КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
II. ТОВАРИЩИ
Несколько французских летчиков, в том числе Мермоз, проложили наднепокоренными районами Сахары авиалинию Касабланка - Дакар. Моторы тогдабыли очень ненадежны, Мермоз потерпел аварию и попал в руки мавров; они нерешились его убить, две недели держали в плену, потом за выкуп отпустили. ИМермоз снова стал возить почту над теми же районами. Потом открылось воздушное сообщение с Южной Америкой; Мермоз и тут былвпереди, ему поручили разведать отрезок трассы от Буэнос-Айреса до Сантьягои вслед за воздушным мостом над Сахарой перекинуть мост через Анды. Ему далисамолет с потолком в пять тысяч двести метров. А вершины Кордильер кое-гдедостигают семи тысяч. И Мермоз пустился на поиски просветов. Одолев пески,он вызвал на поединок горы, устремленные в небо вершины, на которыхразвеваются по ветру снежные покрывала; и предгрозовую мглу, что гасит всеземные краски; и воздушные потоки, рвущиеся навстречу меж двух отвесныхкаменных стен с такой яростью, словно вступаешь в драку на ножах. Мермозначинал бой с неизвестным противником и не знал, можно ли выйти из подобнойсхватки живым. Мермоз прокладывал дорогу для других. И вот однажды, прокладывая дорогу, он попал к Андам в плен. Ему пришлось сесть на каменную площадку на высоте четырех тысяч метров,края площадки обрывались отвесно, и два дня они с механиком пыталисьвыбраться из этой ловушки. Но безуспешно. Тогда они решились на последнююотчаянную попытку: самолет разбежался, резко подскочил раз-другой нанеровном камне и с края площадки сорвался в бездну. Падая, он набрал наконецскорость и1000 опять стал повиноваться рулям. Мермоз выровнял машину передкаменным барьером и перемахнул через него, но все-таки зацепил верхнююкромку; проведя в воздухе каких-нибудь семь минут, он вновь попал в аварию:из трубок радиатора, лопнувших ночью на морозе, текла вода; и тут под ним,как земля обетованная, распахнулась чилийская равнина. Назавтра он начал все сначала. Разведав во всех подробностях дорогу через Анды и отработав техникуперелета, Мермоз передоверил этот участок трассы своему товарищу Гийоме ивзялся за разведку ночи. В то время наши аэродромы еще не освещались, как теперь, и когда Мермозтемной ночью шел на посадку, для него зажигали три жалких бензиновых факела.Он справился и с этим и проложил путь другим. Ночь была приручена, и Мермозвзялся за океан. Уже в 1931 году он впервые доставил почту из Тулузы вБуэнос-Айрес за четверо суток. На обратном пути у него что-то случилось смаслопроводом, и он опустился прямо на бушующие воды Атлантики. Оказавшеесяпоблизости судно спасло и почту и экипаж. Так Мермоз покорял пески и горы, ночь и море. Не раз пески и горы, ночьи море поглощали его. Но он возвращался - и снова отправлялся в путь. Так проработал он двенадцать лет, и вот однажды, уже в который разпролетая над Южной Атлантикой, коротко радировал, что выключает правыймотор. И наступило молчание. Казалось бы, волноваться не из-за чего, но молчание затянулось, прошлодесять минут - и все радисты авиалинии, от Парижа до Буэнос-Айреса, стали натревожную вахту. Ибо если в обыденной жизни десять минут опоздания - пустяк,то для почтового самолета они полны грозного смысла. В этом провале скрытоневедомое событие. Маловажное ли, трагическое ли, оно уже совершилось.