Глава восьмая. Конечно, благие намерения продержались у меня лишь до подхода к танцполу

Конечно, благие намерения продержались у меня лишь до подхода к танцполу. И тут оказалось, что надо танцевать. На глазах у всех. На глазах у всех, а в основном эти «все» были копами. Никто не бывает так безжалостен, как копы, лишь дай им повод. Если я буду танцевать плохо, задразнят. Если буду танцевать хорошо, задразнят еще хуже. А догадайся они, что я хорошо танцую со стриптизером, издевкам конца не будет. И если я буду танцевать со стриптизером плохо, шуточки тоже будут... не слишком хорошими. Как ни кинь, а все клин.

Я снова стала четырнадцатилетней девчонкой, неуклюжей как колода. Но, имея партнером Натэниела, неуклюжей быть практически невозможно. Может, в этом его работа, но он знает, как дать человеку раскрыться на танцполу. Мне только и надо было, что отбросить запреты и следовать за его телом. Вроде бы легче легкого, только не для меня. Спасибо, но мне нравятся те немногие запреты, что у меня еще остались, и цепляться я за них буду до последнего.

Но сейчас я цеплялась за Натэниела. Немногое может меня напугать по-настоящему, но полеты на самолетах и танцы на публике входят в этот краткий перечень. Сердце у меня колотилось в горле, я давила в себе потребность смотреть на ноги. Ребята целый день добивались и добились, что я смогла танцевать – дома, когда видят только мои друзья. Но сейчас все уроки куда-то делись, и мне осталось лишь цепляться за руку и плечо Натэниела, вертя эти бесполезные круги, ничего общего не имеющие с мелодией и очень много общего – со страхом и неспособностью танцевать.

– Анита! – позвал Натэниел.

Я уставилась под ноги, стараясь не замечать направленных на нас взглядов.

– Анита, прошу тебя, посмотри на меня.

Я подняла глаза, и то, что он в них увидел, вызвало у него улыбку, и наполнило его собственные глаза сочувствием и лаской.

– Ты действительно боишься, – сказал он так, будто до сих пор в это не верил.

– Разве я когда-нибудь сознавалась в страхе, если не боялась?

– Точное наблюдение. – Он улыбнулся и заговорил тихо: – Смотри только на меня, мне в глаза. Ничто не важно, кроме человека, с которым ты танцуешь. Не смотри больше ни на кого.

– Звучит так, будто ты такие советы уже давал.

Он пожал плечами:

– Многим женщинам поначалу неуютно на сцене.

Я вытаращилась на него.

– Мне приходилось выступать в официальном костюме и выбирать партнершу из публики на танец. В очень официальном, как у Фреда Астора.

Почему-то Фред Астор – не первая ассоциация, которую вызывает название «Запретный плод». Я это сказала вслух.

Его улыбка стала мягче, более ему свойственной.

– Если бы ты когда-нибудь приехала в клуб посмотреть нашу работу, а не просто подвезти кого-нибудь из нас, ты бы знала.

Я посмотрела на него вопросительно.

– Ты танцуешь, – сказал он.

Конечно, стоило ему это сказать, я тут же застыла. Как ходить по воде – если усомнишься, то не получится.

Натэниел осторожно потянул меня за руку и подтолкнул в плечо, и мы снова задвигались. Я в качестве компромисса смотрела ему в грудь, отслеживая движения его тела, будто он бандит, и у нас схватка. Смотри в таких случаях на торс, и увидишь все движения.

– Дома ты шла в ритме мелодии, а не я тебя двигал.

– Так то дома, – сказала я, уставясь ему в грудь и подчиняясь его движениям. Невероятная для меня пассивность, но сама вести я не могла, поскольку танцевать не умею. Чтобы вести, надо знать, что делаешь.

Музыка смолкла. Я протанцевала на публике целую песню! Есть!

Я подняла глаза к лицу Натэниела, ожидая увидеть на его лице выражение довольное или радостное, но ошиблась. Я вообще не могла прочесть выражение его лица. Оно снова стало серьезным, но не только. Мы стояли, глядя друг на друга, и я пыталась понять, что происходит, и он будто хотел что-то сказать... Но что? Почему так серьезно его лицо?

У меня было время спросить «Что случилось?», и тут заиграла следующая песня. Она была быстрой, с ритмом, и для меня уж никак не подходила. Я отпустила Натэниела, шагнула назад и повернулась, собираясь уходить, как он схватил меня за руку. Схватил и притянул к себе так сильно и резко, что я оступилась и упала бы, если бы не удержалась рукой, обхватившей его за плечо. Как-то вдруг ощутила я твердость его спины, изгиб его бока в чашечке моей ладони. Так близко я его держала, что мы будто сдвинулись вместе от груди до паха, и лицо его было до боли рядом. Так близко были его губы, что просто стыдно было бы не поцеловать их.

Он почти отпрянул, будто я схватила его внезапно, и так оно и было, хотя я не хотела. Потом он закачался из стороны в сторону и повел меня за собой. И так мы пошли танцевать, хотя это не было похоже ни на один танец, который мне приходилось плясать. Я следила за его движениями не глазами, а движениями собственного тела. Он двигался, и я вместе с ним, не потому что так надо было, а как дерево подчиняется движению ветра, потому что иначе не может.

Я двигалась, потому что двигался он. Я двигалась, поняв наконец, что они все имеют в виду: ритм, слышимый пульс музыки, и это был ритм тела Натэниела, прижатого ко мне так тесно, что ничего я не ощущала, кроме него. Его рук, лица, тела. Рот его был искусительно близок, но я не стала сокращать расстояние. Я отдала себя его телу, теплой силе его рук, но не приняла предложенный поцелуй. Потому что он так предлагал себя, как он умел: не требуя ничего взамен, просто отдавая. Этот поцелуй – я сделала вид, будто его не вижу, как бывало со многими другими.

Он наклонился ко мне, и на миг, всего лишь на миг перед его прикосновением я хотела произнести, нет, не надо. Но не произнесла. Я хотела этого. Хоть в этом я могла себе признаться.

Скользящее, нежное прикосновение губ – и поцелуй слился с ритмом качания наших тел, и они качались, и этот поцелуй шел с нами. Натэниел целовал меня, и я повернулась к нему лицом и отдала себя движению его губ, как недавно движению его тела. Едва ощутимое прикосновение губ стало настоящим поцелуем, и его язык проник мне в губы, наполнил рот, его рот впился в мой. Но это моя рука гладила его лицо, брала в ладонь щеку, прижимала теснее наши тела, и я почувствовала, как выпрямился он под одеждой твердо и жестко. Это ощущение заставило меня издать тихий звук, и я поняла, что ardeur проснулся раньше времени. Намного раньше. «А, на...», – произнесла какая-то часть моего сознания, и все мое существо с ней согласилось, но совсем не в том смысле.

Я оторвалась от его рта, пытаясь дышать, пытаясь собраться с мыслями. Его ладонь легла мне на затылок, прижимая меня к нему губами, и я утонула в его поцелуе, утонула в ритмах и приливах желания. Ardeur иногда позволяет увидеть чужое сердце, или хотя бы чужое либидо. Я научилась этим управлять, но сегодня будто эта непрочная узда порвалась, и я застыла, прижатая к изгибам и твердости тела Натэниела, ничем не защищенная. Он никогда не пытался воспользоваться моментом, никогда не переступал проведенной мною черты, ни словом, ни делом, всегда был безопасен. Сегодня он вдруг перестал реагировать на мои сигналы, на мои безмолвные стены. Нет, не просто не замечал их – он сквозь них ломился. Сносил их руками, лежащими на моем теле, ртом, прижатым к моим губам, телом, прильнувшим к моему. Одновременно отражать ardeur и Натэниела я не могла.

Я понимала, чего он хочет. Ощущала его неудовлетворенность. Месяцы хорошего поведения. Без попыток пробиться, воспользоваться моментом. И все эти месяцы хорошего поведения разлетелись вдребезги, оставив нас голыми задыхаться от желания, которое заполняло мир. До сих пор я не понимала до конца, как он хорош. Не понимала, что отвергаю. Не понимала, что он предлагает мне. Не понимала... ни черта вообще не понимала.

Я отодвинулась, положила руку ему на грудь, не давая приблизиться снова.

– Анита, милая, прошу тебя, прошу!

Голос звучал низко, страстно, но так, будто он не мог найти слов. Однако ardeur в словах не нуждается. Вдруг я снова ощутила его тело, хоть мы стояли чуть поодаль. Он был такой твердый, жесткий и полный боли. Боли, потому что я не давала ему облегчения. Не давала месяцами. Никогда у нас с Натэниелом не было полноценного секса, потому что я и без этого могла кормиться. Мне никогда не приходило в голову задуматься, что это для него значит. Но сейчас я ощущала его тело, тяжелое, страдающее от страсти, копившейся месяцами. Когда я в последний раз так полно ощущала, что нужно Натэниелу, он хотел всего лишь принадлежать мне. Это в нем и сейчас осталось, почти кричащая потребность. Которую я раньше в упор не видела. Да чего там, притворялась, что ее нет. И вот теперь Натэниел уже не даст мне ее не видеть.

На секунду вернулась ясность мысли, порожденная чувством вины. Вины за то, что я заставила его так долго томиться, в то время как мои потребности удовлетворялись полностью. Я считала, что иметь с ним настоящий секс – значило бы его использовать, а сейчас, заглянув ему в сердце, поняла, что мое поведение с ним – это куда более циничное использование, чем в сношении. Я пользовалась им как секс-игрушкой, которая должна доставить удовольствие, а потом ее моют и прячут обратно в ящик. Мне вдруг стало стыдно, невыносимо стыдно, что я относилась к Натэниелу как к предмету, а это совсем не то отношение, о котором он мечтал.

Вина отрезвила, как холодный душ, как пощечина, и я с ее помощью оттолкнула от себя ardeur, еще часа на два как минимум.

Натэниел будто почувствовал, что жар меня оставил. Лавандовые огромные глаза заблестели непролитыми слезами. Руки его упали с моих плеч, а поскольку свои я уже убрала, мы просто стояли на танцполу, отодвинувшись друг от друга. И это расстояние никто из нас двоих не пытался сократить.

Первая слеза скатилась у него по щеке.

– Натэниел!

Я протянула к нему руки.

Он покачал головой и шагнул назад, еще раз, потом повернулся и побежал. Джейсон и Мика попытались поймать его на бегу, но он ускользнул от них изящным изгибом, оставив у них в руках только воздух, выбежал из дверей, и они бросились следом. Но не один и не другой должны были догнать Натэниела. Я должна была. Это я должна была извиниться перед ним. Только вот беда: я не знала, за что же? За то, что использовала его – или что использовала недостаточно?