Глава шестая. Мы оказались на дальнем конце парковки, где выстроились высокой тонкой шеренгой деревья

Мы оказались на дальнем конце парковки, где выстроились высокой тонкой шеренгой деревья. Быстрорастущие клены, с желтыми листьями, танцующими на октябрьском ветру. Волосы я туго заплела французской косой, и ветер мало что мог с ними сделать, но у Мики волосы летали вокруг лица темным густым облаком. Он снял очки, и от уличных фонарей глаза у него были совсем желтые, даже вопреки надетой на нем зеленой рубашке, и они отражали свет не так, как отражали бы его глаза человека.

Прохладный ветер нес сухой аромат осени. Что мне хотелось – взять Мику за руку и пойти в ночь, дойти до леса. Я хотела войти в темноту, и чтобы ветер понес нас туда, куда он хочет. Плохое настроение будто унесло прохладным ночным ветром, а может быть, дело было в том, что я смотрела на Мику, на его лицо, почти скрытое облаком его волос. Как бы там ни было, а собачиться мне больше не хотелось.

– Ты права, у меня нос заживает.

В его голосе слышалась нотка горького смеха. И тон был подстать его непонятной улыбке.

Я тронула его за руку:

– Если тебе трудно про это, то не надо.

Он покачал головой и схватился рукой за волосы, нетерпеливо, сердито, будто злился на них, что лезут в лицо. Я подумала, что он может злиться и на меня, но не стала спрашивать. Если да, то я не хотела знать.

– Да нет, ты спросила, и я отвечу.

Я убрала руку, не мешая ему говорить, не мешая открыть мешок, который я так хотела открыть только минуту назад. Сейчас я только хотела стереть с его лица это выражение.

– Ты знаешь, почему у меня длинные волосы?

Вопрос был такой странный, что я ответила:

– Нет. Я думала, просто тебе так нравится.

Он покачал головой, придерживая рукой волосы, чтобы ветром их не бросило ему в лицо.

– Подчинив себе группу оборотней, Химера дальше действовал пыткой или угрозой пытки, чтобы держать ее в руках. Если глава группы мог выдержать пытку, он пытал тех, кто послабее. Использовал их страдания, чтобы держать альф.

Он замолчал так надолго, что я сочла необходимым что-нибудь ответить.

– Я знаю, что он был гад и садист. Я помню, что он делал с Джиной и Вайолет, чтобы вас с Мерлем держать в руках.

– Ты далеко не все знаешь, – сказал он, глядя куда-то далеко. Он вспоминал, и воспоминания эти не были приятными.

Я не хотела поднимать этот вопрос. Честное слово, не хотела.

– Мика, я не хотела...

– Нет, ты хотела знать. И ты имеешь право узнать. – Он вздохнул так глубоко, что у него плечи задрожали. – Одной из любимых его пыток было групповое изнасилование. Тех, кто не участвовал, он заставлял отращивать длинные волосы. Говорил, что кто ведет себя как баба, и выглядеть должен как баба.

Мне хватило секунды, чтобы понять.

– Во всем парде только у тебя и Мерля длинные волосы.

Он кивнул.

– Я думаю, Калеб получал от этого удовольствие, а Ной... ну... – он пожал плечами. – Мы все делали то, что нам не нравится, лишь бы остаться в живых. И невредимых.

Мое мнение о Калебе не могло стать хуже, но о Ное – могло. Я не хотела говорить этого вслух, но Мика и не ждал от меня слов. Рассказ начался, и он его теперь закончит, хочу я слышать или нет. Это была только моя вина, черт меня побери, и я стала слушать, предложив Мике все, что сейчас могла – свое внимание. Не ужас и не жалость, всего лишь внимание. Ужас был бы излишним, а жалости никто не любит.

– Ты говорила с Химерой, и не с одним из его лиц. Ты знаешь, как его раздирали противоречия.

Я кивнула и сказала:

– Да.

– Наполовину он был свирепым самцом, и насиловал женщин. На другую половину – геем, и эти половины друг друга ненавидели.

Химера придал понятию «раздвоение личности» совершенно новый смысл, потому что у каждой новой личности была отдельная физическая форма. Пока я его не видела, я бы сказала, что это невозможно.

– Я помню. Он хотел, чтобы я стала его подругой, и при этом его искренне воротило от женщин.

– Вот именно, – кивнул Мика.

Я почти боялась того, что он сейчас скажет, но начала-то я. И если он может рассказывать, то я уж как-нибудь могу выслушать. До конца.

– Он насиловал не только женщин, – продолжал Мика, – но интересно, что мужчину он мог изнасиловать, только если тот уже был геем. Как будто он хотел использовать только тот секс, который мог быть жертве приятен. – Мика хотел пожать плечами, но плечи только вздрогнули, как будто его передернуло. – Я этого не понимал, но был рад, что меня в его списке не было.

Его передернуло снова.

– Хочешь мою куртку? – спросила я.

Он слегка улыбнулся:

– Это не тот холод.

Я потянулась к нему рукой, и он шагнул назад.

– Нет, Анита, дай мне договорить. Если ты до меня дотронешься, я отвлекусь.

Я хотела сказать: «Давай я дотронусь, давай ты отвлечешься», – но не сказала. А сделала то, что он просил. Сама виновата. Держала бы язык за зубами, мы бы сейчас танцевали вместо того, чтобы... когда я научусь не ворошить то, чего ворошить не надо? Никогда, наверное.

– Но когда Химера приходил в разум, он на меня злился. Я не помогал ему в пытках, не помогал в изнасилованиях. Но и не соглашался спать с ним добровольно, хотя он и просил. Думаю, я ему нравился, и он меня хотел, а раз его собственные извращенные правила не позволяли ему меня получить, он нашел другие способы развлекаться за мой счет.

Он потрогал собственное лицо, будто проверяя пальцами, будто даже удивился тому, что нашел. Будто ожидал там не лицо свое найти, а что-то иное.

– Не могу даже вспомнить, что такого отказалась сделать Джина. Кажется, он хотел, чтобы она соблазнила вожака другой стаи, которой он хотел завладеть. Она отказалась, и он сорвал злость не на ней, а на мне. Он избил меня так, что нос мне сломал, но я быстро вылечился.

– Все ликантропы быстро вылечиваются, – сказала я.

– Я выздоравливал быстрее других. Не так быстро, как Химера, но почти. Он думал, это как-то связано с моим умением без труда переходить от формы к форме. Может быть, он и прав.

– Звучит правдоподобно, – согласилась я совершенно спокойным голосом, будто мы о погоде говорили.

Когда слушаешь страшные воспоминания, главное – не ужасаться. Эмоции разрешены только тому, кто рассказывает, а слушатель обязан сохранять хладнокровие.

– В следующий раз, когда я отказался помогать кого-то насиловать, он мне снова сломал нос. Я снова выздоровел. Тогда он превратил это в игру. С каждым разом, когда я отказывался выполнять приказ, он меня бил сильнее, и всегда в лицо. Однажды он сказал: «Я уничтожу эту хорошенькую мордочку. Раз мне она не достается, и никому другому от нее нет пользы, я ее просто размажу». Но я продолжал выздоравливать.

Он отпустил волосы, и ветер бросил их ему поперек лица, но он не заметил. Он обхватил себя за плечи, держал крепко. Мне хотелось к нему броситься, обнять, но он бы сказал нет. И я должна была с этим считаться, но черт меня побери!

– В следующий раз он меня не бил, он работал ножом. Изрезал мне лицо, отрезал нос и сожрал. – Мика то ли всхлипнул, то ли засмеялся. – Господи, как было больно. Сколько было крови.

Я осторожно, опасливо тронула его за руку. Он не попросил меня убрать руку. Я обняла его, и он дрожал – мелкой дрожью с головы до ног. Я обнимала его и ломала голову, что можно тут сказать.

Он зашептал мне в волосы:

– Когда нос вырос снова, но не до конца, он снова меня избил. Новые ткани нежнее старых, и когда он сломал мне нос в очередной раз, он остался сломанным. Не залечился до конца, и Химера, раз уж сумел меня изуродовать, на этом успокоился. Сейчас, когда он меня больше не трогает, нос возвращается к норме. Каждый раз, когда я возвращаюсь из облика леопарда, он все прямее.

Мика прислонился ко мне, медленно, будто преодолевая скованность. Так он и остался, постепенно, дюйм за дюймом расслабляя тело, а я держала его и гладила ему спину круговыми движениями.

Кто-нибудь другой наверняка стал бы говорить утешительную ложь, типа все в порядке, я с тобой, но он заслуживал лучшего.

– Он мертв, Мика. Он мертв, и больше тебя не тронет. Он уже никого не тронет.

Он снова издал тихий звук – полупроглоченный смех, или всхлип.

– Не тронет, потому что ты его убила. Ты его убила, Анита. Я не мог. Я не мог защитить свой народ. Не мог.

У него подкосились колени, и он бы упал, но я подхватила его, и мы опустились на траву возле деревьев. Я сидела и держала его, укачивала, а он плакал – не о себе, но обо всех, кого не смог уберечь.

Я держала его, и рыдания стали тише, потом прекратились, и я еще подержала его в тишине, нарушаемой только шумом ветра. Держала, и октябрьский ветер очищал нас обоих. Очищал от печали, от страшного моего желания разорвать все в клочки. И я обещала себе, сидя здесь, на траве, ощущая его руки вокруг себя, что никогда, никогда больше не буду ворошить то, чего ворошить не надо. Не лопатить того дерьма, которое можно оставить в покое. И помолилась Богу, чтобы это обещание сдержать, потому что, видит Бог, без Его вмешательства шансов сдержать слово было бы у меня куда как мало.