Судьба вынесла свой приговор, окончательный и бесповоротный: быть может,жестокая сила всего лишь заставила пилота благополучно опуститься на воду, абыть может, разбила самолет вдребезги. Но тем, кто ждет, приговор необъявлен. Кому из нас не знакома эта надежда, угасающая с каждой минутой, этомолчание, которое становится все тяжелее, словно роковой недуг? Сперва мынадеялись, но текли часы, и вот уже слишком поздно. К чему обманывать себя -товарищи не вернутся, они покоятся в глубинах Атлантического океана, надкоторым столько раз бороздили небо. Сомнений нет, долгий труд Мермозаокончен, и он обрел покой - так засыпает в поле жнец, честно связавпоследний сноп. Когда товарищ умирает так, это никого не удивляет, - таково нашеремесло, и, пожалуй, будь его смерть иной, боль утраты была бы острее. Да,конечно, теперь он далеко, в последний раз он переменил аэродром, но мы ещене почувствовали, что нам его не хватает, как хлеба насущного. Мы ведь привыкли подолгу ждать встреч. Товарищи, работающие на однойлинии, разбросаны по всему свету, от Парижа до Сантьяго, им, точно часовымна посту, не перемолвиться словом. И только случай порою то здесь, то тамвновь сведет вместе членов большой летной семьи. Где-нибудь в Касабланке, вДакаре или Буэнос-Айресе после стольких лет вновь за ужином вернешься кпрерванной когда-то беседе, и вспомнишь прошлое, и почувствуешь, что все мыпо-прежнему друзья. А там и опять в дорогу. Вот почему земля разом ипустынна и богата. Богата потаенными оазисами дружбы - они скрыты от глаз идо них нелегко добраться, но не сегодня, так завтра наше ремесло непременноприводит нас туда. Быть может, жизнь и отрывает нас от товарищей и не даетнам много о них думать, а все равно где-то, бог весть где, они существуют -молчаливые, забытые, но всегда верные! И когда наши дороги сходятся, как онинам рады, как весело нас тормошат! А ждать - ждать мы привыкли... Но рано или поздно узнаешь, что один из друзей замолк навсегда, мы ужене услышим его звонкого смеха, отныне этот оазис недосягаем. Вот тогданастает для нас подлинный траур - не надрывающее душу отчаяние, скореегоречь. Нет, никто никогда не заменит погибшего товарища. Старых дру1000зей наскороне создашь. Нет сокровища дороже, чем столько общих воспоминаний, столькотяжких часов, пережитых вместе, столько ссор, примирений, душевных порывов.Такая дружба - плод долгих лет. Сажая дуб, смешно мечтать, что скоро найдешьприют в его тени. Так устроена жизнь. Сперва мы становимся богаче, ведь много лет мысажали деревья, но потом настают годы, когда время обращает в прах нашитруды и вырубает лес. Один за другим уходят друзья, лишая нас прибежища. И,скорбя об ушедших, втайне еще и грустишь о том, что сам стареешь. Таковы уроки, которые преподали нам Мермоз и другие наши товарищи.Величие всякого ремесла, быть может, прежде всего в том и состоит, что онообъединяет людей: ибо ничего нет в мире драгоценнее уз, соединяющих человекас человеком. Работая только ради материальных благ, мы сами себе строим тюрьму. Изапираемся в одиночестве, и все наши богатства - прах и пепел, они бессильныдоставить нам то, ради чего стоит жить. Я перебираю самые неизгладимые свои воспоминания, подвожу итог самомуважному из пережитого, - да, конечно, всего значительней, всего весомей былите часы, каких не принесло бы мне все золото мира. Нельзя купить дружбуМермоза, дружбу товарища, с которым навсегда связали нас пережитыеиспытания. Нельзя купить за деньги это чувство, когда летишь сквозь ночь, вкоторой горят сто тысяч звезд, и душа ясна, и на краткий срок ты - всесилен. Нельзя купить за деньги то ощущение новизны мира, что охватывает послетрудного перелета: деревья, цветы, женщины, улыбки - все расцветила яркимикрасками жизнь, возвращенная нам вот сейчас, на рассвете, весь согласный хормелочей нам наградой. Не купить за деньги и ту ночь, которая мне сейчас вспоминается, - ночьв непокоренном районе Сахары. Мы - три самолета компании "Аэропосталь" - застряли под вечер на берегуРио-де-Оро. Первым сделал вынужденную посадку мой товарищ Ригель - у негозаклинило рули; на выручку прилетел другой товарищ, Бурга, однако пустячнаяполомка и его приковала к земле. Наконец возле них сел я, но к тому времениуже стемнело. Мы решили починить машину Бурга, но не ковыряться впотьмах, аждать утра. Годом раньше на этом же самом месте потерпели аварию наши товарищи Гурпи Эрабль - и непокоренные мавры их убили. Мы знали, что и сейчас где-то уБохадора стоит лагерем отряд в триста ружей. Вероятно, издалека увидав, какприземлились наши три самолета, они подняли тревогу, - и эта ночь можетстать для нас последней. Итак, мы приготовились к ночному бдению. Вытащили из грузовых кабиннесколько ящиков, высыпали багаж, составили ящики в круг и внутри каждого,точно в сторожке, зажгли жалкую свечу, кое-как защищенную от ветра. Таксреди пустыни, на обнаженной коре планеты, одинокие, словно на заре времен,мы возвели человеческое поселение. Мы собрались на главной площади нашего поселения, на песчаном пятачке,куда падал из ящиков трепетный свет, и стали ждать. Мы ждали зари, котораяпринесет нам спасенье, или мавров. И уж не знаю почему, но было в той ночичто-то праздничное, рождественское. Мы делились воспоминаниями, шутили,пели. Мы были слегка возбуждены, как на пиру. А меж тем ничего у нас не было.Только ветер, песок да звезды. Суровая нищета в духе траппистов. Но за этимскудно освещенным столом горстка людей, у которых в целом свете не осталосьничего, кроме воспоминаний, делилась незримыми сокровищами. Наконец-то мы встретились. Случается, долго бредешь бок о бок с людьми,замкнувшись в молчании, либо перекидываясь незначащими словами. Но вотнастает час опасности. И тогда мы друг другу опора. Тогда оказывается - всемы члены одного братства. Приобщаешься к думам товарищей и становишьсябогаче. Мы улыбаемся друг другу. Так выпущенный на волю узник счастливбезбрежностью моря. Скажу несколько слов о тебе, Гийоме. Не бойся, я не стану вгонять тебяв краску, громко превознося твою отвагу и мастерство. Не ради этого1000 я хочурассказать о самом поразительном твоем приключении. Есть такое человеческое качество, для него еще не придумано названия.Быть может, серьезность? Нет, и это неверно. Ведь с ним уживается и улыбка,и веселый нрав. Оно присуще плотнику: как равный становится он лицом к лицус куском дерева, ощупывает его, измеряет и, чуждый пустой самонадеянности,приступает к работе во всеоружии своих сил и умения. Однажды я прочел восторженный рассказ о твоем приключении, Гийоме, идавно хочу свести счеты с этим кривым зеркалом. Тебя изобразили каким-тодерзким, языкатым мальчишкой, как будто мужество состоит в том, чтобы в часгрозной опасности или перед лицом смерти унизиться до зубоскальства! Они незнали тебя, Гийоме. Тебе вовсе незачем перед боем поднимать противника насмех. Когда надвигается буря, ты говоришь: "Будет буря". Ты видишь, что тебепредстоит, и готовишься к встрече. Я хорошо помню, как это было, Гийоме, и ясвидетельствую. Зимой ты ушел в рейс через Анды - и исчез, пятьдесят часов от тебя небыло никаких вестей. Я как раз вернулся из глубины Патагонии и присоединилсяв Мендосе к летчику Деле. Пять дней кряду мы кружили над горами, пытаясьотыскать в этом хаосе хоть какой-то след, но безуспешно. Что тут моглисделать два самолета! Казалось, и сотне эскадрилий за сто лет не обшаритьвсе это