ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ МАЗОХИЗМА СО ВРЕМЕН ФРЕЙДА: ПРЕВРАЩЕНИЕ И ИДЕНТИЧНОСТЬ 13 страница

Из наших рассуждений становится ясным, что сказку «можно рассматривать как своего рода самоотображение души» (Э. Юнг в: Laiblin 1965, 237). То есть в глубинной психологии сказка понимается как «повесть о двух мирах»: «Она характеризуется тем., что так или иначе нарушенный, роковым образом пришедший в упадок порядок жизни восстанавливается в ней и превращается в невредимое благодаря знакомству с новыми непредвиденными жизненными импульсами и возможностями» (Laiblin, 1965, 348). Второй мир — это мир чудес, поддерживающий — в противоположность обычному сознательному миру — и преобразующий. Не оспаривая эту точку зрения, следует подчеркнуть, что она демонстрирует также границы и опасности такого подхода и лежащего в его основе понятия компенсации. Сам Юнг исходит из того, что сознательное Я «достигает своих границ в области неизвестного». «Неизвестное же распадается на две группы объектов, а именно на чувственно постижимые, внешние и постижимые непосредственно, внутренние феномены. Первая группа представляет собой неизвестное внешнего мира, вторая — мира внутреннего. Последнюю область мы называем "бессознательным"» (Jung 1973, 65—66). В этом высказывании мы видим ограничения его подхода: сказка как свидетельство коллективного бессознательного с ее огромными, но неоднозначными возможностями принадлежит к так называемому внутреннему миру. При этом упускаются из виду условия так называемого внешнего мира — «реальности» по Фрейду — и не учитываются с точки зрения происхождения сказки. Это опять-таки означает, что нельзя удовлетворительным образом понять, почему сказка как выражение бессознательного относится ко всей реальности отдельного человека, который должен отвечать и так называемым внешним, и так называемым внутренним условиям. Юнг справедливо указывает на «редукционный каузализм» Фрейда. Однако, похоже, что и Юнгу не удалось избежать предполагающего цель каузализма. В отношении упомянутой сказки о золотом ключике это означает: мальчик — это тот, кому в нищете достается огонь и сокровище, поскольку его нищета слишком велика и должна быть компенсирована драгоценностями. Ведь нищета столь же одностороння, как и простое стремление, сдерживающее возможное «мечтаниями-желаниями». Стало быть, угрожает опасность приписать стойкость в испытаниях исключительно внутренним силам и понимать символы сказки лишь как «субъективную ступень человека», то есть «в отрыве от внешних причин» (Jung 1966, 96). Разумеется, мы не утверждаем, что символы сказки обязаны своим происхождением лишь внешним обстоятельствам. Следствием этой опасности, однако, является то, что символы сказки могут соблазнить к многостороннему, но неконкретному и ни к чему не привязанному толкованию. В таком случае образы побуждают к бесконечным интерпретациям, которые, по сути, оборачиваются просто объяснениями, поскольку незаметно прокрадывается предположение, будто сказка имеет объективное содержание, которое остается лишь отыскать. Гипотеза же о внутрипсихическом объективном содержании скрывает тот факт, что символ следует лишь понимать как тайну, а сказку — как притчи. Притчи же, как можно прочесть у Ницше, «не говорят, а только намекают. Глупец — кто хочет их узнать» (Nietzsche 1960, 337). А Гёте говорит о «тайнах» (1967, II, 237):

«Символу не обойтись без слов,

Что в тайну смысл и ясность вносят».

Гёте имеет в виду: смысл и ясность не могут быть результатом однозначного толкования или бесконечных поисков объяснения. Иначе, как говорит Макс Люти о живом человеке, «на каждом шагу» возникает вопрос: «Что это значит на самом деле» (в: Laiblin 1965, 397). Поскольку тайну выведать невозможно, все замаски-

рованные под объяснения интерпретации больше говорят не о самой сказке, а об ее толкователе, который забывает, что «возможности нашего разума вращаются вокруг древнего образа, и с каждым новым видением начинает сверкать новая грань присущего ему смысла. Полностью мы никогда его не поймем, и поэтому сохраняется некая тайна, которая вновь и вновь привлекает нас и побуждает к раздумьям» (там же, 469).

Подобная дифференциация весьма важна для психоаналитического подхода к сказке. При всем признании взглядов Юнга, которым мы воздали должное на предыдущих страницах, необходимо указать на ограничения его подхода и предотвратить возможные недоразумения. Без сомнения, символизируемая в сказке психотерапевтическая «работа по преодолению» — это не только «саморегуляция психического аппарата», как объясняет Юнг компенсацию либидо. Работа по преодолению всегда относится также к условиям и требованиям отнюдь не психического происхождения, даже если они переживаются психически. Недостаток этого подхода в конечном счете, несомненно, заключается в отрыве внутреннего мира от внешнего, субъекта от объекта, который в методическом отношении затрудняет понимание символического языка сказки с позиций психоанализа.

ДАЛЬНЕЙШИЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Подводя итоги, можно сказать: подобно тому как Юнг и заданное им направление в психоаналитическом исследовании сказки раскрывают односторонность и даже узость фрейдовского подхода и стремятся выйти за его пределы, так и рассудительность Фрейда помогает уберечь это расширенное толкование от возможного скатывания к ни к чему не обязывающему. Там, где Фрейд видит в сказке лишь симптомы исполнения желания, Юнг видит действительно символы метаморфозы. Фрейд недооценивает неоднозначность иллюзорности фантазии: эта иллюзорность не только обманывает, но и окрыляет, зачастую порождая иллюзию инфантильного или иного удовлетворения — без нее человек не смог бы начать «работу по преодолению», необходимую для становления Я. Там же, где эта иллюзорность становится отражением самостоятельных движений души, отображением внутренней жизни человека, возникает опасность упустить постоянно подчеркиваемое Фрейдом противоречие между удовольствием и реальностью, желанием и действительностью. Суровость и сложность человеческих отношений не позволяют видеть в сказке, если ее сущность непосредственно связана с этими отношениями, лишь компенсацию «определенной односторонности, ошибочности, отклонения или иной дефект сознательной позиции» (Jung 1973, 26) ¹⁰. Особенно в многочисленных сказках, указывающих на так называемый «хороший» исход, нельзя воспринимать его только как восстановление того, что было нарушено. Я бы предложил понимать разрешение в сказке как знак надежды.

Сказка «Румпельштильцхен» (Grimm 1949, № 55) — хороший пример, на котором можно сопоставить наш подход с позициями Фрейда и Юнга. Бедной дочери мельника, вынужденной под страхом смерти прясть из соломы золото, помогает в этой безвыходной ситуации «маленький человечек». Но за это девушка должна отдать ему все самое ценное: сначала ожерелье, затем кольцо и, наконец, своего первенца. Последнее требование может быть отклонено, если девушка, которая уже стала матерью, сумеет отгадать имя человечка. Для Фрейда «потешный маленький человечек» означал скрытое желание: он трактует человечка как «зависть девочки к пенису» (X, 4). В споре с ним Жозефина Бильц ссылается на Юнга: «В безвыходной ситуации появляется "совсем другое"... Мы интерпретиру-

ем человечка как персонификацию жизненной силы, которая способна на превра-хцение. Он есть "архетип божества"» (Bilz 1971, 137, курсив у. Г.). Обе точки зрения говорят сами за себя. В особенности вторая, поскольку она непосредственно относится к тайне становления человека. Но так как «архетип божества», по Юнгу, является внутрипсихическим, то есть субъективным символом, который всегда готов к метаморфозе, возникает вопрос, каким образом это «нечто другое» может стать особым, автономным Я, которое, в свою очередь, должно обеспечить превращение и разрешение. «Совсем другое» неизбежно становится метафизической догмой, которая не является уже ни символом, ни загадкой. Истолкованное таким образом преодоление безвыходной ситуации неправдоподобно. Если же понимать маленького человечка как символ надежды, то его символы представляют не Я, которое исполняет желания или всего лишь уравновешивает односторонности, но живущего в субъективных и объективных условиях смертного человека, который, несмотря на свои заблуждения и затруднения, не теряет мужества, однако знаком и с отчаянием. Но это отнюдь не является лишь внутрипсихической

проблемой.

В сказке «Золотой гусь» (Grimm 1949, 64) «Дурень», в отличие от двух своих избалованных матерью старших братьев, с уважением отнесся к «старому седому человечку». За это тот помог ему выполнить три условия, которые поставил король, прежде чем отдать «Дурню» в жены свою дочь. Третьим требованием было построить «такой корабль, чтобы мог по воде и по суше плавать». Человечек дал ему этот корабль, и «сыграли свадьбу». Корабль, что разъезжает по воде и по суше, то есть по всему свету, но не летает, как самолет, не является символом душевной энергии, поддерживающей саму себя. Я, поддерживающему самого себя, неведомы страх и отчаяние. Поэтому корабль в конечном итоге является не архетипичес-ким, вневременным представлением Я, а знаком надежды, неотделимой от страха. Гипотеза о компенсации недостаточно объясняет феномен страха, который часто называется или присутствует в сказке. Человеческое бытие не ограничивается одним лишь вопросом о верной установке, сколь бы важной ни была эта идея. В «Предисловии» к своему собранию братья Гримм пишут: «Эпическая основа народного творчества подобна зелени, разлитой во множестве оттенков во всей природе, которая смягчает и насыщает, но никогда не утомляет» (Grimm 1949, 33). Именно эта основа, символ надежды, является также предпосылкой психотерапии. Без нее трудно было бы справиться с тревогами, возникающими при устранении мечтаний-желаний и разрешении комплексов, и вообще с переживанием или повторением конфликтов и жизненных испытаний. Наряду с психопатологической симптоматикой и архетипической символикой значение сказок для психоанализа — по крайней мере, многих из них — состоит также и в этом.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ С исторической точки зрения наука и метод лечения, созданные Фрейдом, называются психоанализом. Юнг говорил об аналитической, или комплексной психологии. Применительно к обсуждаемой здесь теме термин «психоанализ» используется для обоих направлений, поскольку различие проистекает из самого хода мысли.

² Эта книга является основополагающей для более близкою знакомства с данной темой. Она

содержит подробную библиографию по исследованию сказок, в частности с позиций глубинной психологии.

³ Ср.: Der Mann Moses und die monotheistische Religion (1937). G. W. XVI, 108-109.

⁴ Здесь и далее сказки братьев Гримм цитируются по изданию: Братья Гримм. Сказки (перевод Г. Петникова). — М.: Худож. лит., 1978.

⁵ Интерпретацию этой сказки предлагает граф

О. Витггенштейн в: Märchen — Traume — Schicksale. Dbsseldorfi Diederichs 1965, а также в серии: Geist und Psyche, т. 2114.

⁶ Г ё т е И. В. Фауст (перевод Н. Холодков-ского). — М.: Гос. изд. детской лит., 1956, с. 53 и 43-44.

⁷Ср.: W. Laiblin: Das Urbild der Mutter (1936). В: Märchenforschung und Tiefenpsychologie, c.

100 и далее; там же Е. Jung: Die Anima als Naturwesen (1955), с 327 и далее.

⁸ Г о м е р. Одиссея (перевод В. Жуковского). — М.: Правда, 1984, с. 68.

⁹ Здесь не рассматривается проблема различных редакций сказок братьев Гримм.

¹⁰ Так Юнг определяет «основное содержания действия сновидения».

ЛИТЕРАТУРА

Beit, Н. v.: Das Märchen. Sein Ort in der geistigen Entwicklung. Bern: Francke 1965

Bilz, J.t Märchengeschehen und Reifungsvorgänge unter tiefenpsychologischem Gesichtspunkt. B: Ch. Bühler, J. Bilz: Das Märchen und die Phantasie des Kindes. München: Barth 1971

Bolte,J., Polivka, G.: Anmerkungen zu den Kinder- und Hausmärchen der Gebrüder Grimm (Leipzig 1913). т. 1.1963

Freud, S.: Die Traumdeutung (1900). G. W II/III Der Dichter und das Phantasieren (1908). G. W VII Der Familienroman der Neurotiker (1909). G. W. VII Die psychogene Sehstörung in psychoanalytischer Auffassung (1910). G. W. VIII

Das Interesse an der Psychoanalyse (1913). G. W. VIII Totem und Tabu (1913). G. W. IX Märchenstoffe in Träumen (1913). G. W. X Vorlesungen zur Einführung in die Psychoanalyse (1917). G.WXI

Das Unheimliche (1917). G. W. XII Jenseits des Lustprinzips (1920). G. W. XIII Das Ich und das Es (1923). G. W XIII Psychoanalysis (1926). G. W XIV Die Zukunft einer Illusion (1927). G. W. XIV Abriß der Psychoanalyse (1938). G. W. XVII

Goethes Werke (Hamburger Ausgabe), т. III. Hamburg: Wegner 1967

Jung, С G.: Symbole der Wandlung (1912). Zürich; Rascher 1966

Zur Phänomenologie des Geistes im Märchen (1945). В: Е. Böhler (изд.): Bewußtes und Unbewußtes. Frankfurt/M.: Fischer 1957

Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem Unbewußten (1928). Zürich; Rascher 1963 Über die Psychologie des Unbewußten (1916). Zürich: Rascher 1966

Psychologische Typen (1921). Zürich: Rascher 1967 Der Mensch und seine Symbole (1964). Freiburg i. Br.: Walter 1968

Psychologie und Religion (1939). Freiburg i. Br.: Walter 1971

Vom Wesen der Träume (1948). B: Welt der Psyche. München: Kindler 1973 (Geist und Psyche, т. 2010)

Beiträge zur Symbolik des Selbst (1951). B: Welt der Psyche. München: Kindler 1973 (Geist und Psyche, т. 2010)

Keller, G.: Der grüne Heinrich. III/1. B: Sämtliche Werke. T. 1. München: Hanser 1956

Kinder- und Hausmärchen, gesammelt durch die Brüder Grimm. München: Winkler 1949

Laiblin, W. (изд.): Märchenforschung und Tiefenpsychologie. B: Wege der Forschung. T. 102. Darmstadt: Wiss. Buchgesellschaft 1965

Lüthi, M.: Märchen. Sammlung Metzler, T. 16. Stuttgart: Metzler 1971

Nitzsche, F.: Also sprach Zarathustra. Werke, т. 2. München: Hanser 1960

ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЕ ПОНЯТИЕ ОРАЛЬНОСТИ

Джозеф Сандлер и Кристофер Дэйр

ВВЕДЕНИЕ: ПРОБЛЕМА ТЕРМИНОЛОГИИ

Терминологические проблемы, в том числе проблемы изменения значения, существует не только в психоанализе. Они встречаются во всех науках, но особенно, пожалуй, в тех, которые опираются не на математическую символизацию, но чуть ли не полностью на словесное описание. Примером может служить общебиологическая проблема «инстинкта» (см.: Fletcher 1968). Существует тенденция при формулировке теоретических положений использовать общеупотребительные термины даже тогда, когда сама теория рке их переросла. Особенно это относится к психоаналитическим теориям (см.: Sandier, Dare, Holder 1970), где к тому же возникает дополнительная сложность из-за того, что психоаналитические понятия использовались в областях, которые лежат за пределами психоаналитической ситуации. В результате появилось множество неоднозначных терминов, а многие конкретные технические и теоретические понятия используются идиосинкразически. Кроме того, один и тот же психоаналитический термин, как это будет в дальнейшем показано на примере понятия «ораль-ность», имеет различное значение на разных уровнях абстракции. Так, например, формулировку «агрессия, направленная на себя самого» можно использовать как для описания поведения, наносящего ущерб самому человеку, так и для объяснения комплексных явлений, таких, как чувства вины. Недостаточное разграничение в психоанализе описательных и объяснительных терминов привело к значительной путанице. В ходе развития психоаналитической теории в альтернативных и взаимно перекрывающихся системах одни и те лее обозначения применялись для неидентичных понятий. Классический пример тому — употребление термина «Я» (Allport 1943, Hartmann 1964). По этим причинам мы сделали для себя правилом исследовать историю психоаналитических обозначений и терминов, с тем чтобы добиться ясности в их значении, статусе и пределах использования (Sandler 1969). Следовательно, если мы хотим понять психоаналитические концепции оральности, их необходимо в определенной мере рассматривать в историческом контексте. Как будет показано дальше, нечеткость понятия оральности отчасти, пожалуй, возникла из-за того, что этот термин начали применять вне психоаналитической системы соотносительных понятий; по существу, однако, подобную путаницу породили сами психоаналитики.

ОСНОВНЫЕ ОБЛАСТИ ПРИМЕНЕНИЯ ПОНЯТИЯ «ОРАЛЬНЫЙ»

Для удобства изложения и обсуждения мы хотим разграничить (несколько искусственно) ряд отдельных областей применения термина «оральный». Первая связана с представлением об оральной эротике и ее месте в теориях психосексу-

ального развития. В качестве второй области мы должны обсудить концепцию формирования орального характера. И наконец, речь идет о роли рта и его функциях принятия в психоаналитической теории процессов идентификации и формирования Я. В этом последнем разделе следует также обсудить «оральные фантазии» и их связь с психическими механизмами.

Прежде чем мы перейдем к детальному изучению этих трех областей, было бы полезно напомнить основные способы применения прилагательного «оральный». Оно применяется:

1) для описания типов поведения, мыслей или ощущений, которые относятся ко рту или так или иначе с ним связаны. Тем самым термин «оральный» («устный») можно применить и к выступлению с научным докладом, пусть даже с психоаналитической точки зрения подобная деятельность может включать в себя разного рода неоральные компоненты (например сублимированную форму сексуального эксгибиционизма);

2) для феноменов младенческого возраста, когда рот является основным органом чувственного и агрессивного удовлетворения, или даже для обозначения всей совокупности деятельности, характерной для первого года жизни. Многие авторы (например: Bowlby 1958) убедительно показали, что подобное применение термина «оральный» является слишком широким, чтобы оставаться полезным; более того, оно ведет к ошибкам. Без сомнения, функции рта и достигаемое с помощью рта удовлетворение играют важную роль в процессах раннего развития, однако на первом году жизни имеют место и многие другие психические процессы, называть которые «оральными» было бы неверно;

3) для описания психических процессов и способов поведения во взрослом возрасте, которые, согласно психоаналитической реконструкции, проистекают из наиболее ранних отношений младенца с матерью или понимаются как косвенное выражение бессознательных оральных устремлений, даже если рот непосредственно не задействован (например, «глотать книги без разбора», притязательность, желание быть защищенным и т.д.).

Очевидно, что эти три способа применения соответствуют разным уровням абстрактного осмысления данных, полученных в результате наблюдения. Первый способ — «для описания типов поведения, мыслей или ощущений, которые относятся ко рту или так или иначе с ним связаны» — является феноменологическим, или дескриптивным. Во втором случае, относящемся к младенческому возрасту, «когда рот является основным органом чувственного и агрессивного удовлетворения», речь идет о применении термина в контексте развития. И наконец, третий способ означает «психоаналитическую реконструкцию» и является высшим уровнем теоретической абстракции.

Мы надеемся, что этот краткий очерк о комплексности нашей области исследования позволяет понять как важность значений слова «оральный», так и их спектр, и что он еще раз подтверждает, насколько важно попытаться прояснить применение термина.

ПОНЯТИЕ ОРАЛЬНОЙ ЭРОТИКИ И РОЛЬ РТА В СЕКСУАЛЬНОСТИ

Инфантильная оральная эротика. Фрейд впервые использовал слово «оральный» в своей обширной переписке с Вильгельмом Флиссом (врачом-отоларингологом, который одним из первых применил психоаналитическую теорию к соматическим заболеваниям). Фрейд выдвинул следующее предположение: «Пожалуй, в детском возрасте сексуальную разрядку можно получить от очень многих частей

тела» (6. 12. 1896)Ч В одном из последующих писем (11. 1. 1897) в качестве примера этого он приводит «оральную сексуальную систему». В дальнейшем эта мысль выражается более отчетливо, когда Фрейд пишет: «Зонами, которые не вызывают теперь у нормального зрелого человека сексуальной разрядки, должны быть регион ануса и область рта-глотки» (14. 11. 1897). Речь здесь идет о формулировке, которая затем в «Трех очерках по теории сексуальности» (1905) подвергнется самой широкой разработке (см. также статью Б. Ницшке). Размышления Фрейда были, скорее всего, вызваны наблюдениями над сексуальными отклонениями. Он развивал идею, что при перверсиях чрезмерное значение приобретают те же самые органы, которые в детстве вызывали чувства сексуального удовольствия. Фрейд полагал, что влечение, предшествующее взрослой (так называемой генитальной) сексуальности, можно различить уже в самом раннем детстве в «блаженном взгляде» младенца. Это блаженство представляет собой переживание, которым сопровождается удовлетворение потребности в пище, но которое следует от него отличать (см. исследования Энгеля и Рейхсмана [Engel, Reichsman 1956], эксперименты Дэвида Леви [Levy 1934] и Ханта [Hunt 1941] ). В детстве рот является «эрогенной зоной... органом, возбуждение которого придает влечению сексуальный характер» (Freud 1905). Блаженный взгляд при сосании груди (и пальцев) можно поэтому рассматривать как первое выражение детской сексуальности. Интересно, что в своем последнем труде Фрейд еще раз вернулся к этой теме и изложил свой взгляд на сексуальность в следующем контексте: «В раннем возрасте в упорно продолжающемся сосании проявляется потребность ребенка в удовлетворении, которая, хотя и проистекает из потребности в пище и ею возбуждается, все же независимо от нее стремится к достижению удовольствия и поэтому может и должна быть названа сексуальной» (Freud 1940). Таким образом, Фрейд проводил четкое различие между тем, что можно назвать потребностью в пище, и сексуальным влечением, целью которого является достижение орально-сексуального удовлетворения путем раздражения эрогенной зоны губ и рта. Это различие в целом было сохранено в дальнейших психоаналитических работах, хотя иногда потребность в пище заменялась оральными целями влечения либидинозного или агрессивного характера.

Из важности для сексуальной жизни ребенка ротовой деятельности и связанных с нею переживаний Фрейд вывел дальнейший постулат, изложенный им в работе «Об инфантильных сексуальных теориях» (1908). Он указал на «важную теорию, что дети рождаются от поцелуя, которая со всей очевидностью свидетельствует о примате зоны рта». Здесь же выражается мысль, что маленький ребенок интерпретирует сексуальность взрослых и ее взаимосвязь с продолжением рода по образу собственных воспоминаний о переживаниях, относящихся к более ранним стадиям своего сексуального развития. Идея об оральной беременности содержится в целом ряде мифов и постоянно обнаруживается у пациенток, страдающих нервной анорексией (см.: Waller, Kaufman, Deutsch 1940; Blitzer, Rollings, Blackwell 1961). Однако наличие оральных сексуальных теорий еще не означает, что эти теории сформировались на оральной стадии развития, то есть в первый год жизни. Нет никаких доказательств тому, чтобы младенец нескольких месяцев отроду был вообще способен к созданию каких-либо теорий, и является установленным фактом, что организованное мышление (а вместе с ним и построение организованных фантазий) появляется самое раннее в конце первого года жизни. Однако это не значит, что переживания первого года жизни не имеют значения. Мнемические следы сенсорного переживания моторной и другой деятельности обнаруживаются, пожалуй, уже очень рано и почти наверняка можно утверждать, что они в значительной степени влияют на психическое развитие младенца. По всей видимости,

подобные воспоминания в дальнейшем легко находят доступ в мир фантазий, возникновение которых на основании этих «оральных» элементов приписывают гораздо более раннему периоду.

Оральная эротика взрослых. Во взрослой, зрелой сексуальной жизни существует «сексуальное применение губ и слизистой рта» (Freud, V, 50); прикосновение к слизистой рта в качестве сексуального действия «приобрело высокую сексуальную ценность у многих народов». Мы можем рассматривать эту форму «оральной эротики» как связанную с сексуальным удовлетворением с помощью слизистой рта или сосания. Однако деятельность рта во взрослой сексуальной жизни, несомненно, не является простым продолжением детского сосания, кусания или запихи-вания в рот предметов. Например, при фелляции обнаружились многие признаки смещения от груди к пенису как объекту сосания (см.: Freud 1909), однако точно так же фелляция может представлять смещение с вагины или ануса ко рту, например вследствие страха перед анальным или уретральным загрязнением. Тем самым эротическая деятельность может быть в описательном смысле совершенно оральной и означать бессознательное исполнение вытесненного желания вернуться к «сосательным» отношениям с объектом любви, но в то же время (или в качестве альтернативы) представлять компромисс между женскими желаниями к проникновению и страхом перед загрязнением, который принадлежит к более поздней фазе. Также и при внешне несомненной орально-эротической деятельности должны привлекаться концепции развития и онтогенеза. Это отчетливо проявляется при анализе определенных страдающих ожирением больных, которые бессознательно идентифицируют себя с беременной матерью, причем тот факт, что при этом используется оральный модус, имеет скорее вторичное, нежели первичное психопатологическое значение. При анорексии роль стремления редуцировать вторичные половые признаки путем голодания, по-видимому, легче понять с точки зрения борьбы против женских эдиповых желаний (представленных в стремлении остаться девочкой допубертатного возраста, у которой нет менструаций), чем в смысле выражения орального самоотрицания.

Аналогичным образом в ходе анализа пациента со склонностью к фелляции может выясниться, что желание сосать пенис содержит бессознательную фантазию сосания груди. Однако у других пациентов (например в определенных случаях мужского гомосексуализма) фелляция может также служить бессознательной фантазии, что они сами обладают вагиной. Из всего этого следует, что при изучении психопатологических элементов психосоматических расстройств, в которых играет роль рот (или поглощение), мы не вправе тут же приходить к заключению, что эти элементы должны непременно указывать на патологические нарушения оральной эротики лишь потому, что здесь задействован рот. Нарушения в области рта и верхнего отдела пищеварительного тракта не обязательно являются репрезентантами патологических нарушений того, что мы формально называем «оральной эротикой». И наоборот, психопатологические элементы функционального расстройства органов, удаленных от рта, могут содержать оральную сексуальность. Так, например, было показано, что некоторые формы фригидности и импотенции связаны с хорошо известной фантазией о vagina dentata [«зубастой вагине» (лат.). — Ред.] (Fenichel 1931, 1945).

Сосание и «безопасность». Теперь мы обратимся к следующей проблеме в исследовании понятия оральности. Такая деятельность, как, например, не служащее приему пищу, несомненно, чувственное сосание, может иметь иную психодинамику, нежели удовлетворение сексуального влечения (орального или какого-либо другого). Мы имеем в виду такие вещи, как «сосание, сопряженное с чувством защищенности». В более ранней работе один из авторов писал о «чувстве безопас-

ности» (Sandler 1960). При стрессе (например, в пробуждающей страх конфликтной ситуации) ребенок может прибегнуть к такой деятельности, которая выглядит как процесс удовлетворения влечения. Это может происходить потому, что тем самым ребенок вновь испытывает прежнее ощущение безопасности, например, чувство безопасности, которое было связано с сосанием из бутылки или груди. Это различие между бегством в сулящую безопасность ситуацию «защищенности» и оживлением прежних влечений и инстинктивных желаний недостаточно учитывается в психоаналитической литературе. Курение и сосание пальца чересчур поспешно связывают с оральными выражениями сексуального или агрессивного влечения, хотя при этом с той же вероятностью речь может идти о воссоздании в чувствах и в фантазии сулящей безопасность психической связи с объектом из раннего детства. В новой формулировке (Sandler, Holder, Meers 1963) это можно выразить так: деятельность, такая, как сосание ради чувства защищенности, связана с «желанием достичь "идеальных" состояний, пережитых когда-то в реальности или в фантазии». Даже если вначале «идеальное» состояние с его особой аффективной ценностью могло достигаться путем удовлетворения орально-сексуальных влечений, тем не менее обращение к деятельности, внешне выглядящей как орально-эротическая, не обязательно является прямым выражением орально-эротического удовлетворения инстинктивных потребностей ^г.

Во всех этих рассуждениях мы пытаемся показать, что феномены, которые в дескриптивном значении могут быть оральными, с психодинамической точки зрения отнюдь не обязательно являются выражением оральных желаний-влечений. Это является очень важным для нашего понимания невротических расстройств, которые в дескриптивном смысле являются «оральными» (как, например, некоторые случаи психогенного заикания), и это же относится ко многим психогенным психосоматическим нарушениям³. Только из того, что при нарушении оказываются задеты оральные функции, еще не следует делать вывод, что его психопатология представляет собой оживление инфантильных оральных влечений или что его причина лежит в раннем детстве. И наоборот, оральные желания-влечения и фантазии сексуального или агрессивного характера могут проявляться в дисфункциях других органов.