КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
III. САМОЛЕТ
Не в том суть, Гийоме, что твое ремесло заставляет тебя день и ночьследить за приборами, выравниваться по гироскопам, вслушиваться в дыханиемоторов, опираться на пятнадцать тонн металла; задачи, встающие перед тобой,в конечном счете - задачи общечеловеческие, и вот ты уже равен благородствомжителю гор. Не хуже поэта ты умеешь наслаждаться утренней зарей. Сколькораз, затерянный в бездне тяжких ночей, ты жаждал, чтобы там, далеко навостоке, над черной землей возник первый слабый проблеск, первый сноп света.Случалось, ты уже готовился к смерти, но во мраке медленно пробивался этотчудесный родник - и возвращал тебе жизнь. Привычка к сложнейшим инструментам не сделала тебя бездушным техником.Мне кажется, те, кого приводит в ужас развитие техники, не замечают разницымежду средством и целью. Да, верно, кто добивается лишь материальногоблагополучия, тот пожинает плоды, ради которых не стоит жить. Но ведь машинане цель. Самолет - не цель, он всего лишь орудие. Такое же орудие, как плуг. Нам кажется, будто машина губит человека, - но, быть может, простослишком стремительно меняется наша жизнь, и мы еще не можем посмотреть наэти перемены со стороны. По сравнению с историей человечества, а ей двеститысяч лет, сто лет истории машины - такая малость! Мы едва начинаемосваиваться среди шахт и электростанций. Мы едва начинаем обживать этотновый дом, мы его даже еще не достроили. Вокруг все так быстро изменилось:взаимоотношения людей, условия труда, обычаи. Да и наш внутренний мирпотрясен до самого основания. Хоть и остались слова - разлука, отсутствие,даль, возвращение, - но их смысл стал иным. Пытаясь охватить мирсегодняшний, мы черпаем из словаря, сложившегося в мире вчерашнем. И намкажется, будто в прошлом жизнь была созвучнее человеческой природе, - но этолишь потому, что она созвучнее нашему языку. Мы едва успели обзавестись привычками, а каждый шаг по пути прогрессауводил нас все дальше от них, и вот мы - скитальцы, мы еще не успели создатьсебе отчизну. Все мы - молодые дикари, мы не устали дивиться новым игрушкам. Ведь вчем смысл наших авиационных рекордов? Вот он, победитель, он летит всехвыше, всех быстрей. Мы уже не помним, чего ради посылали его в полет. Навремя гонка сама по себе становится важнее цели. Так бывает всегда. Солдат,который покоряет земли для империи, видит смысл жизни в завоеваниях. И онпрезирает колониста. Но ведь затем он и воевал, чтоб на захваченных земляхпоселился колонист! Упиваясь своими успехами, мы служили прогрессу -прокладывали железные дороги, строили заводы, бурили нефтяные скважины. Икак-то забыли, что все это для того и создавалось, чтобы служить людям. Впору завоеваний мы рассуждали, как солдаты. Но теперь настал чередпоселенцев. Надо вдохнуть жизнь в новый дом, у которого еще нет своего лица.Для одних истина заключалась в том, чтобы строить, для других она в том,чтобы обживать. Бесспорно, понемногу наш дом станет настоящим человеческим жилищем.Даже машина, становясь совершеннее, делает свое дело все скромней инезаметней. Кажется, будто все труды человека - создателя машин, все егорасчеты, все бессонные ночи над чертежами только и проявляются во внешнейпростоте; словно нужен был опыт многих поколений, чтобы все стройней ичеканней становились колонна, киль корабля или фюзеляж самолета, пока необрели наконец первозданную чистоту и плавность линий груди или плеча.Кажется, будто работа инженеров, чертежников, конструкторов к тому исводится, чтобы шлифовать и сглаживать, чтобы облегчить и упростить механизмкрепления, уравновесить крыло, сделать его незаметным - уже не крыло,прикрепленное к фюзеляжу, но некое совершенство форм, естественноразвившееся из почки, таинственно слитное и гармоническое единство, котороесродни прекрасному стихотворению. Как видно, совершенство достига1000ется нетогда, когда уже нечего прибавить, но когда уже ничего нельзя отнять. Машинана пределе своего развития - это уже почти не машина. Итак, по изобретению, доведенному до совершенства, не видно, как оносоздавалось. У простейших орудий труда мало-помалу стирались видимыепризнаки механизма, и в руках у нас оказывался предмет, будто созданныйсамой природой, словно галька, обточенная морем; тем же примечательна имашина - пользуясь ею, постепенно о ней забываешь. Вначале мы приступали к ней, как к сложному заводу. Но сегодня мы ужене помним, что там в моторе вращается. Оно обязано вращаться, как сердцеобязано биться, а мы ведь не прислушиваемся к биению своего сердца. Орудиеуже не поглощает нашего внимания без остатка. За орудием и через него мывновь обретаем все ту же вечную природу, которую издавна знают садовники,мореходы и поэты. В полете встречаешься с водой и с воздухом. Когда запущены моторы,когда гидроплан берет разбег по морю, гондола его отзывается, точно гонг,как удары волн, и пилот всем телом ощущает эту напряженную дрожь. Ончувствует, как с каждой секундой машина набирает скорость и вместе с этимнарастает ее мощь. Он чувствует, как в пятнадцатитонной громаде зреет тасила, что позволит взлететь. Он сжимает ручку управления, и эта сила, точнодар, переливается ему в ладони. Он овладевает этим даром, и металлическиерычаги становятся послушными исполнителями его воли. Наконец мощь его вполнесозрела - и тогда легким, неуловимым движением, словно срывая спелый плод,летчик поднимает машину над водами и утверждает ее в воздухе.
IV. САМОЛЕТ И ПЛАНЕТА
Да, конечно, самолет - машина, но притом какое орудие познания! Это оноткрыл нам истинное лицо Земли. В самом деле, дороги веками нас обманывали.Мы были точно императрица, пожелавшая посетить своих подданных и посмотреть,довольны ли они ее правлением. Чтобы провести ее, лукавые царедворцырасставили вдоль дороги веселенькие декорации и наняли статистов водитьхороводы. Кроме этой тоненькой ниточки, государыня ничего не увидела в своихвладениях и не узнала, что на бескрайних равнинах люди умирают с голоду ипроклинают ее. Так и мы брели по извилистым дорогам. Они обходят стороной бесплодныеземли, скалы и пески; верой и правдой служа человеку, они бегут от родникадо родника. Они ведут крестьянина от гумна к пшеничному полю, принимают ухлева едва проснувшийся скот и на рассвете выплескивают его в люцерну. Онисоединяют деревню с деревней, потому что деревенские жители не прочьпородниться с соседями. А если какая-нибудь дорога и отважится пересечьпустыню, то в поисках передышки будет без конца петлять от оазиса к оазису. И мы обманывались их бесчисленными изгибами, словно утешительной ложью,на пути нам то и дело попадались орошенные земли, плодовые сады, сочныелуга, и мы долго видели нашу тюрьму в розовом свете. Мы верили, что планетанаша - влажная и мягкая. А потом наше зрение обострилось, и мы сделали жестокое открытие.Самолет научил нас двигаться по прямой. Едва оторвавшись от земли, мыпокидаем дороги, что сворачивают к водоемам и хлевам или вьются от города кгороду. Отныне мы свободны от милого нам рабства, не зависим больше отродников и берем курс на дальние цели. Только теперь, с высотыпрямолинейного полета, мы открываем истинную основу нашей земли, фундаментиз скал, песка и соли, на котором, пробиваясь там и сям, словно мох средиразвалин, зацветает жизнь. И вот мы становимся физиками, биологами, мы рассматриваем поросльцивилизаций - они украшают собою долины и кое-где чудом расцветают, словнопышные сады в благодатном климате. Мы смотрим в иллюминатор, как ученый вмикроскоп, и судим человека по его месту во Вселенной. Мы зановоперечитываем свою историю. Когда летишь к Магелланову проливу, немного южнее Рио-Гал1000ьегос видишьвнизу поток застывшей лавы. Эти остатки давно отбушевавших катаклизмовдвадцатиметровой толщей придавили равнину. Дальше пролетаешь над вторымтаким потоком, над третьим, а потом идут горушки, бугры высотой в двестиметров, и на каждом зияет кратер. Ничего похожего на гордый Везувий: прямона равнине разинуты жерла гаубиц. Но сегодня здесь мир и тишина. Странным и неуместным кажется этоспокойствие вставшей дыбом земли, где когда-то тысячи вулканов, изрыгаяпламя, перекликались громовым рокотом подземного органа. А сейчас летишь надбезмолвной пустыней, повитой лентами черных ледников. Дальше идут вулканы более древние, их уже одела золотая мурава. Порою вкратере растет дерево, совсем как цветок в старом горшке. Окрашенная светомдогорающего дня, равнина больше похожа на великолепный парк с заботливоподстриженным газоном и лишь слегка вздымается вокруг огромных разинутыхпастей. Улепетывает заяц, взлетает птица - жизнь завладела новой планетой,небесным телом, которое наконец облеклось доброй плотью земли. Незадолго до Пунта-Аренас последние кратеры сходят на нет. Горбывулканов почти незаметны под ровным покровом зелени, все изгибы спокойны иплавны. Каждую щель затянула эта мягкая ткань. Почва ровная, склоны пологие,и уже не помнишь об их происхождении. Зелень трав стирает с холмов мрачныеприметы. И вот самый южный город на свете, он возник благодаря случайной горсткегрязи, что скопилась меж древней застывшей лавой и южными льдами. Здесь,совсем рядом с этими черными потоками, особенно остро ощущаешь, какое эточудо - человек. Редкостная удача! Бог весть как, бог весть почему этотстранник забрел в сады, которые словно только его и ждали, в сады, где жизньвозможна лишь одну геологическую эпоху - краткий срок, мимолетный праздниксреди нескончаемых будней. Я приземлился в тихий теплый вечер. Пунта-Аренас! Прислоняюсь к камнямфонтана и гляжу на девушек. Они прелестны, и в двух шагах от них еще остреечувствуешь: непостижимое существо человек. В нашем мире все живое тяготеет ксебе подобному, даже цветы, клонясь под ветром, смешиваются с другимицветами, лебедю знакомы все лебеди - и только люди замыкаются в одиночестве. Как отдаляет нас друг от друга наш внутренний мир! Между мною и этойдевушкой стоят ее мечты - как одолеть такую преграду? Что могу я знать одевушке, которая неспешно возвращается домой, опустив глаза и улыбаясь просебя, поглощенная милыми выдумками и небылицами? Из невысказанных мыслейвозлюбленного, из его слов и его молчания она умудрилась создать собственноекоролевство, и отныне для нее все другие люди - просто варвары. Я знаю, оназамкнулась в своей тайне, в своих привычках, в певучих отголоскахвоспоминаний, она далека от меня, точно мы живем на разных планетах. Лишьвчера рожденная вулканами, зелеными лужайками или соленой морской волной,она уже почти божество. Пунта-Аренас! Прислоняюсь к камням фонтана. Старухи приходят сюданабрать воды; их удел - тяжелая работа, только это я и узнаю об их судьбе.Откинувшись к стене, безмолвными слезами плачет ребенок; только это я о неми запомню: славный малыш, навеки безутешный. Я чужой. Я ничего о них незнаю. Мне нет доступа в их владения. До чего скупы декорации, среди которых развертывается многоликая играчеловеческой вражды, и дружбы, и радостей! Волей случая люди брошены на ещене остывшую лаву, и уже надвигаются на них грозные пески и снега, - откудаже у них эта тяга к вечности? Ведь их цивилизация - лишь хрупкая позолота:заговорит вулкан, нахлынет море, дохнет песчаная буря - и они сгинут безследа. Этот город, видно, раскинулся на щедрой земле, полагают, что слой почвыздесь глубокий, как в Бос. И люди забывают, что здесь, как и повсюду, жизнь- это роскошь, что нет на планете такого места, где земля у нас под ногами ивпрямь лежала бы толстым слоем. Но в десяти километрах от Пунта-Аренас язнаю пруд, который наглядно это показывает. Окаймлен1000ный чахлыми деревцами иприземистыми домишками, он неказист, точно лужа посреди крестьянского двора,но вот что непостижимо - в нем существуют приливы и отливы. Все вокруг такмирно и обыденно, шуршат камыши, играют дети, а пруд подчиняется инымзаконам, и ни днем ни ночью не замирает его медленное дыхание. Недвижнаясонная гладь, единственная ветхая лодка, а под всем этим - воды, покорныевлиянию луны. Их черные глуби живут одной жизнью с морем. Окрест, до самогоМагелланова пролива, под тонкой пленкой трав и цветов все причудливосвязано, все смешивается и переливается. И вот - город, кажется, он надежнопостроен на обжитой земле, и здесь ты дома, - а у самого порога, в лужешириной едва в сотню метров, бьется пульс моря. Мы живем на планете-страннице. Порой благодаря самолету мы узнаемчто-то новое о ее прошлом: связь лужи с луной изобличает скрытое родство -но я встречал и другие приметы. Пролетая над побережьем Сахары, между Кап-Джуби и Сиснеросом, тут и тамвидишь своеобразные плоскогорья от нескольких сот шагов до тридцатикилометров в поперечнике, похожие на усеченные конусы. Примечательно, чтовсе они одной высоты - триста метров. Одинаковы их уровень, их окраска (онисостоят из тех же пород), одинаково круты их склоны. Точно колонны, которые,возвышаясь над песками, еще очерчивают тень давно рухнувшего храма, этистолбы свидетельствуют, что некогда здесь простиралось, соединяя их, одноогромное плоскогорье. Воздушное сообщение между Касабланкой и Дакаром только еще начиналось,наши машины были в те годы хрупки и ненадежны - и, когда мы терпели авариюили вылетали на поиски товарищей или на выручку, нередко нам приходилосьсадиться в непокоренных районах. А песок обманчив: понадеешься на егоплотность - и увязнешь. Что до древних солончаков, с виду они тверды, какасфальт, и гулко звенят под ногой, но зачастую не выдерживают тяжести колес.Белая корка соли проламывается - и оказываешься в черной зловонной трясине.Вот почему, когда было возможно, мы предпочитали гладкую поверхность этихплоскогорий - здесь-то не скрывалось никакой западни. Порукой тому был слежавшийся крупный и тяжелый песок - громадные залежимельчайших ракушек. На поверхности плоскогорий они сохранились в целости, адальше вглубь - это видно было по срезу - все больше дробились испрессовывались. В самых древних пластах, в основании массива, ужеобразовался чистейший известняк. И вот в ту пору, когда надо было выручать из плена наших товарищей Ренаи Серра, захваченных непокорными племенами, я доставил на такое плоскогорьемавра, посланного для переговоров, и, прежде чем улететь, стал вместе с нимискать, где бы ему сойти вниз. Но со всех сторон наша площадка отвеснообрывалась в бездну круто ниспадающими складками, точно тяжелый каменныйзанавес. Спуститься было немыслимо. Надо было лететь, искать более подходящее место, но я замешкался. Бытьможет, это ребячество, но так радостно ощущать под ногами землю, по которойни разу еще не ступали ни человек, ни животное. Ни один араб не взял быприступом эту твердыню. Ни один европейский исследователь еще не бывалздесь. Я мерил шагами девственный, с начала времен не тронутый песок. Япервый пересыпал в ладонях, как бесценное золото, раздробленные в пыльракушки. Первым я нарушил здесь молчание. На этой полярной льдине, котораяот века не взрастила ни единой былинки, я, словно занесенное ветрами семя,оказался первым свидетельством жизни. В небе уже мерцала звезда, я поднял к ней глаза. Сотни тысяч лет, думаля, эта белая гладь открывалась только взорам светил. Незапятнанно чистаяскатерть, разостланная под чистыми небесами. И вдруг сердце у меня замерло,словно на пороге необычайного открытия: на этой скатерти, в каких-нибудьтридцати шагах от меня, чернел камень. Под ногами лежала трехсотметровая толща спрессованных ракушек. Этотсплошной гигантский пласт был как сам1000ый неопровержимый довод: здесь нет и неможет быть никаких камней. Если и дремлют там, глубоко под землей, кремни -плод медленных превращений, совершающихся в недрах планеты, - каким чудомодин из них могло вынести на эту нетронутую поверхность? С бьющимся сердцемя подобрал находку - плотный черный камень величиной с кулак, тяжелый, какметалл, и округлый, как слеза. На скатерть, разостланную под яблоней, может упасть только яблоко, наскатерть, разостланную под звездами, может падать только звездная пыль, -никогда ни один метеорит не показывал так ясно, откуда он родом. И естественно, подняв голову, я подумал, что небесная яблоня должнабыла уронить и еще плоды. И я найду их там, где они упали, - ведь сотни итысячи лет ничто не могло их потревожить. И ведь не могли они раствориться вэтом песке. Я тотчас пустился на поиски, чтобы проверить догадку. Она оказалась верна. Я подбирал камень за камнем, примерно по одному нагектар. Все они были точно капли застывшей лавы. Все тверды, как черныйалмаз. И в краткие минуты, когда я замер на вершине своего звездногодождемера, предо мною словно разом пролился этот длившийся тысячелетияогненный ливень. Но всего чудесней, что там, на выгнутой спине нашей планеты, междунамагниченной скатертью и звездами, поднялся человеческий разум, в котороммог отразиться, как в зеркале, этот огненный дождь. Среди извечныхнапластований мертвой материи человеческое раздумье - чудо. А они приходили,раздумья... Однажды авария забросила меня в сердце песчаной пустыни, и я дожидалсярассвета. Склоны дюн, обращенные к луне, сверкали золотом, а противоположныесклоны оставались темными до самого гребня, где тонкая, четкая линияразделяла свет и тень. На этой пустынной верфи, исполосованной мраком илуной, царила тишина прерванных на час работ, а быть может, безмолвиекапкана, - и в этой тишине я уснул. Очнувшись, я увидел один лишь водоем ночного неба, потому что лежал яна гребне дюны, раскинув руки, лицом к этому живозвездному садку. Я еще непонимал, что за глубины мне открылись, между ними и мною не было ни корня,за который можно бы ухватиться, ни крыши, ни ветви дерева, и уже во властиголовокружения я чувствовал, что неудержимо падаю, стремительно погружаюсь впучину. Но нет, я не падал. Оказалось, весь я с головы до пят привязан к земле.И, странно умиротворенный, я предавался ей всею своей тяжестью. Силатяготения показалась мне всемогущей, как любовь. Всем телом я чувствовал - земля подпирает меня, поддерживает, несетсквозь бескрайнюю ночь. Оказалось - моя собственная тяжесть прижимает меня кпланете, как на крутом вираже всей тяжестью вжимаешься в кабину, и янаслаждался этой великолепной опорой, такой прочной, такой надежной, иугадывал под собой выгнутую палубу моего корабля. Я так ясно ощущал это движение в пространстве, что ничуть не удивилсябы, услыхав из недр земли жалобный голос вещества, мучимого непривычнымусилием, стон дряхлого парусника, входящего в гавань, пронзительный скрипперегруженной баржи. Но земные толщи хранили безмолвие. Но плечами я ощущалсилу притяжения - все ту же, гармоничную, неизменную, данную на века. Да, янеотделим от родной планеты - так гребцы затонувшей галеры, прикованные кместу свинцовым грузом, навеки остаются на дне морском. Затерянный в пустыне, окруженный опасностями, беззащитный среди пескови звезд, отрезанный от магнитных полюсов моей жизни немыми далями,раздумывал я над своей судьбой. Я знал: на то, чтоб возвратиться к этимживотворным полюсам, если только меня не разыщет какой-нибудь самолет и неприкончат завтра мавры, уйдут долгие дни, недели и месяцы. Здесь у меня неоставалось ничего. Всего лишь смертный, заблудившийся среди песков и звезд,я сознавал, что обладаю только одной радостью - дышать... Зато вдоволь было снов наяву. Они прихлынули неслышно, как воды родника, и сперва я не понял, 1000откудаона, эта охватившая меня нега. Ни голосов, ни видений, только чувство, чторядом кто-то есть, близкий и родной друг, и вот сейчас, сейчас я его узнаю.А потом я понял - и, закрыв глаза, отдался колдовству памяти. Был где-то парк, густо заросший темными елями и липами, и старый дом,дорогой моему сердцу. Что за важность, близок он или далек, что за важность,если он и не может ни укрыть меня, ни обогреть, ибо здесь он только греза:он существует - и этого довольно, в ночи я ощущаю его достоверность. Я ужене безымянное тело, выброшенное на берег, я обретаю себя - в этом доме яродился, память моя полна его запахами, прохладой его прихожих, голосами,что звучали в его стенах. Даже кваканье лягушек в лужах - и то донеслось доменя. Мне так нужны были эти бесчисленные приметы, чтобы вновь узнать самогосебя, чтобы понять, откуда, из каких утрат возникает в пустыне чувствоодиночества, чтобы постичь смысл ее молчания, возникающего из бесчисленныхмолчаний, когда не слышно даже лягушек. Нет, я уже не витал меж песков и звезд. Эта застывшая декорация большеничего мне не говорила. И даже ощущение вечности, оказывается, исходилосовсем не от нее. Передо мною вновь предстали почтенные шкафы старого дома.За приоткрытыми дверцами высились снеговые горы простынь. Там храниласьснеговая прохлада. Старушка домоправительница семенила, как мышь, от шкафа кшкафу, неутомимо проверяла выстиранное белье, раскладывала, складывала,пересчитывала. "Вот несчастье!" - восклицала она, заметив малейший признакобветшания, - ведь это грозило незыблемости всего дома! - и сейчас жеподсаживалась к лампе и, не жалея глаз, заботливо штопала и латала этиалтарные покровы, эти трехмачтовые паруса, неутомимая в своем служениичему-то великому - уж не знаю, какому богу или кораблю. Да, конечно, я должен посвятить тебе страницу, мадемуазель. Возвращаясьиз первых своих путешествий, я всегда заставал тебя с иглой в руке, год отгода у тебя прибавлялось морщин и седин, но ты все так же утопала по коленав белых покровах, все так же своими руками готовила простыни без складок длянаших постелей и скатерти без морщинки для нашего стола, для праздниковхрусталя и света. Я приходил в бельевую, усаживался напротив и пытался тебявзволновать, открыть тебе глаза на огромный мир, пытался совратить тебярассказами о своих приключениях, о смертельных опасностях. А ты говорила,что я ничуть не переменился. Ведь я и мальчуганом вечно приходил домой визорванной рубашке ("Вот несчастье!") и с ободранными коленками, и повечерам надо было меня утешать, совсем как сегодня. Да нет же, нет,мадемуазель! Я возвращаюсь уже не из дальнего уголка парка, но с края светаи приношу с собой дыхание песчаных вихрей, терпкий запах нелюдимых далей,ослепительное сияние тропической луны! Ну конечно, говорила ты, мальчикивсегда носятся как угорелые, ломают руки и ноги и еще воображают себягероями. Да нет же, нет, мадемуазель, я заглянул далеко за пределы нашегопарка! Знала бы ты, как мала, как ничтожна его сень. Ее и не заметишь наогромной планете, среди песков и скал, среди болот и девственных лесов. Азнаешь ли ты, что есть края, где люди при встрече мигом вскидывают ружье?Знаешь ли ты, мадемуазель, что есть на свете пустыни, там ледяными ночами яспал под открытым небом, без кровати, без простынь... - Вот дикарь! - говорила ты. Как я ни старался, она оставалась тверда и непоколебима в своей вере,точно церковный служка. И мне грустно было, что жалкая участь делает ееслепой и глухой... Но в ту ночь в Сахаре, беззащитный среди песков и звезд, я оценил ее подостоинству. Не знаю, что со мной творится. В небе столько звезд-магнитов, а силатяготения привязывает меня к земле. И есть еще иное тяготение, оновозвращает меня к самому себе. Я чувствую, ко многому притягивает меня моясобственная тяжесть! Мои грезы куда реальнее, чем эти дюны, чем луна, чемвсе эти достоверности. Да, не в том ч1000удо, что дом укрывает нас и греет, чтоэти стены - наши. Чудо в том, что незаметно он передает нам запасы нежности- и она образует в сердце, в самой его глубине, неведомые пласты, где, точноводы родника, рождаются грезы... Сахара моя, Сахара, вот и тебя всю заворожила старая пряха!Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 123; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |