КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
VII. В СЕРДЦЕ ПУСТЫНИ
На подступах к Средиземному морю я встретил низкую облачность.Спустился до двадцати метров. Дождь хлещет в ветровое стекло, море словнодымится. Как ни напрягаю зрение, ничего в этой каше не видно, того и глядинапорешься на какую-нибудь мачту. Мой механик Андре Прево зажигает для менясигареты. - Кофе... Он скрывается в хвосте самолета и приносит термос. Пью. Опять и опятьподталкиваю рукоятку газа, держусь на двух тысячах ста оборотах. Обвожувзглядом приборы - мои подданные послушны, все стрелки на своих местах.Взглядываю на море - в дождь от него поднимается пар, точно от огромноготаза с горячей водой. Будь у меня сейчас гидроплан, я пожалел бы, что моретак "изрыто". Но я лечу на обыкновенном самолете. Изрытое море, не изрытое,все равно не сядешь. И от этого, непонятно почему, у меня возникаетнелепейшее ощущение, что я в безопасности. Море принадлежит миру, мнечужому. Вынужденная посадка здесь - это не по моей части, это меня даже нестрашит - для моря я не предназначен. Лечу уже полтора часа, дождь стихает. Тучи все еще стелются низко, но вних неудержимой улыбкой уже сквозит свет. Великолепны эти неторопливыеприготовления к ясной погоде. Наверно, слой белой ваты у меня над головойстал совсем тонкий. Уклоняюсь в сторону, обходя дождь, - уже незачем идтинапролом. И вот первая прогалина в небе... Я и не глядя угадал ее, потому что впереди на воде словно лужайказазеленела, словно возник щедрый и яркий оазис - совсем как ячменные поляЮжного Марокко, при виде которых у меня так щемило сердце, когда явозвращался из Сенегала, пролетев три тысячи километров над песками. Вот исейчас у меня такое чувство, словно я вступаю в обжитые края, и становитсявеселей на душе. Оборачиваюсь к Прево: - Ну, теперь живем! - Живем... - откликается он. Тунис. Самолет заправляют горючим, а я покуда подписываю бумаги. Выхожуиз конторы - и тут раздается негромкий шлепок, словно что-то плюхнулось вводу. Глухой короткий всплеск, и все замерло. А ведь однажды я уже слышалтакое - что это было? Да, взрыв в гараже. Тогда от этого хриплого кашляпогибли два человека. Оборачиваюсь - над дорогой, идущей вдоль летного поля,поднялось облачко пыли, два автомобиля столкнулись на большой скорости изастыли, будто в лед вмерзли. К ним бегут люди, бегут и сюда, к конторе. - Телефон... доктора... голова... У меня сжимается сердце. Вечер так безмятежно ясен, а кого-то сразилрок. Погублена красота, разум, быть может - жизнь... Так в пустыне крадутсяразбойники, ступая по песку неслышным шагом хищника, и застигают тебяврасплох. Отшумел вражеский набег. И опять все утопает в золотойпредвечерней тишине. Опять вокруг такой покой, такая тишь... А рядом кто-тоговорит - проломлен череп. Нет, не хочу ничего знать про этот помертвелый,залитый кровью лоб. Ухожу к своему самолету. Но ощущение нависшей угрозы неоставляет меня. И скоро я вновь услышу знакомый звук. Когда на скоростидвести семьдесят километров я врежусь в черное плоског1000орье, я услышузнакомый хриплый кашель, грозное "ха!" подстерегавшей нас судьбы. В путь, на Бенгази. В путь. Стемнеет только через два часа. Но уже перед Триполитанией я снялчерные очки. И песок стал золотой. До чего же пустынна наша планета! Бытьможет, и вправду реки, тенистые рощи и леса, людские селенья - все рожденолишь совпадением счастливых случайностей. Ведь наша Земля - это прежде всегоскалы и пески! Но сейчас все это мне чужое, у меня своя стихия - полет. Надвигаетсяночь, и становишься в ней затворником, точно в стенах монастыря.Затворником, погруженным в тайны неизбежных обрядов, в сомнения, которыхникто не разрешит. Все земное понемногу блекнет и скоро исчезнет без следа.Расстилающийся внизу ландшафт еще слабо озарен последними отсветами заката,но уже расплывчат и неясен. Ничто, ничто не сравнится с этим часом. Ктоизведал непостижимое, страстное самозабвение полета, меня поймет. Итак, прощай, солнце. Прощайте, золотящиеся просторы, где я нашел быприбежище, случись какая-нибудь поломка... Прощайте, ориентиры, которые недали бы мне сбиться с пути. Прощайте, темные очертания гор на светлом небе,что помогли бы мне не наскочить на риф. Я вступаю в ночь. Иду вслепую, поприборам. У меня остается лишь один союзник - звезды... Мир там, внизу, умирает медленно. Мне все ощутимей не хватает света.Все трудней различить, где земля, а где небо. Земля словно вспухает,расплывается вширь клубами пара. Будто затонув в зеленой воде, трепетномерцают первые светила небесные. Еще не скоро они засверкают острым алмазнымблеском. Еще не скоро увижу я безмолвные игры падучих звезд. В иные ночи этиогненные искры проносятся стайками, словно гонимые ветром, бушующим средисозвездий. Прево зажигает на пробу основные и запасные лампочки. Обертываем ихкрасной бумагой. - Еще раз... Он прибавляет новый слой, щелкает выключателем. Но свет еще слишкомяркий. Словно на засвеченной фотографии, от него лишь померкнут и без тогоеле уловимые очертания внешнего мира. Пропадет тончайшая мерцающая пленка,которая порой и в темноте обволакивает все предметы. Вот и ночь настала. Ноподлинная ночная жизнь еще не началась. Еще не скрылся серп ущербной луны.Прево уходит в хвост самолета и приносит сандвич. Ощипываю кисть винограда.Есть не хочется. Ни есть, ни пить. И я ничуть не устал, кажется, могу хотьдесять лет так лететь. Луны больше нет. В непроглядной ночи подает о себе весть Бенгази. Он тонет в кромешнойтьме, нигде ни проблеска. Не замечаю города, пока не оказываюсь прямо надним. Ищу посадочную площадку - и вот вспыхивают красные огни по краям. Четковырисовывается черный прямоугольник. Разворачиваюсь. Точно огненный столбпожара, взметнулся в небо луч прожектора, описал дугу и проложил поаэродрому золотую дорожку. Опять разворачиваюсь, примечаю возможныепрепятствия. Этот аэродром отлично приспособлен для ночной посадки. Сбавляюгаз и планирую, словно погружаюсь в черную воду. Приземляюсь в двадцать три часа по местному времени. Подруливаю кпрожектору. Хлопочут необыкновенно учтивые офицеры и солдаты, то возникая вслепящем луче, то исчезая во тьме, где уже ничего не различишь. Смотрят моидокументы, заправляют самолет горючим. За двадцать минут все готово котлету. - Сделайте над нами круг, дайте знать, что у вас все благополучно. В путь. Выруливаю на золотую дорожку, впереди никаких препятствий. Моя машина -"Самум", - несмотря на груз, легко отрывается от земли, не добежав до концаплощадки. Прожектор все еще светит вдогонку и мешает мне при развороте.Наконец луч уводят в сторону - догадались, что меня слепит. Делаю разворот снабором высоты, в лицо вдруг снова бьет прожектор, но тотчас, отпрянув,длинным золотым жезлом указывает куда-то в сторону. Да, здесь на земле всенеобыкновенно внимательны и учтивы. Опять разворачиваюсь, беру курс напустыню. Синоптики П1000арижа, Туниса и Бенгази пообещали мне попутный ветерскоростью тридцать-сорок километров в час. Тогда, пожалуй, можно будетделать все триста. Беру курс правее, на середину прямой, соединяющейАлександрию с Каиром. Это мне поможет миновать запретные береговые зоны, идаже если я уклонюсь в сторону, то непременно справа ли, слева ли поймаюогни одного из городов или хотя бы долины Нила. Если ветер не переменится,долечу за три часа двадцать минут. Если спадет - за три сорок пять. Начинаюодолевать тысячу с лишним километров пустыни. Луны нет и в помине. Все до самых звезд залито черной смолой. И впередине будет ни огонька, ни единый ориентир не придет мне на помощь, до самогоНила я отрезан от людей, потому что и радио на борту нет. Я и не ищу нигдепризнаков жизни, смотрю только на компас да на авиагоризонт Сперри. Слежутолько за лениво подрагивающей светящейся черточкой на темном диске. КогдаПрево переходит с места на место, сверяюсь с прибором и осторожно выравниваюмашину. Лечу на высоте две тысячи метров, мне предсказывали, что здесь ветербудет самый благоприятный. Изредка зажигаю лампочку, проверяя работу мотора,- не все приборы у меня светящиеся; а потом опять остаюсь в темноте, средимоих крохотных созвездий, что льют такой же неживой, такой же неиссякаемый изагадочный свет, как настоящие звезды, и говорят тем же языком. И я, подобно астрономам, читаю книгу небесной механики. Я тоже исполненусердия и чужд всего земного. А вокруг все словно вымерло. Прево держалсядолго, но и он засыпает, и теперь я полнее ощущаю одиночество. Только мягкорокочет мотор, да с приборной доски смотрят мне в лицо мои спокойные звезды. А я призадумываюсь. Луна сегодня нам не союзница, радио у нас нет. Ниодна самая тоненькая ниточка не свяжет нас больше с миром, пока мы неупремся в окаймленный огнями Нил. Мы в пустоте, и только мотор держит нас навесу и не дает сгинуть в этой смоле. Как в сказке, мы пересекаем мертвуюдолину, черную долину испытаний. Здесь никто не поможет. Здесь нет прощеньяошибкам. Что с нами будет, одному Богу известно. Из-за приборной доски сквозит лучик света. Бужу Прево - это надоубрать. Прево медведем ворочается в темноте, отфыркивается, вылезает изсвоего угла. Мастерит какое-то хитроумное сооружение из носовых платков ичерной бумаги. Вот уже и нет луча. Он ворвался к нам, словно из другогомира. Он был неуместен среди отрешенного фосфорического свечения приборов.Это был не звездный свет, а свет ночного кабачка. Но главное, он сбивал меняс толку, затмевая мерцание приборов. Мы летим уже три часа. И вдруг справа вспыхивает какое-то странное,словно живое сияние. Смотрю направо. За сигнальным огнем на конце крыла,который прежде не был мне виден, тянется светящийся след. Неверный свет торазгорается, то меркнет - вот оно что, я вхожу в облачность. Она отражаетсигнальный огонь. Так близко от моих ориентиров я предпочел бы ясное небо.Озаренное этим сиянием, засветилось крыло. Свет уже не пульсирует, он сталярче, от него брызнули лучи, на конце крыла расцвел розовый букет. Менясильно встряхивает - начинается болтанка. Я вошел в толщу облаков и не знаю,высоко ли они громоздятся. Поднимаюсь на высоту две пятьсот - вокруг все тоже. Спускаюсь до тысячи метров. Огненный букет словно прирос к крылу итолько разгорелся еще ярче. Ладно. Как-нибудь. Ничего не поделаешь. Будем думать о другом. Тамвидно будет. А все-таки не по душе мне это освещение - кабак, да и только. Прикидываю: сейчас приходится поплясать, это в порядке вещей, но ведьменя понемногу болтало всю дорогу, хоть высота была большая и небо чистое.Ветер ничуть не ослабел, стало быть, скорость наверняка превышала тристакилометров в час. Короче говоря, ничего я толком не знаю, попробуюопределиться, когда выйду из облаков. И вот выхожу. Огненного букета как не бывало. По его неожиданномуисчезновению понимаю, что облака остались позади. Всматриваюсь - передомно1000ю, насколько можно разобрать, неширокий просвет, а дальше снова на путистеной встают облака. И снова ожил букет на крыле. Вынырнув на мгновенье, опять увязаю в черной смоле. Это уже тревожно,ведь, если я не ошибся в расчетах, до Нила рукой подать. Может быть,посчастливится заметить его в просвете среди туч, но просветы так редки. Аснижаться боязно: если скорость была меньше, чем я думал, подо мною все ещеплоскогорья. Я пока не тревожусь всерьез, боюсь только потерять время. Но я знаю,когда настанет конец моему спокойствию - через четыре часа и пятнадцатьминут полета. Когда минет этот срок, станет ясно, что даже при полномбезветрии (а ветер, конечно, был) долина Нила не могла не остаться позади. Достигаю бахромы облаков, огненный букет на крыле вспыхивает чаще, чаще- и вдруг пропадает. Не по душе мне эти шифрованные переговоры с демонаминочи. Впереди загорается зеленая звезда, яркая, как маяк. Так что же это,звезда или маяк? Не по душе мне и эта сверхъестественная лучезарность, этазвезда волхвов, этот опасный призыв. Проснулся Прево, зажигает лампочку, проверяя обороты мотора. Гоню его,не нужен он мне со своей лампой. Я выскочил в просвет между облаками и спешупосмотреть, что там, внизу. Прево опять засыпает. Ничего там не высмотришь. Мы летим четыре часа пять минут. Подошел Прево, сел рядом. - Пора бы уже прибыть в Каир... - Да, не худо бы... - А там что, звезда или маяк? Я немного убрал газ, конечно, от этого и проснулся Прево. Он всегдаочень чуток ко всякой перемене в шуме мотора. Начинаю медленно снижаться,надеюсь выскользнуть из-под облаков. Только что я сверился с картой. При любых условиях плоскогорья ужепозади, подо мною ничто не должно возвышаться над уровнем моря, я ничем нерискую. Продолжая снижаться, поворачиваю на север. Так я непременно увижуогни. Города я наверняка уже миновал, значит, огни появятся слева. Теперь ялечу под скоплением облаков. Но слева одно опустилось еще ниже, надо егообойти. Чтобы не заплутаться в нем, сворачиваю на северо-северо-восток. Нет, это облако опускается все ниже, заслоняя горизонт. А мне дальшеснижаться опасно. Высотомер показывает 400, но кто знает, какое здесьдавление у земли. Прево наклоняется ко мне. Кричу ему: - Уйду к морю, там буду снижаться, а то как бы на что-нибудь ненаскочить! Впрочем, ничего не известно, может быть, я уже лечу над морем. Тьма подэтой тучей поистине кромешная. Прилипаю к стеклу. Разглядеть бы хотьчто-нибудь внизу. Хоть бы огонек мелькнул, хоть какая-нибудь веха. Я словнороюсь в золе. В недрах погасшего очага пытаюсь отыскать искорку жизни. - Морской маяк! Мы вместе заметили эту подмигивающую западню. Безумие! Где он, этотмаяк-привидение, эта ночная небылица? Мы с Прево приникли к стеклам,отыскивая этот призрак, только что мелькнувший в трехстах метрах под нами, ивот тут-то... - А! Кажется, только это у меня и вырвалось. Кажется, я только и ощутил, какнаш мир содрогнулся и затрещал, готовый разбиться вдребезги. На скоростидвести семьдесят километров в час мы врезались в землю. Потом сотую долю секунды я ждал: вот огромной багровой звездой полыхнетвзрыв, и мы оба исчезнем. Ни Прево, ни я ничуть не волновались. Я только иуловил в себе это напряженное ожидание: вот сейчас вспыхнет ослепительнаязвезда - и конец. Но ее все не было. Что-то вроде землетрясения разгромилокабину, выбило стекла, на сто метров вокруг разметало куски обшивки, рев игрохот отдавался внутри, во всем теле. Самолет содрогался, как нож, с махувонзившийся в дерево. Нас яростно трясло и колотило. Секунда, другая...Самолет все дрожал, и я с каким-то диким нетерпением ждал - вот сейчаснеистраченная мощь взорвет его, как гранату. Но подземные толчки длились, аизвержения все не было. Что же означают эти скрытые от глаз усилия? Этадрожь, эта ярость, эта непонятная медлительность? Пять секунд... шесть... Ивдруг нас завертело,1000 новый удар вышвырнул в окна кабины наши сигареты,раздробил правое крыло - и все смолкло. Все оцепенело и застыло. Я крикнулПрево: - Прыгайте! Скорей! В ту же секунду крикнул и он: - Сгорим! Через вырванные с мясом окна мы вывалились наружу. И вот уже стоим вдвадцати метрах от самолета. Спрашиваю Прево: - Целы? - Цел! - отвечает он и потирает колено. - Пощупайте себя, - говорю. - Двигайтесь. У вас ничего не сломано?Честное слово? А он отвечает: - Пустяки, это запасной насос... Мне почудилось - его раскроило надвое, как ударом меча, и сейчас онрухнет наземь, но он смотрел остановившимися глазами и все твердил: - Это запасной насос... Мне почудилось - он сошел с ума, сейчас пустится в пляс... Но он отвел наконец глаза от самолета, который так и не загорелся,посмотрел на меня и повторил: - Пустяки, запасной насос стукнул меня по коленке. Непостижимо, как мы уцелели. Зажигаю фонарик, разглядываю следы наземле. Уже за двести пятьдесят метров от того места, где самолетостановился, мы находим искореженные обломки металла и сорванные листыобшивки, они раскиданы вдоль всего пути машины по песку. При свете дня мыувидим, что почти по касательной наскочили на пологий склон пустынногоплоскогорья. В точке столкновения песок словно лемехом плуга вспорот.Самолет чудом не перевернулся, он полз на брюхе, колотя хвостом по песку,словно разъяренный ящер. Полз на скорости двести семьдесят в час. Жизнь намспасли круглые черные камни, что свободно катятся по песку, - мы съехали,точно на катках. Опасаясь короткого замыкания - как бы все-таки не случился пожар, -Прево отключает аккумуляторы. Прислоняюсь к мотору и прикидываю: мы летеличетыре часа с четвертью, и, пожалуй, скорость ветра в самом деле достигалапятидесяти километров в час, ведь нас порядком болтало. Но, может быть, ондул не так, как нам предсказывали, а менялся - и кто знает, в какомнаправлении? Значит, определить, где мы находимся, можно с точностьюкилометров в четыреста... Ко мне подсаживается Прево. - И как это мы остались живы... Не отвечаю и что-то совсем не радуюсь. Одна догадка шевельнулась вмозгу и не дает покоя. Прошу Прево засветить свой фонарь, чтоб он служил мне маяком, а сам сфонарем в руке отхожу. Иду все прямо, внимательно смотрю под ноги. Медленноописываю широкий полукруг, опять и опять меняю направление. И все времявсматриваюсь в песок под ногами, будто ищу потерянный перстень. Совсемнедавно я вот так же искал на земле хоть одну живую искорку. Все хожу и хожув темноте, догоняя кружок света, отбрасываемый фонарем. Так и есть... так иесть... Медленно возвращаюсь к самолету. Сажусь возле кабины и соображаю. Яискал - есть ли надежда - и не нашел. Ждал, что жизнь подаст мне знак, - ине дождался. - Прево, я не видал ни единой травинки... Прево молчит, не знаю, понял ли он. Мы еще потолкуем об этом, когдаподнимется занавес, когда настанет день. Ничего не чувствую, одну лишьбезмерную усталость. Оказаться посреди пустыни, когда ориентируешься сточностью до четырехсот километров... И вдруг вскакиваю на ноги: - Вода! Баки разбиты, бензин и масло вытекли. Вода тоже. И все уже всосалпесок. Находим продырявленный термос, в нем уцелело пол-литра кофе, на днедругого - четверть литра белого вина. Процеживаем то и другое и смешиваем.Еще нашлось немного винограда и один-единственный апельсин. И я прикидываю:в пустыне под палящим солнцем этого едва хватит на пять часов ходу... Забираемся в кабину, будем ждать утра. Ложусь, надо спать. Засыпая,пробую оценить положение. Где мы - неизвестно. Питья - меньше литра. Если мыне очень уклонились в сторону от трассы, нас найдут в лучшем случае черезнеделю, и это уже поздно. А если нас занесло далеко в сторону, то найдутчерез полгода. На авиацию рассчитывать нечего: нас будут разыскивать 1000напространстве в сотни тысяч квадратных километров. - Экая досада, - говорит Прево. - Что такое? - Уж лучше бы разом конец!.. Нет, нельзя так сразу сдаваться. Мы с Прево берем себя в руки. Нельзяупускать надежду, пусть тень надежды - быть может, совершится чудо испасенье все-таки придет с воздуха. И нельзя сидеть на месте - вдруг где-торядом оазис? Значит, весь день будем ходить и искать. А вечером вернемся ксамолету. А перед уходом как можно крупнее напишем на песке, что собираемсяделать. Сворачиваюсь клубком и засыпаю до рассвета. Какое счастье уснуть!Усталость населяет ночь видениями. Посреди пустыни я не одинок, в полуснеоживают голоса, воспоминания, кто-то шепчет мне заветные слова. Меня еще недонимает жажда, мне хорошо, я вверяюсь сну, как приключению. Идействительность отступает... Да, наутро все стало по-другому! Я очень любил Сахару. Немало ночей провел в краю непокорных племен. Нераз просыпался среди необозримых золотистых песков, на которых от ветразыбь, как на море. И засыпал под крылом самолета и ждал помощи, - но то былосовсем, совсем иначе. Мы взбираемся по склонам горбатых холмов. Песок покрыттонким слоем блестящих черных камешков, обточенных, словно галька. Похоже наметаллическую чешую, купола холмов сверкают, как кольчуга. Мы очутились вцарстве минералов. Все вокруг заковано в броню. Одолеешь перевал, а там встает еще холм, такой же черный, блестящий.Идем, волоча ноги по песку, чтоб оставался след - путеводная нить, котораяпотом приведет нас обратно к самолету. Держим путь по солнцу. Я решилдвинуться прямо на восток, наперекор всякой логике, ведь и указаниясиноптиков, и время, проведенное в полете, - все говорит за то, что Нилостался позади. Но я двинулся было сперва на запад - и не мог совладать снепонятной тревогой. Нет, на запад пойдем завтра. И от севера покаоткажемся, хоть эта дорога и ведет к морю. Через три дня, уже в полубреду,решив окончательно бросить разбитый самолет и идти, идти, пока не свалимсязамертво, мы опять-таки двинемся на восток. Точнее, на восток-северо-восток.И опять-таки наперекор здравому смыслу: в той стороне нам не на чтонадеяться. Потом, когда нас спасли, мы поняли, что, избрав любой другойпуть, погибли бы, - ведь пойди мы на север, совершенно обессиленные, мы всеравно не добрались бы до моря. И вот сейчас я думаю - смешно, нелепо, но мнекажется, не зная, на что опереться, я выбрал это направление просто потому,что оно спасло в Андах моего друга Гийоме, которого я так долго искал. Яэтого не сознавал, но оно так и осталось для меня направлением к жизни. Идем уже пять часов, картина вокруг меняется. Перед нами долина, на днеее струится песчаная река, и мы пускаемся по ней. Идем скорым шагом, надопройти как можно дальше, и, если ничего не найдем, вернуться дотемна. Вдругя останавливаюсь: - Прево! - Что? - Про след забыли... Когда же мы перестали тянуть за собой борозду? Если мы ее не отыщем -конец. Поворачиваем, но берем правее. Отойдя подальше, свернем еще раз подпрямым углом и тогда наверняка пересечем старый след. Связав эту нить, шагаем дальше. Зной усиливается, порождая миражи. Покаони еще очень просты. Разливается на пути озеро, а подойдешь ближе - и нетего. Решаем перейти песчаную долину, подняться на самый высокий холм иоглядеться. Шагаем уже шесть часов. Отмахали, наверно, добрых тридцать пятькилометров. Взбираемся на самую макушку черного купола, садимся, молчим.Внизу песчаная река, по которой мы шли, впадает в песчаное море без единогокамешка, - сверкающая белизна слепит, жжет глаза. Пустыня, пустыня без концаи края. Но на горизонте игра света воздвигает новые миражи, куда болеепритягательные. Вздымаются крепости, минареты, громады с четкими, яснымиочертаниями. Различаю большое темное пятно, оно прикидывается рощей, но надним нависло облако - последнее из тех, что дне1000м рассеиваются и вновьсобираются под вечер. Та роща - лишь тень громоздящихся облаков. Дальше идти нет смысла, никуда мы не придем. Надо возвращаться ксамолету, этот красно-белый бакен, быть может, заметят наши товарищи. Япочти не надеюсь на розыски с воздуха, и все же только оттуда еще можетприйти спасение. А главное, там, в самолете, остались последние капли влаги,а мы больше не можем без питья. Чтобы жить, надо вернуться. Мы замкнуты вжелезном кольце, в плену у жажды, надолго она не отпустит. Но как трудно поворачивать назад, когда, быть может, впереди - жизнь!Быть может, там, за миражом, и в самом деле встают города, течет по каналамвода, зеленеют луга. Я знаю, он единственно разумен, этот крутой поворотруля. И поворачиваю, а чувство такое, словно идешь ко дну. Лежим возле самолета. За день отшагали шестьдесят километров с лишком.Все питье, какое у нас было, выпили. Никаких признаков жизни на востоке необнаружили, и ни один наш товарищ в той стороне не пролетал. Долго ли мы ещепродержимся? Уже так хочется пить... Из обломков разбитого крыла сложили большой костер. Приготовили бензини пластинки магния, он вспыхнет ярким белым пламенем. Дождемся, чтоб совсемстемнело, и запалим костер... Только где люди? И вот вскинулось пламя. Благоговейно смотрим, как пылает среди пустынинаш сигнальный огонь. Наш безмолвный вестник так ярок, так сияет в ночи. И ядумаю - он несет не только отчаянный призыв, но и любовь. Мы просим пить, нопросим и отклика. Пусть загорится в ночи другой огонь, ведь огнем владеюттолько люди, пусть же они отзовутся! Мне чудятся глаза жены. Одни только глаза. Они вопрошают. Мне чудятсяглаза тех, кому я, может быть, дорог. Глаза вопрошают. Сколько взглядов, и вкаждом - упрек: почему я молчу? Но я отвечаю! Отвечаю! Отвечаю, как толькомогу, не в моих силах разжечь еще ярче этот огонь в ночи! Я сделал все, что мог. Мы оба сделали все, что могли: шестьдесяткилометров почти без питья. А больше нам уже не пить. Разве мы виноваты, чтоне сможем долго ждать? Мы бы и рады смирно сидеть на месте да потягивать изфляги. Но в тот миг, когда я увидел дно оловянного стаканчика, некий маятникначал отсчитывать время. В тот миг, когда я осушил последнюю каплю, япокатился под откос. Что я могу, если время уносит меня, как река. Превоплачет. Хлопаю его по плечу. Говорю в утешение: - Подыхать так подыхать... И он отвечает: - Да разве я о себе... Ну конечно, я и сам открыл эту истину. Вытерпеть можно все. Завтра ипослезавтра я в этом уверюсь: вытерпеть можно все на свете. В предсмертныемуки я верю лишь наполовину. Не впервые прихожу к этой мысли. Однажды язастрял в кабине тонувшего самолета и думал, что погиб, но не очень страдалпри этом. Сколько раз бывал я в таких переделках, что уже не думал выйтиживым, но не впадал в отчаяние. Вот и сейчас не жду особых терзаний. Завтрая сделаю открытия еще поудивительней. И хоть мы запалили такой огромныйкостер, Бог свидетель, я уже не надеюсь, что наш призыв дойдет до людей... "Да разве я о себе..." Вот оно, вот что поистине невыносимо. Опять иопять мне чудятся глаза, полные ожидания, - и едва увижу их, по сердцу какножом полоснет. Я готов вскочить и бежать, бежать со всех ног. Там гибнут,там зовут на помощь! Так странно мы меняемся ролями, но я никогда и не думал по-другому. Авсе же только Прево помог мне понять, как это верно. Нет, Прево тоже нестанет терзаться страхом смерти, о котором нам все уши прожужжали. Но естьнечто такое, чего он не может вынести, так же, как и я. Да, я готов уснуть. На одну ли ночь, на века ли - когда уснешь, будетуже все равно. И тогда - безграничный покой! Но там - там закричат,заплачут, сгорая в отчаянии... думать об этом нестерпимо. Там погибают, немогу я смотреть на это сложа руки! Каждая секунда нашего молчания убиваеттех, кого я люблю. Неудержимый гнев закипает во мне: отчего я скован и немогу помчаться на помощь? Отчего этот о1000громный костер не разнесет наш крикпо всему свету? Держитесь!.. Мы идем!.. Идем!.. Мы спасем вас! Магний сгорел, пламя костра багровеет и меркнет. И вот остались толькоуголья, мы склоняемся к ним, чтобы погреться. Наше сверкающее посланиеокончено. Чем отзовется на него мир? Да нет, я ведь знаю, никак неотзовется. Эту мольбу никто не мог услышать. Что ж. Буду спать. На рассвете мы тряпкой собрали с уцелевшего крыла немного росы пополамс краской и маслом. Мерзость ужасная, но мы выпили. Все-таки промочилигорло. После этого пиршества Прево сказал: - Хорошо, хоть револьвер есть. Я вдруг озлился и уже готов был на него напуститься. Не хватало толькочувствительных сцен! Не желаю знать никаких чувств, все просто, оченьпросто. И родиться. И вырасти. И умереть от жажды. Искоса слежу за Прево, если надо, оборву его хоть насмешкой, лишь бымолчал. Но нет, он сказал это спокойно. Для него это вопрос чистоплотности.Так говорят: "Хорошо бы вымыть руки". Что ж, тогда спорить не о чем. Я и самвчера, увидав кожаную кобуру, подумал о том же. Я рассуждал трезво, непредавался отчаянию. С отчаянием думаешь только о других. О том, что мыбессильны успокоить всех тех, за кого мы в ответе. Револьвер тут ни при чем. Нас все еще не ищут, то есть ищут, конечно, но не там, где надо.Вероятно, в Аравии. Только на другой день нам суждено было услышать рокотмотора, но к этому времени мы уже ушли от своей разбитой машины. И мыравнодушно смотрели на далекий самолет. Две черные точки в пустыне, сплошьусеянной черными точками камней, мы никак не могли надеяться, что насзаметят. Позднее все решат, что одна мысль о летящем мимо самолете была дляменя пыткой. Но это неправда. Мне казалось, что спасители наши кружат вдругом мире. Когда разбитый самолет затерян в пустыне, где-то на пространстве всотни тысяч квадратных километров, быстрее чем за две недели найти егоневозможно. А нас, вероятно, ищут повсюду от Триполитании до Персидскогозалива. Но сегодня я еще цепляюсь за эту соломинку, ведь больше надеяться нена что. И я меняю тактику: пойду на разведку один. Если кто-нибудь насотыщет, Прево подаст мне знак - разожжет костер... но никто нас не отыщет. Итак, я ухожу и даже не знаю, хватит ли у меня сил вернуться. Вспоминаювсе, что мне известно о Ливийской пустыне. Во всей Сахаре влажность воздухадержится на сорока процентах, а здесь падает до восемнадцати. И жизньулетучивается, как пар. Бедуины, путешественники, офицеры колониальных войскговорят, что без питья можно продержаться только девятнадцать часов. А когдапройдет двадцать часов, перед глазами вспыхивает яркий свет - и это началоконца: жажда бросается на вас и разит, как молния. Но северо-восточный ветер, небывалый, невесть откуда взявшийся здесьветер, который так нас подвел и нежданно-негаданно пригвоздил к этомуплоскогорью, сейчас отдаляет наш конец. Как знать, надолго ли эта отсрочка?Когда сверкнет в глазах предсмертный свет? Итак, я ухожу, а чувство такое, словно в утлом челноке пускаюсь вокеан. А все же при свете зари все вокруг кажется не таким уж мрачным. Ипоначалу я шагаю, как апаш, заложив руки в карманы. С вечера мы расставилисилки у входа в какие-то, неведомо чьи, норки, и во мне просыпаетсябраконьер. Первым делом иду проверить капканы - они пусты. Значит, не судьба напиться свежей крови. По совести, я на это и ненадеялся. Нет, я не разочарован, напротив, меня донимает любопытство. Какоездесь, в пустыне, зверье и чем оно кормится? Скорее всего, это фенеки,песчаные лисицы, хищники ростом не больше кролика и с огромными ушами. Немогу утерпеть - иду по следу одного зверька. След приводит к песчаномуручейку, на песке четко отпечатался каждый шаг фенека. Прелесть что за узороставляет эта лапка с тремя растопыренными пальцами, словно изящновырезанный пальмовый листок. Предста1000вляю, как на заре мой ушастый приятельрысцой перебегает от камня к камню и слизывает ночную росу. А здесь следыреже: мой лис пустился вскачь. А вот здесь ему повстречался собрат, и онипобежали рядышком. Даже удивительно, как отрадно мне следить за этойутренней прогулкой. Как славно видеть, что и здесь есть жизнь. И кажется,уже не так хочется пить... Но вот наконец и кладовые моих лисиц. Поодаль друг от друга, по одномуна сто метров, чуть видны над песком крохотные сухие кустики, не вышесуповой миски; они сплошь унизаны маленькими золотистыми улитками. Нарассвете фенек отправляется за провизией. И тут я наталкиваюсь на одну извеликих загадок природы. Мой лис задерживается не у всякого кустика. Иные он не удостаиваетвниманием, хотя они густо унизаны улитками. Иные опасливо обходит стороной.К иным приступает деликатно - не объедает начисто. Снимет две-три ракушки -и отправляется в другой ресторан. Что это, игра? Может быть, он не хочет насытиться разом, хочетрастянуть удовольствие этой утренней прогулки? Нет, едва ли. Игра слишкомразумна, ее диктует необходимость. Если фенек станет наедаться досыта упервого же кустика, за две-три трапезы на ветвях не останется ни однойулитки. И так, переходя от одного кустика к другому, он уничтожил бы всесвое стадо. Но фенек осторожен и не мешает стаду плодиться. Ради однойтрапезы он обходит добрую сотню этих редких бурых кустиков, больше того - онни за что не снимет с одной и той же веточки двух улиток подряд. Он ведетсебя так, будто ясно понимает, в чем таится опасность. Ведь попробуй оннаедаться досыта, не заботясь о будущем, скоро и улиток не станет. А безулиток не станет и фенеков. Следы вновь привели меня к норе. Фенек сейчас дома, конечно, еще издализаслышал мои тяжелые шаги и теперь в страхе ждет. И я говорю ему: "Лис,дружок, мне крышка... но представь, мне и сейчас любопытно, как ты живешь ичто поделываешь..." Стою в раздумье... да, видно, примириться можно с чем угодно. Не мешаетже человеку радоваться мысль о том, что лет через тридцать он умрет. Атридцать лет или три дня... тут все дело в том, какой мерой мерить... Только вот всплывают перед глазами образы, которые лучше невспоминать... И опять иду своей дорогой, усталость все сильнее, и что-то во мнепеременилось. Миражей нет, а я сам их вызываю... - Э-эй! Поднимаю руки, кричу - там человек, он мне машет... нет, это просточерный каменный столб. В пустыне все начинает жить какой-то странной жизнью.Я хотел разбудить спящего бедуина, но он обратился в почерневший стволдерева. Дерево? Откуда ему здесь взяться? Наклоняюсь, хочу поднятьобломанную ветвь - она из мрамора! Выпрямляюсь, смотрю по сторонам - вот иеще черный мрамор. Все вокруг усеяно обломками доисторического леса. Сотнитысяч лет назад он рухнул, точно храм, сметенный чудовищным, первобытнойсилы ураганом. И века докатили до меня эти осколки исполинских колонн,отполированные, гладкие, как сталь, окаменелые, остекленевшие, совершенночерные. Еще можно различить, где от ствола отходили ветви, можно проследитьживые изгибы дерева, сосчитать годовые кольца. Лес, некогда полный птичьихпесен, шороха, шелеста, поразило проклятие, и деревья обратились в соляныестолбы. Все вокруг мне враждебно. Эти величавые останки, такие черные -черней, чем железный панцирь, одевающий холмы, - меня отвергают. Зачем яздесь, живой среди этого нетленного мрамора? Смертный, которому сужденообратиться в прах, - зачем я здесь, в царстве вечности? Со вчерашнего дня я прошел уже километров восемьдесят. Кружится голова- наверно, от жажды. А может, от солнца. Оно блещет на этих точно масломсмазанных обломках окаменелых стволов. На этом панцире Вселенной. Здесьбольше нет ни песка, ни лисиц. Осталась одна лишь гигантская наковальня. Ивот я иду по этой наковальне. И солнце гулким молотом бьет меня по голове.Но что это?.. - Эй!1000 Э-эй! - Ничего там нет, успокойся, ты бредишь. Уговариваю себя, взываю к собственному рассудку. Так трудно не веритьсвоим глазам. Так трудно не кинуться со всех ног за караваном... вот же онидет... вон там... видишь?.. - Дурень, ты его просто выдумал, ты и сам это знаешь... - Тогда все на свете обман... Все на свете обман, но вот на холме в двадцати километрах от меня стоитсамый настоящий крест. Не то крест, не то маяк... Но море не в той стороне. Значит, это крест. Всю ночь я изучал карту.Напрасный труд, ведь неизвестно, где мы. Но я до одури вглядывался в каждыйзнак, который говорил о присутствии человека. И в одном месте обнаружилкружок, а над ним вот такой же крест. Просмотрел условные обозначения наполях: церковь, миссия или монастырь. Рядом с крестом я увидел на картечерную точку. Опять посмотрел на поля - постоянный колодец... Сердце так иподпрыгнуло, и я повторил в полный голос: "Постоянный колодец... постоянныйколодец... постоянный колодец!" Что перед этим чудом все сокровища Али-Бабы?Чуть подальше я заметил два белых кружка и на полях прочел: пересыхающийколодец. Это было уже не так прекрасно. А дальше, куда ни погляди, - ничего.Ничего. Так вот она, миссия или монастырь! Монахи воздвигли на холме огромныйкрест - путеводный знак для погибающих! И надо только идти прямо на него.Надо только бежать прямо к этим доминиканцам... - Да ведь в Ливии нет никаких монастырей, кроме коптских. - ...прямо к этим ученым доминиканцам. У них отличная прохладная кухня,выложенная красными изразцами, а во дворе изумительный ржавый насос. И подржавым насосом, под ржавым насосом, - как не догадаться! - под ржавымнасосом и есть постоянный колодец! Вот будет у них праздник, когда я позвонюу дверей, ударю в колокол... - Дурень, о чем ты? Такие дома - в Провансе, да и там нет никакогоколокола. - ...я позвоню в колокол. Привратник возденет руки к небесам ивоскликнет: "Сам Бог вас послал!" - и созовет всю братию. И монахи кинутсямне навстречу. Они обрадуются мне, как бездомному сироте в рождественскуюночь. И отведут меня на кухню. И скажут: "Сейчас, сын мой, сейчас... мытолько сбегаем к постоянному колодцу". И я задрожу от счастья... Но нет, не стану плакать только оттого, что там, на холме, уже нетникакого креста. Все посулы запада - ложь. Круто поворачиваю на север. Север - он хотябы полон песнью моря. Итак, я одолел перевал - и передо мною распахнулась необъятная ширь. Авот и прекраснейший город на свете. - Ты же и сам знаешь, что это мираж. Да, я прекрасно знаю, что это мираж. Меня не проведешь. Ну а если я такхочу - гнаться за миражом? Если я хочу надеяться? Если я влюблен в этотгород, обнесенный зубчатыми стенами, щедро позолоченный солнцем? Если мненравится идти к нему все прямо, прямо, легкими шагами, - ведь я уже нечувствую усталости, ведь я счастлив... Прево со своим револьвером простосмешон! Мое опьянение куда лучше. Я пьян. Я умираю от жажды! Сумерки меня отрезвили. В страхе останавливаюсь - я слишком далекозашел. В сумерках мираж угасает. Даль нага и безрадостна; колодца, дворцов,пышных риз как не бывало. Вокруг пустыня. - Вот чего ты добился! Тебя застигнет ночь, придется ждать рассвета, адо завтра твои следы на песке сгладятся - и не будет возврата. - Тогда уж лучше идти все прямо да прямо. Зачем поворачивать назад? Ник чему мне этот поворот руля, ведь сейчас, быть может, я открою... да, я ужеоткрываю объятия морю... - Где ты видишь море? Никогда тебе до него не дойти. До моря, ужнаверно, не меньше трехсот километров. А возле вашего "Самума" ждет Прево! Иможет быть, его уже заметил какой-нибудь караван... Ладно, я вернусь, носперва позову, вдруг люди близко. - Э-эй! Черт побери, обитаемая это планета или нет? - Э-эй! Люди!.. Я охрип. Уже нет голоса. Просто смешно так вопить... Все-таки попробуемеще раз: - Лю-ди! Это звучит так высокопарно и неес1000тественно... И я поворачиваю назад. Шагаю два часа, и вот уже виден отсвет огромного костра - в страхе, чтоя заблудился, Прево разжег его чуть не до небес. А мне все равно... Еще час ходу... Еще пятьсот метров. Еще сто. Еще пятьдесят. - О-о! Останавливаюсь, пораженный. Такая радость нахлынула, от нее вот-вотразорвется сердце. В зареве костра Прево разговаривает с двумя арабами,прислонившимися к мотору. Он меня еще не заметил. Он так рад, что ничего невидит вокруг. Эх, лучше бы я ждал тут вместе с ним... не так долго пришлосьбы маяться! Радостно кричу: - Э-эй! Бедуины так и подскочили, обернулись и смотрят на меня. Оставив их,Прево один идет мне навстречу. Открываю объятия. Прево поддерживает меня подлокоть - разве я падал? Говорю ему: - Ну вот и они! - Кто? - Арабы! - Какие арабы? - Да эти, которые тут, с вами!.. Прево как-то странно смотрит на меня и говорит нехотя, будто поверяеттягостную тайну: - Никаких арабов тут нет... Вот теперь я, наверно, заплачу. Здесь можно прожить без воды только девятнадцать часов, а что мы пилисо вчерашнего вечера? Несколько капель росы на рассвете! Но северо-восточныйветер все еще держится - и пустыня иссушает наши тела немного медленнееобычного. Благодаря этому заслону сгущаются в небе облака, целые горыоблаков. Вот бы их принесло в нашу сторону, вот бы пошел дождь! Но в пустынедождей не бывает. - Прево, давайте-ка разрежем парашют на треугольники. Разложим их напеске и придавим камнями. Если ветер не переменится, наутро выжмем этотряпье в бак из-под бензина, все-таки наберется немного росы. Мы разостлали под звездами шесть белых полотнищ. Прево снял с самолетабак. Будем ждать утра. Среди обломков Прево отыскал настоящее чудо - апельсин! Делим егопополам. Я вне себя от радости, а между тем один апельсин - такая малость,ведь нам нужно двадцать литров воды! Лежу подле нашего ночного костра, смотрю на огнисто светящийся плод идумаю: люди не знают, что это такое - апельсин. И еще думаю: мы обречены, нои сейчас, как утром, это не мешает мне радоваться. Вот я держу в рукеполовинку апельсина - и это одна из самых отрадных минут моей жизни... Откидываюсь на спину, высасываю дольку за долькой, считаю падающиезвезды. В этот миг я счастлив бесконечно. И я думаю еще: в жизни каждоеположение - это особый мир, его законы можно постичь только изнутри. Лишьтеперь я понимаю, зачем осужденному на казнь последняя сигарета и стаканрома. Прежде я не мог понять, как смертник принимает эту милостыню. А ведьона доставляет ему истинное удовольствие. И если он улыбается, все думают:какое мужество! А он улыбается, потому что приятно выпить рому. Люди незнают, что он просто мерит другой мерой, и этот последний час для него -целая жизнь. У нас скопилось неслыханное богатство - пожалуй, литра два росы. Сжаждой покончено! Мы спасены, мы будем пить! Оловянным стаканчиком зачерпываю воды из бака, но она уж такаяжелто-зеленая и вкус у нее до того мерзкий, что, как ни извелся я от жажды,после первого же глотка с трудом перевожу дух. Я бы напился и из грязнойлужи, но этот ядовитый металлический привкус еще сильнее жажды. Смотрю на Прево - он ходит по кругу, озабоченно глядя себе под ноги,будто что потерял. И вдруг, не переставая кружить, наклоняется - и его рвет.Полминуты спустя настает мой черед. Рвота страшная, до судорог - падаю наколени, впиваюсь пальцами в песок. Мы не в силах вымолвить ни слова, такпроходит четверть часа, под конец нас рвет желчью. Кончено. Только еще мутит немного. Но последняя наша надежда рухнула.Не знаю, что в этом виновато - вещество ли, которым был пропитан парашют,или четыреххлористый углерод, осевший на стенках бака. Надо было найтидругой сосуд, а может быть, другую ткань. Что ж, пора! Уже светло. В путь! Прочь от этого окаянного плоскогорья,будем идти, идти, пока 1000не свалимся замертво. Так шел по Андам Гийоме, совчерашнего дня я все думаю о нем. Нарушаю строжайшее правило, предписывающееоставаться подле разбитого самолета. Здесь нас больше искать не будут. И снова убеждаемся - это не мы терпим бедствие. Терпят бедствие те, ктонас ждет! Те, для кого так грозно наше молчание. Те, кого уже терзаетчудовищная ошибка. Как же к ним не спешить! Вот и Гийоме, возвратясь из Анд,рассказывал мне, как он спешил на помощь погибающим. Эта истина справедливадля всех. - Будь я один на свете, я бы лег и уже не вставал, - говорит Прево. И мы идем на восток-северо-восток. Если Нил мы перелетели, то теперькаждый шаг все непоправимее заводит нас в глубь Аравийской пустыни. О том дне я больше ничего не помню. Помню лишь, что очень спешил.Скорей, скорей, все равно, что впереди, хотя бы и смерть. Помню еще, чтошел, упорно глядя под ноги, миражи мне осточертели. Время от времени мысверялись с компасом. Иногда ложились на песок, чтоб немного передохнуть. Язахватил на ночь плащ, а потом где-то его кинул. Дальше - провал. Не помню,что было, пока не наступил вечер и не стало прохладнее. Все стерлось впамяти, словно следы на песке. Солнце заходит, решаем остановиться на ночлег. Я знаю, надо бы идтидальше: эта ночь без воды нас доконает. Но мы захватили с собой полотнищапарашютного шелка. Если отравились мы не из-за него, завтра утром, можетбыть, и утолим жажду. Попробуем опять разостлать под звездами наши ловушкидля росы. Но в этот вечер небо на севере ясное, ни облачка. У ветра стал другойвкус. И дует он с другой стороны. Нас уже коснулось жаркое дыхание пустыни.Зверь просыпается! Вот он лижет нам руки, лицо... А все-таки надо сделать привал, мне сейчас не пройти и десятикилометров. За три дня я прошел сто восемьдесят, даже больше, и ничего непил. Мы уже готовы остановиться, и вдруг Прево говорит: - Озеро! Честное слово! - Вы с ума сошли! - Да ведь сумерки, откуда сейчас возьмется мираж?! Не отвечаю. Я давно уже перестал верить своим глазам. Если это и немираж, так прихоть больного воображения. И как Прево еще может верить? А онтвердит свое: - До него минут двадцать ходу, пойду погляжу... Это упрямство меня бесит: - Что ж, подите поглядите... гулять очень даже полезно. Только имейте ввиду, если там и есть озеро, оно все равно соленое. И потом, соленое, нетли, оно же у черта на рогах! И нет его совсем. Но Прево уже уходит, глядя в одну точку. Я и сам испытал эту властную,неодолимую тягу! И я думаю: бывают же безумцы, кидаются под поезд - неудержишь. Я знаю, Прево не вернется. Эта ширь без конца и края затянет его,заморочит, и он уже не сможет повернуть назад. Отойдет подальше и свалится.И умрет там, а я умру здесь. И все это неважно, все пустяки... Мной овладело равнодушие, а это дурной знак. Такое же спокойствиеощутил я, когда тонул. Что ж, воспользуемся этим! Растягиваюсь прямо накамнях и пишу свое последнее письмо. Прекрасное письмо. Очень достойное.Щедро оделяю всех мудрыми советами. Перечитываю его с каким-то тщеславнымудовольствием. Все станут говорить: "Изумительное письмо! Какая жалость, чтоон погиб!" Интересно, долго ли я еще протяну. Пытаюсь набрать слюны - сколькочасов я не сплевывал? Но слюны уже нет. Когда подолгу не открываешь рта,губы склеивает какая-то гадость. Она подсыхает, обводя рот снаружи твердойкоркой. Но глотать пока удается. И перед глазами еще не вспыхнул свет. Вотзаблещет для меня это волшебное сияние, и тогда через два часа - конец. Уже темно. Со вчерашней ночи луна заметно прибавилась. Прево невозвращается. Лежу на спине и ворочаю в уме эти несомненные истины. Икакое-то странное, полузабытое чувство поднимается во мне. Что же это было?Да, да... я плыву, я на корабле! Так я плыл однажды в Южную Америку,распростертый на верхней палубе. И верхушка мачты медленно покачиваласьсреди звезд то вправо, то влево. Мачты 1000здесь нет, но все равно я плыву внеизвестность и ничего не властен изменить. Работорговцы бросили меня напалубу, связав по рукам и ногам. Думаю о Прево - он не возвращается. Я не слыхал от него ни единойжалобы. Это очень хорошо. Я просто не вынес бы нытья. Да, это человек. А, вот он - размахивает фонариком в пятистах метрах от меня. Он потерялсвой след! У меня нет фонаря, нечем сигналить в ответ - поднимаюсь, кричу,но он не слышит... За двести метров от него вспыхивает еще один фонарик, и еще. Бог мой,да ведь это помощь, меня ищут! Кричу: - Э-эй! Но меня не слышат. Три фонаря призывно сигналят, опять и опять. Я не сошел с ума. Сегоднямне не так уж плохо. И я спокоен. Внимательно всматриваюсь. За пятьсотметров от меня горят три фонарика. - Э-эй! Опять не слышат. Тут меня охватывает страх. Короткий приступ, он больше не повторится.Надо бежать! "Подождите!.. подождите!.." Сейчас они повернут обратно! Пойдутискать в другом месте, а я погибну! Погибну у порога жизни, когда ужераскрылись объятия, готовые меня поддержать! - Э-эй! Э-эй! - Э-эй! Услышали. Задыхаюсь - задыхаюсь и все-таки бегу. Бегу на голос, накрик. Вижу Прево - и падаю. - Ох, когда я увидал все эти фонари... - Какие фонари? Да ведь он один! Во мне поднимается уже не отчаяние, а глухая ярость. - Ну, как ваше озеро? - Я шел к нему, а оно все отодвигалось. Я шел к нему целых полчаса. Новсе равно было еще далеко. И я повернул. Но теперь я уверен, это самоенастоящее озеро. - Вы с ума сошли, вы просто сошли с ума. Ну зачем вы так? Зачем... Что он сделал? Что - зачем? Я готов заплакать от злости и сам не знаю,чего злюсь. А Прево срывающимся голосом объясняет: - Я так хотел найти воду... у вас совсем белые губы! Вот оно что... Ярость моя утихает. Провожу рукой по лбу, словнопросыпаюсь, и мне становится грустно. Говорю негромко: - Я видел три огонька - совсем ясно, вот как вас сейчас вижу, ошибитьсябыло невозможно. Говорю вам, Прево, я их видел! Прево долго молчит. - Да-а, - признается он наконец, - плохо дело. В пустыне, где воздух лишен водяных паров, земля быстро отдает дневноетепло. Становится очень холодно. Встаю, расхаживаю взад и вперед. Но скороменя начинает колотить нестерпимый озноб. Кровь, густея без воды, едва течетпо жилам, леденящий холод пронизывает меня, и это не просто холод ночи. Менятрясет, зуб на зуб не попадает. Руки дрожат так, что я даже фонарик удержатьне могу. Никогда в жизни не был чувствителен к холоду, а умру от холода -странно, что только делает с человеком жажда! Днем я устал тащить по жаре свой плащ и где-то его бросил. А ветерусиливается. А в пустыне, оказывается, нет прибежища. Она вся гладкая, какмрамор. Днем не сыщешь ни клочка тени, а ночью нет защиты от ветра. Нидерева, ни кустика, ни камня, негде укрыться. Ветер налетает на меня, точноконница в чистом поле. Кручусь на все лады, пытаясь от него ускользнуть.Ложусь, опять встаю. Но как ни вертись, а ледяной бич хлещет без пощады.Бежать не могу, сил больше нет - падаю на колени, обхватываю голову руками ижду: сейчас опустится меч убийцы! Немного погодя ловлю себя на том, что поднялся и, весь дрожа, иду самне знаю куда! Где это я? Вот оно что - я ушел, и Прево меня зовет! От егокриков я и очнулся... Возвращаюсь к нему, трясусь всем телом, судорожно вздрагиваю. И говорюсебе: это не от холода. Нет. Это конец. Все мое тело иссушено, в нем неосталось влаги. Я столько ходил позавчера и вчера, когда отправился наразведку один. Обидно умирать от холода. Уж лучше бы воображение снова тешило менямиражами. Крест на холме, арабы, фонари - это становилось даже занятно. Нетак-то весело, когда тебя хлещут бичами, как раба... И вот я опять наколенях... Мы захватили с собой кое-что из нашей аптечки. Сто граммов чистогоэфира, сто граммов девяностоградусного спирта и пузырек с йодом. Пробую эфир- гл1000оток, другой. Это все равно что глотать ножи. Глотнул спирту - нет,сразу сдавило горло. Рою в песке яму, ложусь, засыпаю себя песком. Открытым остается тольколицо. Прево отыскал какие-то кустики и разжигает крохотный костер, которыйтут же гаснет. В песке Прево хорониться не хочет. Предпочитает приплясыватьот холода. А что толку. Горло у меня по-прежнему сдавлено - дурной знак, но чувствую себялучше. Я спокоен. Надежды больше нет, а я спокоен. Связанного по рукам иногам, уносит меня невольничий корабль, плыву под звездами и остановиться -не в моей власти. Но, пожалуй, я не так уж несчастлив... Если совсем не шевелиться, холода уже не ощущаешь. И я забываю о своемонемевшем теле. Больше я не двинусь, а значит, и мучиться не стану. Да, поправде сказать, не так уж это и мучительно... Мучения положены на музыкуусталости и бреда. И все оборачивается книжкой с картинками, немногожестокой сказкой... Совсем недавно меня преследовал ветер, и, спасаясь отнего, я кружил, как затравленный зверь. Потом стало трудно дышать: кто-тоуперся коленом мне в грудь. Колено давило. И я пытался сбросить гнет, яотбивался от ангела смерти. Никогда я не был в пустыне один. Теперь я уже неверю в реальность окружающего - и ухожу в себя, закрываю глаза, больше я ибровью не поведу. Поток образов уносит меня в забвенье: реки, впадая в море,обретают покой. Прощайте все, кого я любил. Не моя вина, если человеческое тело неможет бороться с жаждой больше трех дней. Не думал я, что мы в вечном пленуу источников. Не подозревал, что наша свобода так ограничена. Считается,будто человек волен идти куда вздумается. Считается, будто он свободен... Иникто не видит, что мы на привязи у колодцев, мы привязаны, точно пуповиной,к чреву земли. Сделаешь лишний шаг - и умираешь. Мне горько одно - ваше горе, - а больше я ни о чем не жалею. Впоследнем счете мне выпала завидная участь. Если б я вернулся, опять началбы сначала. Я хочу настоящей жизни. А в городах люди о ней забыли. Дело вовсе не в авиации. Самолет - не цель, только средство. Жизньюрискуешь не ради самолета. Ведь не ради плуга пашет крестьянин. Но самолетпомогает вырваться из города, от счетоводов и письмоводителей, и вновьобрести ту истину, которой живет крестьянин. Возвращаешься к человеческому труду и к человеческим заботам. Сходишьсялицом к лицу с ветром, со звездами и ночью, с песками и морем. Стараешьсяперехитрить стихии. Ждешь рассвета, как садовник ждет весны. Ждешьаэродрома, как земли обетованной, и ищешь свою истину по звездам. Не стану жаловаться на судьбу. Три дня я шел, страдал от жажды,держался следов на песке, и вся надежда моя - на росу. Я забыл, где живутмои собратья, и пытался вновь отыскать их на земле. Таковы заботы живых. Иправо, это куда важнее, чем выбирать - в каком бы мюзик-холле убить вечер. Мне странны пассажиры пригородных поездов - воображают, будто они люди,а сами, точно муравьи, подчиняются привычному гнету и даже не чувствуют его.Чем они заполняют свои воскресенья, свой жалкий, бессмысленный досуг? Однажды в России я слышал - на заводе играли Моцарта. Я об этомнаписал. И получил двести ругательных писем. Меня не возмущают те, комубольше по вкусу кабацкая музыка. Другой они и не знают. Меня возмущаетсодержатель кабака. Не выношу, когда уродуют людей. Я счастлив своим ремеслом. Чувствую себя пахарем, аэродром - мое поле.В пригородном поезде меня убило бы удушье куда более тяжкое, чем здесь! Впоследнем счете здесь великолепно!.. Ни о чем не жалею. Я играл - и проиграл. Такое у меня ремесло. А все жея дышал вольным ветром, ветром безбрежных просторов. Кто хоть раз глотнул его, тому не забыть его вкус. Не так ли, товарищимои? И суть не в том, чтобы жить среди опасностей. Это всего лишь громкаяфраза. Тореадоры мне не по душе. Я люблю не опасности. Я знаю, что я люблю.Люблю жизнь. Кажется, небо начинает бледнеть. Высвобождаю руку из песка1000, ощупываюразостланное рядом полотнище - оно сухое. Подождем еще. Роса падает нарассвете. Но вот и рассвело, а парашютные полотнища не увлажнились. Мыслинемного путаются, и я слышу собственный голос: "Сердце высохло... сердцевысохло... сердце как камень, не выжмешь ни слезинки!.." - В путь, Прево! Пока еще не спеклась глотка, надо идти. Дует западный ветер - тот самый, что иссушает человека за девятнадцатьчасов. Гортань еще не спеклась, но пересохла и болит. Внутри уже немногоцарапает. Скоро начнется кашель - мне про него рассказывали, и я жду. Языкмне мешает. Но что хуже всего, перед глазами уже мелькают слепящие искорки.Едва они обратятся в пламя, я лягу. Идем быстро. Пользуемся прохладой раннего утра. Ведь когда станетприпекать, мы больше не сможем идти. Когда станет припекать... Мы не имеем права вспотеть. И передохнуть тоже не имеем права. Впрохладном воздухе этого утра всего лишь восемнадцать процентов влаги. Ветердует из недр пустыни. И под его тихой, вероломной лаской испаряется нашакровь. В первый день мы съели немного винограда. За три дня - половинкаапельсина и половина виноградной кисти. Есть мы бы все равно ничего не могли- у нас пропала слюна. Но голода я и не чувствую, только жажду. И кажется,не так мучительна жажда, как ее последствия. Пересохла гортань. Язык какдеревянный. В глотке дерет, вкус во рту премерзкий. Непривычно и дико. Будьу нас вода, все эти ощущения, конечно, как рукой бы сняло, но я не припомню,что за связь между ними и этим чудесным лекарством. Жажда перестает бытьнеутоленным желанием, она все больше становится болезнью. Мне еще мерещатся родники и фрукты, но это меня уже не так терзает.Забываю сияющее великолепие апельсина, как забываю, кажется, все, что быломне дорого. Быть может, я уже все позабыл. Мы сидим, а надо снова идти. Долгие переходы нам больше не под силу.Через каждые пятьсот метров усталость валит с ног. И такое наслаждениерастянуться на песке. А надо снова идти. Картина вокруг меняется. Камней все меньше. Теперь под ногами песок.Впереди, в двух километрах, - дюны. На них кое-где темнеет низкорослыйкустарник. Эти пески мне больше по душе, чем стальной панцирь. Эта пустыня -светлая. Это Сахара. Я, кажется, узнаю ее в лицо... Теперь мы валимся без сил через каждые двести метров. - Вон до тех кустиков уж непременно дойдем. Это предел. Через неделю, когда мы на машине возвратимся за останкаминашего "Самума", выяснится, что в этот последний поход мы одолеливосемьдесят километров. А я уже прошел около двухсот. Хватит ли сил идтидальше? Вчера я шел, ни на что не надеясь. Сегодня самое слово "надежда"потеряло смысл. Сегодня мы идем потому, что идем. Наверно, так движутся волыв упряжке. Вчера мне грезился апельсиновый рай, сегодня рай для меня уже несуществует. Я больше не верю, что есть на свете апельсиновые рощи. Я уже ничего не чувствую, сердце во мне высохло. Вот сейчас упаду, ноотчаянья нет. Нет даже горечи. А жаль - печаль показалась бы мне сладостной,как вода. Можно себя пожалеть, горевать о себе, словно о друге. Но у меня неосталось на свете друзей. Меня найдут, увидят мои обожженные глаза и подумают: как он страдал,как звал на помощь! Но бурные порывы, сожаления, страдания души - это ведьтоже богатство. А я все потерял. Юные девушки в первую ночь любви узнаютпечаль и плачут. Печаль нераздельна с трепетом жизни. А я уже не печалюсь... Я сам стал пустыней. Во рту уже нет слюны, и в душе нет больше милыхобразов, которые я мог бы оплакивать. Солнце иссушило во мне источник слез. Но что это? Дыханье надежды коснулось меня - так пробегает по морю елезаметная рябь. Отчего все существо мое встрепенулось, хотя сознание ещеничего не уловило? Ничто не изменилось - и, однако, все стало иным. Песчанаягладь, невысокие холмики, редкие мазки зелени - все это уже не ландшафт, асцена. Она пуста, но чего-то жде1000т. Смотрю на Прево. Он тоже поражен и тоженикак не разберется в своих ощущениях. Честное слово, сейчас что-топроизойдет... Честное слово, пустыня ожила. Честное слово, это безлюдье, этобезмолвие вдруг преобразилось, оно живет взволнованней, чем вскипающая гуломплощадь. Мы спасены: по песку кто-то прошел... Да, мы потеряли след родачеловеческого, мы были отрезаны от своих собратьев, одни во всем мире,словно забытые в час великого переселения, - и вот он на песке, чудесныйотпечаток, оставленный ногою человека. - Смотрите, Прево, здесь разошлись двое... - А здесь опустился на колени верблюд... - А здесь... Но это совсем не значит, что мы уже спасены. Нам нельзя ждать. Пройдетчас, другой - и нас уже ничто не спасет. Когда начинается кашель, жаждаубивает быстро. А горло у нас у обоих... Но я верю: где-то в пустыне мерно движется караван. Мы идем дальше, и вдруг откуда-то доносится крик петуха. Гийомерассказывал: "Под конец я слышал - в Андах пели петухи. И поезда слышал..." Заслышав петуха, я тотчас вспомнил рассказ Гийоме и подумал: сперваменя обманывали глаза. Конечно, это все жажда виновата. Вот теперь и слухмне изменяет... Но тут Прево схватил меня за руку: - Слыхали? - Что? - Петух! - Значит... значит... Дурень, конечно же это значит - жизнь... У меня все-таки была еще галлюцинация, последняя: гнались друг задругом три собаки. Прево их не видел, хоть и смотрел в ту же сторону. А вотбедуина мы видим оба. Мы протягиваем к нему руки. Мы оба зовем его что естьсилы. И оба смеемся от счастья!.. Но наши голоса не слышны и за тридцать шагов. Голосовые связки ужевысохли. Мы говорили друг с другом почти беззвучно и даже не замечали этого! И вот бедуин, что выступил со своим верблюдом из-за пригорка, медленно,медленно удаляется. А вдруг он здесь один? Жестокий демон только показал намего - и уводит... А у нас уже нет сил бежать! На дюне появился еще один араб, мы видим его в профиль. Вопим, какможем, - все равно чуть слышно. Машем руками, кажется, на всю пустыню виднынаши отчаянные сигналы. Но этот бедуин все смотрит прямо перед собой... И вот понемногу, не спеша, он оборачивается. Стоит ему повернуться кнам лицом - и свершится чудо. Стоит ему посмотреть в нашу сторону - и конецжажде, смерти, миражам. Он еще только слегка повернул голову, а мир уже сталиным. Одним поворотом головы, одним лишь взглядом он творит жизнь - и мнекажется, он подобен Богу... Это чудо... Он идет к нам по песку, словно некий бог по водам... Араб поглядел на нас. Положил руки нам на плечи - и мы покорилисьлегкому нажиму его ладоней. Мы лежим на песке. Нет больше ни племен, нинаречий, ни каст... Бедный кочевник возложил нам на плечи длани архангела. Мы ждали, лежа ничком на песке. И вот мы пьем, уткнувшись в таз, кактелята. Бедуина пугает наша жадность, опять и опять он заставляет наспередохнуть. Но стоит ему нас отпустить - и снова мы приникаем к воде. Вода! У тебя нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, тебя не опишешь, тобоюнаслаждаешься, не понимая, что ты такое. Ты не просто необходима для жизни,ты и есть жизнь. С тобой во всем существе разливается блаженство, которое необъяснить только нашими пятью чувствами. Ты возвращаешь нам силы и свойства,на которых мы уже поставили было крест. Твоим милосердием снова отворяютсяиссякшие родники сердца. Ты - величайшее в мире богатство, но и самое непрочное - ты, стольчистая в недрах земли. Можно умереть подле источника, если в нем естьпримесь магния. Можно умереть в двух шагах от солончакового озера. Можноумереть, хоть и есть два литра росы, если в нее попали какие-то соли. Ты нетерпишь примесей, не выносишь ничего чужеродного, ты - божество, которое таклегко спугнуть... Но ты даешь нам бесконечно простое счастье. А ты, ливийский бедуин, ты - наш спаситель, но твои черты сотрутся вмоей памяти. Мне не вспомнить твоего лица. Ты - Че1000ловек, и в тебе я узнаювсех людей. Ты никогда нас прежде не видел, но сразу признал. Ты -возлюбленный брат мой. И я тоже узнаю тебя в каждом человеке. Ты предстал передо мною в озарении благородства и доброты - могучийповелитель, в чьей власти напоить жаждущих. В тебе одном все мои друзья ивсе недруги идут ко мне на помощь, у меня не осталось в мире ни одноговрага.
Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 123; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |