Раздел 2. Придворная жизнь

Важную роль в жизни императорской России играл двор, чья численность росла с течением времени и достигла к 1914 году около двух тысяч человек. Свод придворных пра­вил на протяжении столетий представлял собой, по выраже­нию Н.Элиаса, «не что иное, как непосредственный орган социальной жизни» (327, 143). Формирующиеся островки «придворного общества» служили импульсом к постепенному распространению эмоциональной дисциплины снизу вверх. Именно благодаря двору самодержца, а также дворам его на­следников и других родственников в общество проникают ино­земные обычаи, предметы домашнего обихода, европейские моды, манеры поведения, философские и политические идеи, достижения наук и пр. Все это затем получает распростране­ние в обществе, вызывая и положительные, и отрицательные последствия, как мы увидим ниже.

Следует отметить, что под влиянием византийских идей и обычаев, чьим носителем была Софья Палеолог и окружавшие ее греки, царский двор потерял первобытную простоту древних княжеских отношений. И.Е.Забелин пишет: «Новое устройство двора, установление новых придворных обычаев и торжествен­ных чинов, или обрядов, по подобию обычаев и обрядов двора византийского, навсегда определили высокий сан самодержца и отдалили его на неизмеримое расстояние от подданного» (90, 321). Понятно, что со времени приезда в Москву Софьи Палео­лог в 1472 году «врастание» новых придворных церемоний про­исходило постепенно, медленно, и когда они были усвоены, то приобрели пышные царственные формы.

На старомосковский двор особый отпечаток наложила лич­ность Алексея Тишайшего - замечательного эстета, любив­шего и понимавшего красоту, обладавшего поэтическим чув­ством. Издавна соблюдавшийся многообразный чин царских выходов, богомолий, приемов посольств, торжественных длин­ных обедов (когда даже в постные дни подавалось до 70 блюд) и пр. при нем получил живой характер, стал еще более изящ­ным и прекрасным. Все иноземцы, посетившие Москву, были изумлены величием двора и восточным раболепием, которые господствовали при дворе «тишайшего государя». Англича­нин Карлейль так описывает свое впечатление: «Двор мос­ковского государя так красив и держится в таком порядке, что между всеми христианскими монархами едва ли есть один, который бы превосходил в этом московский. Все сосредото­чивается около двора. Подданные, ослепленные его блеском, приучаются тем более благоговеть пред царем и честят его почти наравне с Богом» (129, 485). Естественно, что народ был уверен в высоком призвании самодержца и поэтому не только чтил все знаки его величия, но окружал почетом его местопребывание (дворец) и окружение, состоящее из при­дворных (бояр, окольничих, думных и ближних людей). В случае нарушения этого почета, нарушения чести государева двора вступал в действие закон, преследующий виновника: в «Уложении» Алексея Тишайшего имеется целая глава «О Го­судареве Дворе, чтоб на Государеве Дворе ни от кого никако­го бесчинства и брани не было». И так как житейские отноше­ния при дворе характеризовались непосредственностью и чис­тосердечностью, грубостью и дикостью нравов (а это - ско­лок со всего старорусского общественного уклада жизни), то неудивительно множество ссор и брани позорными и матер­ными словами и следовавших отсюда дел о нарушении чести или о бесчестье одним только словом. В этом смысле прав К.Валишевский, который писал: «До Петра I государи мос­ковские были окружены придворными, но не имели двора в настоящем смысле этого слова» (37, 438-439).

В окружение царя Алексея входили представители 16 знат­нейших фамилий: Черкасские, Воротынские, Трубецкие, Го­лицыны, Хованские, Морозовы, Шереметевы, Одоевские, Пронские, Шеины, Салтыковы, Прозоровские, Буйносовы, Хилковы и Урусовы, а также его близкие люди и любимцы: Милославский, Стрешнев, Хитрово, Ртищев, Нащокин, Мат­веев и др. Московское боярство, входившее в государев двор, в отличие от своих предков, при Алексее Тишайшем уже пре­клоняется перед властью великих государей и хлопочет о том, чтобы высшие должности не выходили за пределы их круга (250, 599). Иными словами, теперь скрытой движущей при­чиной действий государевых придворных является стремле­ние оказывать на самодержца влияние; отсюда и различного рода интриги среди них.

Одним из самых сильных влияний на государя считалось родственное влияние, особенно через его жену. И когда Алек­сей Тишайший в 1647 году на смотринах девиц выбрал Евфимию Федоровну Всеволожскую, дочь касимовского помещи­ка, то из-за козней боярина Морозова свадьба не состоялась. В ходе одевания невесты в царские одежды женщины затяну­ли ей волосы так крепко, что она, придя на встречу с Алексе­ем Тишайшим, упала в обморок. Все это приписали падучей болезни; отца невесты обвинили в сокрытии болезни, его пос­тигла опала - он был сослан со всей семьей в Тюмень. Впос­ледствии его вернули в свое имение без права выезда из него.

Современники усматривали здесь интригу боярина Моро­зова, боявшегося резкого усиления влияния родни будущей царицы и уменьшения своей власти. Он «всеми силами ста­рался занять царя забавами, чтобы самому со своими подруч­никами править государством, и удалял со двора всякого, кто не был ему покорен» (129, 489). Для упрочения своей власти Морозов выдал замуж за царя Алексея одну из двух краси­вых дочек Милославского, а сам женился на другой. Царь оказался счастливым в браке, он нежно любил свою жену и имел от нее потомство; Морозов, же был гораздо старше жены и вполне понятно, что у этой брачной пары, по выражению англичанина Коллинса, вместо детей родилась ревность, ко­торая познакомила молодую жену старого боярина с кожаной плетью в палец толщиной.

