Бровкин Алексей Иванович 9 страница

Из нашей разведроты первого формирования, 1942 года, немного осталось в живых: Дуванов, Комаровский, Железнов, Парошин, повар Ряшко Петя, Лёня Савинский – он был ранен, Дмитриенко Опанас – он тоже был ранен при снятии блокады. Ещё Борис Ржанковский, еврей – он был ранен в Усть-Тосно, вернувшись из госпиталя, был в каком-то привилегированном положении: то экспедитором на почте – носил письма, газеты, а потом стал ординарцем у начальника разведки дивизии. Там и войну кончил, и в бою уже не был. Это вот все, кого навскидку могу припомнить.

Вы спрашивали о женщинах на войне? Женщина в окопах или в тылу – разница только в положении, в которое они попали. У меня самое высокое понятие о женщинах на войне: я видел, как она в снегу ползёт, тащит раненого, а он – такой огромный битюг. Я смотрел, и у меня просто душа кровью обливалась – так мне их было жалко. Если при мне начинали говорить о женщинах какую-нибудь пакость, то я пресекал. Были, конечно, как их называли – «полковая», но это единицы. Зимой 1943 года нам придавалась рота медицинского усиления, в «Красноборской» операции они, помню, даже использовали для эвакуации раненых собачьи упряжки с волокушами. Вообще, у нас в дивизии женщин было мало. Во-первых – в полках, санитарки в санвзводе при ППМ, связисты – непосредственно в штабах, но их было мало. На кухне штаба дивизии всю войну поваром была женщина, потом женщина была в прокуратуре, ну и конечно – медсанбат. Была санитарка и в разведке – Зоя Павлова, она раньше была в полку. Во время «Арбузовской» операции в июле 1943 года среди разведчиков было много раненых. Наш санитар тоже был ранен и отправлен в тыл, и нашим раненым оказывала помощь санитарка стрелкового полка, в полосе которого действовала рота. Так она познакомилась с разведчиками. А потом я смотрю: сидит у нас в расположении с ребятами девушка, и курит с ними. Потом ребята говорят: «У нас нет санитара, возьмите её, она такая…» – я пошел к начальнику отдела кадров, спрашиваю: «Можно?» – вот так. С её приходом в роте прекратилась матершина и грубость, можно сказать, что это была святая девушка. Она никому не позволяла за собой ухаживать, для всех была как сестра. Она очень любила одного человека. Я уже рассказывал, что Зоя подружилась с ученицами 105-й школы. Её подруга показывала мне Зоины письма, которые Тося отдала в школьный музей. Тося мне рассказывала, что у Зои была очень большая любовь, она очень переживала, что нет взаимности. Она писала Тосе, что «мне очень хочется перечитать сказку Горького «Девушка и смерть»», и просила найти её и прислать. Девятнадцатого февраля 1944 года она погибла от пули снайпера, я не видел её гибели и на похоронах не был. Все относились к ней прекрасно, как она сумела себя так поставить, не знаю. (По данным ОБД «Мемориал» Павлова Зоя Тимофеевна 1918 г.р., место рождения – Ленинградская обл. Новгородский район с. Крещевица. Гв. сержант, санинструктор-разведчик 63 гв.с.д. Убита 19.02.1944г. Похоронена Эстонская ССР, пятьсот метров севернее д. Мустазаи.) Когда на Нарве построили плотину и образовалось Нарвское море, вся низина юго-западнее Нарвы, где мы наступали, была залита водой, Зою перезахоронили в Сланцы.

Ещё у Вас был вопрос о союзниках. У всех было мнение, что союзники – это так, только чтобы войну им выиграть. Мы хорошо понимали, что эти союзники ожидают: проиграем мы – то они сразу заключат с Гитлером договор. Если бы мы проиграли, допустим, Сталинград и отошли за Волгу, то даже Турция объявила бы нам войну и Япония – тоже. Все солдаты об этом знали. Из союзной помощи у нас на Ленинградском фронте почти ничего не было. В 1942 году от союзников для Ленинграда поступала сгущёнка, потом – консервированный жир, называвшийся «сало – лярд», чуть позже стали поступать колбасные консервы, очень вкусные. Техники не было – наверно, она была нужнее на других фронтах. Впервые «Студебеккеры» я увидел после войны: в 1958 году я получил участок, и строительные материалы мне привозили на «Студебеккере» – очень хорошая машина, вездеход, переходила там у меня речушку Мгу. Из обмундирования ничего не помню, только для офицеров шили брюки, кителя, говорили, что материал канадский. Да, вспомнил: у девочек-регулировщиц были автоматы. Я посмотрел – сделаны хорошо, но для нас он тяжеловат. Знаете, наши солдаты любили своё оружие. У меня была на Ханко винтовка «АВС» – хорошая, прекрасная винтовка, но ненадёжная в окопах: песок попал – и она барахлит, ребята от них отказывались потому, что она могла подвести в самый критический момент.

Ещё у меня была бесшумная винтовка: в 1942 году в разведроту прислали три винтовки – по одной на взвод. В первом взводе дали её мне, во втором – Хвостикову и в третьем – Савельеву. Мы подписывали три каких-то документа о неразглашении, о сохранении: никому не показывать, не рассказывать. Даже не помню, как я от неё избавился. Но после «Усть-Тосненской» операции их у нас не стало потому, что одна из винтовок с глушителем пропала. Сейчас не помню, но возможно даже и моя, пришлось писать длинное объяснение. Наш писарь был большой специалист, он придумал, что прямым попаданием в винтовку её разбило, о чём составили акт. Я был дознавателем и должен был подписать. Меня уговорили и я, ничего не читая, подписал. Я из бесшумной винтовки стрелял только на стрельбище в Осиновой Роще: мишень стояла в ста метрах, при выстреле было слышно, как щёлкает затвор и как пуля щёлкает в щит, но, по-моему, не все пули долетали. Винтовка была самая обычная – Мосина, на неё, как штык, крепился глушитель. Он был не очень тяжелый, носился на поясе. Там трубочка такая и две резиновые прокладки. Но главное было не в этом, а в патроне – патрон был очень лёгким. Пуля была отмечена – кажется, зелёненьким с ободком. Выдали по десять штук. Один раз мы решили зарядить обычный патрон, при выстреле выбросило эти пыжи, но глушитель не разрушился и я просто заложил запасные резинки. Савельев из третьего взвода на Ханко окончил курсы снайперов, он охотился в районе Белоострова, выползал, и, как он говорил, несколько финнов из «бесшумки» щёлкнул. Ночью он подползал на пятьдесят метров, маскировался, а днём охотился. Рассказывал, что финны очень нервничали: как же – убивают, а выстрелов не слышно? Лично я был рад, что избавился от «бесшумки»: она мне изрядно надоела, все ходят с автоматами, а я – с трёхлинейкой, да ещё мне, как командиру отделения, полагался пистолет.

В первых числах сентября 1941 года на Ханко я получил последнее письмо от отца. Он писал: «Уже приближается фронт, мы спешим убрать с полей урожай. Саша готовится уйти на фронт». Саша – это сестра. Вот это было последнее письмо, на которое отвечать я не мог потому, что знал, что туда уже пришли немцы. В сводках ничего не было, тут действовало «цыганское» радио. Я искал, но нигде не сообщалось даже о том, что Орёл сдан. Его оставили, кажется, пятого октября, а я об этом узнал где-то в начале ноября. Как мне рассказывали, немцы пришли нескоро – они прошли большими дорогами, а мы жили в стороне. Потом через нас пробирались окруженцы с Брянского направления, мама их спрашивала: «Ребятки, а вы что-нибудь о Ханко знаете?» Они: «Мать, мы не знаем, что вот тут делается, а где нам про Ханко что-нибудь знать!» Во время оккупации моя семья находилась между двух огней. Был создан Орловско-Курский партизанский отряд, штаб одного отряда находился в полутора километрах от нашей хаты. А почему? А потому, что секретарём райкома Партии был наш – деревенский парень Андрей Федосюткин. Его отец работал по лесным разработкам, а он мальчишкой ему помогал, и лес ему был с детства знаком. Он окончил лесной техникум, работал в райлесхозе, потом работал секретарём райкома Комсомола. Перед самой войной, или уже война началась, он был избран первым секретарём райкома Партии, ему и поручили создание партизанского отряда. Потом он был комиссаром всего Орловско-Курского отряда. Из окна нашей хаты была видна береза, на которой у партизан был наблюдательный пункт. Брат Петя, которому тогда было двенадцать лет, ходил к ним туда из любопытства, его там знали. Он рассказывал, что видел, как к ним на поляну приземлялся «кукурузник». И вот что получалось: днём придут немцы, заберут картошку, кур переловят, корову уведут. Ночью партизаны придут, спрашивают: «Мать, немцы были?» Мама отвечает, что были, и вот то-то, и то-то. Они ковригу хлеба заберут, в рюкзак наберут картошки – и пошли. И вот партизаны спрашивают: «Немец был?» – мама отвечает: «Был». Немцы приходят: «Матка, партизан был?» – мама: «Был». Представляете? Наша хата стояла второй от леса, а в первой жил Василий Васильевич – он шесть лет был в немецком плену: в пятнадцатом попал, а в 1921-м вернулся. Он говорил по-немецки, и немцы его очень часто посещали. Когда в конце февраля 1943 года армия Рокоссовского освободила наши места, я смотрел, рассчитал и решил, что наши не дошли до нас, а остановились под Курском, поэтому домой не писал. В это время я лежал в госпитале с первым ранением. А у нас ещё на Ханко в политотделе служил парень, Николай Митькин, женатый на сестре этого Федосюткина, он был инструктором политотдела по учёту коммунистов и комсомольцев. С ним я познакомился летом 1942 года: когда в мае мне вручали партийный билет, приехал начальник политотдела и с ним писарь. А билет выписывал этот Николай Митькин, у него был красивый почерк, он смотрит: «так, Харланово, Дмитровский район, Бровкин…». И вот они приехали к нам в Осиновую Рощу, и он начинает со мной говорить, спрашивает что-то. И я соображаю, что наверно, это зять Федосюткина, спрашиваю: «У тебя жена Аня?» – так мы с ним познакомились и были как самые близкие люди. И когда в 1943 году я выписался из госпиталя, он меня спрашивает: «Ну как, ты что нибудь получил из дома?» – я говорю, что нет, и объясняю, что так и так. А его село было в Михайловском районе – это от нас километров сорок–пятьдесят, он говорит: «А я уже получил ответ!» Я говорю, что «это вас освободили, а моих ещё нет» – он отвечает: «Так и Харланово освободили!» Я: «Как освободили?!» – он говорит: «Да я ж тебе говорю, освободили!» Ну, я написал письмо. Тогда я не знал, что наш поселок, оказавшийся на передовой, был весь эвакуирован под Курск. И вот что характерно: я написал письмо по своему адресу, и это письмо дошло под Курск, где всё лето жила эвакуированная семья. Вы представляете, как работали люди? Не бросили – ничего. Я получил ответ, что Серёжа в первых числах марта ушел на фронт, отец тоже на фронте, но сведений от него нет. Когда семья вернулась из эвакуации, то нашли только стены и печку. Двор разобрали, в хате полы выдрали, окна сняли – всё пошло на строительство землянок. Потом Петя и Ваня снимали в землянках полы, а сами их взрывали, доставали бревна, из которых соорудили дворик. Когда я приехал в 1946 году, рамы были уже поставлены, на полу были накиданы доски.

Когда образовалась Орловско-Курская дуга и фронт стабилизировался, наша хата оказалась в полутора километрах от первой немецкой траншеи. Вы не представляете себе, сколько после этих боёв осталось боеприпасов, сколько мин было установлено! Когда в 1948 году я приехал домой, мне рассказали, что из десяти шестнадцатилетних ребят в нашей деревне, шесть ребят погибли – подорвались. Я знал троих ребят, оставшихся без ноги, мой брат Петя был весь изрублен. Сперва наши стояли в обороне, а когда началось наступление, ушли, оставив целые склады – не смогли увезти. У нас колодец – 23 метра глубиной – был полностью забит снарядами. Мама рассказывала, что не знала просто, что делать, говорит: «Смотрю: на печке целый ковш взрывателей для гранат!..» У брата был карабин, автомат.

Ещё хочу сказать о погребении. В нашей хате располагался перевязочный пункт. Мама рассказывала, что за три или четыре месяца, что он находился в нашем доме, умерло человек пятьдесят. Их хоронили в двухстах метрах на опушке – там у нас орешник, лесок. Мои братья Петя, которому было в 1943 году тринадцать лет, и Ваня, одиннадцати лет, сносили туда умерших красноармейцев, была ещё одна братская могила. Когда наши пришли в конце февраля 1943 года, был бой. А Орловщина – это не Ленинградская область: у нас в начале марта снег уже начинает таять. И вот, на южном склоне, где снег сошел, хоронили погибших красноармейцев. Когда я приехал, то организовал ребятишек: мы обозначили эти могилы, окопали, посадили одну берёзку. После 1973 года я на Родине не был, а до того мне рассказывали, что каждое лето, чуть ли не со всего Советского Союза приезжали родственники погибших. Каждое лето приезжал один, а то и два или три, их туда водили, рассказывали. А потом приехали «гробокопатели» и всех выкопали. Не знаю по указу или… – я не знаю, но все были возмущены.

Мы посчитали, что члены нашей семьи прослужили в Русской Армии в общей сложности 350 лет: отец, дед, прадед, дяди, двоюродные дяди, три брата, сыновья и внуки. Ведь у меня четыре внука, две внучки.

Михаил Дудин
Однополчанину Алексею Бровкину и самому себе.
Противно пахнут пенсией и сединой года.
Забудь, душа, претензии и просьбы навсегда.
Ты отслужила времени и вышла из огня,
Соскакивай со стремени, рассёдлывай коня.
Твоею славой громкою натешилась земля.
Бегут дорожной кромкою к закату тополя,
Над тополями гибкими густеет лёгкий дым,
Мир удивлять ошибками настало молодым.