КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
I. ЛИНИЯ
Стр 1 из 7Следующая ⇒
Антуан де Сент-Экзюпери. Планета людей
Перевела с английского Нора Галь (1963) Анри Гийоме, товарищ мой, тебе посвящаю эту книгу Земля помогает нам понять самих себя, как не помогут никакие книги. Ибоземля нам сопротивляется. Человек познает себя в борьбе с препятствиями. Нодля этой борьбы ему нужны орудия. Нужен рубанок или плуг. Крестьянин,возделывая свое поле, мало-помалу вырывает у природы разгадку иных ее тайн идобывает всеобщую истину. Так и самолет - орудие, которое прокладываетвоздушные пути, - приобщает человека к вечным вопросам. Никогда не забуду мой первый ночной полет - это было над Аргентиной,ночь настала темная, лишь мерцали, точно звезды, рассеянные по равнинередкие огоньки. В этом море тьмы каждый огонек возвещал о чуде человеческого духа. Присвете вон той лампы кто-то читает, или погружен в раздумье, или поверяетдругу самое сокровенное. А здесь, быть может, кто-то пытается охватитьпросторы Вселенной или бьется над вычислениями, измеряя туманностьАндромеды. А там любят. Разбросаны в полях одинокие огоньки, и каждому нужнапища. Даже самым скромным - тем, что светят поэту, учителю, плотнику. Горятживые звезды, а сколько еще там закрытых окон, сколько погасших звезд,сколько уснувших людей... Подать бы друг другу весть. Позвать бы вас, огоньки, разбросанные вполях, - быть может, иные и отзовутся.I. ЛИНИЯ
Это было в 1926 году. Я поступил тогда пилотом на авиалинию компании"Латекоэр", которая, еще прежде, чем "Аэропосталь" и "Эр-Франс", установиласообщение между Тулузой и Дакаром. Здесь я учился нашему ремеслу. Как идругие мои товарищи, я проходил стажировку, без которой новичку не доверятпочту. Пробные вылеты, перегоны Тулуза - Перпиньян, нудные урокиметеорологии в ангаре, где зуб на зуб не попадал. Мы страшились ещеневедомых нам гор Испании и с почтением смотрели на "стариков". "Стариков" мы встречали в ресторане - они были хмурые, даже, пожалуй,замкнутые, снисходительно оделяли нас советами. Бывало, кто-нибудь из них,возвратясь из Касабланки или Аликанте, приходил позже всех, в кожанке, ещемокрой от дождя, и кто-нибудь из нас робко спрашивал, как прошел рейс, - иза краткими, скупыми ответами нам виделся необычайный мир, где повсюдуподстерегают ловушки и западни, где перед тобою внезапно вырастает отвеснаяскала или налетает вихрь, способный вырвать с корнями могучие кедры. Черныедраконы преграждают вход в долины, горные хребты увенчаны снопами молний."Старики" умело поддерживали в нас почтительный трепет. А потом кто-нибудьиз них не возвращался, и живым оставалось вечно чтить его память. Помню, как вернулся из одного такого рейса Бюри, старый пилот,разбившийся позднее в Корбьерах. Он подсел к нашему столу и медленно ел, неговоря ни слова; на плечи его все еще давила тяжесть непомерного напряжения.Это было под вечер, в один из тех мерзких дней, когда на всей трассе, изконца в конец, небо словно гнилое и пилоту кажется, что горные вершиныперекатываются в грязи, - так на старинных парусниках срывались с цепейпушки и бороздили палубу, грозя гибелью. Я долго смотрел на Бюри и наконец,сглотнув, осмелился 1000спросить, тяжел ли был рейс. Бюри хмуро склонялся надтарелкой, он не слышал. В самолете с открытой кабиной пилот в непогодувысовывается из-за ветрового стекла, чтобы лучше видеть, и воздушный потокеще долго хлещет по лицу и свистит в ушах. Наконец Бюри словно бы очнулся иуслышал меня, поднял голову - и рассмеялся. Это было чудесно - Бюри смеялсяне часто, этот внезапный смех словно озарил его усталость. Он не сталтолковать о своей победе и снова молча принялся за еду. Но во хмелюресторана, среди мелких чиновников, которые утешались здесь после своихжалких будничных хлопот, в облике товарища, чьи плечи придавила усталость,мне вдруг открылось необыкновенное благородство: из грубой оболочки на мигпросквозил ангел, победивший дракона. Наконец однажды вечером вызвали и меня в кабинет начальника. Он сказалкоротко: - Завтра вы летите. Я стоял и ждал, что сейчас он меня отпустит. Но он, помолчав, прибавил: - Инструкции хорошо знаете? В те времена моторы были ненадежны, не то что нынешние. Нередко ни стого ни с сего они нас подводили: внезапно оглушал грохот и звон, будторазбивалась вдребезги посуда, - и приходилось идти на посадку, а навстречущерились колючие скалы Испании. "В этих местах, если мотору пришел конец,пиши пропало - конец и самолету!" - говорили мы. Но самолет можно изаменить. Самое главное - не врезаться в скалу. Поэтому нам, под страхомсамого сурового взыскания, запрещалось идти над облаками, если внизу былигоры. В случае аварии пилот, снижаясь, мог разбиться о какую-нибудь вершину,скрытую под белой ватой облаков. Вот почему в тот вечер на прощанье медлительный голос еще разнастойчиво внушал мне: - Конечно, это недурно - идти над Испанией по компасу, над моремоблаков, это даже красиво, но... И еще медлительнее, с расстановкой: - ...но помните, под морем облаков - вечность... И вот мирная, безмятежная гладь, которая открывается взору, когдавыходишь из облаков, сразу предстала передо мной в новом свете. Это кроткоеспокойствие - западня. Мне уже чудилась огромная белая западня,подстерегающая далеко внизу. Казалось бы, под нею кипит людская суета, шум,неугомонная жизнь городов, - но нет, там тишина еще более полная, чемнаверху, покой нерушимый и вечный. Белое вязкое месиво становилось для меняграницей, отделяющей бытие от небытия, известное от непостижимого. Теперь ядогадывался, что смысл видимого мира постигаешь только через культуру, череззнание и свое ремесло. Море облаков знакомо и жителям гор. Но они не видят внем таинственной завесы. Я вышел от начальника гордый, как мальчишка. С рассветом настанет мойчеред, мне доверят пассажиров и африканскую почту. А вдруг я этого не стою?Готов ли я принять на себя такую ответственность? В Испании слишком малопосадочных площадок, - случись хоть небольшая поломка, найду ли я прибежище,сумею ли приземлиться? Я склонялся над картой, как над бесплодной пустыней,и не находил ответа. И вот в преддверии решительной битвы, одолеваемыйгордостью и робостью, я пошел к Гийоме. Мой друг Гийоме уже знал эти трассы.Он изучил все хитрости и уловки. Он знает, как покорить Испанию. Пусть онпосвятит и меня в свои секреты. Гийоме встретил меня улыбкой. - Я уже слышал новость. Ты доволен? Он достал из стенного шкафа бутылку портвейна, стаканы и, не переставаяулыбаться, подошел ко мне. - Такое событие надо спрыснуть. Увидишь, все будет хорошо! От него исходила уверенность, как от лампы - свет. Несколько лет спустяон, мой друг Гийоме, совершил рекордные перелеты с почтой над Кордильерами иЮжной Атлантикой. А в тот вечер, сидя под лампой, освещавшей его рубашку,скрещенные руки и улыбку, от которой я сразу воспрянул духом, он сказалпросто: - Неприятности у тебя будут - гроза, туман, снег, - без этого необойтись. А ты рассуждай так: летали же другие, они через это прошли,значит, и я могу. Я все-таки развернул свою карт1000у и попросил его просмотреть со мноюмаршрут. Наклонился над освещенной картой, оперся на плечо друга - и вновьпочувствовал себя спокойно и уверенно, как в школьные годы. Странный то был урок географии! Гийоме не преподносил мне сведения обИспании, он дарил мне ее дружбу. Он не говорил о водных бассейнах, очисленности населения и поголовье скота. Он говорил не о Гуадиксе, но о трехапельсиновых деревьях, что растут на краю поля неподалеку от Гуадикса."Берегись, отметь их на карте..." И с того часа три дерева занимали на моейкарте больше места, чем Сьерра-Невада. Он говорил не о Лорке, но о маленькойферме возле Лорки. О жизни этой фермы. О ее хозяине. И о хозяйке. И этачета, затерявшаяся на земных просторах за тысячу с лишним километров от нас,безмерно вырастала в моих глазах. Их дом стоял на горном склоне, их окнасветили издалека, словно звезды, - подобно смотрителям маяка эти двое всегдаготовы были помочь людям своим огнем. Так мы извлекали из забвения, из невообразимой дали мельчайшиеподробности, о которых понятия не имеет ни один географ. Ведь географовзанимает только Эбро, чьи воды утоляют жажду больших городов. Но им нет деладо ручейка, что прячется в траве западнее Мотриля, - кормилец и поилец трехдесятков полевых цветов. "Берегись этого ручья, он портит поле... Нанеси еготоже на карту". О да, я буду помнить про мотрильскую змейку! Она выгляделатак безобидно, своим негромким журчаньем она могла разве что убаюкатьнескольких лягушек, но сама она спала вполглаза. Затаясь в траве за сотни исотни километров отсюда, она подстерегала меня на краю спасительного поля.При первом удобном случае она бы меня превратила в сноп огня... Готов я был и к встрече с драчливыми баранами, которые всегда пасутсявон там, на склоне холма, и, того гляди, бросятся на меня. "Посмотришь - налугу пусто, и вдруг - бац! - прямо под колеса кидаются все тридцатьбаранов..." И я изумленно улыбался столь коварной угрозе. Так понемногу Испания на моей карте, под лампой Гийоме, становиласькакой-то сказочной страной. Я отмечал крестиками посадочные площадки иопасные ловушки. Отметил фермера на горе и ручеек на лугу. Старательно нанесна карту пастушку с тридцатью баранами, совсем как в песенке, - пастушку,которой пренебрегают географы. Потом я простился с Гийоме, и мне захотелось немного пройтись, подышатьморозным вечерним воздухом. Подняв воротник, я шагал среди ничего неподозревающих прохожих, молодой и ретивый. Меня окружали незнакомые люди, ия гордился своей тайной. Они меня не знают, бедняги, а ведь на рассвете сгрузом почты они доверят мне свои заботы и душевные порывы. В мои рукипредадут свои надежды. И, уткнувшись в воротник, я ходил среди них какзащитник и покровитель, а они ничего и ведать не ведали. Им не были внятны и знаки, которые я ловил в ночи. Ведь если где-тозреет снежная буря, которая помешает мне в моем первом полете, от нее,возможно, зависит и моя жизнь. Одна за другой гаснут в небе звезды, но чтодо этого прохожим? Я один понимал, что это значит. Перед боем мне посылаливесть о расположении врага... А между тем эти сигналы, исполненные для меня такого значения, яполучал возле ярко освещенных витрин, где сверкали рождественские подарки.Казалось, в ту ночь там были выставлены напоказ все земные блага, - и меняопьяняло горделивое сознание, что я от всего этого отказываюсь. Я воин, имне грозит опасность, на что мне искристый хрусталь - украшение вечернихпиршеств, что мне абажуры и книги? Меня уже окутывали туманы, - рейсовыйпилот, я уже вкусил от горького плода ночных полетов. В три часа меня разбудили. Я распахнул окно, увидел, что на улицедождь, и сосредоточенно, истово оделся. Полчаса спустя я уже сидел, оседлав чемоданчик, на блестящем мокромтротуаре и дожидался автобуса. Сколько товарищей до меня пережили в деньпосвящения такие же нескончаемые минуты, и у них так же сжималось сердце!