Боярин Морозов считал, что он достиг цели сделаться все­сильным, однако он обманулся. Дело в том, что еще раньше у московского народа вызвало сильное раздражение распоря­жение боярина о введении пошлины на соль, которое усили­лось совершенным двойным бракосочетанием; к этому следу­ет добавить и то существенное обстоятельство, что выдвигае­мые Морозовым небогатые и жадные родственники царицы стали брать взятки. Особую ненависть у народа вызывали подручные Морозова, которые приходились родственниками Милославским; ведавший Земским приказом Леонтий Пле­щеев и находившийся во главе Пушкарского приказа Петр Траханиотов. Они беззастенчиво вымогали взятки, подверга­ли жестоким пыткам облыжно обвиненных людей, не плати­ли служилым людям жалованье. В результате, им пришлось расплатиться своими головами, а боярин Морозов потерял свое прежнее влияние - таков финал интриги!

В придворной среде Алексея Тишайшего ярко проявляется феномен «встречи» господствовавшего дотоле восточного, ви­зантийского, и постепенно проникавшего западного влияния. В.О.Ключевский показывает, что византийское (греческое) влияние было привнесено и проводилось в жизнь церковью, оно проникло во все поры общества, придавая ему духовную цельность и влияя на религиозно-нравственную атмосферу, тогда как западное влияние поддерживалось государством, оказывая воздействие на государственный порядок, обществен­ный уклад жизни и изменяя костюмы, нравы, привычки и верования, но не охватывая всего общества: «Итак, греческое влияние было церковное, западное - государственное. Гре­ческое влияние захватывало все общество, не захватывая все­го человека; западное захватывало всего человека, не захва­тывая всего общества» (121, т. III, 244 -245).

Впервые эти два направления в умственной и культурной жизни нашего народа четко обозначились во второй половине XVII века в вопросе о сравнительной пользе изучения гречес­кого и латинского языков (этот спор неразрывно связан с проблемой времени пресуществления святых даров). Понят­но, что прежде всего при государевом дворе сталкиваются византийское и западное влияния: носителем первого высту­пают родовитые бояре, сторонниками второго являются, в основном, пробившиеся в верхний правящий слой дворяне типа А.Ордин-Нащокина. Последний вырос в семье скромно­го псковского помещика, в молодости получил хорошее обра­зование - знал математику, латинский и немецкий языки, затем овладел польским языком, и в итоге стал главным упра­вителем Посольского приказа с громким титулом «царской большой печати и государственных великих посольских дел оберегателя», т.е. стал государственным канцлером. Именно он после боярина Морозова, князя Одоевского и патриарха Никона правил за царя Алексея, потом его сменил Матвеев (267, 130). Ордин-Нащокин (и Матвеев) был ревностным поклонником Западной Европы и жестким критиком отечест­венных нравов и быта; им отстаивалась идея во всем брать образец с Запада, все делать «с примеру сторонних, чужих земель» (122, 280). Следует подчеркнуть, что он был одним из немногих западников, считавших необходимым сочетать общеевропейскую культуру с национальной самобытностью. Деятельность Ордина-Нащокина и его сторонников при государевом дворе способствовала проникновению в жизнь царя Алексея и его окружения приятных «новшеств» запад­ного быта. Можно сказать, что проводником западного влия­ния был царский двор, а его объектом выступал тот общест­венный слой, для которого жизнь двора служит обязатель­ным образцом. Уже в обстановке кремлевского дворца при Алексее Тишайшем можно увидеть много предметов житей­ского обихода западного происхождения, соблазнительных в глазах истого приверженца московского благочестия. Царь Алексей любил посмотреть картину западного художника, пос­лушать игру немца-органиста, завел даже у себя немецкий театр. Ведь в это время Русь «трогалась с Востока на Запад» (С.Соловьев). Вместе с поручением пригласить на службу за­граничных мастеров царь требует найти и привезти и «уче­ных, которые 6 умели всякие комедии строить». Так как по­иски таких «ученых» затягивались, то (и здесь первое слово принадлежало Артамону Матвееву) в Немецкой слободе на­ходят школьного учителя Иоганна Грегори и царь Алексей поручает ему подготовить спектакль. Для этого в подмосков­ном селе Преображенском - летней резиденции царской семьи - специально построили «комедийную хоромину» для театраль­ного представления. Это свидетельствует о повороте страны к широкому культурному развитию, к европеизации, что и было решительно осуществлено Петром Великим.

Именно он перенес резиденцию монарха с насиженного места в основанный им Петербург, находившийся далеко от московских святынь, под чьей сенью спокойно чувствовали себя старинные цари. В новой столице были выстроены не­большие дворцы, украшенные картинами западноевропейс­ких художников, а также статуями, выбранными в соответст­вии с господствовавшими тогда эстетическими вкусами и при­везенными из-за границы по заказу Петра Великого. Выше уже отмечалось, что петербургский двор был весьма прост и не очень роскошен - обычные расходы старомосковского двора, исчислявшиеся сотнями тысяч рублей, теперь не пре­вышали 60 тысяч рублей в год. Сам царь довольствовался прислугой из 10 -12 молодых дворян, в основном незнатного происхождения, которых называли денщиками; а двор с ка­мергерами и камер-юнкерами, организованный по-новому, об­служивал его вторую царицу. В целом, двор Петра Великого приобрел черты, присущие двору немецкого государя средней величины с его веяниями в области моды (тогда подражали французским королям).

Чинные торжественные выходы московских царей и скуч­ные парадные обеды во дворце, оглашаемые грубой местни­ческой бранью (220; 90, гл.III), теперь сменились совсем но­вым придворным европейским этикетом; к тому же скрытыми мотивами служения при дворе стали стремление разбогатеть и пользоваться жизнью и ее наслаждениями нисколько не счи­таясь с правами и достоинствами ближнего (104, 31). Ведь новый придворный штат был незатейлив, среди фрейлин Ека­терины Алексеевны почти не встречаются женщины знатного происхождения. И Петр, и Екатерина не обращали внимания на знатность, они придавали большое значение красоте и моло­дости. Поэтому все иноземки (русских было немного при дво­ре), большей частью немки и чухонки, были как на подбор хороши собой. Среди них встречались и уроды - их брали ко двору, чтобы они потешали своим безобразием и смешили сво­ими грубыми, иногда циничными выходками. Вся эта разно­племенная и разноязычная толпа придворных, получая очень скудное жалование, своей жадностью, раболепством и грубостью не отличалась от крепостных холопов, прислуживающих бари­ну. Государь и государыня видели в придворных рабов, рас­правлялись с ними дубиной и оплеухами. Нет ничего удиви­тельного, что они и сами относились друг к другу таким же образом; они шпионили за всеми и каждым, занимались ин­тригами, чтобы погубить друг друга в глазах своих владык.

Несколько особое положение среди придворных дам зани­мала леди Гамильтон, выделявшаяся своей красотой, изящес­твом, природной грацией, уменьем одеваться в немецкое платье и хорошими манерами. У нее был свой штат из нескольких горничных, придворные старались угодить ей лестью и «при­ношениями», например, генеральша Балк подарила ей краси­вую пленную шведку. Вместе с тем, среди придворной челяди было много недоброжелателей леди Гамильтон, и в итоге пре­красная леди, отдавшаяся царю «по долгу», а не по любви, была казнена, причем ее голова по приказу Петра была за­спиртована и хранилась в Академии наук, о чем впоследствии узнала княгиня Е.П.Дашкова, возглавлявшая при Екатерине II это учреждение России.

Следует отметить, что широкая русская натура не могла удержаться в узких рамках Немецкого придворного этикета, она все время выходила из них, когда во время рождествен­ских празднеств Петр Великий с многочисленной шумной и пьяной компанией приближенных объезжал дома вельмож и именитых купцов, когда он исполнял обязанности протодья­кона на заседаниях всешутейшего и всепьянейшего собора или, когда, празднуя спуск нового корабля, он объявлял во всеус­лышание, что тот бездельник, кто по такому радостному слу­чаю не напьется допьяна (после 6-ти часового угощения учас­тники пира сваливались под стол, откуда их выносили замер­тво). Однако к концу царствования такого рода широкие размахи ослабли, и Петр Великий стал находить удовольствие в увеселениях более скромного характера, к которым он и стал приучать придворное общество и высший свет.

Так как дворцовые помещения были тесны, то в летнее время придворные собрания происходили в императорском Петергофском саду, чьи дворцовые постройки, фонтаны и гроты были исполнены по планам и моделям парижских заго­родных строений. По отзыву Берхгольца, Петергоф^ыл очень хорошо устроен, в нем находились правильно разбитые клум­бы и аллеи, грот, украшенный статуями, редкими раковина­ми и кораллами, с фонтанами и удивительным органом: «Так, по приказу царя, в большом гроте было поставлено несколько стеклянных колоколов, подобранных по тонам, или, как го­ворили тогда, колокольня, которая водою ходит. Пробочные молоточки у колоколов приводились в движение посредством особого механизма, колесом, на которое падала вода. Коло­кола издавали во время действия приятные и тихие аккорды, на разные тоны» (57, 25). По пушечному сигналу в 5 часов вечера к берегу сада приставала целая флотилия небольших судов, привозивших по Неве приглашенное общество. Вечер начинался прогулкой, затем бывали танцы, до которых Петр был большой охотник и в которых он брал на себя роль рас­порядителя, чтобы придумывать все новые и новые замысло­ватые фигуры, приводившие в замешательство танцоров и вызывавшие общую потеху. Угощение на этих придворных вечерах было грубовато, подавали простую водку к великому неудовольствию иностранцев и дам.

В эпоху «дворцовых переворотов» в императорском обиходе появляется роскошь, которая поражает иностранцев. «Роскошь двора Анны Иоанновны, - говорит Д.А.Корсаков, - поража­ла своим великолепием даже привычный глаз придворных винд­зорского и версальского дворов. Жена английского резидента леди Рандо приходит в восторг от великолепия придворных праздников в Петербурге, переносивших ее своей волшебной обстановкой в страну фей и напоминавших ей шекспировский «Сон в летнюю ночь». Этими праздниками восхищался и изба­лованный маркиз двора Людовика XV, его посол в России де­ла Шетарди. Балы, маскарады, куртаги, рауты, итальянская опера, парадные обеды, торжественные приемы послов, воен­ные парады, свадьбы «высоких персон», фейерверки - пест­рым калейдоскопом сменяли один другой и поглощали золо­той дождь червонцев, щедрой рукой падавший на них из каз­начейства. Достаточно бегло просмотреть наивные отметки «ка-мер-фурьерских» и «церемониальных» журналов и «Придвор­ной конторы на знатные при дворе Е.И.В. оказии» за десять лет царствования Анны Иоанновны, чтобы убедиться, как час­то повторялись подобные «оказии». Почти сплошной празд­ник шел целый год у императрицы (104, 134-135). Однако роскошь придворных Анны Иоанновны не отличалась изящес­твом, уживаясь с неряшеством и грязью.

Фельдмаршал Б.Х.Миних отмечает, что императрица Анна «любила порядок и великолепие, и никогда двор не управлялся так хорошо, как в ее царствование» (16, 58). Зимний дворец, пос­троенный Петром, показался ей слишком тесным, и она выстроила новый, трехэтажный, в 70 комнат разной величины с тронной и театральными залами. В последние годы царствования Петра весь расход на содержание двора составлял около 186 тыс. руб.; при Анне с 1733 г. только на придворный стол тратилось 67 тыс. руб. (общая же сумма расходов на двор равнялась 260 000 руб.).

Императрица Анна была страстной охотницей и любитель­ницей лошадей; она ловко ездила верхом и стреляла из ружья, не промахиваясь по птице на лету. Для нее был устроен обшир­ный манеж и заведен конюшенный штат из 379 лошадей и еще большего количества состоявших при них людей (содержание придворного конюшего ведомства обходилось в 100 тыс. руб. в год). Придворная охота, совсем упраздненная при Петре, при Анне была громадна, и русские послы в Париже и Лондоне среди важных дипломатических дел должны были исполнять императорские поручения по закупке целых партий загранич­ных собак охотничьего типа, за которые платились тысячи рублей. Роскошь при дворе заражала и высшее общество; по­явилось щегольство в одежде, открытые столы, неизвестные до того времени дорогие вина (шампанское и бургундское). С растущим великолепием в придворный обиход все более про­никает искусство, облекая роскошь в изящные и элегантные западноевропейские формы. В основном же, роскошь тогдаш­него двора проявлялась в ярких, богатых платьях, не всегда отличавшихся изяществом, элегантностью, причем женские и мужские костюмы не отличались друг от друга. При Анне появилась при дворе итальянская опера; устраиваются и рус­ские спектакли, в которых актерами выступают воспитанники шляхетского кадетского корпуса. Придворный балетмейстер Ланде вводит грацию и изящество в чинные и церемонные менуэты, которым с увлечением предается придворное общес­тво; нужно иметь крепкое здоровье, чтобы выдерживать бес­конечные увеселения (придворный маскарад в Москве в 1731 г. длился 10 дней).

Роскошь стала обязанностью при дворе, придворные ду­мали только о том, как бы набить себе карманы и блеснуть великолепием. Наряду с этим, как отмечают князья М.Щер­батов и П.Долгоруков, «подлость и низость развиваются не­обычайно», «обстоятельствами правления и примерами двора злые нравы учинили» (133, 98) Придворные, привыкшие к грубому и бесчеловечному обращению со стороны императри­цы Анны и ее фаворита герцога Бирона (при нем был развит шпионаж за знаменитыми семействами, и малейшее неудо­вольствие всесильным фаворитом приводило к ужасным пос­ледствиям), сами становились извергами. Иностранцы, выро­сшие в среде с совершенно иными нравами, при дворе Анны «ста­новились такими же варварами» (104, 136). Самым жестоким из них был граф Огтон-Густав Дуглас, бывший шведский офи­цер: он сек людей в своем присутствии и изодранные спины приказывал посыпать порохом и зажигать. Стоны и крики за­ставляли его хохотать от удовольствия; он называл это «жечь фейерверки на спинах». Тот же принц Людвиг Гессен-Гомбургский сек в своем присутствии крепостных лакеев своей жены; такого рода примеров можно привести достаточно много. Если такие деяния совершали придворные и высокопоставленные лица, то что же должны были проделывать в глухих уголках России грубые и необразованные офицеры и помещики? Наши предки считали, что все эти жестокости и грехи можно компен­сировать постами, молитвами и пудовыми свечами у икон.

Еще шаг вперед в смысле роскоши был сделан при импе­ратрице Елизавете, славной дочери Петра. Здесь уже, по сви­детельству М.Щербатова, экипажи «возблистали златом», дома «стали украшаться позолотою, шелковыми обоями во всех комнатах, дорогими меблями, зеркалами», двор облекался в златотканые одежды, «подражание роскошнейшим народам возрастало, и человек делался почтителен по мере великолепности его житья и уборов» (189, 104). Сластолюбию и роско­ши при императорском дворе в немалой степени способство­вал граф И.Г.Чернышев, много путешествовавший в инозем­ных странах и побывавший в ряде европейских дворов.

В елизаветинские времена продолжительные придворные торжества полны чинного этикета, а оргии петровского цар­ствования отошли уже в область преданий. Вот как описывает­ся придворный бал в «Петербургских Ведомостях», данный 2 января 1751 года: в этот день «как знатные обоего пола персо­ны и иностранные господа министры, так и все знатное дворян­ство с фамилиями от 6 до 8-го часа имели приезд ко двору на маскарад в богатом маскарадном платье и собирались в боль­шой зале, где в осьмом часу началась музыка на двух оркест­рах и продолжалась до семи часов пополуночи. Между тем были убраны столы кушаньем и конфектами для их импера­торских высочеств с знатными обоего пола персонами и ино­странными господами министрами в особливом покое, а для прочих находившихся в том маскараде персон в прихожих па­радных покоях на трех столах, на которых поставлено было великое множество пирамид с конфектами, а также холодное и жаркое кушанье. В оной большой зале и в парадных покоях в паникадилах и крагштейнах горело свеч до 5000, а в маскараде было обоего полу до 1500 персон, которые все по желанию каждого разными водками и наилучшими виноградными вина­ми, также кофеем, шоколадом, чаем, оршатом и лимонадом и прочими напитками довольствованы.» (25, кн.V, 101).

Увеселения прогрессируют быстрее других элементов при­дворной и общественной жизни. Звуки бальной музыки, вол­ны света, заливающие залы, лица в масках, мелькающие в танцах пары - как все это далеко от церковного ритуала московского царского двора! Новые формы светских отноше­ний и новые увеселения легко входили в быт и нравы двора и высшего общества. Современники подчеркивали фантастичес­кую страсть Елизаветы к развлечениям и нарядам, которую она с успехом культивировала в придворной среде и высшем дворянстве. Екатерина II писала о дворе Елизаветы: «Дамы тогда были заняты только нарядами, и роскошь была доведе­на до того, что меняли туалеты по крайней мере два раза в день; императрица сама чрезвычайно любила наряды и почти никогда не надевала два раза одного платья, но меняла их несколько раз в день; вот с этим примером все и сообразовы­вались: игра и туалет наполняли день»-. Во время пожара в Москве (1753 г.) во дворце сгорело 4 тыс. платьев Елизаветы, а после ее смерти Петр III обнаружил в Летнем дворце Елиза­веты гардероб с 15 тыс. платьев, «частью один раз надеван­ных, частью совсем не ношенных, 2 сундука шелковых чу­лок», несколько тысяч пар обуви и более сотни неразрезан­ных кусков «богатых французских материй» (83, 61, 346).

Поскольку с годами красота Елизаветы меркла, постольку она все требовательней и прихотливее относилась к нарядам; она издавала указы о нарядах и использовала власть абсо­лютного монарха для пресечения нарушений - ни одна женщи­на не должна была выглядеть лучше нее. Весьма болезненно императрица переживала успех других дам на придворных балах и маскарадах. По словам Екатерины II, однажды на балу Елизавета подозвала Н.Ф.Нарышкину и у всех на гла­зах срезала украшение из лент, очень шедшее к прическе жен­щины; «в другой раз она лично остригла половину завитых спереди волос у своих двух фрейлин под тем предлогом, что не любит фасон прически, какой у них был». Потом «обе девицы уверяли, что е.в. с волосами содрала и немножко кожи». Придворным дамам приходилось решать фактически задачу на квадратуру круга: одеваться так, чтобы не затме­вать императрицу, но в атмосфере «ухищрений кокетства» невозможно было удержаться, и всякий старался отличиться в наряде (83, 187, 312-314, 56, 78-80). В елизаветинское время пребывание на балах и маскарадах было обязатель­ным, как для офицеров участие в маневрах.

Само собой разумеется, что при дворе Елизаветы господ­ствовали лесть, подхалимство, стяжательство, интриганство и лицемерие. Княгиня Е.Дашкова вспоминает о своем споре с великим князем (будущим Петром III): « На следующий день великая княгиня отозвалась обо мне самым лестным образом. Что до меня, то я не придала спору с Петром особого значе­ния, потому что из-за неопытности в светской и особенно в придворной жизни, не понимала, насколько опасно, тем бо­лее при дворе, делать то, что почитается долгом каждого чест­ного человека: всегда говорить правду. Не знала я и того, что если вас может простить сам государь, то его приближенные не простят никогда» (98, 54).

Под конец жизни ревниво относившаяся к своей красоте Елизавета убедилась в справедливости афоризма Ларошфуко: «Старость - вот преисподняя для женщин». Часы, проведен­ные перед зеркалом, новые французские наряды и изобрете­ния лучших парфюмеров и парикмахеров - все это не могло уже противостоять болезням и увяданию. Поэтому царедворцы стали задумываться о не очень-то радужном будущем. Так как благополучие людей, толпящихся у трона, зависело от «милос­тей» монарха, то их следовало сохранить; однако великий князь Петр Федорович был весьма своеобразной личностью и царе­дворцы могли лишиться власти, почета, денег, поместьев и дру­гих благ. В таких условиях Екатерина сумела, установив весь­ма тесные связи с родовитой молодежью при дворе и в гвардии и добившись расположения многих влиятельных елизаветинских сановников, после смерти Императрицы и восхождения на престол Петра III подготовить переворот.

Власть и перевес, полученные Екатериной II после удач­ного государственного переворота, сказались на ее нраве в плане благородства и доброты. Историк А.Брикнер пишет: «История двора при Петре I, при императрице Анне, при Ели­завете изобилует чертами тирании, жестокости и произвола; все современники Екатерининского царствования удивлялись кротости ее обращения с окружавшими ее лицами, радова­лись совершенному устранению жестоких форм и крутых мер в отношении к подчиненным» (33, 700). Екатерина II пре­красно владела собою и относилась к окружающим ее людям в соответствии с правилами человеколюбия. Понятно, что это наложило отпечаток на атмосферу придворной жизни, кото­рую стали сравнивать с обычаями версальского двора Людо­вика XIV или Людовика XVI, служившего образцом для ев­ропейских монархов и князей.

Действительно, принц де-Линь в 1787 году писал, что Лю­довик XIV позавидовал бы своей «сестре» Екатерине. Он был не одинок в таком суждении - в общем мнении утвердилась мысль о пышности, великолепии и неподражаемом блеске но­вого Версаля, находившегося на берегах туманной Невы. Не случайно князь М.Щербатов резко порицал неслыханную рас­точительность двора Екатерины II, указывая на чрезмерную роскошь ее двора, что не вязалось со строгим отзывом импе­ратрицы о баснословно богатом гардеробе Елизаветы Петров­ны. У него были основания считать, что пример Екатерины II отразился вредно на подражавших ей в этом отношении при­дворных, фаворитах, вельможах и сановниках; и хотя М.Щер­батов хвалит императрицу за умеренность в пище и питье, он отмечает обжорство и безмерный сибаритизм царедворцев и вельмож (189, 123-124).

Иностранцы, приезжавшие в Россию того времени, поража­лись сказочной пышности русского двора. Англичанин Кокс подметил такую черту екатерининского двора, как соединение азиатской роскоши с чрезмерной европейской утонченностью; он был поражен тем, что не только женщины, но и мужчины являлись при дворе в уборах из драгоценных камней (33, 712). К.Валишневский в книге «Вокруг трона» пишет: «Со своим светом и тенью, блеском западной культуры и подкладкой ази­атского варварства, утонченностью и грубостью, действитель­ный вид двора Екатерины дает отрывочное, но верное, однов­ременно поучительное и полезное изображение великой рабо­ты преобразования, из которой целиком вылилась современ­ная Россия» (37, 438). Посмотрим, насколько оказалось вели­ко влияние западноевропейской цивилизации на нравы екате­рининского двора (и высшего общества России).

Прежде всего обратим внимание на то, что «король-солн­це», Людовик IV и его преемники жили по очереди в блестя­щей резиденции, каковым являлся дворец-парк Версаль (под­считано, что одной пятой его стоимости достаточно было, что­бы превратить весь Париж в прекрасный город), в Лувре, Фонтенбло и Сен-Жермене. Французский король и его при­дворные наслаждались роскошью, при дворе процветал раз­врат, о чем повествует исторический роман Е.Маурина «В чаду наслаждений», однако он был прикрыт правилами хоро­шего тона и изяществом. Тот же Людовик XV полными при­горшнями разбрасывал золото и создавал своей избраннице небывалую роскошь (так, его знаменитая фаворитка мадам Помпадур получила 40 миллионов ливров, помимо ее расхо­дов, оплачиваемых королем). Екатерина II на фаворитов тоже тратила огромную сумму денег, как отмечалось в предыду­щем разделе; при ее дворе изо всех сил подражали тону фран­цузского двора, однако хорошо была усвоена испорченность нравов старого Версаля, оказавшаяся к тому же опошлившей­ся и изуродованной. В 1784 г. по рукам придворных ходила карикатура на князя Потемкина: он изображен лежащим на диване в окружении своих трех племянниц, графинь Браницкой, Юсуповой и Скавронской, одетых почти в костюм Евы и домогавшихся его ласки. Уличенные в этой шалости две фрей­лины, Бутурлина и Эльмпт, были наказаны розгами до крови в присутствии подруг и изгнаны из двора, хотя через несколь­ко лет они играли заметную роль при дворе.

Одним из признаков цивилизованности служит гигиена тела и окружающей среды. Роскошь при дворе французских коро­лей не всегда сопровождалась «истинным» комфортом. Квар­тиры в Париже редко были оборудованы уборной на англий­ский лад, изобретенной Джоном Хэрингтоном в 1596 г., а на королевских приемах не хватает ночных горшков, с которыми бегают лакеи, и придворные «орошают занавеси, мочатся в камины, за дверьми, на стены, с балконов» (135, 29). Вот по­чему Людовик XIV, например, периодически меняет свое мес­топребывание: чтобы избежать потопа испражнений, соверша­ется переезд из Версаля в Лувр, потом в Фонтенбло; эти двор­цы после пребывания в них двора чистят и моют. Мы не гово­рим уже о том, что в тогдашней Европе, где на мытье наложи­ла отпечаток христианская ригористическая мораль, только скан­динавы и русские культивировали купанье в банях и ваннах и были гораздо чище остальных европейцев (341, 119). В Петер­гофе - этом русском Версале - при императрице Екатерине II архитектором Фельтеном построена купальня; в Эрмитаже, построенном по плану Расстрелли в чистом стиле рококо, в Зимнем дворце на императорских приемах, на балах и увеселе­ниях не наблюдалось картин, подобных приемам Людовика XIV. Во время пребывания в царскосельском дворце Екатери­на II принимала доклады министров и других придворных в великолепной уборной, отгородившись от них ширмой. Все это было в пределах приличий той эпохи; достаточно в качестве примера привести письмо внучки своей бабушке, знатной фран­цузской дворянке Шуазель, в котором речь идет о восторге, вызванном выставленным публично ночным горшком, полученным в подарок от бабушки (327а, 185). Вообще-то, от­правление естественных надобностей в присутствии других до начала XIX столетия в Европе не считалось чем-то неприлич­ным и вписывалось в существующие нравы.

Екатерина II и ее двор наслаждались роскошью, комфор­том и красивым местопребыванием своих дворцов, дач, оран­жерей, садов и пр. Иностранные путешественники, архитекто­ры, художники, специалисты по устройству садов и парков восхищались прелестью Петергофа, Царского Села и другими дворцами и садами; они описывали роскошь и изящество зер­кал и колоннад, картин и статуй, пышность и уютность покоев в Эрмитаже, импозантную архитектуру зданий, возведенных по планам знаменитого Кваренги. Особенно поразила Европу баснословная по своей роскоши поездка Екатерины, сопровожда­емой придворными и посланниками иностранных держав, в южную Россию. Она обошлась государственной казне более чем в 10 миллионов рублей, не считая расходов Потемкина (отсюда и пошло выражение «потемкинские деревни»). Сама поездка напоминала эпизоды из царствования римских императоров.

Следует заметить, что придворные расходы, согласно до­кументу, помеченному 1767 годом, составляли ежегодно один миллион сто тысяч рублей. Во вторую половину царствова­ния Екатерины II эти расходы, вероятно, удвоились, но и они в 7 раз были меньше придворного бюджета французского короля Людовика XVI. При этом следует учитывать то, что придворный штат Екатерины II насчитывал 12 камергеров, 12 камер-юнкеров и 12 фрейлин[2] и еще несколько лиц, тогда как до 4 тысяч человек находилось в свите короля Франции, не считая 8-тысячной королевской гвардии. Так как штат Ека­терины был малочислен, то многие добивались чести принад­лежать к нему. Поэтому придворные исполняли свои должнос­ти с большим усердием и точностью.

Все иностранцы, посещавшие двор Екатерины II, восхища­лись прелестью придворного общества, в котором императрица блистала остроумными беседами и где устраивались разные праздники, театральные представления и т.д. «Утонченность забав при дворе Екатерины II, - пишет А.Брикнер, - могла служить меркою влияния западной Европы на нравы высших слоев общества в России. Разница между грубыми шутками и потехами Петра Великого и изысканными беседами и вечерами в Эрмитаже при Екатерине II бросается в глаза. Попойки, ско­морохи, шумные увеселения исчезли; вместо того давались на сцене театра в Эрмитаже опера Екатерины или драма Сепора и пр. Весельчак Лев Нарышкин при Екатерине не походил на какого-нибудь Балакирева времен Петра Великого или на при­дворных шутов эпохи Анны Иоанновны» (32,716-717). Имен­но в екатерининскую эпоху императорский двор находился под сильным влиянием философии, литературы, искусства и дру­гих сфер культуры Западной Европы, особенно Франции[3]. Более того, атмосфера покоя и раскованности, господствовав­шая при дворе Екатерины II (в Царском Селе вообще, по рас­сказам князя Ф.Голицына, не придерживались придворного этикета), выражает XVIII век - век веселья и наслаждений, лег­комысленных нравов, роскоши и великолепия, век, создавший веселую моду белых париков и алых каблуков, веселых и ярких костюмов, вееров и ширм, век, позолотивший стены дворцов.

Совсем иные нравы культивировались при «малом» дво­ре великого князя Павла, ориентированного на Пруссию; это были немецкие, грубые нравы. Историки отмечают на­личие антагонизма между «большим», петербургским, и «ма­лым», гатчинским дворами, особенно усилившийся к.концу царствования Екатерины П. Крупнейший русский писатель второй половины XX столетия В.Ходасевич пишет об этом так: «В своей мрачной Гатчине жил он (великий князь Па­вел - В.П.) особым двором, с собственными своими войска­ми, как бы в мире, который не был и не должен был быть ни в чем схож с миром Екатерины. Люди екатерининского мира редко заглядывали в мир Павла, и он им чудился как бы потусторонним, как бы тем светом, в котором среди солдат витает окровавленный призрак солдата - Петра Третьего» (299, 192). И нет ничего удивительного в том, что не успели еще внести в камер-фурьерский журнал запись о кончине Екатерины II, как началась ломка екатерининского мира с его веселыми нравами.

Известный биограф ряда императоров России Н.К.Шильдер приводит в своей книге «Император Павел Первый» ряд свидетельств резкого изменения придворной жизни. «Настал иной век, иная жизнь, иное бытие, - говорит современник. - Перемена сия была так велика, что не иначе показалась мне, как бы неприятельским нашествием». С ним не сговарива­ясь, Державин пишет: «Тотчас во дворце прияло все другой вид, загремели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто по заво­евании города, ворвались в покои везде военные люди с ве­ликим шумом». Дипломат-иностранец вторит обоим: «Дво­рец в одно мгновение принял такой вид, как будто бы он был захвачен приступом иностранными войсками» (311, 293- 297). И наконец, княгиня Е.Дашкова в своих записках под­черкивает жестокость и необузданность Павла I и пишет: «Как мало напоминала ежедневная жизнь придворных Пав­ла жизнь тех, кто имел счастье стоять близко к Великой Екатерине!» (104, 238). И если одни были охвачены ужасом и отчаянием, другие впали в оцепенение, то третьи спешили выслужиться перед новым повелителем с вполне определен­ным расчетом.

Надо сказать, что расчетливые царедворцы и вельможи не обманулись в своих ожиданиях. В день венчания Павел I наградил чинами и орденами более 600 человек, а 109 лиц получили имения, насчитывающие в сумме более 100 тысяч душ мужского пола. В «Сказании о венчании на царство русских царей и императоров» подчеркивается, что «в таком обширном размере милости никогда не давались как пре­жде, так и впоследствии» (248, 42). Опальные придворные и знаменитейшие особы ссылались в свои поместья, отстра­нялись от должностей, их место занимали другие лица, на­пример были призваны ко двору известный поэт Г.Держа­вин и И.Лопухин, пожалованный в сенаторы. Придворная жизнь шла своим чередом со всеми ее соблазнами и счастьем временщиков. Тот же честнейший сенатор И.Лопухин пи­шет: «Что же сказать о жизни придворной? - Картина ее весьма известна - и всегда та же, только с некоторою пере­меною в тенях. Корысть - идол и душа всех ее действий. Угодничество и притворство составляют в ней весь разум, а острое словцо - в толчок ближнему - верх его» (99, 87).

Особенностью Павла I было то, что его поведение (как и принятие решений) было непредсказуемым, оно не поддава­лось никаким попыткам усмотреть здесь какие-либо причин­но-следственные связи. Тогда-то и проявилась любопытная закономерность социальной психологии - вначале напуган­ные люди стали веселиться (терять им ведь было все равно нечего). «Современники рассказывают, - пишет В.О.Клю­чевский, - что не только на частных, но и на придворных балах никогда так не веселились и не дурачились, как. в последние месяцы царствования Павла» (120, 235).

Действительно, по распоряжению императора было вы­строено за весьма короткое время здание Михайловского замка из гранита, кирпича, облицованного мрамором, где крыша была из чистой меди, подоконники мраморные, оби­тые деревом стены покоев украшены прекрасными картина­ми. Саксонский посланник при дворе Павла I так характе­ризовал архитектуру этого дворца, внушающую трепет: «У дворца было имя архангела и краски любовницы» (311, 72). По преданию, фаворитка Павла I княгиня А.Гагарина яви­лась однажды при дворе в перчатках красноватого цвета. В этом дворце императору было суждено прожить 40 дней пе­ред убийством его знатными заговорщиками. И если восшест­вие на престол Павла I воспринималось как вторжение су­постата, то его смерти радовались, подобно изгнанию непри­ятеля (восторг этот проявляло преимущественно дворянст­во). Моментально изменилась мода в одежде, прическах и экипажах: произошел как бы возврат к екатерининским вре­менам; общество испытывало ребяческую радость, ибо было покончено с милитаризованным придворным бытом и управ­лением империей.

По воцарении Александр I, выросший в атмосфере при­дворных интриг, роль императрицы в большом дворе остав­ляет за матерью, а не женой. Вся его личность с ее неуловимостью и неустойчивостью в отношении к придворным и вельможам, которыми он пользовался для достижения своих целей, сформировалась под влиянием петербургского и гат­чинского дворов. Внешний блеск двора, его условная вели­чественность и салонное изящество, доведенное до уровня художественной картинности, не могли скрыть от него край­нюю распущенность нравов, разгул мелких интриг и корыст­ных происков, низость характеров и отношений, цинизм хищений и произвола. А.Е.Пресняков пишет: «Он видел императрицу окруженной «людьми, которых не желал бы иметь у себя и лакеями», а в их руках - власть над обшир­ной империей...» (212, 152). Позднее, при восшествии на престол, Александр I объявит в манифесте намерение, даже «обязанность управлять по законам и по сердцу Екатерины Великой». Подписывая этот манифест, он подчинялся и сте­реотипам екатерининской эпохи, и условиям момента реак­ции против павловских «новшеств». Однако император-кра­савец был глубоко убежден, что двор его бабки с присущим ему французским ветрогонством, интриганством и порока­ми, в том числе и азартными играми, испортил воспитание во всей империи. Его симпатии находились на стороне гат­чинского двора с характерными для него прусской дисцип­линой и немецкими нравами[4].

Вполне естественно, что склонность Александра 1 к прус­скому патриархальному монархизму оказала влияние на сме­нившего его Николая I. К тому же двор родителей Николая I находился под сильным немецким влиянием благодаря вюртембергскому родству императрицы, голштинскому наследс­тву и прусской ориентации Павла. Новый император после подавления восстания декабристов проводит весьма жесткую политику и ссылается при этом на дорогие ему заветы «отца» - Фридриха - и брата Александра. «В русскую придворную среду и вообще в петербургское «высшее» общество входит с этих пор, все усиливаясь, немецкий элемент». (212, 250).

И при дворе Николая I велись интриги, причем здесь они проявляются наиболее ярка по сравнению с дворами других европейских монархий. Французский путешественник и лите­ратор Астольф де Кюстин в своей известной книге «Николаев­ская Россия» пишет об этом так: «Повсюду, где есть двор и придворные, царят расчетливость и интриги, но нигде они так явственно не выступают, как в России. Российская империя - это огромный театральный зал, в котором из всех лож следят лишь за тем, что происходит за кулисами» (144, 86). Затем он подчеркивает азиатскую роскошь, господствующую при импе­раторском дворе. Маркиз А. де Кюстин описывает ошеломля­ющее впечатление, произведенное на него церемонией венчания по греческому обряду великокняжеской пары - герцога Лейхтенбергского и внучки Павла I. Великолепие дворцового торжества, в котором придворная лесть бросалась всем в гла­за, усиливалось блеском церковной службы. Золотом и дра­гоценными камнями сверкали не только одежды священ­нослужителей, но и стены и плафоны церкви, не говоря уже о сокровищах костюмов придворных. Пение хора без аккомпа­немента сравнимо с церковным католическим пением (здесь для наибольшей свежести и чистоты звучания сопрановые и альтовые партии поручались кастратам) в святую неделю в Риме, в Сикстинской капелле. Все поражает даже самое непо­этическое воображение: «Это зрелище напоминает фантасти­ческие описания из «Тысячи и одной ночи». Оно захватыва­ет, как восточная поэзия, в которой ощущение служит источ­ником чувства и мысли» (144, 100).

Через полтора десятилетия о возрастающей роскоши дво­ра будет писать в своих воспоминаниях фрейлина А.Ф.Тют­чева: «Дворцовая прислуга теперь живет более просторно и лучше обставлена, чем в наше время жили статс-дамы, а меж­ду тем наш образ жизни казался роскошным тем, кто помнил нравы эпохи Александра I и Марии Федоровны» (275, 31). И далее она подчеркивает пышность и блеск двора при импера­торе Александре II.

Известный французский писатель Теофиль Готье, посетив­ший Россию в 1865 году и удостоившийся приглашения на один из придворных балов, признался, что ему пришлось исчерпать все богатство своего языка для описания этого празднества. Английский посланник, лорд Лофтус, так описывает в своих «Мемуарах дипломата» блестящий период жизни двора Алек­сандра II: «Двор блистает и поражает своим великолепием, в котором есть что-то, напоминающее Восток. Балы, с их живо­писным разнообразием военных форм, среди которых выделя­ется романтическое изящество кавказских одеяний, с исключи­тельной красотой дамских туалетов, сказочным сверканием драгоценных камней, своей роскошью и блеском превосходят все, что я видел в других странах» (198, 562).

Роскошь императорского двора, и соответственно, субсидии на него постоянно возрастали при следующих двух царях - Александре III и Николае II; в начале XX века на содержание двора по государственному бюджету отводилось 16 миллионов рублей (132, 165). И в то же время происходило разложение нравов, достигшее своей кульминации к концу царствования Николая П. С.Мельгунов в своей брошюре «Последний само­держец» пишет: «Выродившаяся среда - это только слабый термин для определения того действительно невыразимого смра­да, который окутывал монархию последних лет... Распутиниа-да лишь увенчивала собой разложение и вырождение голып-тин-готторпской династии... Прочтите книгу Иллиодора - ведь это сплошной ужас, какая-то мерзость запустения, в которой пребывали придворная челядь и чиновничья сферы до момен­та свержения старого режима» (164, 6). Здесь проявилась раб­ская и корыстная психология одних, убожество и кретинизм других и все они отвернулись от недавно обожаемого монарха, которому демонстрировали при дворе свою верность.

В данном случае просматриваются интересные параллели между концом старого королевского режима во Франции и гибелью российского самодержавия в нравственно-психологи­ческом планах поведения монархов и их придворных. Знаме­нитый писатель С.Цвейг в своем известном романе «Мария Антуанетта» дает психологические портреты и нравы придвор­ных, которые во многом подобны ситуации при дворе послед­него российского самодержца. Людовик XVI и Мария Антуа­нетта по своим индивидуальным качествам не отвечали требо­ваниям эпохи и общества, они проявляли пассивность, когда нужно было проявить волю, силу духа, инициативу, найти со­юзников; поэтому они были обречены. Так, хотя Людовик XVI не был ни тираном, ни злым или подлым человеком, против него выступили практически все слои общества. Его ближай­шие родственники, стремясь захватить власть, занимались коварным интриганством, придворная аристократия не ува­жала своего короля и королеву, даже крестьянство с прису­щим ему монархическим чувством, измученное нескончаемыми налогами, утратило почтение к власти монарха.

В такой же ситуации оказался Николай II перед Февраль­ской революцией 1917 года, когда против него готовились за­говоры представителями рода Романовых, готовых в случае отречения царя занять его место и поддерживаемых известны­ми политическими деятелями буржуазных партий. Народы Российской империи так же видели в особе царя политика, который не хочет мира, а царицу-немку считали изменницей, как когда-то изменницей интересов Франции считали «австри­ячку» Марию Антуанетту. Параллели можно проводить и дальше: болезненными были наследники как французского, так и российского трона - малый Людовик и малый Алек­сей. Даже такие детали - дневники Людовика XVI и Нико­лая II поражают удивительной бесцветностью, полным отсут­ствием ощущения фатальности времени. Эти параллели помо­гают нам глубже понимать не только историю Франции XVIII века, но и историю России XX столетия.

Известно, что казнь Людовика XVI и Марии Антуанетты не поугасила политических страстей. В книге английского ис­торика Т.Картейля «Французская революция» прекрасно по­казано, что это ужасное «театральное» зрелище подогревало наиболее низменные эмоции толпы, обесценивало не столько монархию как политический институт, сколько ценность че­ловеческой жизни вообще (113). Кровавый разгул продол­жался, набирая силу, и уничтожил наконец и самих якобин­цев, которые начали этот террор. Понятно, что казнь коро­левской пары во Франции и расстрел в России царской семьи - являются не только беззаконным, но и жестоким и неоправ­данным актом. Но история совершилась именно таким обра­зом, и те руководители в России 1917 года, по чьему приказу были уничтожены Николай II и его семья, сами стали жертва­ми сталинского террора, превзошедшего якобинский террор. Еще раз убеждаешься, что нравы, в том числе и придворные, являются колыбелью будущих политических событий, ибо они подготавливают почву для них.