Бровкин Алексей Иванович 5 страница

Два месяца я лечился и ушел из госпиталя с открытой раной. Думал, что всё будет нормально, пришел в часть, но началось рожистое воспаление раны. Пришлось лечиться две или три недели, но с палочкой я ещё долго ходил. Если точнее, то я просил-просил, но врач не выписывала. Я пришел к старшему хирургу госпиталя, он пошел мне на уступку, но только поставил условие, что я ещё двадцать дней должен лечиться в батальоне выздоравливающих.

Батальон выздоравливающих 55-й армии находился в Шлиссельбурге. А я был на офицерском довольствии, у меня обмундирование офицерское, оклад офицерский. Командир батальона и начальник штаба смотрят: что это такое – пришел такой «фраер»: и портупея, и сапоги не кирзовые, а хромовые, и брюки, и гимнастёрка. Я им объяснил, показал документы, что я – командир взвода, хоть и старший сержант. Тут как раз приехали отбирать на курсы младших лейтенантов. Говорят: «Вот – первый кандидат, старший сержант». А я говорю: «А я на курсы не пойду!» – ох, как он взбеленился! А тут же сидит врач, капитан, увидел, что я туда не хочу и спрашивает: «Товарищ полковник, а когда там начнутся занятия?» Полковник отвечает: «Да там занятия уже идут». Врач говорит: «Дней через пятнадцать – двадцать я его вам выпишу». Полковник: «Какие двадцать, там уже занятия идут!» – врач говорит: «Нет, ему нельзя», и он меня вычеркнул. А на третий день я ушел к себе в часть. Потом у меня была встреча с этим доктором. Я ехал в свой госпиталь на Исаакиевской площади, к своей девочке – тогда я был ещё не женат. Вхожу с палочкой в трамвай, «семёрку», а у меня уже была звёздочка младшего лейтенанта, смотрю – сидит, вроде лицо знакомое, но мало ли знакомых! А он меня взял за шинель, смотрит: «Ну что? О, значит присвоили!» Я смотрю – ах, и сразу вспомнил, говорю: «Да». Он спрашивает: «Я правильно тогда понял?» Я отвечаю: «Доктор, большое спасибо, что Вы тогда правильно поняли».

В это время мне присвоили звание младшего лейтенанта. Тогда было очень трудно, не давали первичное звание без подготовки. Наши кадровики на меня в 55-ю армию два представления подавали, но там отказывали потому, что звание младшего лейтенанта присваивалось после шестимесячных курсов, а Симоняк не посылал. Он нескольких ребят – сержантов послал, они окончили курсы, звания им присвоили, но в дивизию они не возвратились, а были направлены в другие части. Вот Симоняк и сказал командующему 55-й армии Свиридову: «Я больше не дам вам ни одного курсанта!» – и не дал. Когда в апреле мы вышли из подчинения 55-й армии, был сформирован Тридцатый Гвардейский Стрелковый корпус, находившийся в резерве командующего фронтом. Мне и ещё нескольким ребятам уже сам Говоров подписывал о присвоении звания. Нас не отпускали даже когда я был ранен, на моё место никто не был назначен, я и выписался раньше, чтобы только вернуться к себе в разведку. Прямо скажу, к нам относились по-отцовски и сам Симоняк, и особенно начальник штаба Иван Ильич Трусов. Но Симоняк был назначен командиром корпуса, а командовать дивизией пришел Щеглов. В тот день командира роты не было, и я исполнял его обязанности, Щеглов приехал на мотоцикле, подходит и командует: «Постройте!» Я говорю: «А кто Вы?» – он отвечает: «Я – командир дивизии». Я говорю: «У нас командир дивизии – Симоняк», он: «Я – командир дивизии». Я говорю: «Я не знаю…» А ребята говорят: «Он из 55-й армии, был у нас в Красном Бору, приходил, майор». А он, действительно, был начальником оперативного отдела 55-й армии, майором, и ему, отправляя в дивизию, сразу дали полковника. А в тот раз он сел на мотоцикл и уехал на «Пороховые», где стоял наш полк, и когда он уехал, принесли приказ, что командиром дивизии назначен полковник Щеглов. Я думаю: «Ну-у дурак, теперь тебе будет!..» Я так боялся, что окажусь у него в немилости, но он наверно забыл, и у нас сложились очень хорошие отношения.

Апрель, май, июнь разведчики были в Ленинграде, на Малой Охте. Ночами выходили в Ржевский лесопарк, там ползали, отрабатывали ночные поиски. Многие ребята, квартировавшие в частных домах, встречались с местными девушками и некоторые женились. Например, будущий Герой Советского Союза Масальский, но что-то у него потом не получилось, и он женился вторично. Женился Семён Иванович Шепитько, он уже умер, и жена его похоронила там, у Рябовского шоссе. На «Пороховых» после войны много маленьких «гвардейцев» бегало.

Находясь в госпитале, я познакомился со своей будущей женой, Валей. Правда, сперва я положил глаз на другую сестричку, только потом её рассмотрел: милая, хорошенькая такая. Не выделялась она, были там более заметные сёстры, но умней её не было. В общем, она меня выбрала. Только мы познакомились, как второго апреля она с другими девочками была откомандирована в Пере – на Карельский перешеек, на заготовку дров. А потом я выписался, она приехала ко мне в батальон выздоравливающих. Я был дежурным по батальону, начальник штаба говорит: «Бровкин, там жена к тебе приехала». Я спрашиваю: «Какая жена?» – он говорит: «А я знаю, какая? Сколько их у тебя там?» (рассказывает, улыбаясь) Валя моя приехала. Обычно как думали: ну познакомились, пошептались, может, поцеловались – и всё, а она вот вдруг приехала! Я вернулся в часть, но заболел. Две недели пролежал в госпитале, она приехала, навестила меня, ну а потом мы поженились – вот так. И она меня не бросила, когда под Нарвой меня тяжело ранило. Я ей говорил: «Устраивай свою жизнь, жив останусь – разведёмся» – это было для неё оскорбление. 54 года я прожил с Валей, без единого побега, трудно ей было со мной. До войны она окончила три курса института. Потом, когда я лежал в больнице Мечникова, говорю ей: «Бросай госпиталь, иди, заканчивай». Она окончила кораблестроительный техникум и работала на «Петрозаводе» в конструкторском бюро 32 года.

Летом 1943 года вручали медали «За Оборону Ленинграда». Всё прошло буднично: сунули – и всё. Уже после мы оценили, что это – самая дорогая награда, а тогда не было никаких таких ощущений.

Чувствовалось, что готовится что-то серьёзное. В конце июня дивизии корпуса вышли в район Манушкино – Большое Манушкино – Малое Манушкино – Ексолово Всеволожского района Ленинградской области, там проводились штабные занятия. Мы расположились в деревушке Берёзовка, там шли непрерывные занятия. Мой командир роты подхватил в городе триппер и ушел, я остался командиром роты. Остался потому, что не было приказа, никто не пришел из штаба и не сказал, что «ты вот исполняй обязанности командира роты». Командир первого взвода по штату являлся заместителем командира роты, и я – вот он.

Неву перешли по понтонному мосту в районе Марьино. Командный пункт штаба дивизии расположился в карьере за 8-й ГРЭС.

Тогда нам выдали стальные нагрудники, но мы их не носили. Я надел и тут же снял. Их давали пехотинцам, тем, которые штурмовали траншеи. Нам в разведке они были не нужны – мы же не знали, что будем выполнять задачу пехотинцев. Я не видел их и у ребят Масальского, в роте автоматчиков. По-моему, они как-то мешали – в общем, не выдержали критики. Ни до этого, ни после их у нас не было.

К каждой армии Ленинградского фронта был прикомандирован офицер из разведуправления фронта. У нас, на Мгинском направлении, был полковник Украинцев. С ним я был хорошо знаком, иногда он сам ставил мне задачи. В частности, одиннадцатого июля он вызвал меня и говорит: «Давай, ты тут хорошо знаешь топографию, территорию, где расположен враг, будем проводить разведку боем в районе «золки» (зольная сопка). Ты им подскажи, где лучшее направление. Командир, капитан, у них хороший, хороший разведчик». Это была 24-я штрафная офицерская рота Ленинградского фронта. Там были умные, грамотные, горячие ребята, все офицеры. Среди них был полковник Иванов – проштрафившийся командир дивизии. Когда он увидел, что я тут немного контролирую, говорит: «Слушай, лейтенант, возьми меня в свои ординарцы. Мне тяжело, ты посмотри, какие тут молодые ребята – меня же убьют! Тяжеловат…» – ну, он так и не ходил в атаку. Вся операция длилась чуть дольше десяти минут. Я был свидетелем, как они ворвались в первую траншею, потом – во вторую, где захватили оберлейтенанта–финансиста. В районе «золки» шли тяжелейшие бои. В шестидесятые годы я строил садовый домик под Мгой, мне был нужен лес, и я обратился в мгинское лесничество. Познакомился с лесниками, и как-то спросил у них про зольную сопку, они сказали: «А, “золка”!.. Так её срыли, там у нас теперь лесопитомник».

22 июля началась Мгинская операция. Корпус наступал двумя дивизиями: 45-я и наша, 63-я, наступавшая двумя полками. К этому времени мы были уже 66-й отдельной гвардейской разведротой. Операция шла до четвёртого августа, положили много людей, а успеха не было. Задача была взять Мгу, но мгинской операцию не называли, а назвали Арбузовской. Тогда мы взяли Анненское. После боёв по прорыву блокады нейтральная зона проходила, кажется, по оврагу, идущему к Неве. Овраг был весь в спиралях «Бруно», в минах. Володя Масальский со своими бойцами захватил этот овраг и гнал немцев по центральной траншее, но потом он застрял, и командир дивизии дал мне задание. Я выгнал немцев из Анненского, но потом немец и меня тоже потеснил. Ой, мне тяжело про это рассказывать! (произносит, тяжело вздыхая). В Арбузовской операции у меня самые лучшие разведчики – восемнадцать человек – погибли. 27 градусов жары, зелёные мухи: он погиб – через час уже вспух, от него запах. Где хоронить? В траншеях. Сейчас там перекапывают их, говорят: «Вот, безвести... не похороненные бойцы валяются». Когда сейчас вспоминается, меня трясёт – как мы их похороним, бой идёт! Я говорю: «Закопайте, пожалуйста, вот здесь». И родителям писали, что ваш сын погиб там-то, там-то: «двести метров севернее деревни Арбузово Ленинградской области». А тут – «безвести пропавшие»! Перекапывают их, это же кощунственно! Потом, работали похоронные команды, они выворачивали у убитых все карманы, забирали документы и «смертные медальоны», лежавшие, как правило, в специальном брючном карманчике. Медальоны отдавались писарю, который выписывал данные погибших. Вот и находят сейчас солдат, а медальона нет – этот труп был уже «обработан»! Другое дело, что почти всегда их хоронили не там, где указано: наши славяне – раз в воронку, где-нибудь в окопе закопают, да ещё и не очень. В июле 1943 года я брал Анненское, вот в Анненском, где сейчас кладбище, у меня закопаны разведчики: от Анненского до реки Мойки – я в Мойку немцев засадил. Когда после боя стали подводить итоги, выяснилось, что один мой разведчик пропал без вести. Спрашивал у ребят, которые закапывали: «Где он убит?» – никто ничего не знал. Я пошел в ближний ППМ, поинтересовался, кто проходил из наших разведчиков, кому перевязку делали – его не было. Пошел в медсанбат, но и в медсанбате он не проходил. Вместо того, чтобы написать: «без вести пропавший», мы с писарем решили написать, что он погиб. Мы знали, как воспринималось «без вести пропавший» – поэтому и написали: «Погиб». Я написал письмо и отправили извещение. Через какое-то время приходит письмо от его жены: «Товарищ Бровкин, поздравляю тебя с большой брехнёй! Ты написал мне, что мой муж погиб, а он жив, был ранен…» – вот такое письмо. В девяностые годы вышла «Книга Памяти» Орловской области. Мне подарили том, в котором были записаны погибшие из нашего и ещё двух районов, В нём записан мой отец. Так там были записаны погибшими три человека из нашей деревни, один из которых, правда, уже умер, а двое других к тому времени были ещё живы. Вот так – написали, как и мы, что погиб, а он выжил! Моя родная тётя получила на мужа две похоронки, а он приехал и ещё долго жил.

Когда мы сделали бросок на Анненское, немцы буквально проспали. Рядом с траншеей, накрывшись брезентом, спали четверо или пятеро немцев. Я подскочил, сорвал это одеяло и кричу: «Ауфштейн!» – они встают. «Хенде хох!» – они поднимают руки. А потом думаю: «Что с ними делать? Куда их?» – тем более командир дивизии говорил: «Бейте их, пленных не берите». Филатов Андрей бросил две или три гранаты, и мы ушли. Что с ними было – не знаю. Вот такое. Много там было, тьфу, не хочу больше!..

У немцев в траншее было много ящиков с гранатами на длинных ручках. У них нужно было сначала выдернуть из ручки шнур, а потом бросать. Отступая, мы нахватали много этих гранат. Вырываем, бросаем – а они не взрываются! Оказывается, гранаты были не снаряжены: надо было отвернуть ручку, подсоединить запал – и снова ввернуть. А мы их много разбросали и ни одна из них не взорвалась! Вижу – Куруленко, весь в крови, я его взял, несу к своей траншее, сил уже нет! Я его уронил, он хрипел, и потом… Я говорю ребятам: «Возьмите его» – взяли его и тут же закопали. А там остались: Лотарь Петя, Сёмин Ваня, Безпятный Вася, Петя Мордвин, Малявьев Саша, Палин Ваня… Много там, в Анненском, осталось. Где сейчас кладбище, помню, лежала огромная надгробная плита, было написано, что вроде какой-то князь был похоронен.

Мы вернулись в свои траншеи, а немцы придвинулись близко, на бросок гранаты. Я как-то немножко высунулся и очередь пулемёта – р-р-раз!.. У меня была артиллерийская фуражка: одна пуля – в кант, а вторая – прямо в чёрную окантовку, выпорола картон. Меня не задело, но лоб потом болел. Бойца, который сидел в траншее сзади меня, этой же очередью ранило в руку. Я любил фуражки и долго их носил, даже в сентябре в Синявино, а тогда мы вернулись, и я докладывал командиру дивизии, он спрашивает: «А это что у тебя?» Я отвечаю, что это пулемётной очередью меня. Он кому-то говорит: «О, посмотри: вот лоб так лоб – пули отскочили!» И когда мы потом собирались, он часто вспоминал, и говорил: «Вот лоб, от которого рикошетом немецкие пули летят!»

Один раз между Арбузово и Анненским вышли четыре немецких танка. Сейчас не могу сказать, но каким-то путём я там шел с ребятами. Сначала вышли два танка, вот тут я очень близко увидел эти «Тигры»! У нас там были очень хорошо замаскированы два «КВ» – они были врыты в землю и только башенки торчали. Я подошел к танкистам и говорю: «Вон, идут!» Они говорят: «А мы слышим, но нам не видно». Я говорю: «Выберитесь, посмотрите!» – они вылезли, посмотрели. Я говорю, что надо стрелять, они отвечают: «Мы не поразим…» Как мне объяснили, настильный огонь у «КВ» – четыреста метров, а там было больше. В это время открыла огонь наша артиллерия с правого берега Невы – они тоже увидели «тигров». Вскоре «КВ» тоже открыли огонь, тут же стали стрелять и бронебойщики. Были подбиты два танка, остальные задом-задом – отползли к Анненской, к Мойке. Говорили, что и они были, в конце концов, подбиты. Я организовал трёх – четырёх парней с автоматами, чтобы стрелять, когда будет выскакивать экипаж – я ждал, что танкисты будут выскакивать из башенного люка или люка водителя, но так ничего и не увидел, а потом смотрю: от танка убегают немцы. Всему виной моё невежество: оказывается, у «Тигров» есть десантный люк под танком. Я не видел, кто подбил эти танки – артиллеристы или танкисты, так потом была сводка, что артиллеристы подбили два, танкисты подбили там три… Из четырёх там было «подбито» двенадцать – шестнадцать! (смеётся). Понимаете как: каждый стреляет – «А-а, мы попали!!!» А что, увидишь, что ли, какое орудие попало?! А каждый бы хотел: «я стрелял, попал!», и каждый – себе на счёт. После войны я жил на Большой Охте, в нашем доме внизу жил шофёр, оказалось – бывший танкист. Я слышу, он кому-то рассказывает, что он подбил «Тигр». Я думаю: «Ну вот, ещё один “снайпер”!» – уж сколько я их там тогда знал! (рассказывает, улыбаясь). Я спрашиваю: «А где?» – он говорит, что вот так и так. Я чувствую, что это он, спрашиваю: «А как?» Он говорит: «А нам пехотинец какой-то – попросил, показал: “Смотрите, – говорит, – открывайте огонь!”» – повторил мои слова. Это было чудо какое-то! «Я, – говорит, – за это получил орден «Отечественной Войны» второй степени!» – ну ладно, он подбил или кто. Два оставшиеся у нас танка наши быстро утащили, я их потом на этом месте не видел.

Хочу сказать, что вот там разведка очень плохо использовалась – ну ничего она разведывательного не делала! Второго или четвёртого августа нас заменили, на наше место пришла морская бригада. Они только пришли и ещё не освоились, а на следующее утро немцы их потеснили, и потери были. Возбудили вопрос, почему дивизия так сдала участок, не информировав сменщиков, в 67-й армии, видимо, была создана коммисия. Мы были уже в Щеглово, ко мне в роту приехал полковник – начальник Политотдела 67-й армии, спрашивал: «Почему вы так сдали?» А мы должны были, уходя, взять пленного, но не взяли – ребята знали, что на следующий день мы уходим, поэтому отсиделись, отлежались, не пошли: «Завтра уходим! Возьмём – не возьмём, а месяца полтора живы будем!» Тогда была такая психология: как только солдат узнает, что завтра–послезавтра будем заменены – лежат, ничего их не сдвинешь никуда. Ну а он приехал: «В чём дело?..» А, «в чём дело?» – говорю: «Командира роты не было, а я – какой командир, меня никто не назначал, я сам!» Он говорит: «Как?» – я отвечаю: «Да вот так! Теперь, – говорю, – командир дивизии использовал нас не по назначению, рота понесла страшные потери!» Он всё выслушал, записал, и ушел. Потом меня вызывает командир дивизии Щеглов: «У тебя был полковник Нестеров? Что ты ему говорил?» Я ему рассказал всё, что говорил, он спрашивает: «И так ты ему говорил, что командир дивизии неправильно использовал?» Я говорю: «Ну да, так и говорил». Он так на меня посмотрел, и говорит: «Ну, если так, как ты говоришь, то всё правильно. Иди!» – вот такая речь. А ему дали выговор. А чего ему – выговор, у него это был первый бой после принятия дивизии. Почти у всех так бывает: у командиров дивизий, полков, батальонов и даже рот.

Тогда же ещё был такой случай: я пришел в оперативный отдел штаба, посмотрел на карту, и говорю: «А у вас в карте неправильно отмечена немецкая траншея и наша – неправильно!» Начальник оперативного отдела Захаров: «Как неправильно?!» А он – подполковник, а я – младший лейтенант. Я и ляпнул: «Теперь-то мне ясно, почему наши снаряды не долетают до немцев, а рвутся около нас!» Зашел Щеглов: «А где, где немцы? Что не так?» – я ему объяснил и достаю свою карту, говорю, что вот так и так. Щеглов, услышав, что снаряды не туда летят, говорит: «Я кого-то расстреляю!» А тут заходит сапёр полковник Ступин, заявляет: «Мои сапёры говорят, что наша карта верна». Зашел командир полка Шохин – и тоже против меня: два подполковника и полковник! Я говорю Захарову: «Ну вы же были со мной! Вот, мы были в этой траншее, а не здесь!», – а он своё. Приходит мой начальник разведки – Рубэн, начальник оперативного отдела спрашивает его, а он отвечает, что плохо ориентируется – и так я снова влип! И зачем мне всё это было надо? Я «веду» свою, синюю линию – отвечаю за врага, а за красную, где наши расположены – это дело «оперативников», я мог этого не говорить. Ну, командир дивизии взбесился, вызывает военного топографа, капитана, говорит: «Сейчас идите и уточните, и чтоб через час мне доложили!» Я его привёл на исходное положение, но не ориентирую его, не говорю где, что. Он идёт, смотрит свою карту, берёт ориентиры. Мы пришли, и он нарисовал одинаково с моей картой – тютелька в тютельку, или как говорят топографы – «сику в сику». Мы вернулись и он доложил. Эти взбесились – два подполковника и полковник: что как же так – какой-то младший лейтенант!.. Щеглов говорит: «Идите все!!!» – я говорю: «Простите. Освободите меня, я уже две ночи не спал! А потом, зачем мне идти?..» – он так посмотрел на меня и говорит: «Иди, отдыхай». А они все пошли туда, с чем они вернулись – это понятно. В 1975 году мы отмечали в Сертолово тридцатилетие Победы, съехалось много–много ветеранов, и приехал Захаров, он был генерал-майором, служил военным атташе в Египте. Я подошел к нему и говорю: «А я Вас хорошо знаю!» – он говорит: «И ваше лицо мне знакомо». Я говорю: «Я – разведчик», он остановился: «Это ты тогда заварил всю эту кашу?» – я обрадовался, что он помнит. Он говорит: «Да, я там ошибку большую сделал!» Я говорю: «Не будем об этом, я уже не помню ничего».

За участие в «Арбузовской» операции меня наградили орденом «Красной Звезды».

Да, конечно, мы часто использовали трофейное оружие. В той же «Арбузовской» операции Комаровский Андрей захватил пулемёт, я видел, как он поливал немцев, которые бежали и нескольких срезал. И гранаты использовали, но это накоротке. Конечно, у нас в роте было много трофейных автоматов: смотрю – и у того, и у другого, но мы их не поощряли – мы всё же привыкли к своему, поэтому скажу, что наши лучше! Во-первых, у нас и «ППШ», и «ППД» – с дисками на 72 патрона, а у «шмайсера» в рожке – я не помню – пятнадцать, что ли. У нас – диск в автомате и два диска – в запасе, вполне устраивали. В разведку ходили: диск – в автомате и один – в запасе, вполне достаточно. «Шмайсер» был лёгкий, но потом появился наш «ППС», у него тоже был откидывающийся металлический приклад. А потом в «Шмайсере» мне очень не нравилось, что у него затвор слева, а мы привыкли к правому. Всё же мы предпочитали своё оружие, видимо, это – привычка. Из обмундирования у немцев были очень хорошие «выверты» – двусторонние костюмы: с одной стороны они были такого же цвета, как всё их обмундирование, а с изнанки – белого цвета. И карманы были сделаны и с одной стороны, и когда вывернешь – очень, очень удобные брюки. Я был в таком костюме под Красным Бором, когда меня ранило. А мундиры – носили некоторые: при прорыве блокады захватили очень большой склад с обмундированием, и наши его весь растащили. Носили их или нет – не знаю: открыто их никто не носил, наверно так, пораздавали куда-то. Я взял один френч, но когда потом стояли в Рыбацком, я отдал его одному парнишке, он очень был доволен.

Разведчики по внешнему виду очень отличались от остальных солдат: с весны до осени мы ходили в комбинезонах тёмно-синего, серого или чёрного цветов – я помню, что в 1942-м году мы так ходили. У нас на поясе были финки. Обуты мы были лучше, носили хромовые сапоги «подарок Черчилля», оставшиеся ещё с лыжного батальона, потом мы их немножко перешивали. Как правило, эти комбинезоны использовали во время боя, а когда уходили на отдых в Рыбацкое или Щеглово, то комбинезоны снимали и ходили в обычной красноармейской форме, а комбинезоны хранились у старшины в машине. Знаю, что нас звали уголовниками, бандитами – наверно, некоторые ребята себя так проявляли. Чуть сносилось обмундирование – сразу заменяли, наши «чмошники» нам не отказывали: если мы обращались, то заменяли. Потом, нас кормили немножко лучше: помню, после «Красноборской» операции стали выдавать триста грамм чёрного и триста грамм белого хлеба. Но разведчики предпочитали лучше получить шестьсот грамм черного хлеба, чем триста и триста: булку эту проглотил – и всё, голодный. Спирт у нас не выводился: двадцать литров всегда стояло в машине, но никто не пил. У меня было только два разведчика, которые могли перед выходом в разведку выпить пятьдесят–шестьдесят, до ста грамм, остальные перед выходом не пили. Вот вернётся – полкружки «жиманёт», поест – и на восемь часов спать, а то и на десять! А так каждый знал, что выпьешь – и теряешь равновесие, теряешь контроль, а это значит подставить себя под пулю.

В пехоте перед боем давали, но тоже не все пили, а пили в основном повара, старшины, писаря: он получит, скажем, на двадцать человек, а вышли из боя пятнадцать. Но я в эти дела не вникал, хотя некоторое время был военным дознавателем и мне давали несколько заданий – в каждом подразделении был военный дознаватель. Например, у нас в Рыбацком один разведчик украл у кого-то морской китель – я расследовал. Ещё на стрельбище у нас один был ранен в ноги по небрежности – я тоже расследовал. Потом после «Арбузовской» прокурор мне дал на расследование два самострела: один стрелял себе в руку через дощечку, другой – чтобы не обжечь, стрелял через мокрую тряпку. Тот пехотинец раненый пришел в медсанбат, там заподозрили, что самострел. Меня прокурор вызывает и даёт поручение, я спрашиваю: «А как?» Он мне объяснил: «Ты его возьми, скажи: «Веди!» – пусть он тебя приведёт на то место, где в него попала немецкая пуля. Он тебя обязательно приведёт на то место, где он стрелял. Спроси: где он был, откуда прилетела пуля, как он стоял? Когда он всё расскажет, ты его и спроси: «Ну, а потом, после, ты куда эту тряпку бросил?!». Я так посмотрел на прокурора с недоверием, а оказывается, у них всё уже отработано! Я пришел, солдат мне всё показал: «Вот тут я был, вот тут стоял». Я спросил его: «А где у тебя был автомат: на груди или на плече? А где у тебя была рука в момент ранения? А после того как в тебя пуля попала, куда ты бросил тряпку?» – он не опомнился и сказал: «Вон туда». Что с ними было дальше – я не знаю. Как правило, их лечили и отправляли в штрафные роты. Оба самострела были русскими: один – из Николаева, другой – тамбовский, по-моему. Дознавателями становились очень просто: следователи из прокуратуры беседовали с политруком и командиром роты, и те просто указывали – и всё: «Ты будешь!..» – немного побеседовали – и всё! Потом было же и воровство! У нас, например, разведчикам выдавали «сухой спирт» – такие баночки, как гуталинные, и фитилёк. Их брали с собой, когда уходили на трое – четверо суток, можно было водичку погреть и тушенку разогреть. Писарь и старшина этот «сухой спирт» жали через полотенце и спирт пили. Мы знали, что среди нас есть засекреченные осведомители из «СМЕРШ», кто-то из них доложил, что «так и так – хищение!» Проверили – да. Тоже мне поручали, но я отказался потому, что у нас отношения были неладные – они «баловались», недодавали. Например, разведчикам полагалась корейка по двадцать грамм, а они недодавали. После разбирательства их списали в пехоту.

Четвёртого августа мы вышли из боя, а первого сентября я ушел с группой под Синявино. Нашей задачей было взять Синявинские высоты, операция длилась с 15-го по 22-е сентября. Было взято село Синявино, от которого оставались только развалины церкви, и, главное, немцы были сбиты с Синявинских высот. То есть, Синявинская высота одна, но имеет несколько отметок: самая низкая – 41, потом – 43, 50.3, и самая высокая отметка – 56, это даже не заметно. Отметки я вам говорю как разведчик, как топограф. С Синявинских высот немцы наблюдали за нашей железной дорогой, проложенной по берегу Ладожского озера вдоль коридора, пробитого в январе, и когда шли наши поезда, они вызывали огонь. Если помните, я рассказывал, что в январе 1943 года наши войска были остановлены у подножия Синявинских высот, в июле или августе инженерно-штурмовой батальон ночью захватил «отметку 41», эту кромку высоты они удержали и передали пехоте. Когда пятнадцатого сентября начался штурм, то командный пункт командира дивизии Щеглова находился в первой траншее. Высоту взяли девятнадцатого сентября. Захватили не только высоту, а немножко побольше, потом немножко отступили, бой там тяжелый был. Девятнадцатого числа разведчики взяли 26 пленных, все – резервисты. Они сказали, что прибыли в часть три дня назад.

Накануне нашего наступления мы сменили державшую на этом участке оборону 11-ю стрелковую дивизию, против которой стояла тоже 11-я пехотная дивизия немцев – вот такое интересное совпадение. Когда мы принимали позиции, выяснилось, что контрольного пленного не было в течение всего лета, они не знали никаких подробностей или замыслов немцев. Перед наступлением на позиции прибыл командир дивизии, мне говорят: «Готовь группу поиска и взять пленного – завтра утром наступать, а сегодня вечером надо брать!» Я говорю командиру дивизии: «Знаете, неладно так» – он так резко: «Как?» Я говорю: «Группа у нас есть, но ведь немцы могут узнать, что мы завтра наступаем: я не гарантирую, что немцы не схватят одного из наших– и будет у них “язык”, который скажет, что мы завтра наступаем. И всё сорвётся». Он говорит: «А так может быть?» – я говорю: «Да. Но знаете, группа у меня хорошая. Завтра утром за два часа до наступления пойдёт группа и возьмёт немца в первой траншее. И даже если кого-нибудь схватят, и он расскажет про наше наступление– они не успеют!» – и он со мной согласился. Утром группа пошла, схватила немца, шедшего с котелком супа, и отошла, не потеряв ни одного человека. Но что он мог рассказать, я не знаю. Во всяком случае, ничего нового он ничего не сообщил, что бы уже не знали наши начальники. Щеглов всем участникам дал орден «Красной Звезды». Этот случай характеризует Щеглова, что он с маленьким человеком считался. Потом этот эпизод широко обсуждался, но сам приём я позаимствовал из опыта 1942 года: там, у Сестрорецка, ребята ещё в темноте выползли, осмотрелись, высмотрели, сделали бросок, выхватили финна, и когда наши были уже в своей траншее, наша артиллерия открыла огонь.

Непосредственно в этом бою и поиске я не был, постоянно находился при командире дивизии. Доложили, что вот там группа немцев пробирается – я приказываю Егорову с отделением пойти туда-то, они пошли туда и эту группу уничтожили. Разведчики, работавшие в боевых порядках батальонов, докладывали мне, а я докладывал командиру дивизии. Когда батальон Ефименко немцы окружили или в другом месте сильно наседали, то наша рота во главе с командиром и командиром второго взвода ходила выручать. Шли сильные бои и у нас были потери. Когда мы прикрывали правый фланг разведки – я вам рассказывал, там прикрывала рота автоматчиков 190-го полка. Командир Снежко – он за этот бой первым в дивизии был награждён орденом «Александра Невского», мы были рядом, но друг друга не знали. Он был малограмотный, тоже офицер из старшин. Когда потом вспоминали этот бой, он рассказывал, как у него получилось. Командир полка поставил ему задачу – он пошел со своими автоматчиками и заблудился. Заблудился – и вышел на немецкую трёхорудийную батарею, которая вела интенсивный огонь. Для тех и других встреча была неожиданной, но бой кончился победой наших автоматчиков, потом им стало трудновато. Там же действовала одна наша группа разведчиков, выполнявшая отдельную задачу: ребята чувствуют, что наши там попали в какую-то катавасию, и, как он мне потом рассказывал, дивизионные разведчики хорошо им помогли «расчихвостить» немцев.