Раздел 4. Провинциальное дворянство

Модный высший свет своим основанием имел слой про­винциального дворянства, до которого не так быстро и просто доходило влияние новых вкусов и обычаев. Жизнь и нравы провинциального дворянства в сильной степени были извращены и приняли уродливые формы под влиянием кре­постного права. В.Ключевский пишет об этом так: «Самым едким элементом сословного взаимоотчуждения было крепост­ное право, составившееся из холопей и крестьянской неволи... Все классы общества в большей или меньшей степени, прямо или косвенно участвовали в крепостном грехе по тем или иным крепостям... Но особенно зловредно сказывалось это право на общественном положении и политическом воспитании земле­владельческих классов» (121, т. III, 176). Крепостное право - это центральный узел всего уклада частной, общественной и государственной жизни. Привычки, нравы и отношения, гене­рируемые такой основной социально-экономической единицей, каковой являлась крепостная вотчина, отражались на высших этажах общежития, его юридическом облике и духовном со­держании. «Социальный строй государства, - пишет М.Бо­гословский, - весь сверху донизу носил печать крепостного права, так как все общественные классы были закрепощены» (25, кн. VI, 37). Весьма сильное влияние крепостное право оказало на провинциальных дворян, которые в своих имениях непосредственно осуществляли функцию владельцев крепост­ных, отсюда и особенно дикие нравы их.

В XVII столетии (при Алексее Тишайшем) нравы были очень простыми в вотчинах и поместьях. Князь М.Щербатов отмечает, что тогда бояре и дворяне жили уединенно, все не­обходимое для жизни производилось в вотчинах, открытых столов не держали; к тому же религиозное воспитание, «хотя иногда делало иных суеверными, но влагало страх закона божия, который утверждался в сердцах их ежедневною до­машнею божественною службою» (189, 68). Уединенная жизнь заставляла читать «Священное писание», тем более что скуку нельзя было устранить чтением увеселительных книг (их про­сто не было). Управление деревенским хозяйством требовало знания законов государства и приказных дел, что в ряде слу­чаев приводило к необходимости заниматься судебными дела­ми, часто оказывавшихся сутяжными.

И хотя в результате преобразований Петра Великого евро­пейские формы жизни и нравы, иноземная литература и язы­ки, идеи европейского Просвещения, вошедшие в быт русско­го дворянства, позолотили высший свет и двор императора, они едва заметно мерцающими лучиками проникли в окутан­ные темнотой глубокие провинциальные слои. Темная масса провинциального дворянства в первой половине XVIII века жила по преданиям своих предков. Прежде всего следует за­метить, что русскому дворянину XVII и первой половины XVIII столетия, в отличие от западноевропейского аристократа, было мало знакомо чувство лично» чести. В верхах дворянства было сильно развито чувство родовой чести, выражавшееся в мест­ничестве; в силу этого чувства дворянин, который не видел ничего унизительного в названии себя холопом, в подписи уменьшительным именем, в телесном наказании, считал уни­жением для себя занимать место за столом рядом с таким же дворянином, недостаточно знатным для этого соседства. Поэ­тому монархи были вынуждены воспитывать у дворян чувст­во личной чести - Петр Великий исключил из употребления уменьшительные имена, Екатерина II разъяснила, что дворян­ство является отнюдь не какого-то рода повинностью, а почет­ным наименованием, признанием заслуг перед государством, однако некоторые из помещиков подписывались в документах чином придворного «лакея». Понятно, что это уродовало нравы дворян и унижало их как личностей.

В своих «Записках» князь П.Долгорукий пишет: «Жизнь помещиков по деревням была, за очень немногими исключе­ниями, - жизнь растительная, тупая, беспросветная. Осенью и зимой - охота. Круглый год - водка; ни книг, ни газет. Газета в те времена была на всю Россию только одна: С.-Пе­тербургские Ведомости, основанные Петром I в 1703 г. Они выходили два раза в неделю и читались довольно много в обеих столицах и в больших городах, но в помещичьих усадь­бах о них почти не знали. Невежество было невообразимое» (104, 19). Достаточно привести высказывания одной помещи­цы в царствование Анны Иоанновны о том, что турецкий сул­тан и «царь» французский исповедуют басурманскую веру.

Помещичьи дома были все похожи друг на друга и отлича­лись только размерами. Достаточно привести описание тако­го дома в отдаленной вотчине князя Д.М.Голицына (селе Зна-менское Нижегородского уезда, отписанном в 1737 г.). В нем две чистые горницы, каждая по 5 окон, разделенные между собой сенями: одна - на жилой подклети, другая - на ом­шанике, причем окна слюдяные, ветхие. К чистым горницам примыкала еще одна черная. Дом покрыт дранью, вокруг него обычные хозяйственные постройки: погреб, две конюшни, амбар, сарай, баня с предбанником, а также «земская изба» - очевидно контора имения. В таких тесных и невзрачных, разбросанных в провинциальной глуши гнездах и ютилось про­винциальное дворянство.

Стены были бревенчатыми, обои имелись только у очень богатых помещиков; из мебели довольствовались деревянны­ми скамьями, покрытыми коврами, стулья были редки, а кресла относились к предметам исключительной роскоши. Зато, бла­годаря дешевизне продуктов, стол накрывался обильный, ели жирно, много и тяжело. Зажиточность определялась, в основ­ном, нарядами, посудой, лошадями, экипажами и числом дво­ровых. Последних кормили до отвалу, однако одевали не­ряшливо и убого - казакины из грубого домашнего сукна были усеяны заплатами; прислуживали они за столом боси­ком, ибо сапоги надевались исключительно по праздникам боль­шим или для весьма почетных гостей. Дворовые - отнюдь не роскошь для помещика, они нужны были для защиты от раз­бойников или для набегов на имения соседних помещиков.

В усадьбе крупного барина, помимо дворовой челяди, нахо­дился особый штат приживальщиков (они осуществляли так называемое «подставное» потребление представителя праздного класса, по Т.Веблену) из дальней и бедной родни или из мелких соседей, которые служили мишенями барского остроумия или орудиями барских потех, принимающих грубый характер и сра­зу же переходящих в насилие. Устами своего депутата в екате­рининской комиссии однодворцы Тамбовской губернии жалова­лись на постоянные обиды, наносимые им соседями-дворянами. Депутат горячо восстал против отмены телесного наказания для дворян; без этих наказаний, говорил он, «благородным от наси­лия воздержать себя по оказуемой им вольности впредь невоз­можно. Но, почтеннейшее собрание, - продолжал он, - о дру­гих губерниях не отваживаюсь, а что ж о Воронежской и Белго­родской, смело уверяю: где б какое жительство осталось без притеснения и обид от благородного дворянства спокойно? Под­линно нет ни одного, что и в представлениях от общества дока­зывается» (25, т. VI, 36). Мелкопоместные дворяне подражали по мере возможности владельцам крупных имений.

Крепостное право отрицательно сказывалось на личности дворянина, порождало порочные нравы - оно обеспечивало его даровым трудом, доставляя ему «вредный досуг для праздного ума» (М.Богословский). Так как этот досуг нечем было занять серьезным, а энергия требовала выхода, то дворянин занимался не только охотой и служением Бахусу, но и тяжбами. Князь М.Щербатов вспоминает, что один из его ближних предков «ха­живал» в суд не только по своим делам, но вел также по поруче­нию и чужие тяжбы (68). Процессы тянулись годами и служили наряду с борзой и гончей охотой наиболее интересной темой для разговоров сельского дворянства, заполняя тем самым пустоту и скуку уединенной жизни. В некоторых случаях сутяжничество превращалось в страсть, появились большие охотники и охотни­цы судиться, прибегая к помощи мудрых юрисконсультов, заин­тересованных в сутяжничестве.

В 1752 г. императрица Елизавета объявила Сенату о своем крайнем неудовольствии слышать о разорении и притеснении своих подданных со стороны «ябедников», причем в указе при­водится и конкретный портрет такого ябедника. Это - князь Н.Хованский, отставной лейб-гвардии прапорщик, религиоз­ный и политический вольнодумец; к тому же неуживчивый человек - бросил жену, 12 лет подряд не ходил на исповедь, называл высокопоставленных особ дураками и злорадствовал по поводу пожара в московском дворце, остря, что императри­цу преследуют стихии: из Петербурга ее гонит вода (наводне­ние), а из Москвы - огонь. Указ предписывал князю Хован­скому сутяжничество бросить и никого не консультировать по судебным делам под угрозой- конфискации его движимого и недвижимого имущества (то же грозило и обращавшимся к нему за советами). За свой атеизм и злой язык остроумный князь-адвокат расплатился плетьми и ссылкой сначала в мо­настырь на покаяние, а затем в свою деревню.

Однако не все в дворянской среде в силу горячности натуры могли заниматься тяжбами, и они, как замечает М.Богословс­кий, предпочитали решать возникавшие недоразумения «откры­тым боем» (15, кн. VI, 34-35). Это значит, что разгорались военные действия между соседними «вотчинами-государства­ми» в средневековом духе. Так, в 1742 г. богатый вяземский помещик Грибоедов во главе отряда дворовых с рогатинами и дубьем напал ночью на усадьбу помещицы Бехтеевой, владели­цу выгнал и сам поселился в завоеванной усадьбе. В 1754 г. трое орловских помещиков, братья Львовы, советник, асессор и кор­нет, предприняли поход против своего соседа поручика Са­фонова. При помощи родственников они собрали армию из крестьян и дворовых численностью в 600 человек. Выступле­ние было обставлено торжественной церемонией: два священни­ка отслужили молебствие с водосвятием, все приложились к иконе; после помещики выступили с напутственными речами перед «воинством», побуждая «иметь неуступную драку» и не выдавать друг друга. Лучшим крестьянам для большего подъ­ема воинственного духа поднесли по чарке водки, и все двину­лись в путь. Подкравшись к крестьянам противника, занятым на сенокосе, и застав их врасплох, Львовы ударили по ним из лесу. Произошла кровопролитная свалка: 11 человек было убито, 45 тяжело ранено, 2 пропало без вести. В этот век царствования женщин жены и дочери дворян проявляли воинственные на­клонности и стратегические таланты. В 1755 году пошехонская помещица Побединская во главе своих крепостных сразилась с двумя соседями - помещиками Фрязиным и Леонтьевым, за­ключившими между собой союз и напавшими на ее людей. Бит­ва закончилась поражением и смертью обоих союзников. В иных усадьбах из дворовых людей формировались вооруженные, об­мундированные и обученные военному делу отряды для междуусобных войн и для защиты от частых тогда нападений на по­местья разбойничьих шаек (25, т. VI, 35; 104, 20).

Эти шайки были тем более опасны, что их тайные пред­водители, скупавшие награбленные вещи, часто бывали ро­довитыми, иногда титулованными, людьми, имевшими боль­шие связи. В своих «Записках» князь П.Долгоруков приво­дит целый ряд примеров такого рода. В Чернском уезде Туль­ской губернии дворяне Ерженский и Шеншин предводитель­ствовали разбойничьими шайками; на юге России в качестве тайных руководителей разбойников выступали братья, гра­фы Девиеры; в Костромской губернии - князь Козловский, являвшийся по матери Салтыковой родственником Ягужин-ских, Салтыковых, Лабановых, Долгоруковых. Не отстава­ли и женщины. В Путивльском уезде Курской губернии вдо­ва Марфа Дурова, владевшая тысячью душами, садилась на лошадь и в сопровождении трех сыновей и довольно мно­гочисленной шайки разбойничала. Этот разбой она называла - «ходить на охоту»; охота обошлась ей дорого - в результа­те ее арестовали и сослали в Сибирь.

В Малороссии действовала некая богатая женщина Базилевская, прозванная Базилихой; она выступала одновременно в роли покровительницы и любовницы разбойника Гаркуцы. Когда ею было накоплено огромное количество награб­ленных Гаркуцей драгоценностей, она отдала его в руки полиции. Его наказали кнутом, заклеймили и сослали на ка­торгу; Базилиха же все это состояние оставила своему сыну Петру, считавшемуся сыном Гаркуцы. Этот Петр Базилевс-кий женился на Грессер, племяннице фельдмаршала князя Трубецкого, бывшего министра двора при Николае I. После женитьбы Базилевский получил звание камергера, однако после того, как возмущенные его жестокостью крепостные связали и выпороли его, он вынужден был в 1849 году вы­ехать за границу. И таких примеров можно привести доста­точно много, все они прекрасно характеризуют нравы тог­дашнего дворянства.

В первой половине XVIII столетия дворянские гнезда в провинции были довольно пусты, ибо их население должно было быть занято на службе. «Околоток наш, - говорит А.Болотов, вспоминая детские годы, - был тогда так пуст, что никого из хороших и богатых соседей в близости к нам не было» (25, т. VI, 30). Особенно пустынными были дво­рянские усадьбы во времена Петра Великого, когда служи­лый дворянин получал кратковременный отпуск. В большин­стве случаев петровскому дворянину приходилось возвра­щаться в родное место после длительной службы, он выхо­дил в отставку уже одряхлевшим. Так, в 1727 г. некий бри­гадир Кропотов доносил Сенату, что в своем поместье он не бывал с 1700 года, т. е. целых 27 лет. И только в послепет­ровское время начинается ослабление служебного бремени дворянина, сокращение срока дворянской службы, что со­действовало приливу дворянства в родные углы (достаточно вспомнить меры Екатерины I и Анны Иоанновны).

Однако подлинным оживлением провинциальной жизни дворянство обязано закону о дворянской вольности 1762 г., наполнившему провинцию дворянством, и закону о дворянс­ком обществе 1775 г., организовавшему провинциальное дво­рянство в дворянские общества для управления губернскими делами[9]. Вместе с тем, пустота провинции в первой половине того столетия, отсутствие контакта с людьми своего круга, невозможность жить интересами дворянского общества нало­жили отпечаток на психологию и нравы помещика. По харак­теристике М.Богословского: «Они убивали в характерах об­щительность и действовали в противоположность службе, раз­вивавшей в дворянском кругу товарищеские чувства и отно­шения. Одинокие и редкие обитатели усадеб, свободные от службы, дичали, и наряду с чертами радушия и гостеприим­ства, свойственными вообще славянской натуре и широко рас­пространенными в русском дворянстве XVIII в., складывался также особый тип угрюмого и нелюдимого помещика, замкнув­шегося в своей усадьбе, никуда не выезжавшего и никого к себе не принимавшего, погруженного исключительно в мел­кие интересы и дрязги своего крепостного люда и заботы о борзых и гончих сворах» (25, кн. VI, 31-32).

Именно так, майор Данилов обрисовывает жизнь и нравы слоя провинциального дворянства первой половины XVIII века. Он ведет повествование о своей родственнице, тульской поме­щице-вдове: грамоте она не училась, но каждый день, разогнув спину, читала наизусть всем вслух акафист богородице; она очень любила щи с бараниной, и пока их кушала, перед ней секли варившую их кухарку не потому, что она дурно варила, а так, для аппетита. Дед майора Данилова проводил дни уеди­ненно в своей усадьбе: «Он никогда не езжал по гостям, да я и не слыхивал, чтоб и к нему кто из соседей равные ему дворяне езжали» (25, кн. VI, 32). Такие черты провинциальных дво­рян, порожденные существующими условиями, оказались весьма устойчивыми - их не смогли «стереть» провинциальные дво­рянские учреждения, созданные Екатериной II, они обнару­жатся у помещиков первой половины XIX столетия и найдут свое бессмертное воплощение в образе Плюшкина. Угрюмые и нелюдимые Даниловы и Болотовы времен Анны и Елизаветы сродни ему - они ведь его деды и прадеды.

И тем не менее западноевропейские нравы и правила обще­жития, введенные Петром Великим в русское общество, оказы­вали свое действие и на провинциальное дворянство. Значи­тельную роль сыграли ассамблеи, пришедшиеся по вкусу свет­скому русскому обществу; они быстро распространились, и вве­денная благодаря им в общественную жизнь женщина стала чувствовать себя хозяйкой на них. «Приятно было женскому полу, - повествует об этом князь М.Щербатов, - бывшему почти до сего невольницами в домах своих, пользоваться всеми удовольствиями общества, украшать себя одеяниями и убора­ми, умножающими красоту лица их и оказующими им хоро­ший стан; не малое же им удовольствие учинило, что могли прежде видеть, с кем на век должны совокупиться, и что лица женихов их и мужей уже не покрыты стали колючими борода­ми». Это сближение полов не только смягчало нравы, но и порождало новые чувства и настроения, до сих пор неведомые русским людям[10]. «Страсть любовная, - продолжает М.Щер­батов, - до того почти в грубых нравах незнаемая, начала чувствительными сердцами овладевать, и первое утверждение сей перемены от действия чувств произошло!... О коль жела­ние быть приятной действует над чувствами жен!» (189, 72).

Ассамблеи давали возможность развивать на практике те чувства, о которых шла речь в каком-нибудь переводном фран­цузском романе типа «Эпаминонд и Целериана». Такого рода романы формировали представления о нежной и романтичес­кой любовной страсти. «Все, что хорошею жизнью зовется, - вспоминает А.Болотов о елизаветинских временах, - тогда только что заводилось, равно как входил в народ тонкий вкус во всем. Самая нежная любовь, толико подкрепляемая нежны­ми и любовными и в порядочных стихах сочиненными песен­ками, тогда получала первое только над молодыми людьми свое господство» (25, кн. VI, 102-103). В середине века за­падные забавы и развлечения уже начинают проникать в дво­рянские усадьбы - там происходят своего рода ассамблеи; они тяжеловаты и грубоваты, как и все в деревне; появляются карточные игры, танцуют менуэты и контрдансы. В 1752 г. молодой А. Болотов на пути из Петербурга в свою родную туль­скую деревню заехал к зятю, псковскому помещику Неклюдо­ву, женатому на его старшей сестре, и попал как раз на ее именины. Они праздновались уже по-новому - на них собра­лись окрестные дворяне с семьями. Один из солидных соседей, полковник П.Сумароцкий, прибыл с домашним оркестром скри­пачей. После многочасового обеда все предались увеселениям: молодые люди увлеклись танцами, причем Болотов, щеголяя сшитым петербургским портным синим кафтаном с белыми раз­резными обшлагами, открыл менуэт в паре с полковничьей до­черью. Дамы забавлялись игрой в карты, мужчины продолжа­ли беседу за рюмкой. Когда же оживление охватило всех, то карты и разговоры были отставлены в сторону и все пустились в пляс. Элементы русской культуры подчинили европейскую - чинный западный менуэт уступил место русской под песни дво­ровых девок и лакеев. Веселье продолжалось до ужина, после которого гости остались на ночь у радушного хозяина и разъ­ехались на другой день после обеда.

Следует отметить, что жизнь московского дворянства, зи­мой - в Москве, летом - в подмосковных усадьбах, по сути, мало чем отличалась от жизни в деревенской глуши в XVIII веке; разве что нравы были более мягкими и роскоши было побольше. В предыдущем разделе уже говорилось о том, что после получения дворянами вольности значимость приобрела дворянская усадьба, с нею связана и возникшая атмосфера дру­жеского общения. В новиковском журнале «Кошелек» пароди­руется это общение: «Ныне женщин взаперти и под покрыва­лами их лиц не держат: все оне наруже. Что ж бы мы сошедшись в женское собрание говорить стали? От обхождения на­шего с французами переняли мы их тонкость, живость и гиб­кость, так что я несколько часов могу разговаривать с женщи­ною, и верно знаю, что ей не будет скучно...» (222, 59). Однако способность к общению в самом широком смысле этого слова выступала важнейшей характеристикой личности дворянина - она определяла достоинство в соответствии с этическим кодек­сом эпохи Просвещения. Поэтому хозяин городской или дере­венской усадьбы просто немыслим вне многочисленных дружес­ких связей. Интересно то, что именно неписаный закон дружбы как бы связывал воедино собравшееся в усадьбе «общество». Ведь в гостиной не всегда собирались единомышленники, на­против, в учтивой и непринужденной беседе (она могла быть и бурной, все зависело от темперамента беседующих) сталкива­лись зачастую противоположные мнения, вкусы и мировоззре­ния. Их спектр достаточно широк - здесь и мечтательный пок­лонник Фенелона, и скептический вольтерьянец, и филантропи­ческий руссист, и политический циник в духе Дидро, и просто спесивый человек. Эпоха Просвещения оказала сильное влияние на русское дворянство; поднимая на щит общение, ее литература - литература сентиментализма - окутала дружбу чуть-ли не мистическим туманом. Эта основа и позволила весьма быстро сфор­мироваться культуре общения в среде российского дворянства.

На эту новую потребность сразу же откликнулась архитек­тура русского классицизма - она создала новый тип усадебно­го дома с целым комплексом обширных парадных помещений:

«В них всеми доступными художественными средствами сози­далась празднично гостеприимная атмосфера. Разнообразные по форме и отделке парадные помещения объединялись, подо­бно «золотым» комнатам демидовского дома, в великолепные анфилады, в которых было не столько удобно жить, сколько общаться» (222, 59). Парадный интерьер был сконструирован так, чтобы в его пространстве разворачивалось действо: обеды и балы, приемы и беседы, чтение книг и музицирование, на­слаждение произведениями искусства и игра в карты. В дворян­ских поместьях наряду с этим создавались и парковые пейзажи; ведь парковый пейзаж, являясь неотъемлемой частью усадьбы, воспитывал у дворянина эстетический вкус благодаря поэтичес­кому опыту созерцания и переживания природы. Сам парк вы­ступает уже в качестве необходимого условия достойного чело­веческого существования: ежедневная прогулка по парку вошла в дворянский быт не только деревни, но и города. И не случайно тогда в Петербурге называли Москву «большой деревней» и многие в ту пору стремились жить на лоне природы.

Н.Карамзин в «Записках старого московского жителя» пи­сал: «...Русские уже чувствуют красоту Природы; умеют даже украшать ее. Объезжайте Подмосковныя: сколько прекрасных домов, Английских садов, сельских заведений, достойных лю­бопытного взора просвещенных иностранцев!... Рощи, - где дикость Природы соединяется с удобностями искусства и вся­кая дорожка ведет к чему-нибудь приятному: или к хорошему виду, или у обширному лугу, или к живописной дичи - нако­нец заступают у нас место так называемых правильных садов, которые ни на что не похожи в натуре и совсем не действуют на воображение» (122, 60). Такого рода красота влияла обла­гораживающе на нравы провинциального дворянства и высшего света, внесла свой вклад в формирование нашей отечественной культуры, заложив в нее громадный творческий потенциал.

Действительно, в конце екатерининского «златого века» воз­ник такой социокультурный феномен, как дворянская усадьба, связанный с новой тенденцией в общественной жизни. Наряду с гражданскими мотивами в произведениях творцов блестящей формирующейся русской национальной культуры все более настойчиво повторяется идея ухода от государственной, общес­твенной деятельности, неверие в ее плодотворность. В стихах Державина, Капниста, Львова, в живописи Боровиковского кристаллизуется образ человека, отвергнувшего суету и нравы столичной жизни, обитающего в своей усадьбе в кругу семьи, друзей, любимого крестьянина, к которым он относится отечес­ки. Такая жизнь дает физическое и нравственное здоровье, душевный покой; дни наполнены простыми «естественными» радостями бытия. В стихах Державина поэтизируется приро­да, самые обычные дела (еда, сон); переосмысливается поня­тие богатства, которое состоит отнюдь не в «сокровищах»:

«Богат, коль здрав, обилен, -

Могу поесть, попить;

Подчас и не бессилен

С Миленой пошалить».

Созданный им поэтический образ человека, живущего ес­тественной и счастливой жизнью, противопоставляется сует­ным нравам вельмож, придворных и откупщиков. В посла­нии В.В.Капнисту с истинно державинской поэтической сме­лостью светское общество названо чернью: «Умей презреть и ты златую, злословну, площадную чернь». В другом посла­нии (Львову) Державин вкладывает в уста друга програм­мный афоризм: «Ужель тебе то не известно, (Что ослеплен­ным жизнью дворской) Природа самая мертва?» Уход в уса­дебную жизнь в кругу семьи и друзей, противопоставление ее «жизни дворской», где «природа самая мертва», привели к появлению таких культурных гнезд дворянства, как Никольское-Черенчицы Львова, Премухино А.Бакунина, близ Торж­ка, Обуховка Капниста на реке Псел, возле Миргорода, Званка Державна на реке Волхов.

Дворянская усадьба представляла собою сравнительно замкну­тый цельный мирок, подвластный воле помещика, базирующий­ся на крепостном труде. Архитектурное, парковое, театральное, музыкальное, живописное творчество во многих усадьбах вы­ражало прогрессивные тенденции культуры. Созданные здесь произведения искусства вошли в сокровищницу национальной и мировой культуры и продолжают давать эстетическое наслажде­ние, не отменяемое и не заменяемое творениями последующих мастеров. Именно в дворянской усадьбе с необычайной остротой обнаруживается основное противоречие культурно-историческо­го процесса эпохи (последняя треть XVIII - первая половина XIX века): складывание отечественной культуры в условиях на­чинающего разлагаться крепостничества и нарождающихся бур­жуазных отношений. Дворянская усадьба - социокультурный феномен, который выходит за рамки дворянской культуры и является одним из свидетельств и выражений процесса склады­вания национальной русской культуры.

В 30-х годах прошлого столетия А.Пушкин охватил это основное противоречие в описании подмосковных дворянских усадеб: «Подмосковные деревни также пусты и печальны. Роговая музыка не гремит в рощах Свирлова и Останкина; плошки и цветные фонари не освещают английских дорожек, ныне заросших травою, а бывало уставленных миртовым и померанцевыми деревьями. Пыльные кулисы домашнего те­атра тлеют в зале, оставленной после последнего представле­ния французской комедии. Барский дом дряхлеет... Обеды даются уже не хлебосолами старинного покроя, в день хозяй­ских именин или в угоду веселых обжор, в честь вельможи, удалившегося от двора, но обществом игроков, задумавших обобрать, наверное, юношу, вышедшего из-под опеки, или саратовского откупщика» (218, 530).

В таком доме могли быть и помещения для «кабинетных упражнений», где хозяин работал и писал подобно тому, как были написаны знаменитые мемуары «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. 1738-1793». В подобных домах бывали сочинения Ломоно­сова и Сумарокова, Хераскова и Карамзина, Вольтера и Дид­ро. Полки с книгами, гравюры на стенках, конторка, часы - все это свидетельствует о том, что хозяин является любителем «книжного просвещения» и знаком с западноевропейской куль­турой. «Могучее влияние печатного слова, - пишет А.Кор­нилова, - проникало в помещичьи усадьбы, и хорошие биб­лиотеки становились не таким уж редким явлением в деревен­ском захолустье» (128, 32). Именно книги русских и запад­ноевропейских писателей, труды французских мыслителей оказывали влияние на формирование подрастающего поколе­ния дворян, что способствовало усилению их умственной дея­тельности, отодвигая на задний план помещичьи занятия и связанные с ними нравы. Появились просвещенные дворяне, чьи дети под влиянием тех же книг 14 декабря 1825 года выйдут на Сенатскую площадь.

И тем не менее образованных людей среди провинциаль­ного дворянства было немного, большинство из них отлича­лось полудикими нравами. В одном из писем Марты Виль-мот, датированном 14 июня 1806 года, говорится: «Баронессе Прайзер волею несчастных обстоятельств пришлось служить гувернанткой в двух или трех семьях. Только что она отказа­лась в одной из них от места из-за плохого обращения и из-за отвратительного поведения хозяев, чему ей приходилось быть свидетельницей (между прочим, эта семья пользуется чрезвы­чайным уважением в округе). Я не хочу портить этими сцена­ми свой дневник; но вот один пример. В первый день, как приехала баронесса, хозяин дома, к ее ужасу, позвал горнич­ную и развлекался тем, что приказал этой женщине ловить на нем блох, которых по воскресеньям ищут друг у друга в голо­ве нищие ирландские дети, и эта картина часто потом повто­рялась. Баронессу считали капризной, потому что в подобных случаях она спешила уйти в свою комнату» (98, 394).

А разве это не относится к полудиким нравам, когда у мно­гих помещиков была страсть к свиньям. С.Т.Аксаков в своей автобиографической повести «Детские годы Багрова-внука» вспоминает помещика Дурасова, который хвастался своими заведениями: «Да у меня и свиньи такие есть, каких здесь не видывали; я их привез в горнице на колесах из Англии. У них теперь особый дом... Я всякий день раза по два у них бываю».

В самом деле, в глухой стороне сада стоял красивый домик. В передней комнате жил скотник и скотница, а в двух больших комнатах жили две чудовищные свиньи, каждая величиной с небольшую корову. Хозяин ласкал их, называл какими-то име­нами. Он особенно обращал наше внимание на их уши, говоря: «Посмотрите на уши, точно печные заслоны!» (15, 251). И когда одна из свиней «сдохла», то барин сильно печалился, не обращая внимания на своих людей - свинья оказалась доро­же человека! Нелишне заметить, что в фонвизиновском «Недо­росле» люди по черным избам в тесноте да в грязи ютились, а у каждой свинки «хлевок особливый» имелся.

В XVIII столетии крепостной человек был ревизской ду­шой, неполноправным государственным лицом, однако в гла­зах дворян и других сословий он был, по выражению князя М.Щербатова," рабом. Отсюда и хамские нравы в отношении помещиков к крепостным крестьянам, сохранившееся и в XIX веке. И дворяне же этого века (разумеется, некоторые из них) приходили к мысли о ненужности крепостного права, ведуще­го к величайшей испорченности нравов и помещиков, и крепос­тных. Так, в представлении братьев Николая и Сергея Турге­невых хамами являются те, кто ест выращенный крестьянами хлеб и попирает их же достоинство. В начале 1818 г. Николай писал Сергею: «Наш образ мыслей, основанный на любви к Отечеству,- на любви к справедливости и чистой совести, не может, конечно, нравиться хамам и хаменкам. Презрение, воз­можное их уничтожение может быть только нашим ответом. Все эти хамы, пресмыкаясь в подлости и потворстве, переме­нив тысячу раз свой образ мыслей, погрязнут, наконец, в пыли, прейдут заклейменные печатью отвержения от собратства лю­дей честных, но истина останется истиною, патриотизм оста­нется священным идеалом людей благородных» (229, 249). Тур­геневское понимание хамства, весьма оригинальное для того времени, быстро было подхвачено в декабристских кругах, меч­тавших установить в России республиканскую форму правления.

Однако мечты оставались мечтами, а в николаевской Рос­сии господствовали отвратительные нравы провинциального дворянства в виде телесных наказаний (крестьян и дворовых секли на конюшнях), всякого рода насилий и бесконечных над­ругательств. А. де Кюстин писал: «Русские помещики - вла­дыки, и владыки, увы, чересчур самодержавные в своих име­ниях. Но, в сущности, эти деревенские самодержцы представ­ляют собой пустое место в государстве. Они не имеют полити­ческой силы. У себя дома помещики позволяют себе всевоз­можные злоупотребления и смеются над правительством, пото­му что всеобщее взяточничество сводит на нет местные власти, но государством они не правят» (144, 268). Барыня читала чув­ствительный роман или молилась в церкви, а на конюшне по ее приказу нещадно драли «мужиков, баб и девок». Что же касает­ся барина, то его отношения к насилию великолепно выражено А.Некрасовым в словах помещика Оболдо-Оболдуева:

«Кулак - моя полиция!

Удар искросыпительный,

Удар зубодробительный,

Удар - скуловорррот!...»

И верно пишет В.Купер в своей книге «История розги», что «этот паривший некогда кулак пережил и до настоящего вре­мени, позорное наследие перешло и к нам, и долго еще русско­му обществу и народу бороться с последствиями рабства и бы­лых насилий» (109, 153). Такого рода нравы пережили круше­ние крепостного права, преодолеть их оказалось очень трудно. О насилии и взяточничестве в провинции сообщает и А.И.Кошлев, бывший в 40-х годах прошлого века предводителем уездного дворянства. Он рассказывает о весьма богатом старике-помещике, который в течение 18 лет был уездным предводите­лем дворянства и прославился своим самоуправством и пло­хим обхождением с крестьянами и дворовыми людьми. «Он был несколько раз под судом: но по милости денег всегда вы­ходил чистым из самых ужасных дел. Он засекал до смерти людей, зарывал их у себя в саду и подавал объявления о том, что такой-то от него бежал. Полиция, суд и уездный стряпчий у него в кабинете поканчивали все его дела» (234, 79). И самое интересное, что этот помещик был очень набожен, не пропус­кал ни обеден, ни заутрень и строго соблюдал все посты, а людей приказывал сечь между заутреней и обедней по праз­дникам (не следует забывать, что в императорской России на долю религиозных праздников приходилось 160 дней в году). Более того, ему вздумалось получить пряжку за 35-летнюю беспорочную службу, однако неблагоприятные для этого от­метки в его служебном формуляре служили, казалось, неус­транимым препятствием. Но деньги всемогущи - всего-навсе­го 20-30 тысяч рублей, и в царствование Николая I грудь само­дура украсила желанная пряжка за беспорочную службу.

В качестве другого примера А.И.Кошелев приводит дея­ния помещика Ч., бывшего майора, пользовавшегося уваже­нием среди дворян, но жестокого в обращении с крестьянами и дворовыми. Сам по себе он не был злым человеком, его жестокость проистекает от стремления научить своих крепостных порядочной жизни, это он считал своим священным дол­гом. «Майор Ч., как старый военный служака, особенно лю­бил военную выправку, и у него крестьяне и дворовые люди являлись все с солдатскими манерами. Жаловаться на поме­щика никто не смел, и житье людям было ужасное. Так, при земляных работах, чтобы работники не могли ложиться для отдыха, Ч-ов надевал на них особого устройства рогатки, в которых они и работали. За неисправности сажал людей в башню и кормил их селедками, не давая им при этом пить. Если кто из людей бежал, то пойманного приковывал цепью к столбу... Брань, ругательства и сечение крестьян производи­лось ежедневно» (234, 81). Такие случаи отнюдь не были еди­ничными в данном уезде, они типичны для всего провинциаль­ного дворянства и весьма ярко характеризуют его жестокие нравы, что потом и откликнулось в еще большей жестокости крестьян по отношению к дворянам в революцию 1917 года.

Провинциальный дворянин, привыкший жить на всем гото­вом, оказался не подготовленным к обострившейся экономи­ческой борьбе, которая развернулась в России после отмены крепостного права. Многие дворяне были выбиты из наезжен­ной колеи привычного образа жизни; чтобы выжить в новых условиях, они хлынули в Петербург и заняли все возможные места в его структуре. С.Чериковер в своей интересной книге «Петербург» пишет: «Они теперь накинулись на канцелярии, департаменты, на всякие должности в главных управлениях, в банках, и акционерных обществах... Мало-помалу они обосновались здесь... и живут, всюду бросаясь в глаза, составляя значительную часть населения Петербурга (8,9%)... Из их среды выбираются члены Государственного Совета, минист­ры, главноначальствующие, директора департаментов; ими заняты все выдающиеся должности при Дворе, они поставля­ют дипломатов за границу и высших чиновников в провин­цию; их представители наполняют гвардейские полки, флот и привилегированные высшие и средние учебные заведения Петербурга» (305, 90-91). Одни из них тянулись ко двору императора, им был присущ снобизм и замыкание в своем узком кругу, другие постепенно освобождались от сословных предрассудков и порочных нравов, общались с неродовитой интеллигенцией, в общении с представителями других слоев и классов были просты, деликатны и безыскусственны.