ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ МАЗОХИЗМА СО ВРЕМЕН ФРЕЙДА: ПРЕВРАЩЕНИЕ И ИДЕНТИЧНОСТЬ 22 страница

органически, но для большей уверенности мне необходимо запросить историю его болезни. Впрочем, я также мог поставить диагноз невроза навязчивых состояний и считал единственно приемлемым средством психоанализ. Пациент согласился. Многочасовой анализ показал, как измучен пациент своим недугом, но также и то, как страдают от него родители. Его отец — пекарь, у него есть своя кондитерская ⁴, которая была открыта по настоянию матери пациента после того, как не пошло дело в хлебопекарне, и которая должна была перейти к сыну, получившему ради этого после школы образование кондитера, хотя это совсем не соответствовало его желанию. С отцом в семье не особо считались, хотя в своей области он пользовался уважением и, например, состоял в правлении корпорации кондитеров. В доме и в кондитерской господствовала скорее мать. Она не особо советовалась с мужем и не беседовала с сыном, а просто на них давила, следила за их намерениями и давала решительный отпор, если кто-нибудь пытался против нее выступить. Это касалось и отношений сына со своей подругой. С ней он был знаком уже полгода. Он часто встречался с ней, хотя и думал: «Она тоже не так проста, хочет задавать тон». Тем не менее с ней его симптомы были вполне терпимыми. Хуже всего он чувствовал себя дома. Нередко он не мог справиться со своей навязчивостью. Он закрывался в своей комнате. Тогда приходила мать, стучала в дверь и говорила, что в магазине его ждут покупатели.

Уже здесь становится очевидным, что пациент находится в отношениях агрессивной конфронтации со своей матерью, которая его притесняет, навязывает ему магазин, не позволяет самому распоряжаться своей судьбой. Мать контролирует, сколько километров прошла машина, когда сын встречался с подругой, отнимает у него ключи, если он собирается поехать, и следит, когда он возвращается ночью. Она прямо-таки запрещает эти отношения с подругой: он должен жениться на ней и привести ее в магазин для работы. Сын сопротивляется подобным ограничениям, но не осмеливается на открытую конфронтацию, оставляет конфликт нерешенным, с нечистой совестью уезжает от матери, затем проводит несколько приятных часов с подругой, имея возможность совершить с ней половой акт, хотя и сопровождающийся преждевременным семяизвержением, чтобы затем, однако, еще больше страдать от навязчивых явлений. Становится ясно, что эти симптомы навязчивости являются бессознательными мерами наказания пациента за запрещенную матерью радость общения с подругой. С точки зрения матери, судящей об отношениях с противоположным полом по строгим религиозным меркам, поведение сына в высшей степени аморально. На сознательном уровне он держит себя в общем и целом бойко, преступая установленный запрет, бессознательно же себя за это наказывает; более того, даже в том случае, если мать и в самом деле его не упрекает и говорит: так уж водится в жизни, что у молодых людей есть девушки, и они с ними спят. Тем не менее он продолжает страдать, без конца мыть руки, чтобы снова очиститься от греховной в его представлении, нечистоплотной и запретной сексуальной связи.

Аналитику очевидно, что пациент наказывает себя из-за бессознательного чувства вины, поскольку он совершает запрещенные сексуальные действия. Соответствующее толкование хотя и принесло ему временное облегчение, но после следующих встреч с подругой симптомы возобновились с прежней силой.

Стало быть, подруга — это не только любимый, желанный, дарующий счастье объект, но и угрожающий. Пациент вообразил, что ее письма могут быть отравлены. Ему нельзя к ним прикасаться. Иначе может что-нибудь случиться, главное — у него может пропасть потенция. И наконец, пациент находился во власти мучительных переживаний из-за того, что первая сексуальная связь с девушкой для него закончилась гонореей. Ему было тогда семнадцать лет и он впал в глубокое отчая-

ние, когда начались выделения, а в члене появились боль и зуд. Он не мог поговорить с родителями, ему было слишком стыдно. Он боялся скомпрометировать себя также и перед врачами. Но еще сильнее был страх того, что гонорея может нанести непоправимый вред половому органу. В конце концов этот страх возобладал над всеми остальными, поэтому он счел страх позора за меньшее из зол и отправился к кожному врачу. Тот хотя и не наказал его, но отнесся к нему с порицанием и упреками, прописал пенициллин, а в остальном, так же как и прежние врачи, оставил его в полном неведении относительно реальных и мнимых опасностей этого венерического заболевания. Поэтому неудивительно, что отрицательное отношение пациента к врачам проявилось также и ко мне как своему аналитику. Мне пришлось расплачиваться за просчеты моих коллег, так как пациент все время заставлял себя ждать, ставил меня в неудобное положение и обвинял меня в том, что его навязчивые состояния никак не проходят. Толкование такого поведения как импульсов мести за вовремя не оказанную помощь и нанесенную врачами обиду принесло облегчение. Кроме этого, я дал пациенту объективную информацию о гонорее, сказал, что при лечении достаточно большими дозами пенициллина она не опасна, а также рассказал о половых органах, об их взаимосвязи с психическими желаниями и о разнообразных нарушениях сексуальной функции из-за неверных моральных установок. Кроме того, часть страхов пациента, что с его головой что-то не в порядке, была понята и истолкована как смещение от вызывающего неприятные чувства полового органа «вверх», к голове. После разъяснения переноса на аналитика враждебных чувств, относящихся к другим врачам, в аналитической ситуации констеллировалось отношение пациента к его подруге. Он стал воспринимать меня точно так же, как ее — как нечто угрожающее и опасное. Ему приснилось, что на него кто-то обрушился и чуть ли не задавил. В него стреляли отравленными стрелами. От такого кошмара он проснулся в холодном поту, сердце колотилось, он не мог преодолеть страх, что с ним, с его головой, сердцем, желудком случилось что-то ужасное. Мысли по поводу этих страшных снов привели к той девушке, от которой он заразился гонореей. С тех пор девушки, да и люди вообще, стали объектами, угрожающими его жизни, к которым необходимо относиться лишь с огромным недоверием. Близкие люди, у которых он искал помощи, также воспринимались как таящие в себе угрозу. Это усугублялось тем, что люди из ближайшего окружения и в самом деле несли в себе эту угрозу: ругающая и контролирующая властная мать, поддерживаемая младшей на два года сестрой. Сестра помогает в магазине, тогда как он, мучимый своими навязчивостями, лежит в постели. В остальном, что касается сестры, то прежде они друг с другом прекрасно ладили. Но с тех пор как она вышла замуж, то целиком стала принимать сторону мужа, ненавистного пациенту шурина, который, в отличие от заразившей его и сделавшей внутренне больным девушки, внушал угрозу своей полнотой. Таким образом, он казался себе всеми покинутым, окруженным со всех сторон угрозами и задавленным. Он пытался найти помощника и защитника в отце, но тот не мог выступить в этой роли, поскольку если не в действительности, то по крайней мере в восприятии пациента, представлял собой жалкого неудачника. Он чувствовал себя брошенным отцом в беде и отданным на растерзание врагам.

Подобно тому, как не мог защитить его отец от контролирующего, наказую-щего и подавляющего окружения, представленного матерью, сестрой и шурином, — точно так же не мог помочь ему и я: его навязчивые симптомы обострялись, сама мысль о возможности нападок на него порождала панический страх повреждений, особенно головы, горла и живота. Всплывали ассоциации о прежних травмах, не только об уже упомянутой операции на миндалинах, но и еще об одном несчаст-

ном случае, когда грузовик с такой силой врезался в легковой автомобиль, что тот перевернулся и его водитель погиб. Пациенту было четыре года, когда после этого события, оставшись один у соседей, он начал буйствовать словно бешеный. О непосредственных обстоятельствах этого ужасного происшествия он говорил, однако, столь же мало, как и о другом не менее пугающем: девятилетним мальчиком он стал свидетелем полового акта родителей, когда, мучимый страхом, в темноте искал их и наконец дрожащими пальцами обнаружил выключатель. Он боялся, что что-то случится, что его убьют. Ему снилось, что он находится в больнице, что его оперируют, что его схватила и искусала цепная собака. Пациент и в самом деле становился больным: стоило отступить симптомам навязчивости, как появлялись сердцебиения, нарушалось дыхание, возникали тошнота и понос. Одновременно обострились проблемы и при половом акте: уже при легком прикосновении происходило преждевременное семяизвержение, после чего пропадала потенция. Во всех этих явлениях специалист обнаружит признаки страха кастрации, которая должна наступить в наказание за исполнение запретных сексуальных желаний. Но, как показывает анализ, это — наказание не только за запретные сексуальные желания, предосудительные из моральных или религиозных соображений, но и за неверность матери, с которой, несмотря на все сознательное сопротивление, пациент бессознательно тесно связан. В то же время ненависть к отцу он не проявлял непосредственно, зато косвенно его высмеивал и таким образом обесценивал — он «ноль», «пустышка», ни на что не годный человек, с которым «каши не сваришь». Тем самым становится понятным, сколь сильно пациент бессознательно любил мать и ненавидел отца; эту ситуацию треугольника читатель, знакомый с психоанализом, без труда распознает как эдипову.

Таким образом, пациент опасается наказания по самым разным причинам: 1) потому что он ведет себя вопреки интернализированным заповедям, то есть аморально, греховно; 2) так как проводя время с подругой, он изменяет матери; 3) из-за дискредитации отца, которого, побуждаемый, правда, соблазняющей сына и одновременно обесценивающей мужа матерью, он к тому же пытается лишить места рядом с ней.

Поскольку пациент так сильно боялся ударов («я не могу ударить, я человек доброжелательный»), по отношению к аналитику он преувеличенно дружелюбен, если не сказать покорен. Но поскольку, как уже говорилось, своими опозданиями, своими назойливыми вопросами постоянно ставил аналитика в неловкое положение, своими симптомами бессознательно давая понять, что он, аналитик, — такой же «ноль» и «пустышка», как его отец, то становится ясно, что за доброжелательной и смиренной позицией скрывается откровенная ненависть. Его сновидения также разоблачали притаившуюся за вежливым фасадом сильнейшую агрессию. В его сновидениях автомобили срываются в пропасть, происходят убийства, громят кассы в магазинах, выскакивают убийцы, которых удается остановить лишь с великим трудом. Двое мужчин в ссоре хватают друг друга за горло, угрожают задушить или заколоть ножом. Не всегда можно понять, кто кому угрожает и кто кого собирается убить: другие люди пациента или он их. Последний вариант пациент долгое время отвергал как невозможный — слишком постыдным было бы признание в себе побуждений к убийству, ведь он считал себя человеком дружелюбным. После проработки этих неприятных с точки зрения собственного идеального образа представлений, а также связанных с ними чувств стыда, вины и унижения пациент постепенно стал замечать ту ужасную борьбу, которая происходит в нем самом. От этой борьбы, которая и вызывала страх смерти, ему приходилось судорожно защищаться: на поверхности была агрессия других людей, которым пациент был вынужден пассивно подчиняться, чувствуя себя маленьким и беспомощ-

ным, целиком зависимым от могущественных, как он их воспринимал, родственников, которых он боялся из-за нечистой совести. Но в глубине души он сам из чувства мести за то, что так часто оставался один, из чувства собственного всемогущества, из чувства радости борьбы и убийства стремился не просто угрожать другим, но и мучить, разрушить и даже погубить их. Эти ужасающие взаимосвязи не были бы осознаны пациентом, если бы происходящая в нем самом борьба в ходе анализа не превратилась в борьбу между ним и аналитиком. Именно из страха убить аналитика и боязни наказания ему часто хотелось прекратить анализ. Из-за этого он опаздывал и из-за этого должен был снова и снова наказывать себя, предупреждая ожидаемое наказание со стороны аналитика. Усиление агрессивного катексиса отношения ко мне в форме невроза переноса сочеталось с ослаблением невротических симптомов. Теперь можно было также установить связь с агрессивными импульсами того живого и, как считали, дерзкого и неугомонного мальчика, которым он когда-то был. Это его непослушание и упрямое сопротивление строгим воспитательным мерам родителей и стали причиной того, что пережитое в возрасте девяти лет пугающее событие, когда он стал свидетелем полового акта родителей, было воспринято как Божья кара за запретное желание восстать против отца и овладеть матерью. Ненависть маленького мальчика распалилась еще больше, когда он вдруг при свете увидел, как отец мучает — в представлении ребенка — и истязает любимую мать. Тогда впервые от ужаса и ярости он увидел перед глазами пламя — явления, которые он вновь пережил много лет спустя, в 17-летнем возрасте, когда перегрелся во время игры в настольный теннис или когда чуть не надорвался под тяжелой ношей: страхи, что упадет в обморок, что его что-то одолеет, что может упасть, что что-то случилось с головой, что не вынесет какого-нибудь страшного события.

Как легко что-то может разрушиться, мальчик уже в четыре года видел собственными глазами, когда грузовик — в магическом мышлении ребенка посланный рассерженным Богом — врезался в автомобиль и убил водителя. Коитус родителей, который мальчик наблюдал в девять лет, и увиденная им в четыре года автокатастрофа сами по себе были столь ужасными, что Я маленького ребенка не могло с ними справиться, и никого не было рядом, кто мог бы поговорить с испуганным ребенком. Непереработанные и исключенные из речевой коммуникации, эти травматические переживания были отражены: вытесненный аффект страха, стремление к защите и безопасности, ярость из-за того, что его оставили в беде, изолировались друг от друга и сместились на другие, похожие события или превратились в свою противоположность. Так, из злости на отца образовалось преувеличенное послушание. В угоду ему он отказался от стремления к самостоятельности; он мечтал, хотя бы еще раз поехать за границу, спокойно сдать экзамен на аттестат зрелости, заниматься спортом, встречаться с девушкой, а уж потом попробовать себя на профессиональном поприще. Вместо этого он позволил втянуть себя в родительское дело, подавлял свой гнев и постоянно находился в страхе, что однажды этот гнев вырвется наружу и в убийственно-примитивной форме в самом деле наступит короткая развязка — с мертвыми на поле брани, как в конце шекспировской драмы. Поэтому он должен был все время контролировать свои импульсы, мыть руки; иначе произошло бы самое ужасное.

На более поздней стадии анализа выяснилось, что за прорывающимися в поступках импульсами гнева в более глубоких слоях скрывались совсем другие желания. Пациенту снилось: он лежит на кушетке, мужчина, в котором из ассоциаций по поводу сновидения без труда можно было узнать аналитика, закапывает ему лекарство в глаза. Он боится, что тот его ударит или изнасилует. Но и в действительности близкие люди казались ему все более опасными. Рядом с ними он чув-

ствовал себя кастрированным, ребенком, целиком находящимся в их власти, и даже девушкой. В своих мыслях он завидовал красоте девушек, тому, что к ним ходят мужчины, что им не нужно так бороться в профессиональной жизни, что им не грозит опасность опозориться из-за полового члена, что они более независимы от «властного влечения». Иногда наступали фазы регрессии к самоудовлетворению через онанизм, когда он хотя и убеждался вновь, что не кастрирован, но должен был расплачиваться за это раскаянием. Теперь пациент оказался вместе со мной в очень близких отношениях, это была уже не смертельная война двух мужчин, а интимная, сексуальная, читай: гомосексуальная ситуация. Разумеется, потребовалось немало времени, чтобы это стремление к нежной близости с мужчиной — в то время еще более предосудительное в нашем обществе, чем сегодня, — стало осознанным, не вызывая стыда, страха вины и наказания и чувства тотальной неполноценности. Если прежде я был для пациента наказывающим отцом, то теперь, когда он регрессировал к фазе раннедетской гомосексуальности, я стал отцом совращающим, от которого исходит активная сексуальная угроза, но от которого он со своей стороны ожидает мужской потенции, когда я к нему обращаюсь, что-нибудь ему даю, будь то через анальное сношение, будь то через фелляцию, то есть когда он в своей фантазии берет в рот мой пенис.

Даже читателю, знакомому с психоанализом, все это может показаться чудовищными, извращенными представлениями, возможно, он даже подумает, что это фантазии психоаналитика. О том, что это не так, свидетельствуют многочисленные высказывания пациента, выраженные, разумеется, в завуалированной, зашифрованной форме и требующие перевода: во сне он видит зубного врача, который сверлит и что-то делает во рту. Пчела укусила его за язык, отчего тот распух. Врач обследует его задний проход, и он испытывает отчасти приятные, отчасти неприятные чувства, ощущая в анусе палец. Собственные мысли пациента привели его затем к скрытому смыслу сновидений, причем аналитику потребовалось лишь добавить в своих интерпретациях отдельные недостающие куски, так что в конце концов возник образ, который когда-то и без того уже существовал в душе ребенка, но, поскольку был связан со столь сильным страхом, то в свое время был тут же вытеснен и далеко запрятан ценой невроза навязчивости.

Доказательствами правильности толкования явились свидетельства пациента, его озарения, его «ага»-реакции, следовавшие за ними новые озарения, на время усиливавшиеся реакции и, наконец, постепенное ослабление его напряжения в отношении к аналитику, которое возникало прежде из-за настойчиво прорывавшихся в сознание фантазий. Теперь была создана основа для следующей фазы лечения, в которой пациент вновь сменил пассивную позицию на активную, все более воспринимал меня как соперника, которого нужно победить так же, как когда-то отца: он обзавелся новой подругой, над которой главенствовал, был абсолютно потентен, купил новую машину и по-мужски вел себя дома. При этом вновь укрепилась их с матерью коалиция против отца, которого — после проработки своих пассивных желаний, то есть желаний быть ребенком или девушкой — он хотя по-прежнему боялся, но уже не так сильно, как раньше. Все еще сохранялся страх наказания, ведь машина могла во что-нибудь врезаться, ее нужно беречь как зеницу ока. Не трудно догадаться, что машина — это он сам (по-гречески: autos = сам), она лучше, чем прежняя, больше, сильнее, мощнее, быстрее, маневреннее и, к тому же, сидения раскладываются и на них можно удобно устроиться с девушкой. Так пациент из инфантильно-женственного юноши пациент превратился в спортивного, уверенно ведущего себя мужчину, который хотя и испытывал все еще легкий страх из-за «запретного триумфа» над отцом, над аналитиком — его только что купленная автомашина была также больше, чем у аналитика, — но все больше

понимал: так уж устроен мир, что молодежь выступает против отцов, расплачиваясь за это чувством вины, и не может учиться у них иначе, чем ценой подчинения. Благодаря такому прогрессу мучительное для обеих сторон соперничество уступило место живительному соревнованию, в котором никто никого не должен убивать и которого обе стороны получали удовольствие. Прошел страх оказаться разрушенным другим или самому разрушить другого, а вместе с ним и чувство вины из-за этого конфликта. Постепенно стали отступать навязчивые идеи и действия, параллельно улучшалась работоспособность, он снова начал радоваться жизни вместе с друзьями и подругами. Тем не менее пациент никак не мог решиться жениться: за этим скрывалась связь с матерью, от которой он окончательно еще не освободился. И все же он решился покинуть родительский дом, чтобы наконец осуществить то, от чего он когда-то отказался а именно поработать заграницей, проявить себя там и тем самым достичь большей самостоятельности и независимости от родителей, хотя родители и пытались его увещевать: «У тебя ничего не получится». После достигнутого реального успеха он мог с чувством справедливой гордости уличить родителей во лжи. В конце концов он сумел добиться своей цели, избавиться от родительской, прежде всего материнской, опеки, и таким образом доказать себе и своему аналитику, что он — пусть даже на это ушло пять лет психоаналитической работы, в общей сложности 717 часов — достиг того, что в психологии обозначают автономией и что называют также самостоятельностью

или независимостью.

В следующем разделе мы попытаемся теоретически осмыслить, что происходило с нашим пациентом во время его болезни, как он пришел к этому и какие решения каких конфликтов оказались решающей предпосылкой для выздоровления; при этом мы будем опираться преимущественно на работы Фрейда.

ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ НЕВРОЗОВ НАВЯЗЧИВЫХ

СОСТОЯНИЙ

Психоаналитик, исследующий клинические феномены, такие, как в описанном выше случае невроза навязчивых состояний, обычно исходит из следующих пяти аспектов: 1) генетического, 2) динамического, 3) структурного, 4) энергетического и 5) адаптивного.

Важнейшими при этом являются генетический и динамический аспекты. В первом случае речь идет о сведении нынешних клинических явлений к причинам, лежащим в прошлом пациента. Это проявляется в том, что анализ сновидений, мыслей и переноса прошлых чувств на аналитика словно разворачивает течение жизни в обратном направлении, оживляет прежние, как казалось, давно минувшие времена. Прошлое становится настоящим. Ранние тяжелые для психики ребенка и потому непроработанные сцены проигрываются снова, словно реальные.

Динамический аспект должен помочь нам понять динамику, то есть взаимодействие сил в конфликтной ситуации, которая содержит по меньшей мере две составляющие. Одна сила а) стремится к удовлетворению влечения, тогда как другая сила б) этому препятствует. Или же при наличии трех разных сил: импульс а) стремится к удовлетворению влечения, импульс б) препятствует, импульс в) служит посредником между двумя противоположными силами.

В структурной перспективе психоанализ в рамках структурной теории устанавливает связь клинических явлений с такими образованиями, как Я, Оно, Сверх-Я и Я-идеал. Кроме того, в энергетическом аспекте эти инстанции наделяются определенными энергиями, которые в рамках дуалистической теории влечений подразде-

ляются на сексуальную или либидинозную и агрессивную. И наконец, в адаптивном аспекте симптом оценивается с точки зрения его функции во внешнем мире или в обществе. Пять этих так называемых «метапсихологических» аспектов помещены в начало данной теоретической главы потому, что они помогут нам упорядочить явления, описанные в нашем примере классического невроза навязчивых состояний, которые в противном случае остались бы непонятными.

В генетической перспективе речь идет прежде всего о непреодоленных конфликтах раннедетской сексуальности, в первую очередь о «ядерном комплексе» невроза — эдиповом комплексе (Freud VII, 428). Расщепленные или амбивалентные эмоциональные побуждения любви и ненависти относятся к одному и тому же человеку, при этом образуются характерные констелляции, когда ребенок ненавидит одного родителя и любит другого. Однако оба эмоциональных побуждения невыносимы для маленького, зависимого ребенка, поскольку уже на ранних стадиях социализации ему было указано, что ненависть к отцу или к матери, а также стремление владеть матерью или отцом — желания запретные. Поэтому «невыносимое представление» вытесняется и «отделяется от своего аффекта» (I, 65). При этом «высвободившийся аффект» вследствие «ложного присоединения» «прикреп-- ляется» к другому, менее запретному представлению (I, 66).

Эти описанные Фрейдом уже в 1895 году защитные механизмы использовал и наш пациент, когда, например — разумеется, бессознательно — вместо невыносимого представления о том, чтобы оттеснить отца от матери, он просто его принижает, объявляет «нулем», «пустышкой» и «смещает» свой гнев, порожденный ревностью, на магазинную кассу, с которой затем обходится так, как хотел бы поступить с отцом, и в ярости швыряет на пол. Касса является заменой отца; она разрушается точно так, как ребенок хотел бы разрушить отца. Фрейд говорит здесь о «транспозиции аффекта» (I, 71).

Стремление разрушать, быть агрессивным и есть то, что скрывает за собой навязчивые представления и навязчивые действия. Если бы дурные побуждения проникли в сознание, они вызвали бы у чувствующего себя беззащитным и зависимым ребенка невыносимый страх. Таким образом, «активная сексуальная агрессия» заменяется «первичным защитным симптомом» (I, 387), что приводит к прямой противоположности первоначальным намерениям. Наш пациент говорил о себе как о доброжелательном человеке, внутренне же был полон ненависти. Его преувеличенная доброжелательность и вежливость были «реактивными образованиями» на ненависть. Навязчивые симптомы — это также «компромиссные образования между вытесненными и вытесняющими представлениями» (I, 387), с единственным отличием от истерии (см. статью А. Грина), что то, что вытеснено, и то, что вытесняет, не объединяются в истерическом или конверсионном симптоме, — вытесненное вначале допускается в сознание и даже переживается при этом с определенным удовлетворением, но затем вытесняющее снова пытается его устранить. Фрейд говорит о «двухвременных навязчивых действиях, где первый темп устраняется вторым» (VII, 413). Желание разрушать, страх этого желания и защита от него — таков путь регрессии, которую предпринимает невротик, чтобы избежать угнетающих конфликтов эдипова комплекса (предосудительных импульсов ненависти и любви к отцу или к матери, точнее: в случае мальчика овладеть матерью и заменить отца, в случае девочки — стать женой отца и заменить ненавистную мать): переходя на более раннюю стадию развития сексуальности, когда еще нет дифференциации мужских и женских половых признаков и когда сексуально катектированы не гениталии, а догенитальные области тела, такие, как анус и мускулатура, в которых вместо генитальных желаний основными являются импульсы влечения властвовать над другими, мучить их и даже разрушить. Тем самым несча-

666

стный пациент попадает из огня да в полымя: борьба совести с проистекающими из анально-садистской фазы импульсами влечения ведется еще более сурово, чем с первоначальными сексуальными. Во «вторичной защите» от «первичной» наш измученный больной вырабатывает «защитные меры» (VII, 389), которые толкают его к навязчивым действиям, таким, как лишенное смысла бесконечное мытье рук, контроль вычислений, проверка того, как сидит одежда и т.д. Эти меры по искуплению и наказанию нацелены на то, чтобы исправить наказуемый дурной поступок. «Навязчивые раздумья» и «сомнения» (VII, 390), которыми наш пациент изводил себя и других, также являются наказанием за импульсы к убийству отца, воспринятого в «первосцене» (XII, 65) как мучителя и насильника матери — в своем детском мире представлений наш пациент остановился на «садистском понимании коитуса» (VII, 182). Подобно тому, как он воспринимал садистом отца, точно так же он воспринимал как садиста и разрушителя самого себя; не удивительно, что из-за этих «враждебных и жестоких побуждений против одновременно любимых и внушающих страх близких» он чувствовал себя виноватым и постоянно пребывал в «нездоровом ожидании наказания извне за бессознательное зло» (IV, 289) или опасался, что болен или заболеет органической болезнью.

Вести себя садистски означает: получать «удовольствие от боли», «жестокости», точнее, от «причинения» боли. Компонент такого поведения входит в «нормальное» сексуальное влечение мужчины, которое Фрейд называет также «действующим преимущественно через мускулатуру влечением к овладению» (V, 99). При садизме же это влечение «стало самостоятельным», «чрезмерным» и заняло «место... сексуального желания» (V, 57). Тем самым вместо нормального сексуального поведения возникает извращенное. То, что при этом извращается, есть «суррогат

гениталий» (V, 68).

В предложенном способе рассмотрения нами учитывался не только генетический, но в значительной степени и динамический аспект. Речь шла о садистском желании, о его удовлетворении и о защите, возникающей вследствие конфликта между двумя противоречащими друг другу импульсами страха. «Любое отклонение от церемониала наказывается невыносимым страхом, который тут же вынуждает наверстывать упущенное», — пишет Фрейд (VII, 130), причем церемониальные действия — в нашем случае это мытье рук, контролирование, раздевание и одевание — являются в равной мере «защитными или страховочными действиями» и «защитными мерами» (VII, 136), а именно защитными мерами против возникающих искушений, например от запрещаемых матерью сексуальных отношений с девушкой. Этот — если рассматривать в религиозном контексте — «возврат к греху... закладывает основу... искупительного поведения» (VII, 137), а именно через «смещение... на выступающую заменой мелочь», «на какой-нибудь пустяк» (VII, 138), причем «мелочь» или «пустяк» практически не имеет отношения к первоначальному пробному действию, например, когда наш пациент постоянно перепроверяет правильность вычислений или складки брюк. То, что за «мелочью» скрыто «большое», а именно совершенно определенная проблема, от которой человек защищается путем смещения, выявляется при анализе, который показывает, что как раз запретные сексуальные действия (сначала на генитальном уровне, а затем, после регрессии на анально-садистскую ступень организации, агрессивные желания) и переживаются как греховные, которые требуется искупить. Это связано не только с воспринимаемыми как запретные сексуальными и агрессивными побуждениями, но и ощущением из-за них своей неверности; для мальчика это была неверность по отношению к матери: на поверхностном уровне — когда он оставляет ее ради подруги, в более глубоких слоях — когда он отказывается от нее в угоду отцу.