неоглядное нагромождение гор, где иные вершины уходят ввысь на семьтысяч метров. Мы потеряли всякую надежду. Даже местные контрабандисты,головорезы, которые в долине ради пяти франков идут на любой риск ипреступление, и те не решились вести спасательные отряды на штурм этихтвердынь. "Нам своя шкура дороже, - говорили они. - Зимой Анды человекаживым не выпустят". Когда мы с Деле возвращались в Сантьяго, чилийскиедолжностные лица всякий раз советовали нам отказаться от поисков. "Сейчасзима. Если даже ваш товарищ и не разбился насмерть, до утра он не дожил.Ночь в горах пережить нельзя, она превращает человека в кусок льда". А потомя снова пробирался среди отвесных стен и гигантских столпов Анд, и мнеказалось - я уже не ищу тебя, а в безмолвии снежного собора читаю над тобойпоследнюю молитву. А на седьмой день я между вылетами завтракал в одном мендосскомресторане, и вдруг кто-то распахнул дверь и крикнул - всего лишь два слова: - Гийоме жив! И все, кто там был, даже незнакомые, на радостях обнялись. Через десятьминут я уже поднялся в воздух, прихватив с собой двух механиков - Лефевра иАбри. А еще через сорок минут приземлился на дороге, шестым чувством угадавмашину, увозившую тебя куда-то к Сан-Рафаэлю. Это была счастливая встреча,мы все плакали, мы душили тебя в объятиях - ты жив, ты воскрес, ты самсотворил это чудо! Вот тогда ты сказал - и эти первые твои слова были полнывеликолепной человеческой гордости: - Ей-богу, я такое сумел, что ни одной скотине не под силу. Позже ты нам рассказал, как все это случилось. Двое суток бесноваласьметель, чилийские склоны Анд утопали под пятиметровым слоем снега, видимостине было никакой - и летчики американской авиакомпании повернули назад. А тывсе-таки вылетел, ты искал просвет в сером небе. Вскоре на юге ты нашел этуловушку, вышел из облаков - они кончались на высоте шести тысяч метров, инад ними поднимались лишь немногие вершины, а ты достиг шести с половинойтысяч - и взял курс на Аргентину. Странное и тягостное чувство охватывает пилота, которому случитсяпопасть в нисходящее воздушное течение. Мотор работает - и все равнопроваливаешься. Вздергиваешь самолет на дыбы, стараясь снова набрать высоту,но он теряет скорость и силу, и все-таки проваливаешься. Опасаясь, чтослишком круто задрал нос, отдаешь ручку, предоставляешь воздушному потокуснести тебя в сторону, ищешь поддержки у какого-нибудь хребта, которыйслужит ветру трамплином, - и по-прежнему проваливаешься. Кажется, само небопадает. Словно ты захвачен какой-то вселенской катастрофой. От нее негдеукрыться. Тщетно п1000оворачиваешь назад, туда, где еще совсем недавно воздухбыл прочной, надежной опорой. Опереться больше не на что. Все разваливается,весь мир рушится, и неудержимо сползаешь вниз, а навстречу медленноподнимается облачная муть, окутывает тебя и поглощает. - Я потерял высоту и даже не сразу понял, что к чему, - рассказывал ты.- Кажется, будто облака неподвижны, но это потому, что они все времяменяются и перестраиваются на одном и том же уровне, и вдруг над ними -нисходящие потоки. Непонятные вещи творятся там, в горах. А какиегромоздились облака!.. - Вдруг машина ухнула вниз, я невольно выпустил рукоятку и вцепился всиденье, чтоб меня не выбросило из кабины. Трясло так, что ремни врезалисьмне в плечи и чуть не лопнули. А тут еще стекла залепило снегом, приборыперестали показывать горизонт, и я кубарем скатился с шести тысяч метров дотрех с половиной. Тут я увидел под собой черное плоское пространство, оно помогло мневыровнять самолет. Это было горное озеро Лагуна Диаманте. Я знал, что онолежит в глубокой котловине и одна ее сторона - вулкан Маипу - поднимается нашесть тысяч девятьсот метров. Хоть я и вырвался из облачности, меня все ещеслепили снежные вихри, и, попытайся я уйти от озера, я непременно разбилсябы о каменные стены котловины. Я кружил и кружил над ним на высоте тридцатиметров, пока не кончилось горючее. Два часа крутился, как цирковая лошадь наарене. Потом сел - и перевернулся. Выбрался из-под машины, но буря сбиламеня с ног. Поднялся - опять сбило. Пришлось залезть под кабину, выкопатьяму в снегу и там укрыться. Я обложился со всех сторон мешками с почтой ивысидел так двое суток. А потом буря утихла, и я пошел. Я шел пять дней и четыре ночи. Но что от тебя осталось, Гийоме! Да, мы тебя нашли, но как ты высох,исхудал, весь съежился, точно старуха! В тот же вечер я доставил тебясамолетом в Мендосу, там тебя, словно бальзам, омыла белизна простынь. Ноони не утолили боль. Измученное тело мешало тебе, ты ворочался, и не находилсебе места, и никак не мог уснуть. Твое тело не забыло ни скал, ни снегов.Они наложили на тебя свою печать. Лицо твое почернело и опухло, точноперезрелый побитый плод. Ты был страшен и жалок, прекрасные орудия твоеготруда - твои руки - одеревенели и отказывались тебе служить; а когда, борясьс удушьем, ты садился на край кровати, обмороженные ноги свисали мертвымгрузом. Было так, словно ты все еще в пути - бредешь, и задыхаешься, и,приникнув к подушке, тоже не находишь покоя, - назойливые видения,теснившиеся где-то в тайниках мозга, опять и опять проходят перед тобой, иты не в силах остановить это шествие. И нет ему конца. И опять, в которыйраз, ты вступаешь в бой с поверженным и вновь восстающим из пепла врагом. Япоил тебя всякими целебными снадобьями: - Пей, старик! - И понимаешь, что было самое удивительное... Точно боксер, который одержал победу, но и сам жестоко избит, ты зановопереживал свое поразительное приключение. Ты рассказывал понемногу,урывками, и тебе становилось легче. А мне представлялось - вот ты идешь влютый сорокаградусный мороз, карабкаешься через перевалы на высоте четырех споловиной тысяч метров, у тебя нет ни ледоруба, ни веревки, ни еды, тыпроползаешь по краю откосов, обдирая в кровь ступни, колени, ладони. Скаждым часом ты теряешь кровь, и силы, и рассудок и все-таки движешьсявперед, упорный, как муравей; возвращаешься, наткнувшись на неодолимуюпреграду или взобравшись на крутизну, за которой разверзается пропасть;падаешь и вновь поднимаешься, не даешь себе хотя бы краткой передышки - ведьстоит прилечь на снежное ложе, и уже не встанешь. Да, поскользнувшись, ты спешил подняться, чтобы не закоченеть. С каждыммигом ты цепенел, стоило позволить себе после падения лишнюю минуту отдыха -и уже не слушались омертвелые мышцы, и так трудно было подняться. Но ты неподдавался соблазну. - В снегу теряешь всякое чувство самосохра1000нения, - говорил ты мне. -Идешь два, три, четыре дня - и уже ничего больше не хочется, только спать. Яхотел спать. Но я говорил себе - если жена верит, что я жив, она верит, чтоя иду. И товарищи верят, что я иду. Все они верят в меня. Подлец я буду,если остановлюсь! И ты шел, и каждый день перочинным ножом расширял надрезы на башмаках,в которых уже не умещались обмороженные распухшие ноги. Ты поразил меняодним признанием: - Понимаешь, уже со второго дня всего трудней было не думать. Уж оченьмне стало худо, и положение самое отчаянное. И задумываться об этом нельзя,а то не хватит мужества идти. На беду, голова плохо слушалась, работала безостановки, как турбина. Но мне все-таки удавалось управлять воображением. Яподкидывал ему какой-нибудь фильм или книгу. И фильм или книгаразворачивались передо мной полным ходом, картина за картиной. А потомкакой-нибудь поворот опять возвращал мысль к действительности. Неминуемо. Итогда я заставлял себя вспоминать что-нибудь другое... Но однажды ты поскользнулся, упал ничком в снег - и не сталподниматься. Это было как внезапный нокаут, когда боксер утратил волю кборьбе и равнодушен к счету секунд, что звучит где-то далеко, в чужом мире -раз, два, три... а там десятая - и конец. - Я сделал все, что мог, надежды никакой не осталось - чего ради тянутьэту пытку? Довольно было закрыть глаза - и в мире настал бы покой. Исчезли быскалы, льды и снега. Нехитрое волшебство: сомкнешь веки, и все пропадает -ни ударов, ни падений, ни острой боли в каждом мускуле, ни жгучего холода,ни тяжкого груза жизни, которую тащишь, точно вол - непомерно тяжелуюколымагу. Ты уже ощутил, как холод отравой разливается по всему телу и,словно морфий, наполняет тебя блаженством. Жизнь отхлынула к сердцу, большеей негде укрыться. Там, глубоко внутри, сжалось в комочек что-то нежное,драгоценное. Сознание постепенно покидало дальние уголки тела, которое ещенедавно было как истерзанное животное, а теперь обретало безразличнуюхолодность мрамора. Даже совесть твоя утихала. Наши призывные голоса уже не доносились дотебя, вернее, они звучали как во сне. И во сне ты откликался, ты шел повоздуху невесомыми счастливыми шагами, и перед тобой уже распахивалисьотрадные просторы равнин. Как легко ты парил в этом мире, как он сталприветлив и ласков! И ты, скупец, решил у нас отнять радость своеговозвращения. В самых дальних глубинах твоего сознания шевельнулись угрызениясовести. В сонные грезы вторглась трезвая мысль. - Я подумал о жене. Мой страховой полис убережет ее от нищеты. Да, ноесли... Если застрахованный пропадает без вести, по закону его признают умершимтолько через четыре года. Перед этой суровой очевидностью отступили все сныи видения. Вот ты лежишь ничком, распластавшись на заснеженном откосе.Настанет лето, и мутный поток талых вод снесет твое тело в какую-нибудьрасселину, которых в Андах тысячи. Ты это знал. Но знал и то, что впятидесяти метрах перед тобой торчит утес. - Я подумал - если встану, может, и доберусь до него. Прижмусь покрепчек камню, тогда летом тело найдут. А поднявшись на ноги, ты шел еще две ночи и три дня. Но ты вовсе не надеялся уйти далеко. - По многим признакам я угадывал близкий конец. Вот пример. Каждые двачаса или около того мне приходилось останавливаться - то еще немногоразрезать башмак, то растереть опухшие ноги, то просто дать отдых сердцу. Нов последние дни память стала мне изменять. Бывало, отойду довольно далеко отместа остановки, а потом спохватываюсь: опять я что-нибудь да забыл! Спервазабыл перчатку, а в такой мороз это не шутка. Положил ее возле себя, ауходя, не поднял. Потом забыл часы. Потом перочинный нож. Потом компас. Чтони остановка, то потеря... Спасенье в том, чтобы сделать первый шаг. Еще один шаг. С него-то все иначинается заново... - Ей-богу, я такое сумел, что ни одной скотине не под силу.1000 Опять мне приходят на память эти слова - я не знаю ничего благороднее,эти слова определяют высокое место человека в мире, в них - его честь ислава, его подлинное величие. Наконец ты засыпал, сознание угасало, но ствоим пробуждением и оно тоже возрождалось и вновь обретало власть надизломанным, измятым, обожженным телом. Так, значит, наше тело лишь послушноеорудие, лишь верный слуга. И ты гордишься им, Гийоме, и эту гордость ты тожесумел вложить в слова: - Я ведь шел голодный, так что, сам понимаешь, на третий день сердценачало сдавать... Ну и вот, ползу я по круче, подо мной - обрыв, пропасть,пробиваю в снегу ямку, чтобы сунуть кулак, и на кулаках повисаю - и вдругсердце отказывает. То замрет, то опять работает. Да неуверенно, неровно.Чувствую - помешкай оно лишнюю секунду, и я свалюсь. Застыл на месте,прислушиваюсь - как оно там, внутри? Никогда, понимаешь, никогда в полете ятак всем нутром не слушал мотор, как в эти минуты - собственное сердце. Всезависело от него. Я его уговариваю - а ну-ка, еще разок! Постарайся еще...Но сердце оказалось первый сорт. Замрет - а потом все равно опятьработает... Знал бы ты, как я им гордился! Задыхаясь, ты наконец засыпал. А я сидел там, в Мендосе, у твоейпостели и думал: если заговорить с Гийоме о его мужестве, он только пожметплечами. Но и восхвалять его скромность было бы ложью. Он выше этойзаурядной добродетели. А пожмет плечами потому, что умудрен опытом. Он знает- люди, застигнутые катастрофой, уже не боятся. Пугает только неизвестность.Но когда человек уже столкнулся с нею лицом к лицу, она перестает бытьнеизвестностью. А особенно - если встречаешь ее вот так спокойно и серьезно.Мужество Гийоме рождено прежде всего душевной прямотой. Главное его достоинство не в этом. Его величие - в сознанииответственности. Он в ответе за самого себя, за почту, за товарищей, которыенадеются на его возвращение. Их горе или радость у него в руках. Он в ответеза все новое, что создается там, внизу, у живых, он должен участвовать всозидании. Он в ответе за судьбы человечества - ведь они зависят и от еготруда. Он из тех больших людей, что подобны большим оазисам, которые могутмногое вместить и укрыть в своей тени. Быть человеком - это и значитчувствовать, что ты за все в ответе. Сгорать от стыда за нищету, хоть онакак будто существует и не по твоей вине. Гордиться победой, которую одержалитоварищи. И знать, что, укладывая камень, помогаешь строить мир. И таких людей ставят на одну доску с тореадорами или с игроками!Расхваливают их презрение к смерти. А мне плевать на презрение к смерти.Если корни его не в сознании ответственности, оно - лишь свойство нищихдухом либо чересчур пылких юнцов. Мне вспоминается один молодой самоубийца.Уж не знаю, какая несчастная любовь толкнула его на это, но он старательновсадил себе пулю в сердце. Не знаю, какому литературному образцу онследовал, натягивая перед этим белые перчатки, но помню - в этом жалкомтеатральном жесте я почувствовал не благородство, а убожество. Итак, заприятными чертами лица, в голове, где должен бы обитать человеческий разум,ничего не было, ровно ничего. Только образ какой-то глупой девчонки, какихна свете великое множество. Эта бессмысленная судьба напомнила мне другую смерть, поистинедостойную человека. То был садовник, он говорил мне: - Бывало, знаете, рыхлю заступом землю, а сам обливаюсь потом...Ревматизм мучит, ноги ноют, кляну, бывало, эту каторгу на чем свет стоит. Авот нынче копался бы и копался в земле. Отличное это дело! Так вольнодышится! И потом, кто теперь станет подстригать мои деревья? Он оставлял возделанную землю. Возделанную планету. Узы любви соединялиего со всеми полями и садами, со всеми деревьями нашей земли. Вот кто был еевеликодушным, щедрым хозяином и властелином. Вот кто, подобно Гийоме,обладал истинным мужеством, ибо он боролся со смертью во имя С1000озидания.
Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 100; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |