Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника


Бровкин Алексей Иванович 2 страница




На этой войне я видел много наших танков, даже такие, огромные, двухэтажные с двумя 76-мм пушками и тремя пулемётами. Они стояли у нашего пункта боепитания на обочине Выборгского шоссе, куда два раза в сутки приходила наша кухня. Один назывался «Клим Ворошилов», другой – «Иосиф Сталин» и третий – «Вячеслав Молотов». Мы их рассматривали. Танкисты рассказывали нам байки, что якобы за три дня или четыре до окончания войны ходили по улицам Выборга. Гусеницы у танков были шириной около метра, некоторые траки были задраны, сбиты. Танкисты показывали и говорили: «Вот – били прямой наводкой, а снаряды отскакивали, как горох!» На корпусах краска была ободрана пулями. Сочиняли тогда много, тем более, что мы были салагами.

Мы приехали в Ленинград, расположились на Кирочной. Нам сказали, что поедем на полуостров Ханко. Мы знали, что по мирному договору там будет наша военно-морская база. Первым был сформирован наш 335-й полк, он был сформирован на Карельском перешейке из нескольких стрелковых полков нескольких дивизий, которые там закончили войну. Основной была 24-я «Железная Самаро-Ульяновская» стрелковая дивизия, она была одной из первых дивизий Красной Армии. В 1918 году, когда был ранен Ленин, дивизия взяла его родной город Симбирск в честь выздоровления Ленина. После Гражданской войны дивизия дислоцировалась в Виннице, и тогда она была вся украинская. В 1937 дивизия была переброшена сюда, в Сертолово, и она первая вступила в бой в 1939 году.

Тринадцатого марта 1940 года закончился бой, а восемнадцатого – девятнадцатого уже сформировалась Особая бригада, которая поехала на полуостров Ханко. Командовал бригадой комбриг Крюков – это известный генерал, друг Жукова и муж знаменитой певицы Руслановой. Но Крюков быстренько уехал, нам тогда сказали, что освободили по семейным обстоятельствам. Позже мы узнали, что Русланова не захотела ехать на Ханко. Жуков тогда был уже начальником Генштаба, и он его заменил, вместо него прислал Симоняка.

Всех, кто остался жив, из нашего миномётного взвода перевели в 335-й полк этой бригады. Из нашего полка были ещё двое ездовых: командир взвода Пантелей Иванович Анисимов и его помкомвзвода, старший сержант. Ещё весь противохимический взвод 90-го полка пошел с нами на Ханко. В батареях тоже было много «молдаванцев», а вообще из моего мелиоративного техникума в Молдавии нас было тринадцать человек. В военкомате нам сразу сказали, что «поедете и будете курсантами полковой школы». Из тринадцати человек пятеро впоследствии были на Ханко, трое из них служили со мной в одном взводе, один студент служил в разведке – он погиб на Ханко. Остальные студенты были ранены во время Финской войны. Они нам писали письма из госпиталей, и потом почти все вернулись и участвовали в освобождении Бесарабии. Наша 95-я стрелковая дивизия в Одесском особом округе была на хорошем счету, во время войны она стала 75-й Гвардейской, после войны дивизия вернулась в Кишинёв. Бывший редактор дивизионной газеты Коля Черноус возглавлял отдел в газете «Советская Молдавия», редакция которой находилась рядом со штабом этой дивизии. Помню, он мне писал: «Алеша, я был в штабе дивизии, в которой служили вы с Мишей Дудиным, и видел портрет Михаила Александровича. Там его очень чтут!»

Тридцатого марта нам сказали, что мы отправимся на полуостров Ханко, и мы с тридцатого марта по седьмое апреля каждый день ездили в порт грузить корабли. На рейде стояли теплоходы: «Луначарский», «Вторая Пятилетка», «Иван Папанин», «Волга-Лес», «Волга-Дон», ледоколы «Ермак» и «Трувер» – кажется, всех я назвал. На эту эскадру грузили матчасть, продовольствие – ну всё что нужно. Седьмого апреля наш 335-й полк погрузился, и корабли отошли от причала, взяв курс на полуостров Ханко. Из начальства с нами, на «Володарском», шел начальник Политотдела бригады, были артиллеристы ПА, ПТО, миномётчики. На Кронштадтском рейде наш теплоход остановили, стоим почему-то. Вдруг видим: по льду идёт большая группа начальников, подходят, один прощается, а все остаются на льду. Ему спустили трап, и я слышу такие слова: «Ну, передайте товарищу Мехлису, что я сел, всё в порядке». Все: «О, Мехлис, Мехлис…» – знали, что Мехлис – начальник Политуправления Красной Армии. Оказалось, что это был дивизионный комиссар Романов, начальник политотдела нашей армии. Я это наблюдал, у него была отдельная каюта.

Переход был очень тяжелым: «Ермак» пройдёт, за ним льды сойдутся – и движения нет! Подходит более слабый портовый ледокол «Трувор» и берёт на буксир. Короче, седьмого мы вышли, а причалили на Ханко 24-го апреля – семнадцать дней шли. По пути вышли к Таллину, там была чистая вода, трое или четверо суток стояли на рейде – наверно, для нас пробивали проход, или что – я не знаю. Сходя на берег, мы думали, что мы первые, а смотрим – ходят красноармейцы. Потом мы узнали, что за четыре дня до нас на транспортном самолёте была высажена шестая рота нашего полка с тем, чтобы не дать финнам из города вывести оборудование – по договору всё недвижимое хозяйство должно было быть оставлено. Когда мы высадились на пирс, капитан артиллерии Бондаренко говорит: «Артиллеристы, миномётчики, мы будем располагаться на девятом километре от города Ханко в посёлке Синда. Будем жить в очень благоустроенных помещениях, нары не делать, гвозди не забивать!» Мы пришли, свернули с дороги налево, прошли ещё метров четыреста, смотрим – хорошая вилла стоит. Оказалось, это была дача шведского посла: на берегу, на скале, прекрасное здание, рядом гараж из силикатного кирпича, на бережку – баня и туалет. Там мы были до первого июня, потом перешли в лагерь. Когда подошла осень, стали строить ротные землянки для размещения целой роты. Мы, батарея ПТО и, кажется, рота связи, сделали себе казармы и построили столовую. В декабре перешли из лагеря в сырую, построенную из свежесрубленных, покрытых смолою брёвен, казарму. Всё было холодное, но в казарме поставили печку. Остальные жили в землянках. Всё делали сами: валили лес, пилили, сами носили, сами грузили на платформы, разгружали и строили. Нам в батарее было легче – у нас были свои кони, потом машины дали, а в пехоте – у них ничего нет. У нас никаких материалов не было – сами вязали рамы, сами пилили. Самое тяжелое положение было с крышей – ни железа, ни рубероида не было. Тут появляются два Ивановских парня – Михаил Дудин и Коля Жуков, они сказали: «Нужно дранкой покрывать». У нас были всё больше украинцы, они не знали, что такое дранка. Под руководством будущего ленинградского архитектора Коли Жукова отковали ножи и организовали так называемую артель «Дранка». День и ночь на станке они делали дранку, так что покрыли ею все казармы, столовую и даже «ПТО». Где бы впоследствии ни писали о Дудине, везде вспоминают его дранку. Михаил и сам много писал. Позвонит и просит: «Слушай Лёша, расскажи-ка мне вот что…». И вдруг – получаю рукопись книги! Всё, что он со мной обсуждал – в этой книге. Он говорит: «Ты напиши-ка, пожалуйста, предисловие». Мне легко, я написал предисловие к его книге «Где наша не пропадала!» Она посвящена, в основном, Финской войне.

Всё лето я работал по топосъёмке полуострова Ханко с топографами – меня командировали, я эту дорогу прокладывал. Стали её насыпать, но не насыпали и десяти процентов этой дороги, началась война. Её так и не было, а он её так «укрепил», «накрыл»… И когда читаешь, думаешь – ну что это такое? Поэтому-то я и не хотел рассказывать. Вы сами потом станете смотреть: слушай – «этот то говорит, этот – так!» –это очень трудно, дорогой мой. Мы после войны собирались много раз, у нас даже был Ханковский день – второе декабря – день, когда мы уходили с Ханко. В этот день мы все собирались здесь, со всего Союза приезжали. Последний раз собирались в БДТ имени Кирова (ныне – Мариинский театр), нас было две с половиной тысячи – моряков, пехотинцев и всех... Когда станем говорить – как на разных языках! Один то видел, другой – другое... Иной воевал в пехоте – и то ему нечего сказать, а другой просидел три года писарем в политотделе и из винтовки ржавой ни разу не выстрелил – так ему хочется что-то, и он сочиняет! Или, например, – он три года крутил дивизионную печатную машину, я не говорю, что он не нужен – он нужен, но что он может сказать!? Или вот мой ординарец, Ваня Дуванов, он умер месяц тому назад. Я знаю, что он воевал, хороший парень, читаю его воспоминания – ну путает, путает всё! Путает местность, где он был, путает время – ничего не помнит!

На Ханко было 43 процента украинцев. Например, четвёртая рота состояла из одних украинцев, и командир роты украинец, не помню сейчас фамилию, а они его звали Червонный. Командиры батальонов были почти все украинцы.

Как я уже говорил, тринадцатого марта 1940 года окончился последний бой, а уже восемнадцатого или девятнадцатого сформировалась Особая бригада, которая поехала на полуостров Ханко. Всё лето 1940 года я работал с топографами на прокладке дороги. Однажды я делал съемку на привокзальной территории пограничной станции, и пригнали что-то не понятное. Думаю: «что же это такое?» – вся затянутая парусиной огромнейшая, огромнейшая платформа, и видно только одни колёса, я стал считать – шестнадцать осей, представляете себе!? Паровоз отцепили, и финны её передавали – это была одна из 305-мм железнодорожных пушек. Специально для них от железнодорожной ветки отводили особые «усы», на которых оборудовались огневые позиции. Сапёрные части строили укрепления вдоль границы и противодесантные – на побережье. Много успели, но к началу войны ни один ДОТ ещё не был достроен, только ДЗОТ-ы.

В 1940 году вышел первый поэтический сборник Дудина «Ливень». Ещё в «Красной Звезде» были напечатаны его стихотворения с Карельского перешейка, посвящённые Финской войне. Писатель Николай Тихонов познакомился с этими стихами, узнал, что на Ханко служит этот молодой поэт, и написал его командиру, что «в Вашей части есть такой-то поэт, я бы хотел, чтобы Вы создали ему условия службы, связанные с возможностью заниматься творчеством» – и Михаила перевели в библиотеку полка. Мы продолжали с ним дружить ещё со времени учёбы на пулемётчиков в полковой школе. Свой первый сборник он мне первому принёс: как-то в выходной день, говорит: «Пойдём на бережок, почитаем вот эту книжку» – пришли на берег Финского залива, он вынул из-за пояса книжку, я смотрю: Михаил Дудин, «Ливень». Я почитал, стихи мне показались слабыми, о чём я и сказал, что-то ему ляпнул, думал, что обидится, но он был выше этого. Потом вышла эта «Звезда», он сразу пришел, говорит: «Пошли читать». К стихотворению «Походный котелок» мы подобрали мотив и пели у себя на батарее:

Поднималась пыль густая
Вдоль проселочных дорог,
И стучал, не уставая,
Мой походный котелок.
Пела пуля в непогоду,
Смерти кровная сестра,
Я с тобой ходил в походы,
Спал и мерзнул у костра.
Из тебя в метель ночную —
Помнишь пушечный набат?—
Пил водицу снеговую
Насмерть раненый комбат.
И однажды на опушке —
Густы ели, снег глубок —
Недобитая «кукушка»
Мой пробила котелок,
После боя раным-рано,
Как умел я и как знал,
Боевые его раны
Красной медью заклепал.
И опять пошел в дорогу,
Дует ветер, путь далек.
И подсчитывает ногу
Мой походный котелок.

А был такой эпизод: когда он завтракал, «кукушка» пробила ему котелок.

Когда началась война, Михаила забрали в редакцию бригадной газеты «Защитник Родины». Ещё на Ханко выходила газета военно-морской базы «Красный Гангут». Когда, во время войны не стало бумаги, нашу газету пришлось свернуть, и выпускалась только гарнизонная газета «Красный Гангут», сотрудником которой стал Михаил. Вы знакомы с ответом гангутцев Маннергейму? Вот это – тоже его произведение!

О приближении войны мы не то что догадывались, а твёрдо знали. Романов, который на Кронштадтском рейде сел на наш пароход, был наблюдателем от дружественных стран при разгроме Франции, и, вернувшись, нам говорил прямым текстом, что будет война с Германией. Я это сам слышал на так называемом «семинаре». Всё, что нам говорили, мы передавали красноармейцам. Правда, иногда Романов говорил: «Ну, это вы не сильно «размазывайте» там, это я для вас, для ориентирования». Когда в 1946 году я всего на месяц приехал домой, в отцовской корзине, где среди других документов хранились мои письма, нашел своё письмо от февраля 1941 года. Смотрю – на кальке чернилами письмо отцу, в котором я писал, что я, наверно, к концу службы – а служба уже кончалась – буду направлен в училище и дальше чётко, ясно написано: «Папа, будет война». Я читаю, думаю: «Что я писал? Что я, такой умный, что предсказывал уже в феврале 1941 года?» – а потом вспомнил. И вот, когда объявили, что «внезапно» – мы только переглянулись. И потом приехал какой-то политрук, говорит, что вот «война... внезапно…», а мы ему сразу: «Как “внезапно”? Романов нам ещё когда говорил, да мы все знали, что будет война, а Вы тут!..» – политрукам с нами было очень трудно разговаривать о внезапности. Никакой внезапности не было. Девятнадцатого июня мы начали занимать позиции. Финны дали нам четыре дня: 26-го они открыли огонь. До этого они нас «ощупывали», мы их. Мы смотрим, как они готовятся, они смотрят на нас. Я был подносчиком в расчёте, а в данном случае подносчики были не нужны потому, что был приказ всем артиллеристам, миномётчикам – весь боезапас хранить непосредственно на боевых позициях. Наш склад находился от позиции на расстоянии 15 – 20 метров. Меня назначили в отделение разведки батареи 120-мм миномётов. Я умел обращаться с буссолью и другими инструментами, поэтому меня назначили корректировщиком огня, старшим группы из трёх человек: мы ходили, болтались по всему переднему краю по траншеям вместе с пехотой. Своей связи у меня не было, когда нужно было вызвать огонь, я пользовался связью, которая была у командиров рот и взводов. Хороший наблюдательный пункт был у разведчиков «ПА» (полковой артиллерии). У меня имелся только бинокль, а у ребят на наблюдательном пункте – стереотруба, она поточней, и если, скажем, цель находилась в их зоне, то я сразу приходил к артиллеристам. Они были ребята грамотные, подсказывали мне что-то там. Тогда же я познакомился с комиссаром нашей бригады Иваном Тимофеевичем Довгаленко, он был очень хорошим человеком, его все любили. В разговорах с красноармейцами, мне кажется, он немного прикидывался свойским. Ночью он пришел к нам в первую траншею – тогда он был старшим батальонным комиссаром, как майор носил две шпалы – слышу: разговаривает с одним, тоже украинцем, по фамилии Мандадыр, спрашивает его: «А ты где пуп оставил?» Тот: «Що?» Комиссар: «Да я тебе кажу, ты где пуп оставил?» – а тот никак не поймёт, где он пуп оставил. А тот: «Ты не хохол? Я ж тебе говорю: “Где ты родился?”» Он ему: «А-а, да, я полтавский». И вот, когда мы отходили с Ханко, в одного красноармейца в траншее попала финская мина. И потом в отчёте было написано, что «полк эвакуировался, потери – один человек» – Мандадыра убили, а я его знал: такой хороший был солдат, смелый, выдержанный. Очень любил ходить в «секрет», у нас было несколько «секретов», вынесенных метров на пятьдесят в нейтральную зону.

Финны открыли огонь 26-го числа, а до этого была полная тишина, только на большой высоте над нами пролетали немецкие самолёты. 22-го июня «Юнкерсы» бомбили морскую базу Ханко, но мы ничего не слышали – все-таки 22 километра! В наступление финны пошли тридцатого июня, вклинились в нашу оборону, но мы их выбили. Потом они на острова некоторые нападали, а мы перешли к активной обороне. Вокруг Ханко огромное количество островов, одни принадлежали нам, на других были финны, они обстреливали нас кинжальным огнём, ведь расстояние было всего два километра, в самом широком месте – пять километров! И мы перешли к активной обороне, за время которой мы взяли у финнов девятнадцать островов. Некоторые острова переходили из рук в руки, но ни один наш остров финны не захватили. Была попытка высадиться, но почти весь десант перебили, немногие ушли. Во время финского наступления наши потери были не очень большие, у финнов, говорят, много было убитых, я не знаю, не видел сколько. Знаю только, что финнам дали некоторое время, чтобы убрать трупы потому, что стояли очень жаркие дни, сухо. Сразу началась вонь и наши предложили, чтобы они убрали. Я этого боя не видел – как раз в то время на правом фланге был другой, а я был на левом. Вся наша батарея – четыре миномёта – вела туда огонь, а я был как бы вне боя. Финны наступали на посёлок правее железной дороги, а я находился левее, моей была вторая половина левого фланга сухопутного фронта. А всего перешеек в том месте шириной два с половиной километра, этот бой я только слышал, но не видел. У нас было спокойно, здесь финнам было труднее перейти – овраг. Это как раз то место, где Пётр Первый перетаскивал корабли, когда шведы его отрезали при Гангутской битве в августе 1714 года. Финская артиллерия вела очень сильный огонь, от него загорелся лес, горел мох, всё было в огне. Только к октябрю финский огонь немного ослаб потому, что мы уничтожали их огневые точки, действовала береговая и флотская артиллерия. У нас был очень хороший артиллерийский полк, в нём батареи 76-мм орудий, 122- и 152-миллиметровых – три дивизиона. Уже на Ленинградском фронте ему было присвоено звание: «Артиллерийский снайперский полк».

Тогда в бригаде появился первый Герой Советского Союза – Сокур, он был снайпером. Как рассказывали, когда наступали финны, он был на своём месте – где-то замаскирован, и финны через него перепрыгнули, и когда бой был, он якобы отсиделся, а когда финнов погнали и они отступали, он вылез из своего укрытия и трёх финнов взял в плен. Когда он привёл их на командный пункт, там был Дудин, и расписали его – мне потом Миша рассказывал. Я говорю: «Ну и сделал из дурака героя!» В 1942 году Сокур некоторое время служил комиссаром роты в заградотряде дивизии, а после гибели заградотряда в бою под Усть-Тосно, Сокура забрали, и он всё время был в Доме Офицеров на Литейном. Я много раз был там у него.

В десантных операциях пехота почти не участвовала, острова брали в основном моряки–«гранинцы» – Гранин был командиром десантных отрядов. Но тот Гранин не имеет никакого отношения к Гранину-писателю.

За время обороны к финнам перебежали всего двое: младший лейтенант Сенкевич и боец нашей разведроты по фамилии Халява, после чего разведроту расформировали – решили, что плохо воспитывали и плохо они действовали с первых дней. В разведроте было два взвода пеших и один – конной разведки. Взвод конной разведки оставили, им командовал Игнатьев; потом, когда в 1942 году у нас в полку сформировали разведроту, его назначили командиром роты, и в Усть-Тосно старшего лейтенанта Игнатьева убило, под танком. Хороший был парень и командир, за Финскую войну он был награждён орденом «Красного Знамени».

По всему фронту финны установили громкоговорители, и я сам слышал выступление Халявы, говорившего, что его очень хорошо приняли, что его готовятся отправить на Родину, и что «вот мне поручили сказать, что украинцы, наша местность освобождена немцами, спешите, переходите и поедем тогда домой!» Не помню, раньше или позже этого Халявы, я слушал речь Маннергейма, говорившего очень чистым, русским языком: «Доблестные защитники гарнизона полуострова Ханко, к вам обращается боевой генерал Русской армии полковник Маннергейм!..» И говорил, что «от большевиков освобождена почти вся Украина, немцы начали отправлять на Родину украинцев, мы знаем, что у вас их большинство – сдавайтесь, и мы вас отправим домой!» На это обращение Маннергейма Дудин и ещё один – забыл его фамилию – подготовили известный стихотворный ответ.

О предстоящей эвакуации я узнал немного раньше. У меня был друг – радист Зотов Коля – он по радио узнал, что один батальон тихонько ушел в Ленинград на Ораниенбаумский плацдарм. А потом уехали рабочие плавучего завода «Молот», он стоял у причала и все рабочие на нём были гражданскими. Коля мне сказал: «Мы уходим, эвакуируемся». Я пришел к командиру своего отделения и говорю: «Мы скоро уходим отсюда». Он – такие глаза на меня: «Что ты провокацией занимаешься?! Что за пропаганда?!» – тогда строго было, лишнего слова сказать было нельзя. Я говорю: «Знаешь, я тебе ничего не говорил!» А потом, вдруг – то у нас была строгая диета, ограниченные и сахар, и масло, и хлеб, а тут приходят ребята на кухню – бери, сколько хочешь и супу, и каши, и сахара! Ну, тут все молча поняли, что будем уходить. И всё равно всё не съели, многое уничтожили. Ребята рассказывали, что на острове Руссари были продовольственные склады, и они масло ящиками бросали в море. Но и многое удалось вывезти, Жданов говорил, что в декабре «гангутцы» привезли для Ленинграда продовольствия на три дня.

Все железнодорожные, сапёрные рабочие были здесь же призваны в армию, их объединили с инженерными батальонами и сформировали полк. Перед войной на Ханко на практику приехало много курсантов военных училищ – стажеров. После начала войны им присвоили звания лейтенантов и с разрешения свыше оставили у нас. Теперь их назначили командирами взводов и рот. Это был третий полк, который после приезда в Ленинград получил номер, и у нас стала уже не бригада, а дивизия.

На эвакуацию нам выделили три дня. Свои миномёты мы разбирали и закапывали в землю, уничтожали другую материальную часть. Свои четыре машины мы ещё раньше передали в автобатальон, мины передавали сапёрам, которые из них делали фугасы. Землянки и укрепления никто не взрывал, оставили всё как есть. Пока мы шли двадцать километров, какие-то наши орудия стреляли, стреляли беспрерывно, как бы прикрывали. Проходили мимо парка наших машин: «ГАЗ», «ЗИС» – стояли, будто на парад, чистенькие, хорошие. Потом кто-то говорил, что их вроде бы сожгли. Пришли в порт, видим, что Симоняк вышел из своего «ЗИС-101», стукнул её по боку, машина загудела, шофёр вышел, и она булькнула в залив. Видел, как в воду сталкивали орудийные платформы, пушки на них были разобраны, взорваны. Когда стояли на рейде, видел взрывы портовых сооружений, было уже темно, ночь со второго на третье. Нас погрузили на эстонскую лайбу, все моряки на ней были эстонцами, а командир, капитан-лейтенант – русский. Эта лайба сделала три рейса Кронштадт – Ханко – Кронштадт без потерь. Это было обыкновенное торговое судно, пароход. На него погрузилась батарея «ПА», наш штаб, наш батальон, при нас было только личное оружие. Народа было столько, что в трюмах люди задыхались – там же туалетов нет. Я из этого вылез на палубу. А оказывается, командиром экипажа был назначен начальник артиллерии нашего полка, капитан Бондаренко, он увидел меня и говорит: «Бровкин, назначаю тебя по левому борту вперёдсмотрящим, а что это такое – тебе объяснят!» Подошел моряк и объяснил, какая моя обязанность – надо было высматривать мины. Вот я увидел первую мину и кричу: «Слева по борту мина!» А там справа кто-то кричит: «С правого борта мина!» Когда я кричу, корабль чуть отворачивает. У меня был такой шест с рогаткой, я забыл, как он называется. Моя задача была: если я достаю, то эту мину оттолкнуть от борта. Одну я оттолкнул метра на два – полтора, насколько хватило длины. Раньше я видел морские мины на складе – эта была тоже рогатая, похожая на нашу мину, но не такая. Больше мин я не видел, а по правому борту кричали много. Когда мы выходили на рейд, там стояло столько кораблей, что если бы финны нас рассмотрели и выпустили несколько снарядов… Кричали команды: «Такому-то – в поход, такому-то – поход, такому-то – поход!..» – и стали расходиться, мы и пошли. Флагманом был турбоэлектроход «Сталин», гражданским было ещё только наше судно. Я видел два эсминца, их я и раньше видел у нас на рейде – это «Быстрый» и «Бесстрашный», было несколько тральщиков. Когда подорвался «Сталин», я сам слышал три взрыва, впоследствии было несколько версий: подрыв на минах, торпедирование и попадание артиллерийских снарядов. Судить не берусь, но я не помню, чтобы был обстрел. Я видел, как прыгали люди с него на катера, потом подходил тральщик – он тоже был намного ниже – и на него прыгали, и некоторые падали между кораблями в воду. Видел, как оставшиеся ребята прикладывали к сердцу гранату и взрывали себя, видел, как люди плавали в ледяной воде. На наш корабль подняли морячков с нескольких катеров. Эвакуацией гарнизона руководил вице-адмирал Валентин Дрозд, он три раза ходил из Ханко, последний раз тоже. Штаб Кабанова был на «Сталине»; говорили, там у него и каюта была, и мундир его висел, а его последний командный пункт был на каком-то острове и на «Сталин» он не вернулся, ушел на другом корабле, а мундир его поехал в плен. Несколько кораблей оказались перегружены и с трудом дошли до Гогланда. Мы благополучно дошли до Кронштадта, без потерь, очень хорошо, нам повезло. Когда прибыли в Кронштадт, Кабанов докладывал Жданову, что теплоход «Сталин» затонул, и все мы считали, что оставшиеся на нём погибли. Я лично только в 1943 году, даже позже, узнал, что пароход не затонул, а попал в плен. Писатель Рудных, написавший книгу «Красный Гангут», показывал, и я сам читал, что в реестре торгового флота СССР написано, что турбоэлектроход «Иосиф Сталин» затонул на Ханковском рейде третьего декабря 1941 года.

И только в 1944 году, когда освободили Таллин, оказалось, что он стоял у какого-то причала в Таллине, его использовали как лагерь военнопленных «гангутцев». Мне вскоре после войны довелось прочитать в «Красном Балтийце» статью, в которой было написано, что когда все корабли пошли в Ленинград, командиру тральщика, капитан-лейтенанту такому-то, было приказано подойти к «Сталину», взять его на буксир и отбуксировать его к ближайшему острову. Тот в ночь пошел. Где он там ходил… – вернулся и доложил, что на рейде, где стоял теплоход, его нет, а значит – утонул. В общем, делался вывод, что он не захотел, побоялся исследовать, струсил: пришел и доложил – утонул. Потом я встречался с тремя, попавшими в плен на «Иосифе Сталине», там было много и из наших солдат. Я просто «терзал» их: «Скажите, как это было?» А потом в 1959 году из Липецка приехал Карасёв с батареи «ПА», я его знал, он был в плену и тоже мне рассказывал, как немцы подходили, а они стреляли, бросали гранаты, не давали им взять на буксир. Немцы отходили. Какой-то интендант нашего полка выбросил белую простынь, его тут же убили. Но потом все командиры собрались, стали решать, что делать. Решили дать немцам взять их на буксир. Их отбуксировали в Таллин. Финны запросили передать им около пятисот человек, чтобы разминировать и привести весь полуостров Ханко в порядок. И вот этот Карасёв попал туда, там они весь плен провели. Рассказывали, что когда их привезли на Ханко, девять или десять сапёров сбежали. На линии обороны они обосновались в ДЗОТ-е, который и я знал, нашли там два пулемёта, гранаты, консервов много, и сколько-то дней они там сопротивлялись, воевали с финнами. Их там и уничтожили. Потом один мне рассказывал, что в 1944 году к ним приехал Жданов, бывший в то время представителем союзнической комиссии в Финляндии по разбору пленных. Зная все обстоятельства пленения, он дал приказ: «Здоровых – всех на фронт, больных – в госпиталь, инвалидов демобилизовать. Всех – без проверок!» Обращаясь к ним, он ещё сказал: «Предателей, которых вы знаете, отдать в “Смерш”!» Я спрашивал, много ли было таких? Мне ответили что немного, но были, десятка полтора было.

Второго декабря мы покинули полуостров Ханко, четвёртого – прибыли в Кронштадт. Десять дней пробыли в Кронштадте. Никто не знал, почему нас там держат, потом выяснилось, что лёд был слабоват. Когда он окреп, мы из Кронштадта перешли в Горскую, в Горской под посадку было подготовлено несколько эшелонов. Вместе с нами с Ханко прибыл отряд пограничников, они разместились в двух последних вагонах состава, которые по неизвестной причине взорвались, и пограничники погибли. Считалось, что это была диверсия. Мой командир миномётного отделения ехал в третьем вагоне, и рассказывал восторженно так, эмоционально: «Ты понимаешь, мы были в следующем вагоне!.. Во, как нам везёт: и оттуда, с Ханко, ушли и здесь!..». Долгое время считалось, что это была диверсия, и только потом мне сказали: «Помнишь? Это не диверсия была, это – ошибка железнодорожников. Был приказ заминировать всё железнодорожное хозяйство на случай оставления Ленинграда». То есть взорвались мины, заложенные нашими минёрами, и это не диверсия, а несчастный случай – вот так это было разъяснено, не знаю, насколько это правда.

Наша бригада была преобразована в 136-ю стрелковую дивизию. 335-й полк, бывший на Ханко, приехав в Ленинград, стал 286-м – это потому, что он потерял знамя. Я точно обстоятельств этого не знаю, Дудин написал, что командир комендантского взвода попал в плен, а знамя было обёрнуто вокруг его тела и сгнило на его теле, но это его выдумка – про знамя так никто ничего не знает. За утрату знамени полк расформировали, но никого не наказали. Сами солдаты ничего не заметили, просто присвоили другой номер – 269-й. Командира полка как бы сняли, но повысили в должности, назначив командиром тринадцатого УР-а 55-й армии, начальника штаба направили в другую дивизию командиром полка. Командиров батальонов сняли и послали в другие части, как правило – тоже с повышением.

Всё это потому, что полк выполнил свою задачу на Ханко: пять с половиной месяцев мы дрались на переднем крае, не сдали ни одного метра. Ребята, воевавшие на Ханко, и раненные там, писали в архивы, что «вот же я – «ханковец», защищал Ленинград, был ранен», а им отвечают: «По перечню Генерального Штаба Советской Армии 269-й полк не числится, то есть он в бою не был, а вы пишите, что были в бою и ранены». И вот я лично писал в Архив всё подробно, что это был 335-й, 269-й, 188-й гвардейский полк, сейчас он в Сертолово под номером 516, и «почему у вас его нет?» Так мне ответили, что «ошибка исправлена, что полк действительно был, что полк боевой, что полк не расформирован был потому, что вышел организовано с оружием» и так далее. И ребятам дали медали «За Оборону Ленинграда». Это произошло в начале шестидесятых, а до этого двадцать лет был молчок. Началось движение однополчан – а до этого все порастерялись – мы стали встречаться. Дудин написал большую статью в «Известия», что мы разыскиваем однополчан и хотелось бы встретиться, что «батя» – командир базы генерал береговой службы Кобанов – жив и поддерживает… Организовалось гангутское братство, стали присылать письма. Столько писем было, столько писем! Мне приходилось отвечать. Состоялась грандиозная встреча «гангутцев», потом были только встречи бригады. А полк наш был действительно боевой! За бои на Ханко командира полка наградили орденом «Красного Знамени», командиры рот – некоторые награждены орденами. Командир нашего второго батальона Цукач тоже награждён орденом «Красного Знамени» – это который защищал «Петровскую просеку» и два огромных острова. Командир второго батальона Сафонов – не знаю, был ли награждён, а командир третьего батальона тоже был награждён. Снайпер Ваня Исаичев получил «Орден Ленина», снайперу Андреенко дали орден «Красного Знамени». Их было четверо награждённых снайперов: Сокур, Исаичев, Андреенко и Савельев. По-моему, орденом «Красного Знамени» был награждён артиллерист Шишкин – у него получилось, что финны пошли в атаку, а они в орудие зарядили снаряд, и оно не выстрелило, так они вопреки всем уставам как-то пристроили банник и выбили снаряд. (Интервью с Шишкиным есть в разделе «Артиллеристы») А позже у нас миномётчик Саша Редин совершил подобный поступок: наша артиллерия и миномёты поддерживали попытку отбить сопку «142» – здесь, на Карельском перешейке, в 1942 году. Опустили мину – а она не выстрелила! Они вытащили «пятку» из опорной плиты, на лафете подняли казённик – мина вышла, Саша её подхватил – а она семнадцать килограмм – и всё. А ему даже медаль не дали! Высота «142» под Лемболово господствовала над всей территорией, командование решило финнов с неё выбить, но высоту не взяли, погибло много солдат. Была создана армейская комиссия, выяснить, почему не взяли. Когда собрали трупы и оружие, выяснилось, что в винтовках как было по пять патронов, так и оставалось – четыре в магазине и по одному в казённике – ни одного патрона никто не выстрелил! У нас обучали стрелять, если видишь цель, а попусту не стреляй! Немцы же, когда шли в атаку, то стреляли из автоматов, пулемётов, создавали «огневой вал», не давая нам поднять голову. Вывод комиссии был, что наш солдат не верит своему оружию, стреляет только когда видит цель, а нужно создавать «огневой вал». После этого стали проводить специальные занятия, чтобы солдаты хорошо знали своё оружие, а главное – ему верили. С другой стороны – ну сколько боеприпасов с собой наберёшь – два диска, ну три: два с собой, третий – в автомат! Две, три, ну четыре гранаты. Но ведь если пустить автомат, он тебе сразу пятьдесят патронов выпустит, а потом? В 1944 году такое дело было: влезли на «Воронью Гору» – и у меня боеприпасы закончились, у других. И у немца тоже! Друг на друга смотрим: немец на меня, а я – на него. Он в меня не стреляет, я в него не могу – и расползлись. Всегда не хватало боеприпасов, всегда. Поэтому я говорил ребятам: «по возможности – короткой очередью, 3 – 4 патрона!» Но это я далеко ушел от декабря 1941 года.


Поделиться:

Дата добавления: 2015-09-14; просмотров: 75; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав





lektsii.com - Лекции.Ком - 2014-2024 год. (0.005 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
Главная страница Случайная страница Контакты