Нако1000нец он вывернулся из-за угла, этот допотопный дребезжащий тарантас, ивслед за товарищами настал и мой черед по праву занять место на теснойскамье между невыспавшимся таможенником и двумя или тремя чиновниками. Вавтобусе пахло затхлой и пыльной канцелярией, старой конторой, где, как вболоте, увязает человеческая жизнь. Через каждые пятьсот метров автобусостанавливался и подбирал еще одного письмоводителя, еще одного таможенникаили инспектора. Вновь прибывший здоровался, сонные пассажиры бормотали вответ что-то невнятное, он с грехом пополам втискивался между ними и тожезасыпал. Точно в каком-то унылом обозе, трясло их на неровной тулузскоймостовой, и поначалу рейсовый пилот был неотличим от всех этихканцеляристов... Но мимо плыли уличные фонари, приближался аэродром - истарый тряский автобус становился всего лишь серым коконом, из которогочеловек выйдет преображенным. В жизни каждого товарища было такое утро, и он вот так же чувствовал,что в нем, в подчиненном, которого пока еще может безнаказанно шпынятьвсякий инспектор, рождается тот, кто скоро будет в ответе за испанскую иафриканскую почту, - тот, кто через три часа среди молний примет бой сдраконом Оспиталета, а через четыре часа выйдет из этого боя победителем; итогда он волен будет избрать любой путь - в обход, над морем, или наприступ, напрямик через Алькойский кряж, - он поспорит и с грозой, и сгорами, и с океаном. В жизни каждого товарища было такое утро, и он, затерянный в безликой,безымянной кучке людей под хмурым небом зимней Тулузы, вот так жечувствовал, как растет в нем властелин, который через пять часов оставитпозади зиму и север, дожди и снега и, уменьшив число оборотов, неторопливоспустится в лето, в залитый ослепительным солнцем Аликанте. Старого автобуса давно уже нет, но он и сейчас жив в моей памяти,жесткий, холодный и неуютный. Он был точно символ непременной подготовки ксуровым радостям нашего ремесла. Все здесь было проникнуто строгойсдержанностью. Помню, три года спустя в этом же автобусе (не было сказано идесятка слов) я узнал о гибели Лекривэна, одного из многих наших товарищей,туманным днем или туманной ночью ушедших в отставку навеки. Была такая же рань - три часа ночи, и такая же сонная тишина, как вдругнаш начальник, неразличимый в полутьме, окликнул инспектора: - Лекривэн не приземлился ночью в Касабланке. - А? - отозвался инспектор. Неожиданно вырванный из сна, он с усилием встряхнулся, стараясьпоказать свой ревностный интерес к службе. - А, что? Ему не удалось пройти? Повернул назад? Из глубины автобуса ответили только: - Нет. Мы ждали, но не услышали больше ни слова. Тяжело падали секунды, ипонемногу стало ясно, что после этого "нет" ничего больше и не будетсказано, что это "нет" - жестокий, окончательный приговор: Лекривэн нетолько не приземлился в Касабланке - он уже никогда и нигде не приземлится. Так в то утро, на заре моего первого почтового рейса, и я, как все моитоварищи по ремеслу, покорялся незыблемому порядку, и смотрел в окно наблестевший под дождем асфальт, в котором отражались огни фонарей, ичувствовал, что не слишком уверен в себе. От ветра по лужам пробегала рябь,похожая на пальмовые ветви. "Да... не очень-то мне везет для первогорейса..." - подумал я. И сказал инспектору: - Погода как будто неважная? Инспектор устало покосился на окно. - Это еще ничего не значит, - проворчал он, помедлив. Как же тогда разобрать, плохая погода или хорошая? Накануне вечеромГийоме одной своей улыбкой уничтожил все недобрые пророчества, которымиугнетали нас "старики", но тут они опять пришли мне на память: "Если пилотне изучил всю трассу назубок да попадет в снежную бурю... одно могу сказать,жаль мне его, беднягу!.." Надо же им было поддержать свой авторитет, вот онии качали головой, и мы смущенно поеживались под их соболезнующими в1000зглядами,чувствуя себя жалкими простачками. И в самом деле, для многих из нас этот автобус оказался последнимприбежищем. Сколько их было - шестьдесят? Восемьдесят? Всех ненастным утромвез тот же молчаливый шофер. Я огляделся: в темноте светились огненныеточки, каждая то разгоралась, то меркла в такт раздумьям курильщика. Убогиераздумья стареющих чиновников... Скольким из нас эти спутники заменилипогребальный кортеж? Я прислушивался к разговорам вполголоса. Говорили о болезнях, оденьгах, поверяли друг другу скучные домашние заботы. За всем этим вставалистены унылой тюрьмы, куда заточили себя эти люди. И вдруг я увидел ликсудьбы. Старый чиновник, сосед мой по автобусу, никто никогда не помог тебеспастись бегством, и не твоя в том вина. Ты построил свой тихий мирок,замуровал наглухо все выходы к свету, как делают термиты. Ты свернулсяклубком, укрылся в своем обывательском благополучии, в косных привычках, взатхлом провинциальном укладе, ты воздвиг этот убогий оплот и спрятался ответра, от морского прибоя и звезд. Ты не желаешь утруждать себя великимизадачами, тебе и так немалого труда стоило забыть, что ты - человек. Нет, тыне житель планеты, несущейся в пространстве, ты не задаешься вопросами, накоторые нет ответа: ты просто-напросто обыватель города Тулузы. Никтововремя не схватил тебя и не удержал, а теперь уже слишком поздно. Глина, изкоторой ты слеплен, высохла и затвердела, и уже ничто на свете не сумеетпробудить в тебе уснувшего музыканта, или поэта, или астронома, который,быть может, жил в тебе когда-то. Я уже не в обиде на дождь, что хлещет в окна. Колдовская сила моегоремесла открывает предо мною иной мир: через каких-нибудь два часа я будусражаться с черными драконами и с горными хребтами, увенчанными гривой синихмолний, - и с наступлением ночи, вырвавшись на свободу, проложу свой путь позвездам. Так совершалось наше боевое крещение, и мы начинали работать на линии.Чаще всего рейсы проходили гладко. Невозмутимо, как опытные водолазы,погружались мы в глубь наших владений. Сегодня они перестали бытьнеизведанной стихией. Летчик, бортмеханик и радист уже не пускаются в путьнаудачу, самолет для них - лаборатория. Они повинуются не скользящему подкрылом ландшафту, а дрожи стрелок. За стенками кабины тонут во мраке горы, -но это уже не горы, это незримые силы, чье приближение надо рассчитать.Радист при свете лампы старательно записывает цифры, механик делает пометкина карте, - и если горы снесло в сторону, если вершины, которые пилотнамеревался обойти слева, безмолвно развернулись прямо перед ним, точновражеская армия в засаде, он попросту выправляет курс. И на земле дежурные радисты, прислушиваясь к голосу товарища, все разомстарательно записывают: "0 часов 40 минут. Курс 230. На борту всеблагополучно". Так странствует в наши дни экипаж воздушного корабля. Он и не замечает,что движется. Словно ночью в море, он далек от каких-либо ориентиров. Номоторы заполняют все непрерывной дрожью, и от этого кабина - уже не простоосвещенная комнатка. И время идет. И за всеми этими циферблатами,радиолампами, стрелками действует некая незримая алхимия. Секунда засекундой таинственные жесты, приглушенные слова, сосредоточенное вниманиеготовят чудо. И в урочный час пилот может уверенно выглянуть наружу. ИзНебытия рождается золото, оно сверкает посадочными огнями. И все же с каждым из нас случалось так: в рейсе, в двух часах отаэродрома задумаешься и вдруг ощутишь такое одиночество, такую оторванностьот всего на свете, каких не испытал бы и в самом сердце Индии, - и кажется,уже не будет возврата. Так было с Мермозом, когда он впервые пересек на гидроплане ЮжнуюАтлантику и под вечер приблизился к Пот-о-Нуар - "котлу тьмы". С каждойминутой перед ним все теснее сходились хвосты ураганов, - словно на глазахвоздвигали стену, - потом опустилась ночь и скрыл1000а эти приготовления. Ачасом позже он вывернулся из-под облаков и очутился в заколдованном царстве. Перед ним вздымались смерчи, они казались неподвижными - черные колонныневиданного храма. Вверху они расширялись, поддерживая низкий, мрачный сводбури, но через проломы в своде падали широкие полосы света, и полная лунасияла меж колонн, отражаясь в холодных плитах вод. И Мермоз пробирался черезэти руины, куда не вступала больше ни одна душа, скользил по луннымпротокам, среди бакенов света, метивших извилистый фарватер, огибалгигантские гремучие колонны вставшего дыбом океана, - четыре часа шел он квыходу из храма. Это грозное величие ошеломляло, и, лишь когда Пот-о-Нуаростался позади, Мермоз вдруг понял, что даже не успел испугаться. Мне тоже помнятся такие часы, когда покидаешь пределы реального мира: вту ночь все радиопеленги, посланные с аэродромов Сахары, невероятноискажались и совсем сбили меня и моего радиста Нери с толку. Неожиданносквозь просвет в тумане под нами блеснула вода, и я круто повернул к берегу,но невозможно было понять, далеко ли мы ушли над морем. Как знать, доберемся ли мы теперь до берега? Может не хватить горючего.И даже если доберемся, надо еще найти посадочную площадку. А меж тем лунауже заходила. Все трудней становилось производить измерения сноса - и мы,уже оглохшие, постепенно слепли. Луна угасала в тумане, словно тлеющий угольв сугробе. Небо над нами тоже затягивалось облачной пеленой, и мы плылимежду облаками и туманом, в тусклой мертвой пустоте. Аэродромы, которые откликались на наш зов, не могли определить, где мынаходимся. "Пеленг дать не можем... Пеленг дать не можем..." - повторялиони, потому что наш голос доносился до них отовсюду и ниоткуда. И вдруг, когда мы уже отчаялись, впереди слева на горизонте сверкнулаогненная точка. Я неистово обрадовался. Нери наклонился ко мне, и я услышал- он поет! Конечно же это аэродром, конечно же маяк! Ведь больше здесьнечему светить - по ночам вся огромная Сахара погружается во тьму, вся онасловно вымирает. Но огонек померцал немного и угас. То была заходящаязвезда, всего на несколько минут проглянула она над горизонтом, междуоблаками и пеленой тумана, и на нее-то мы взяли курс... А потом перед нами вставали еще и еще огни, и мы со смутной надеждойбрали курс на каждый новый огонек. И если он не угасал сразу, мы подвергалиего испытанию. - Видим огонь, - передавал Нери аэродрому в Сиснеросе. - Триждыпогасите и зажгите маяк. Сиснерос гасил и вновь зажигал свой маяк, но не мигал жестокий свет, закоторым мы жадно следили, - неподкупная звезда. И хоть горючее все убывало, мы каждый раз попадались на золотой крючок:уж теперь-то впереди настоящий маяк! Уж теперь-то это аэродром - и жизнь!..И опять мы меняли звезду. Вот тогда мы почувствовали, что заблудились в пространстве, среди сотеннедосягаемых планет, и кто знает, как отыскать ту настоящую, ту единственнуюнашу планету, на которой остались знакомые поля, и леса, и любимый дом, ивсе, кто нам дорог... Единственная планета... Я вам расскажу, какая мне тогда привиделаськартина, хотя, быть может, вы сочтете это ребячеством. Но ведь и в минутуопасности остаешься человеком со всеми человеческими заботами, и я былголоден и хотел пить. Если только доберемся до Сиснероса, думал я, тамнаполним баки горючим и снова в путь, и вот рано поутру мы в Касабланке.Дело сделано! Мы с Нери отправимся в город. Иные маленькие бистро нарассвете уже открыты... Мы усядемся за столик, нам подадут свежие рогалики икофе с молоком, и мы посмеемся над опасностями минувшей ночи. Мы с Нерипримем утренние дары жизни. Так старой крестьянке трудно было бы ощутитьБога, не будь у нее яркого образка, наивной ладанки, четок: чтобы мыуслыхали, с нами надо говорить простым и понятным языком. Так радость жизнивоплотилась для меня в первом глотке ароматного обжигающего напитка, в смесикофе, молока и пшен1000ицы - в этих узах, что соединяют нас с мирнымипастбищами, с экзотическими плантациями и зрелыми нивами, со всей Землей.Среди великого множества звезд лишь одна наполнила этим душистым напиткомчашу нашей утренней трапезы, чтобы стать нам ближе и понятнее. Но между нашим воздушным кораблем и той обитаемой планетой ширилисьнеодолимые расстояния. Все богатства мира остались на крохотной песчинке,затерявшейся меж созвездий. И звездочет Нери, пытаясь ее распознать, все ещенапрасно заклинал светила. Вдруг он стукнул меня по плечу. За тумаком последовала записка. Япрочел: "Все хорошо, принимаю превосходное сообщение". С бьющимся сердцем яждал, пока он допишет те несколько слов, которые нас спасут. И вот наконецэтот дар небес у меня в руках. К нам обращалась Касабланка, откуда мы вылетели накануне вечером.Послание задержалось в пути и неожиданно настигло нас за две тысячикилометров, когда мы плутали где-то над морем, между облаками и туманом.Исходило оно от государственного контролера аэропорта в Касабланке. Врадиограмме говорилось: "Господин де Сент-Экзюпери, я вынужден просить Парижналожить на вас взыскание: при вылете из Касабланки вы развернулись слишкомблизко к ангарам". Да, правда, я развернулся слишком близко к ангарам.Правда и то, что этот человек отчитывал меня просто по долгу службы. И вконторе аэропорта я смиренно выслушал бы выговор. Но там, где он настиг нас,он был неуместен. Дико прозвучал он среди этих редких звезд, в густомтумане, над морем, которое дышало угрозой. Нам вручена была судьба почты исамолета, и наша собственная судьба; нелегкая это была задача - остаться вживых, а тут человек срывал на нас свою мелочную злость. Но мы с Нери ничутьне возмутились - напротив, вдруг повеселели и даже возликовали. Он помог намсделать открытие: здесь мы сами себе хозяева! Итак, этот капрал не заметилпо нашим нашивкам, что нас произвели в капитаны? Он прервал наши думы наполпути от Большой Медведицы к созвездию Стрельца, и стоило ли волноватьсяпо мелочам, когда встревожить нас могло разве что предательство луны... Долг планеты, с которой подал голос этот человек, прямой и единственныйее долг был - сообщить нам точные данные, чтобы мы могли рассчитать свойпуть среди светил. И данные эти оказались неверны. А обо всем прочем ей быпока помолчать. И Нери пишет мне: "Чем валять дурака, лучше бы они наскуда-нибудь привели..." Они - это означало: все население земного шара, всенароды с их парламентами и сенатами, с армиями, флотами и императорами. И,перечитывая послание глупца, вздумавшего сводить с нами счеты, мы повернулина Меркурий. Спасла нас поразительная случайность. Уже не надеясь добраться доСиснероса, я повернул под прямым углом к берегу и решил держаться этогокурса, пока не иссякнет горючее. Тогда, быть может, мы и не упадем в море.На беду, мнимые маяки завлекли меня бог весть куда. И на беду, в лучшемслучае нам предстоит среди ночи нырнуть в густой туман, так что скорее всегомы разобьемся при посадке. Но у меня не оставалось выбора. Все было ясно, и я только невесело пожал плечами, когда Нери сообщилмне новость, которая часом раньше могла нас спасти: "Сиснерос пробуетопределить, где мы. Сиснерос передает: предположительно двестишестнадцать..." Сиснерос уже не молчал, зарывшись в темноту. Сиснероспробуждался, мы чувствовали, что он где-то слева. Но далеко ли до него? Мы сНери наспех посовещались. Слишком поздно. Мы оба это понимали. Погонишься заСиснеросом - и, пожалуй, вовсе до берега не дотянешь. И Нери радировал вответ: "Горючего осталось на час, продолжаем курс девяносто три". Между тем один за другим просыпались аэродромы. В наш разговор вступалиновые голоса - Агадир, Касабланка, Дакар. И в каждом городе поднималасьтревога: радиостанция вызывала начальника аэропорта, тот - наших товарищей.Понемногу все они собрались вокруг нас, словно у постели больного.Бесплодное с1000очувствие, но все же сочувствие. Напрасные советы, но сколько вних нежности! И вдруг издалека, за четыре тысячи километров, подала голос Тулуза,головной аэродром. Тулуза ворвалась к нам и без предисловий спросила:"Индекс вашего самолета F ... ? (Сейчас я уже не помню номер.) - Да. - Тогдав вашем распоряжении горючего еще на два часа. У вашей машины нестандартныйбак. Курс на Сиснерос". Так требования ремесла преображают и обогащают мир. Но для того чтобы впривычных картинах летчику открылся новый смысл, ему вовсе не обязательнопережить подобную ночь. Однообразный вид за окном утомляет пассажира, ноэкипаж смотрит другими глазами. Вон та гряда облаков, встающая на горизонте,для летчика не декорация: она бросит вызов его мускулам и задаст нелегкиезадачи. И он уже принимает ее в расчет, измеряет и оценивает, они говорят наодном языке. А вот высится гора, до нее еще далеко, - чем она его встретит?При свете луны она послужит неплохим ориентиром. Но если летишь вслепую, и,уклонясь в сторону, с трудом исправляешь курс, и не знаешь точно, гденаходишься, тогда эта горная вершина обернется взрывчаткой, наполнит угрозойвсю ночь, как одна-единственная мина - игрушка подводных течений - отравляетвсе море. Иным видится пилоту и океан. Для пассажиров буря остается невидимкой: свысоты незаметно, как вздымаются валы, и залпы водяных брызг кажутсянеподвижными. Лишь белеют внизу широко распластанные пальмовые ветви,зубчатые, рассеченные прожилками и словно заиндевелые. Но пилот понимает,что здесь на воду не сядешь. Эти пальмы для него - как огромные ядовитыецветы. И даже если рейс выдался удачный, на своем отрезке трассы пилот непросто зритель. Он не восхищается красками земли и неба, следами ветра наморе, позолотой закатных облаков, - он их обдумывает. Точно крестьянин,который, обходя свое поле, по тысяче примет узнает, ждать ли ранней весны,не грянут ли заморозки, будет ли дождь, и пилот тоже предвидит по приметамблизкий снегопад, туман или ясную, погожую ночь. Поначалу казалось, самолетотдаляет человека от природы, - но нет, еще повелительней становятся еезаконы. Грозовое небо вызывает пилота на суд стихий - и, одинокий, онотстаивает свой груз в споре с тремя изначальными божествами: с горами,морем и бурей.Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 58; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |