Логика опыта и логика эксперимента

Прежде чем (и для того чтобы) идти дальше, воссоединим определения двух глав этого раздела — идею предмета как образа целого и идею челнока "идеальное — реальное — идеальное". Осуществим это воссоединение разорванных определений единой методологии Галилея, анализируя отношение "опыт — эксперимент".

Речь пойдет о следующем. В свете соотнесения "образ целого" и "челнок идеализации" можно ввести такое условное — просто для остроты постановки вопроса — различие опыта и эксперимента в программе Галилея. Уже в "Кантовом" разделе мы видели все значение такого сопоставления.

Галилеевский опыт (обычно имеющий проверочное значение, но не в этом суть) есть наблюдение, организованное таким образом, чтобы увидеть и понять некое явление природы как феномен астрономический, как неразрывное звено коперниковского мира, Вселенной Бруно. Опыт — это наблюдение, осуществляемое человеком как жителем бесконечной Вселенной. В опыте Земля становится не единственным домом моего бытия, но только одной из возможных — и необходимо совмещаемой с иными — точек зрения.

В опыте я должен не только на звезду, но и на себя — как наблюдателя — смотреть со стороны, причем со стороны, вынесенной на бесконечное (в астрономическом смысле) удаление от "меня, впередсмотрящего". Опыт — это первое и, может быть, самое существенное космическое путешествие в мире Бруно, Наблюдатель, не путешествующий в космосе, не может участвовать в создании априорных понятий и созерцаний.

Осуществляя опыт, я (видящий, к примеру, заход и восход солнца) начинаю видеть ("очами разума", но затем "глазами во лбу") движение Земли вокруг Солнца. Это — почти банальности, но имеющие решающее парадоксальное значение (как, впрочем, и все банальности, если решиться в них вдуматься "до конца").

Так возникает умное видение, видение в особенном "образа целого".

В опыте неявно созревает логика, управляющая такими примерно рассуждениями: "Что я должен в этот момент увидеть (заранее, а priori знаю, что должен увидеть), если мир. Вселенная имеет, скажем, коперниковскую структуру; как должен отобразиться — или преобразиться — мир в "зеркале" этого особенного предмета?" Соответствие наличного образа образу должному дает опытное подтверждение или опровержение наших предположений о структуре мира. И развивает само это предположение.

В опыте мысль и глаз взбудораживаются для эксперимента, перестраиваются так, чтобы быть способными осуществить галилеевскую экспериментальную программу.

Только человек, подготовленный в перипетиях галилеевского опыта, может сознательно участвовать в эксперименте.

Эта подготовка означает:

а) Обостренное (отнюдь не ослабленное) внимание к естественному, живому "явлению мира", но именно как к явлению (особенное) мира (целого), очищение взгляда, слуха, эмоций от балласта предвзятых суждений. Опыт позволяет увидеть явление, как оно есть. Как оно есть — в мире Бруно. Это — "вода, яростно сопротивляющаяся насильственному движению ладьи". Это — "звезда, медленно, медленно проплывающая над отверстием земного колодца".

б) Постоянное и все более быстрое взаимообращение созерцания и понимания, "образов целого" и "логических фигур". Только следует помнить, что и "созерцание" и "понимание" взяты здесь не в абстрактной, внеисторической форме, но в смысле: так видит и понимает

мир обитатель новой бесконечной, бесконечно продолжающейся (Бруно, Коперник) Вселенной.

Это иная бесконечность, чем бесконечность движения по кругу в мире Аристотеля, и иная бесконечность и неопределенность, чем

бесконечность "виртуальных превращений каждой элементарной частицы" современного — XX в. — мира.

В галилеевском коловращении "созерцания — понимания" бесконечный мир Бруно фокусируется в земном явлении все более рассудочно, осознанно (цепочка "если..., то..." все удлиняется и разветвляется) и одновременно все более мгновенно, чувственно, наглядно (рассудочная цепочка все легче сворачивается, сжимается — я начинаю видеть в отрывочном фрагменте мир Бруно — Коперника все яснее

и яснее, туман рассеивается, магический кристалл становится все более прозрачным).

Формируется галилеевский "высокий разум", соединенный с "чувством более возвышенным и совершенным, чем обычное".

в) Формирование самой идеи целого в его логическом значении для Нового времени. Бесконечное бруновское всеобщее ("дурная бесконечность нескончаемых миров") оформляется как "целое" только в контексте особенного предмета. В предмете всеобщее, бесконечное как бы оконтуривается, очерчивается, приобретает очертание, форму, образ. Поэтому в опыте не только предмет исследуется как "образ мира", но и мир, всеобщее исследуется и определяется только "в контексте конечного предмета", что и означает — определяется как целое, как "образуемое целое".

Обращу особое внимание на этот момент преобразования мысли и глаза наблюдателя и мыслителя (будь это Симпличио, то есть

сторонник Аристотеля, или еще не изощренный коперниканец Сагредо) в опытах Галилея.

Здесь формируется способность и необходимость переводить неопределенную бесконечность астрономического, космологического плана (экстенсивную, перечислительную и т.д.)'в определенную логическую бесконечность, обнаруживаемую в каждом предмете и — нота бене! — в каждом конечном движении. Эта способность и это разумение имеют решающее значение для подготовки к "эксперименту" в собственном смысле слова, для формирования мира механо-логики, мира идеализации, долженствующих действовать априорно. В этом мы вскоре убедимся. Сейчас только подчеркну, что галилеевская, рефлектированная в предмет, бесконечность есть именно "образуемое, конструируемое целое", но не просто нечто данное, наличное. Тем самым Галилей как бы предвосхищает многие идеи конструктивистов в математике, предвосхищает их ответ на формализм гильбертовского толка.

г) Для нового зрения и понимания значительно также то, что предмет "опыта" — это не просто "явление мира", пусть даже фиксированное в слове, в цепочке "если..., то...". Это — своеобразный прибор, но не искусственный, а естественный. Колодец в опыте Галилея есть, к примеру, и "фрагмент мира" (острие конуса: "мир — предмет"), но это и вынесенные вовне глаза человека; это — предмет, обращенный на мир, выталкивающий его из себя. Предмет опыта — вершина не одного, но двух и противоположно направленных конусов — конуса "мир — предмет" и конуса "человек — точка зрения". Опыт должен принять в предмет весь мир и одновременно вывести мир "за скобки" предмета; все уникальное осмыслить как переменную величину.

д) Подготовленность мысли и глаза к эксперименту достигается в опыте, если сконцентрировать сказанное, потому что в "образе целого" начинается, задается столкновение и отталкивание двух бесконечностей — беспредельной, вне-образной, нескончаемой астрономической Вселенной Бруно — Коперника (вспомним: "наблюдатель — житель Вселенной...") и целостности, вжатости в "образ", в особенное, в предмет этого бесконечного хаоса.

Бесконечность разомкнутая, астрономическая, воспроизводясь, определяясь в точке предмета, становится уже радикально иной бесконечностью (потенциальное должно быть понято как актуальное и обратно).

В этом сопряжении опыт должен перейти в эксперимент или соединиться с "экспериментом". И соответственно человек, испытавший галилеевский опыт, готов, взбудоражен для того, чтобы осуществить эксперимент.

Вот тут-то и возникает схема эксперимента как челнока "идеализация — реализация". Разум, не совпадающий с самим собой, разум, соединенный с совершенным зрением ("глаза во лбу", умноженные на "очи разума"), разум, в котором уже возникла идея странной (замкнутой и нескончаемо продолжающейся) бесконечности конечного предмета, разум, прошедший школу опыта, только он ориентирован на эксперимент в духе и смысле Нового времени.

Предметом галилеевского эксперимента становится предмет, доведенный "до ума" в горниле галилеевского опыта, то есть предмет, который таит в себе несовпадение самого себя (как фрагмента бесконечного астрономического мира) с самим собой (как "актуально всеобщим, актуально бесконечным" предметом). Таков предмет, вышедший из перипетий опыта и вступающий в перипетии эксперимента.

Существенно, что без такого несовпадения с собой предмет не. может выйти из опытных испытаний. Существенно, что на основе опыта возникает — и не может не возникнуть — внутреннее внимание к логике бесконечности, определенной в контексте особенного предмета.

Внимание к странной, конструируемой бесконечности конечного предмета надолго остается втуне... Это внимание вскоре удовлетворяется и вместе с тем усиливается, актуализируется, ориентируется на определенные предметы, на определенное действие с этими предметами. Такая ориентация внимания происходит благодаря тому назначению челнока "идеализация — реализация", которое мы условно назвали назначением конструктивно-практическим.

Речь идет вот о чем.

В практике Нового времени мир необходимо актуализировать как мир "идеальных снарядов". Мы уже вкратце очертили особенности такого идеального мира, изобретаемого человеком и воплощающего одну из возможностей (один спектр возможностей) бесконечно возможного мира. Все те направления, которые выявляются в "опыте" и которые есть напряжения особенных предметов как фрагментов и образов астрономического мира, мира Бруно — Коперника, должны быть теперь переведены в иной план. В эксперименте необходимо выяснить, как будет себя вести "образ коперниковского мира", перемещаясь в идеальный (практически невозможный) мир движения (выстрел — полет — удар...) идеальных снарядов.

Или так: проблема эксперимента — это проблема перехода от "Диалога..." — к "Беседам...". Впрочем, не стоит это утверждение брать слишком догматически — "опыт", конечно, не столь уж жестко предшествует "эксперименту", а идеи "механо-логики" не только следуют за астрономией, но и одновременно предшествуют логике астрономического мира.

Больше того, очевидно, именно исследование реального движения снарядов (в самом широком смысле слова, то есть движения с включением силы "на входе", накопления силы "в полете" и — силовом "ударе" "на выходе") задало все возможности формирования галилеевского астрономического мира. Снаряды пробили небо замкнутой аристотелевской Вселенной. Снаряды сформировали гелиоцентрическую систему. Так же (впрочем, с не меньшей щепоткой соли), как рычаг (с его законами движения, в особенности законом потенциальных перемещений) сформировал небо Аристотеля⁹⁰.

Кстати, немного о щепотке соли. Точнее — о двух щепотках.

Во-первых, идея рычага позволила, конечно, не сформировать (это — для остроты понимания), но актуализировать аристотелевское бытие бесконечно возможного мира. С соответствующими изменениями сказанное относится к идее мира идеальных снарядов и в дальнейшем — к развитию ньютоновского мира, в котором так хорошо работается механизмам и машинам.

Во-вторых, рычаг (соответственно снаряд) был лишь началом той или другой логики движения, логики строения Вселенной. Дальнейшее развитие не только "сняло" свой исходный пункт, но и коренным образом преобразовало его. Статика античности или динамика (и механика в целом) Нового времени включила в себя свой исходный пункт в качестве "следствия", "частного случая". В античности идея круга и логика силлогистики уже ничего общего не имеют с рычагом; в Новое время также очень мало общего с движением снарядов имеет идея бесконечного прогрессивного движения и логика дедукции (и аксиоматики). Больше того, в идеальном механическом мире, в абсолютно пустом пространстве ускорения как раз нет, есть лишь инерционное движение по прямой, снаряды "работать" здесь не могут.

Но начало, порождающее зерно, все же существовало. Только надо помнить, что дальнейшая детерминация этим началом всего логического движения (и преобразование самого начала) — вещь отнюдь не простая.

Но вернусь к снарядам.

Изучение механики инерционных и ускоренных движений (в идеале — движения материальной точки в пустоте, движения, прочерчивающего траекторию, состоящую из математических точек) легло в основу небесной механики Ньютона. Историческая логика здесь была примерно такая: первоначальное исследование полета снарядов — в итоге небо Аристотеля пробито, возникает смутная идея бесконечного строения Вселенной, идея Бруно — Коперника; на этой основе — галилеевский набросок механики, это первое сознательное соединение механики снарядного и планетного движений; и, наконец, ньютоновский развитый аксиоматический вариант небесной (земной) механики...

Но в логическом плане важно выделить ту линию, которая была осмыслена выше. Астрономический "образ целого" — это тот исходный логический "хаос", в котором зарождаются основные a priori классической науки. Это — атмосфера опыта.

Хотя — сквозь магический кристалл — уже этот первый "хаотический период" бытия галилеевских a priori направлялся поиском идеальных условий снарядного движения... Затем, уже целенаправленно, как логическое обоснование предвзятых нацеленностей мысли, как обоснование возможностей коперниковского мира, из хаоса возникает "космос" (логики), строится мир абсолютной пустоты и абсолютных инерционных и ускоренных движений. Это — сфера эксперимента, в той его форме, в какой мы его до сих пор описывали.

Вспомним основные определения такого (сначала реального, затем мысленного) эксперимента:

— формирование идеального (для полета, для движения по плоскости) движущегося тела — материальной точки;

— формирование идеальных условий такого движения — опустошение пространства;

— формирование идеальной ситуации перевода статики в динамику (проблема изменения движения).

В контексте экспериментов этого толка — реальных и мысленных — действовал челнок "идеализация — реализация".

Но в процессе этих экспериментов формировался идеальный мир, возникали идеальные объекты, происходило идеальное движение, ничего общего не имеющие с исходными предметами идеализации!

Конечно, обращение "идеализация — реализация" возможно и необходимо — при изучении реальных движений и реальных объектов — представить непрерывным. Сначала мы отвлекаемся от тех или иных условий, тех или иных возмущающих воздействий среды, других тел, взаимодействия, несовершенства самого движущегося тела... Этот процесс продолжается за пределы практически возможного — в сферу идеального, мысленного эксперимента (без чего и эксперимент-то экспериментом не является). Только в этой сфере формируется "мир не могущих поражать цель идеальных снарядов", мир, созданный для того, чтобы понять и наиболее эффективно наладить движение реальных снарядов и механизмов, а далее — движение звездных тел. В обратном движении, вновь вводя осложняющие условия среды, вновь принимая в расчет несовершенство реальных, земных предметов, осуществляя процесс "реализации", мы можем все точнее и точнее рассчитывать реальное перемещение (полет, падение, удар, замедление, взаимодействие, скольжение) тел. И в этом взаимном превращении реального в идеальное и обратно нет никаких запинок, нище нет перерывов и разрывов цепи. В этом челноке впервые выявляются собственные внутренние определения движения (инерции), от привходящих обстоятельств не зависящие.

Здесь обнаруживается предмет, как он есть ("в себе...").

Восхождение к предельным идеализациям (пусть какую-то часть пути на пробеге мысленного эксперимента) — обратное нисхождение к "яростной воде", "шершавой земле" и "исковерканному шару" и — снова восхождение. Прямо благодать.

Но только... это все хорошо для расчетов, это все получается, пока не вдумаешься ("вдумывание" здесь синоним особого типа экспериментов, к которым мы сейчас перейдем) в основные логические определения мира идеальных объектов. Дело в том, что этот мир может существовать и действовать в качестве логического основания реального астрономического мира лишь до тех пор и в той мере, в какой он — этот идеальный мир — осмысливается (логически фиксируется) как отрицание реального мира, как система понятий, не могущих быть выведенными апостериори, как радикально "иной мир", не могущий обладать бытием, как "мир" (логика, структура), аннигилирующий с миром реальных движений. Логика "астрономического" и логика "логического" мира — различные, непримиримые логики. В необходимом — для обоснования теории — споре, диалоге этих логик истина не рождается, но противопоставляется сама себе, истиной этого спора является спор истин. •

Двигаясь в Галилеевом "челноке", я с разных сторон подходил к этому радикальному противоречию. Подходил и останавливался, поскольку еще не наступало время об этом говорить. Теперь — наступило.

Странное превращение апостериорных утверждений в априорные понятия, в самообосновывающие логические начала мышления Нового времени, проходит в контексте работ Галилея три стадии. О двух уже сказано. Это — опыт, формирование "образа целого" из первоначального логического хаоса (1). Это — эксперимент, идущий по схеме челнока "идеализация — реализация" (2). Третий этап, или третье определение логики эксперимента, логики изобретения изначальных для мышления Нового времени "монад понимания" (соотносимых с "идеями разума" в "Критике..." Канта), будет в центре наших размышлений в следующей главе.

Но прежде чем переходить к третьему определению "логики Галилея", воспроизведем хотя бы один фрагмент "Бесед...", показывающий, с какой ясностью Галилей понимал, что мир, возникающий в процессе идеализации, логически противостоит (и только через это противостояние определяется) миру астрономических реалий. "...Заблуждается тот, — говорит Сальвиати, — кто желает наделить бесконечное теми же атрибутами, которые присущи вещам конечным, в то время как эти две области по природе своей не имеют между собою ничего общего. Я не могу не рассказать вам здесь об одном случае, пришедшем мне на память и дающем хороший пример существующей бесконечной разницы и даже противодействия природы, которые встречает конечная величина при переходе в бесконечность". (Далее приводится мысленный эксперимент, в котором прямая, касательная к окружности, при бесконечном увеличении окружности оказывается тождественной с дугой круга.) "...Это будет окружность круга, но круга... бесконечно большого; в то же время это будет и прямая линия... продолженная в бесконечность и не изгибающаяся для соединения своего верхнего конца с нижним, как то имеет место у прочих линий... круг, наибольший из всех и, следовательно, бесконечно большой, не может возвратиться к своей исходной точке и в конце концов чертит бесконечную прямую линию, являющуюся окружностью бесконечно большого круга. Подумайте теперь, какая разница существует между кругом конечным и бесконечно большим. Последний настолько изменяет свою сущность, что окончательно теряет свое существование как таковой и даже самую возможность существования; теперь мы совершенно ясно понимаем, что не может быть бесконечного круга (здесь ударение на "быть";

бесконечно большой круг не имеет физического и даже геометрического существования, хотя его алгебраические свойства объясняют, по Галилею, и понятие инерции, и — в пределе — все определения механики как кинематики. — В.Б.); отсюда как следствие вытекает, что не может быть ни бесконечного шара, ни другого бесконечного тела, ни бесконечной поверхности. Что скажем мы о таких метаморфозах при переходе от конечного к бесконечному? И почему, стремясь найти бесконечность в больших числах, мы должны чувствовать неудовлетворенность, придя к выводу, что она выражается единицею?" (II 145 — 147).