вот – наехал, вон – мина под танком!» Первый танк ехал и гусеницей – на край мины и вывернул её из снега, и она торчит из-под него. Я подошел, смотрю: а на взрывателе натяжки – три провода – значит, она ещё и как противопехотная: зацепишь – и взрыв. Я взял финку, тихонько отрезал один, другой, третий, тихонько взял мину за ручку и аккуратно в воронку положил. Он говорит: «О, вот видно, что ты специалист!» Из третьего танка выглядывает полковник, я его знал – Хрустицкий, может, слышали такую фамилию: улица есть его имени, это – командир 45-й гвардейской танковой бригады. Он участвовал с нами в прорыве блокады, его батальоны поддерживали нас под Синявино в сентябре. Он был придан нашей дивизии, и я был свидетелем, как он получал здесь задание: когда он должен вступить в бой, какая его задача. Вот он здесь стоит, а уже давно должен быть в бою! И я снова взялся не за своё дело, зная, что уже – время, и он давно должен быть в бою, подхожу и говорю: «Товарищ гвардии полковник, Вами недоволен командир дивизии!» – а он уже знал меня, примелькался я ему потому, что часто был на глазах, когда он бывал у командира дивизии. Он поблагодарил меня, и говорит: «Передай, что вот я так и так», и потом мне говорит: «Лейтенант, я найду – обязательно представлю к награде». Я пришел в штаб, доложил командиру дивизии, что так и так, но не рассказал, что я от его имени сказал, что он недоволен. А потом, когда полковник докладывал командиру дивизии, и сказал, что «ну, как лейтенант мне передал, что…» и я ему… Командир дивизии смотрит – а я не знаю, куда деваться – спрятать глаза, спрятать голову, думаю: «Вляпался я!!!» А командир дивизии смотрит на Хрустицкого, смотрит на меня: что там передавал этот лейтенант? Потом я ему пояснил, он сказал: «Смотри, больше от моего имени никаких распоряжений не делай! Понятно?» Уже после войны приехал ко мне из Киселёва мой разведчик Шабалин, вспоминаем, и он говорит: «А помнишь, как я тебе по шее дал?» Думаю: «Как “по шее дал”, когда?» – «Ну когда ты мину-то вытаскивал из-под танка. Я тебя спрашиваю: “Что ты делаешь, лейтенант?!” Я тебе по шее дал, а ты всё равно вытащил её!» – напомнил мне вот этот эпизод, про который я никому ничего не сказал, чтобы там ничего такого не пошло, что вот Бровкин какой-то подвиг совершил. Хрустицкий погиб под Тайцами 22-го числа. Представлял он меня к награде, или нет – не знаю: навряд-ли, у меня таких обещаний много было.

17 января 270-й полк Афанасьева вышел к Вороньей горе. По рации Афанасьев сообщил в штаб дивизии, что командир его роты автоматчиков Масальский завязал бой на улицах Дудергофа. Я это хорошо слышал – рядом сидел. Командир дивизии полковник Щеглов как подскочил – ну молодой был, 32 года – говорит: «О, Володя Масальский уже на Вороньей горе!» Берёт трубку, звонит начальнику штаба корпуса Трусову: «Иван Ильич, Иван Ильич, ты знаешь – Володя Масальский завязал бой на Вороньей горе, мне только что сообщили! Просит помощи, я ему сейчас посылаю свою «гвардию»». «Гвардией» в Гвардии считали разведчиков. И прямо говорит: «Я его представляю к званию Героя Советского Союза». А тут же сидели два журналиста из газеты «На Страже Родины»: Стрешинский и Франтишев, они сразу в блокноты записали и дали «На Страже Родины» заметку: вот так и так, так и так. Командир дивизии даёт мне задание: «Бровкин, бери всю роту, и – к Масальскому. Штурмуйте Воронью гору, помоги ему!» Я взял два взвода, и – туда. Нашел начальника штаба того полка и говорю: «Слушай, Дмитрий, где Масальский?» А майор уже выпил после обеда, говорит, что Масальский ранен. Я спрашиваю: «Как ранен? А он на Вороньей горе был?» А он мне: «Да ты что, очумел?» – только, знаете – так, по-солдатски. Я спросил его, знает ли он, где Масальский, вижу, что он пьян и всё равно ничего не знает, и я ушел, побежал с ребятами дальше. Там был вырыт противотанковый ров, ещё в 1941 году, подковой охватывавший Воронью гору. Смотрю: там сидят ребята Масальского, отделение, а я знал Володю и некоторых его солдат. Смотрю: там сержант Виктор Иванов, я говорю: «Слушай, Иванов, а где командир роты?» Он отвечает: «А командира роты часа полтора как отправили в госпиталь». Я спрашиваю: «А вы на Вороньей горе были?» Он: «Да ты что!?» Я говорю: «Ну как же, получили сведения, что…» – Виктор говорит: «Да нет, мы досюда дошли и во рву остановились». Я посмотрел – за рвом следов не было, снег не тронут. Я спрашиваю: «И никто из наших не ходил? А как же – вот было сообщение?..» Он отвечает: «Не знаю, о чём ты говоришь, мы вот самые первые идём». Я понял, что командиру дивизии неправильно сообщили. Там же, во рву, я встретил командира, кажется, с четырьмя солдатами, спрашиваю его: «Ты кто?» – он отвечает: «Капитан, командир лыжного батальона». Я говорю: «Вот ты мне и нужен. Дай мне свою рацию, я свяжусь с командиром дивизии!» Он сказал радисту, чтобы тот развернул радиостанцию, радист говорит: «А я не знаю позывных». Я спрашиваю: «Как? А какое вы задание выполняете?» – командир молчит. Я ему объясняю, что вот я – командир разведроты, выполняю задание командира дивизии, встретил вас, так вы мне скажите. Он мне ничего не мог сказать. Я тогда написал записку командиру дивизии, что мол, так и так: «Вы дезориентированы: Масальский до Вороньей горы не дошел два с половиной километра и был ранен, рота разбита, наступления нет. А здесь, в квадрате таком-то, я встретил командира лыжного батальона, жду Ваших приказаний, а пока веду интенсивную разведку в направлении красносельского лагеря до воды» – имелось в виду Дудерговское озеро. Мне не надо было писать фразу «Вы дезориентированы» – посланный мною связной рассказал, что начав читать, командир дивизии прямо взбесился! Вернувшийся вестовой передал приказ идти к командиру полка Шерстнёву, который вышел уже к Большому Лагерю, под командование Шерстнева поступал также лыжный батальон и учебная рота. Это происходило в ночь с 17 на 18 января, к этому времени полк понёс большие потери и нуждался в усилении. В полку оставался только один командир батальона, другие два были убиты. Шерстнёв был очень рад, что я пришел, и дал задание взять Горскую. Для усиления из лыжного батальона Шерстнёв выделил мне два расчёта с ручными пулемётами и два – с противотанковыми ружьями. Расчётом одного из ПТР были отец и сын. Для артиллерийской поддержки дали командира батареи артиллерийского полка, старшего лейтенанта. Но артиллерийским огнём я не мог воспользоваться потому, что территория моя была небольшая, рядом наши солдаты, думаю: перебьют они их. Горскую я взял к утру, посёлок находился как раз перед Вороньей горой. Взяли два немецких пулемёта и орудие. Очень помогли пулемётчики из лыжного батальона, их было человек пять или шесть, такие замечательные ребята, молодые, жизнерадостные. Когда я посылал своего ординарца в штаб дивизии, один ко мне «прилип», моим охранником был (рассказывает, улыбаясь), и он убит был.

Ребята хорошо воевали. Шерстнёв посадил на танки роту лыжного батальона и учебную роту и, послав их в обход Дудерговского озера, вышел немцам в тыл, окружив Дудергоф и Воронью гору. Полк Шерстнёва вышел из пределов своей полосы наступления на полосу наступления 64 гвардейской дивизии, что было строго запрещено. Но он как-то договорился с командиром полка, на чью полосу пришлось зайти, и вышел к Красносельскому Большому лагерю. Я ему отчистил путь, послав туда два отделения, которые выгнали немцев из южной части Большого лагеря, немцы частью отступили в посёлок Дудергоф, частью – в Красное Село. Была ещё ночь, вдалеке на снежном поле я увидел какие-то призрачные тени. Сперва мне показалось, что это большое стадо овец. Подойдя поближе, понял, что перед нами огромное кладбище немецких солдат, просто тени от небольших крестов ввели в заблуждение, посередине кладбища стоял какой-то памятник. Восемнадцатого января пытались по железной дороге пройти к Дудергофскому вокзалу, но не получилось. Можно сказать, что весь этот день боя не было. Утром девятнадцатого числа на три танка КВ было посажено одно отделение разведки, бывшее у командира дивизии – там был заместитель начальника разведки дивизии старший лейтенант Мороз, взвод учебной роты под командованием Школьникова, ещё участвовал третий батальон Трошина 188 полка и моя рота. Мы штурмом взяли Дудергоф.

У немцев возле школы стояли две 75-мм пушки, которые били по танкам, шедшим по железнодорожному пути к вокзалу. Три танка были подожжены, погибли два моих разведчика и заместитель начальника разведки дивизии старший лейтенант Мороз, еврей, хороший мужик, но разведчик никуда не годный. Он хорошо знал немецкий язык и был у нас переводчиком непосредственно в бою. (По данным ОБД «Мемориал»: Мороз Аншель Пейсахович, 1911 г.р., урож. г. Минск, ст. лейтенант, помощник начальника штаба 20 ТД, шт. 63 гв. с.д. Умер от ран 19.01.1944 г., от проникающего ранения в грудь.)

Вокруг Вороньей горы столько легенд, столько вранья: рассказывают, что её брали штурмом. Эта гора состояла из трёх: Лысая гора, Ореховая гора и Воронья. Я с ребятами забрался на Лысую гору. Там, во впадине между Лысой и Ореховой горой, проходила Дудергофская улица и стояло несколько домов, у немцев там была зона отдыха для солдат и унтер-офицеров – туда их направляли отдохнуть на пять-десять дней. Мои ребята взяли там две коробки с презервативами, причём знатоки говорили, что это японские, с двумя усиками, они надували, смеялись над ними. Также были взяты коробки с несколькими кинофильмами. Мы стали было их крутить на нашей дивизионной кинопередвижке, но быстренько приехали «смершевцы» и арестовали фильмы. Я посмотрел несколько – было очень интересно посмотреть, как немцы показывали нас и себя. Был фильм, который мы там захватили: коротко – стоит Сталин, по колено в крови, и кричит Рузвельту с Черчиллем: «Ну давай, вставайте, второй фронт открывайте!», а они ему отвечают: «Да куда вставать-то, когда ты захлебываешься в крови!» Потом было, что «вот как нас видят русские, и – как на самом деле: вот Кукрыниксы изображают так и показывают, что немецкие солдаты бьют кувалдами вшей у себя в мундирах, а вот – как на самом деле – показывают: купаются, обуваются, чистые, мундиры начищены, выглажены, сами они выглаживаются, причесанные, чистые. Вот ещё: как нас Кукрыниксы представляют, а вот – как на самом деле, как нас враги представляют, а как – на самом деле!» Фильмы были на немецком языке. Была пропаганда и на русском, я тоже был ошеломлён. Смотрю: газета «Правда» – точно «Правда», отпечатана, думаю: наша что ли? Читаю-читаю, смотрю – текст русский, оформление – ну настоящая «Правда», ну никак не поймёшь – «Правду» читаешь, настроены эмоции, настроен сам что-нибудь узнать, а там – про Красную Армию вся гадость! Потом я встречал эту газету и в Волосово, и в Кингисеппе.

Ещё в этом доме отдыха летом на озере была устроена хорошая купальня. Короче, там не было ни одного орудия, ни одной траншеи, но была очень хорошая смотровая площадка. На одной большой ёлке на высоте, наверно, двадцати метров, находилась смотровая площадка, к которой вела лестница: не прибитая, а очень хорошо заделанная. Нет, Вы меня не поняли: не наблюдательный пункт, а именно – смотровая площадка. А разница вот в чём: наблюдательный пункт – это пункт, на котором всё время ведётся разведка, наблюдается противник, это пункт имеет связь и хорошо оборудован. А на ту площадку приезжали гости, командиры показывали им с Вороньей Горы обзор: открывалась огромная территория – с высоты 172-х метров. Со мною вместе шел начальник разведки этого полка Толя Котов, ему тоже было интересно. Я говорю: «Подожди Толя, не трогай, посмотрим». На каждой ступенечке лежал снег, я подсчитал, когда шел снег – там несколько дней – неделю примерно никто не был на площадке. Связи там не было, поэтому я не имею права сказать вам, что это был наблюдательный пункт – это была смотровая площадка для гостей. А наблюдательный пункт находился на отметке 112, «ДОТ Типанова». Утром я обошел всю Воронью гору – мне было интересно, я три месяца за ней наблюдал, и ни разу ни одного выстрела не видел, хотя в сводках всегда сообщалось, что с Вороньей горы бьёт «Берта». Даже у Дудина есть поэма «Песня Вороньей Горе», в которой есть такие слова:

«… Весь Ленинград, как на ладони,
С Горы Вороньей виден был.
И немец бил с Горы Вороньей.
Из дальнобойной «берты» бил.
Прислуга в землю «Берту» врыла,
между корней, между камней.
И, поворачивая рыло,
Отсюда «Берта» била,
Била все девятьсот блокадных дней…»
Я его потом привозил, водил туда, спрашивал: «Ну, покажи, где твоя «Берта» была?» – ему стыдно было.

Меня интересовало, где какой ДОТ, где какая батарея, правильно ли я давал сведения. И мне сразу было очень радостно, что разведка дала точные сведения, и наша дивизия имела очень большой успех. Она получила почётное звание: «Красносельская», Щеглов за эту операцию получил звание Героя Советского Союза. Этого звания был удостоен и командующий артиллерией дивизии, он был тяжело ранен 16 января. А Масальскому дали ни за что. Когда журналисты Стрешинский и Франтишев писали книгу, я им всё рассказывал, говорил, что «вот вы написали!..» А они говорят: «Ты же сам можешь подтвердить, что Щеглов сам сказал, что представляет Масальского к званию Героя Советского Союза! Ну, мы это и написали, а там и понеслось». Я с Володей встречался уже после войны, он говорил: «Когда я лежал на Васильевском Острове в госпитале, принесли мне газету, я был удивлён, что в обход к кому-то в тыл зашел…» – он честный парень был, и солдат был хороший. Воевал он в Арбузово, и за Анненское бился вместе со мной. Он был малограмотный, грубый, можно сказать – солдафон. Офицер он был – не офицер: такой как я, нигде не учился, на Ханко служил оружейным мастером, ремонтировал стрелковое оружие. Брал только «на ура», «в твою душу…». Масальский – это вообще герой войны, но Героя Советского Союза дать за то, за что ему дали? Ему самому стыдно было потому, что он знал, что этого не делал. Герой войны – судьба его не сложилась, послали учиться в Академию, но он не смог учиться, был малограмотным. Начал пить, пропил свою Звезду…

Так вот, бой был такой простой за Воронью Гору: ничего не было разрушено, все дома остались, наши не стреляли потому, что у немцев там ничего нет. А сейчас туда ездят и экскурсоводы говорят, что вот «склоны Горы обледенели, наши не могли на неё забраться, туда пригласили альпинистов…» – такая гадость, что тьфу! Так вот я тебе хочу сказать такую вещь: трудно, очень трудно и нельзя сказать всей правды о Великой войне. Правды у неё не найдёшь – у каждого своя правда, и кто честно относится к ней – он не может врать, а врёт тот, кто хотел сказать, что и он пахал.

Журналисты тоже разные: был такой радиожурналист – Лазарь Маграчёв, его знал весь Ленинград. Как-то он мне звонит и говорит: «Слушай, друг, я тебя разыскиваю уже двадцать лет. Ты же прорывал блокаду, был в Усть-Тосно, в Красном Бору» – тоже приходилось с ним беседовать, причём сам держит под столом микрофон, а я не знаю, с ним беседую, вдруг слышу по радио своё выступление! Много журналистов приезжало во время войны. Вот, скажем, «Арбузовская операция» – сколько там журналистов было: из «Комсомольской Правды», «Красной Звезды». Они, конечно, приходят в штаб, в политотдел, им нужны «жареные» материалы – ну больше этого у разведчиков. Едут к разведчикам, беседуют с ребятами. Потом получаешь газету – и стыдно: рвали и сжигали. Им нужен был подвиг, а у нас – рядовая работа солдата-разведчика. Я рассказывал сейчас о мине, которую вытаскивал из-под танка: если б там тогда был журналист, газетчик, то ведь, знаете, можно было написать на Героя Советского Союза! Если скажем, кто-то закрыл грудью ДОТ, дал возможность наступить роте, то почему же не написать, что вот «такой-то спас целую танковую бригаду, благодаря чему она вовремя вступила в бой и спасла положение!» – можно же написать, да? А про это никто не знает, и не надо.