Раздел 9. Духовенство

Нравы духовенства православного толка можно понять только в контексте русской культуры и жизни с ее глубокой религиозностью. В романе Ф.Достоевского «Братья Карамазовы» одна из богоборческих инвектив Ивана Кара­мазова направлена против существования духовенства (здесь фактически речь идет о проблеме теодицеи - богооправда­ния, снятия вины с Творца за наличие в мире зла), однако его брат Алеша говорит, что религиозность присуща приро­де человека, что человеку необходимы в жизни священно­служители. Можно только поражаться гениальной интуи­ции Достоевского, ибо научные исследования во второй пол­овине XX столетия показали, что истоки религиозности сле­дует искать в общественной жизни, в социокультурной и би­опсихической реальности человеческого бытия.

В соответствии с одним из подходов, имеющимся в совре­менной культурологии, в процессе перехода от животного к человеку возникает мир культуры, который опосредует от­ношения человека с миром природы (животное вписано в естественную среду, его поведение определяется системой рефлексов и инстинктов). Эта опосредованность приводит к тому, что человек попадает в ситуацию неопределенности; именно потребность в снятии неопределенности и порождает мир культуры (мифологию, религию, искусство и пр.). Здесь религиозная вера и позволяет человеку преодолеть неопре­деленность и уверенно действовать в жизни (207, 6-7). Вмес­те с тем благодаря культуре человек знает, что он смертен; поэтому у человека возникает страх перед смертью, перед небытием. Культура же стремится нейтрализовать этот эк­зистенциальный страх - одним из средств в этом случае и является религиозно-мифологическое миропонимание. Рели­гия, предлагая человеку вечную жизнь в «ином мире», объ­ясняет смерть как переход к бессмертию; этим самым она придает смысл жизни и формирует чувство безопасности в перипетиях быстротечной жизни.

Западные исследователи в области психобиологии пока­зывают, что способность к вере (религиозной и нерелигиоз­ной), ритуал или культ являются одним из центров про­граммы деятельности человеческого мозга (354, 357-358). Оперирование понятиями, лежащими в основе любого логи­ческого рассуждения, должно быть предварено верой, т. е. знание опирается на веру (без веры не может жить даже самый завзятый скептик). Оказывается, что в базальных ганглиях (крупные скопления нейронов, лежащи в основа­нии полушарий мозга) хранятся схемы поведения, сформи­ровавшиеся в процессе эволюции; эти врожденные, вписан­ные в мозг человека схемы поведения проявляются в стерео­типной, ритуализованной деятельности человека.

Известно, что все религии нацеливают своих адептов на поиск связи с «невидимым» божеством. Во всех религиях имеются ритуальные позы, которые необходимы для выра­жения почитания и способствуют созерцанию, благоприят­ному для общения с богом[16].

Оказывается, что традиционная поза обожания - коле­нопреклонение и падение ниц, насыщенные эмоциональ­ностью, - отнюдь не результат суеверия, а ожидание «от­кровения», выражение интуитивной природы многомерного человека и его стремлению к единению с окружающей его социальной и природной средой. Об этом свидетельствует бесчисленное множество примеров, охватывающих всю об­ласть эзотерической и магической практики и знания, мифо­логическое наследие, обычаи и условности самых разнооб­разных культур.

Когда человек испытывает чувство почитания или покло­нения, будь это в форме тихого созерцания природы или во время религиозной церемонии, тогда блаженство, идущее из центра награды, разливается по коре головного мозга. «Это отнюдь не фантастическое предположение, -подчеркивает английский психобиолог Дж.Янг, - ибо когда испытываем чувство блаженства, почитания, то по каналам систем рас­пространяются нервные импульсы, освобождающие поток химических сигналов, которые открывают пути к коре го­ловного мозга и ее сфере» (354, 368). Понятно теперь в све­те современного научного знания, что религиозность выра­жает одну из фундаментальных потребностей человека, вы­росшую на основе биопсихосоциокультурной основе, а имен­но: потребность в вере.

С самого зарождения человеческого общества потребность в вере приняла религиозный характер и для ее удовлетворе­ния возник социальный институт священнослужителей (или жрецов), с его священными текстами, обрядами и церемони­ями. О значимости религии в жизни пишет прекрасно В.Клю­чевский: «Люди, слышавшие проповедь Христа на горе, дав­но умерли и унесли с собою пережитое ими впечатление; но и мы переживаем долю этого впечатления, потому что текст этой проповеди вставлен в рамки нашего богослужения. Об­ряд или текст - это своего рода фонограф, в котором за­стыл нравственный момент, когда-то вызвавший в людях добрые дела и чувства. Этих людей давно нет, и момент с тех пор не повторился; но с помощью обряда или текста, в который он скрылся от людского забвения, мы по мере же­лания воспроизводим его и по степени своей нравственной восприимчивости переживаем его действие. Из таких обрядов, обычаев, условных отношений и приличий, в которые отлились мысли и чувства, исправляющие жизнь людей и служившие для них идеалом, постепенно путем колебаний, споров, борьбы и крови складывалось людское общение. Я не знаю, каков будет человек через тысячу лет; но отнимите у современного человека этот нажитой и доставшийся ему по наследству скарб обрядов, обычаев и всяких условностей - и он все забудет, всему разучится и должен будет все начи­нать сызнова (121 т. III, 273). Религия посредством свя­щенных текстов и обрядов, через догматы и заповеди оказы­вала влияние на нравы общества; не меньшее значение при этом играли и нравы самого духовенства.

Если окинуть взглядом панораму нравов духовенства на протяжении всего существования Российской империи, то можно увидеть, как причудливо перемешаны здесь божес­твенное и дьявольское, светлое и темное, пошлое и возвы­шенное, как происходила эволюция нравов священнослужи­телей различного ранга в зависимости от исторических усло­вий и духовного совершенства. Противоречия русской жиз­ни наложили свой отпечаток на нравы православного духо­венства (среди него выделяется белое духовенство - патри­арх, митрополиты, архиепископы, епископы, священники, дьяки и др. - и черное - монахи и монахини).

К началу XVII века русское духовенство пропиталось религиозной самоуверенностью, считая себя единственным обладателем и хранителем христианской истины, чистого православия. Доминирующим настроением стало то, что пра­вославная Русь имеет все необходимое верующему человеку, что ей уже нечему учиться. Древнерусское церковное общес­тво даже творца вселенной представляло русским богом:

«Самодовольно успокоившись на этом мнении, оно и свою местную церковную обрядность признало неприкосновенной святыней, а свое религиозное понимание нормой и корректи­вом боговедения» (121 т. IV, 279). Русская церковная иерар­хия XVII века предала осуждению русскую церковную ста­рину, имевшую для многих вселенское значение, чем способ­ствовала стяжанию, разврату, пьянству, пиршеству в монас­тырях, взяточничеству и другим порокам, процветавшим в среде духовенства.

В XVII столетии возросли различного рода «настроения», или порочные нравы, которые ревнители благочестия счита­ли опасными и распространенными. В одной из челобитных неизвестного автора указывается на пьянство среди служи­телей церкви и нерадение к службе, ибо священники даже службы совершают, «омраченные пьянством». Более того, ради «малого своего покоя» стараются быстрее окончить службу и не обращают внимания на недостойное поведение верующих в церкви и вне ее. Монахи, говорится далее в чело­битной, «любят сребро и злато и украшение келейное», ведут пьяную, разгульную и развратную жизнь, дают взятки цер­ковным властям, чтобы получить место игумена или келаря; недостойным является и поведение архиреев (111, IV-V).

В середине XVII века возник кружок ревнителей бла­гочестия (или «боголюбцев»), состоявший из духовных и светских лиц - в него входили Алексей Тишайший, Ф.Рти­щев, архимандрит Никон (позже митрополит и патриарх), дьякон Благовещенского собора Федор Иванов, священники Аввакум Петров, Даниил и др. Участники этого кружка верили, что возможно исправление нравов духовенства, что можно будет заменить нерадивых и корыстных пастырей высоконравственными ревнителями благочестия, однако жизнь разрушила такого рода иллюзии. В итоге кружок ра­зделился на две группы, чья деятельность привела к знаме­нитому расколу.

Раскол имел не только конфессиональные, но и социальные причины, т. е. за никоновской реформой стоят вполне ре­альные общественные интересы различных групп. Ведь ста­рообрядцы отвергали «самодержавство» царя в церков­ных делах, обожествление фигуры монарха, падение роли епископства. В «порче» нравов духовенства, в социальном неблагополучии, в утеснении «малых людей», в западном влиянии они видели «знамения прихода Антихриста», о чем ярко свидетельствуют сочинения протопопа Аввакума и ис­торические произведения Д.Мордовцева «За чьи грехи?» и «Великий раскол» (88, 172). Обостренное ожидание эсхато­логических событий питало и поддерживало раскольников в тюрьмах и на кострах.

Патриарху Никону противостоял протопоп Аввакум, ду­ховный вождь старообрядчества, причем споры и диспуты между их сторонниками отнюдь не были чисто теоретичес­кими упражнениями. Они повлекли за собой реальные тра­гические последствия - массовые самосожжения. Старове­ры не только шли на плаху, но и принимали «огненное кре­щение» - самосожжение, т. е. принимали мученический ве­нец во имя «старой веры», что было единственным способом спасти свою душу. Нужно иметь в виду, что самосожжение не было просто актом добровольной смерти, его благослав-лял обычно старообрядческий пророк и оно выступало та­ким образом в качестве религиозного священнодействия.:

Смысл этого фанатического священнодействия можно понять, только обратившись к основной идее крестьянской реформации, согласно которой мир представляет собой цар­ство торжествующего зла и скверны. Мир раздвоился, с од­ной стороны, антихрист, с другой - гонимые им верные, чье спасение состоит в окончательном очищении от всего злого. Однако в силу того, что весь мир подвержен злой порче, верный несет в себе частицу этого зла, поэтому необ­ходимо очиститься от греха, искупить его.

И эти акты искупления осуществились в форме самосожже­ния, которое продолжалось в течение нескольких десятилетий XVII века (в них погибло около 9000 человек), в XVIII сто­летии, особенно во времена бироновщины, причем число жертв оказалось еще большим (182, 175). Понятно, что са­мосожжение было уделом крайних фанатиков, основная же масса приверженцев старой веры ограничилась такой «мяг­кой» формой фанатизма, как бегство от мира в лесные пус­тыни. «Вне лесов ныне царство антихристово», - говорили бежавшие староверы; само же бегство представляло, по сути своей, колонизацию девственных лесных чащ нижегородского Заволжья, Приуралья и Зауралья и пр. Соответственно вы­рабатывался характер старообрядцев с его чертами суровос­ти, строгости и решительности, а также сохранялись в чис­тоте нравы старины (не пить, табака не курить, не развратничать) и высокая духовность.

Староверы - нестяжатели, которые выступали против «порчи» нравов духовенства, осуждали роскошь высших сфер, клеймили праздность как величайший порок: «Ты кра­дешь, насилуешь, ябедничаешь, занимаешь и, не имея чем отдать, бегаешь, запираешься, преступаешь клятву и совер­шаешь другие бесчисленные злодеяния». Разгромив старо­веров-нестяжателей, государство пожинало горькие плоды, обнаружившиеся и в середине XIX века. Православные свя­щенники обвиняли прихожан, которые перестали ходить в кабак, употреблять скверные слова и начали читать книги, в раскольничестве. Вместе с тем высокая нравственность и чистые нравы старообрядчества подпитывали высокую рус­скую духовность; не случайно, что философско-нравственные искания Л.Толстого, чьи результаты отражены в его знаменитой «Исповеди», близки нравственному пафосу му­чительных поисков Аввакума.

Существовало резкое отличие высшего духовенства от низ­шего, ибо иерархи буквально купались в роскоши и были недо­ступны рядовым священникам, демонстрируя в ряде случаев по отношению к ним дикие нравы (об этом будет сказано ниже). Приведем описание патриарших палат и господствовавший в них быт в допетровскую эпоху. Патриарший дом и двор с 1626 года по 1700-й был трехэтажным: в нижних палатах размещались некоторые из лиц придворного патриаршего штата (подъячие, певчие дьяки и др.), средний этаж пред­ставлял собой собственно патриаршие хоромы, на третьем этаже располагались патриаршая казна, мастерская сереб­ряных дел мастера и покои, где проживали старцы. Стены патриарших хором были обиты сукном разноцветным, пото­лок - «кожей золотной» или более дорогими материалами, кроме того, палаты были расписаны библейскими образами. Сервировка стола патриарха, особенно в парадных случаях, когда приглашались знатные и именитые гости, иногда и царь, отличалась роскошью и богатством, не уступавшими царским трапезам (204). Патриарший дом и двор содержа­лись на церковные доходы, идущие от монастырей, храмов и приходов.

В петровскую эпоху патриархи превратились в прямых слуг светской власти, готовых хвалить и порицать все в уго­ду царю. Они занимались своими личными делами, устраи­вали свои именья да занимались пышными церковными це­ремониями. Патриарх и архиереи старались не соприкасать­ся с окружающим миром и не допускали к себе представите­лей рядового духовенства - двери патриаршего дома были так же недоступны даже для настоятеля крупного монасты­ря, как рай для изгнанных прародителей человечества.

Вслед за патриархом многие архиереи, «ревновавшие о вельми жестокой славе», требовали себе чести, «равной цар­ской». Такой ревностный к славе архиерей заставлял водить себя под руки и только под звон колоколов. Лиц, которые являлись для поставления в священники, такой архиерей держал на крыльце, даже в зимнюю стужу, по 5-6 часов на протяжении нескольких недель. Подручные архиерея безза­стенчиво обдирали приехавших на прием священников, на­пример, иному священнику, чтобы добиться позволения пе­рейти из одного прихода в другой, нужно было «поднести» челяди митрополита 15 рублей[17].

Патриарший дьяк брал 5-6 рублей, столько же прихо­дилось его помощникам, да гостинцев ему и его жене в виде рыбы, меда, ягоды в сахаре, мыла.

Отчуждение между церковными властями и низшим ду­ховенством настолько было сильным, что священники счита­ли для себя недосягаемой честью подойти в церкви к архие­рейскому благословению! Ведь находились такие архиереи, которые в храме бранили священников во всеуслышание са­мыми бранными словами и могли даже до крови собственно­ручно избить неугодного им священнослужителя. Тех же, кто попадал в архиерейский суд, ожидали плети, сажание на цепь и заключение в колодки. И редко встречались вы­сокопоставленные святители высокой духовности и честных нравов - это воронежский архиерей Митрофаний, св. Фео­досии Углицкий, св. Дмитрий Ростовский, Афанасий Хол­могорский и др. Не лучше были нравы и среди представите­лей низшего духовенства; многие из них были невежествен­ными и неграмотными, ибо получали свои места за взятки, не дорожили своим саном, носили грязное платье, дрались на кулаках и т. д. Грубость нравов низшего духовенства пет­ровских времен производит удручающее впечатление. В ду­ховенстве особенно укоренилось поистине сатанинская страсть к хмельному; драки в алтаре из-за молебна (т. е. из-за де­нег), побои родственников, не исключая и отца родного, подлоги и плутовство различного рода дают образ пастыря той эпохи (124, 426). Не удивительно, что уважение к сану священника практически отсутствовало - в актах того вре­мени довольно часто идет речь о священниках, которые были биты или изувечены сильными и простыми людьми. Еще непригляднее, грубее нравы черного духовенства петровс­ких времен. К XVIII веку монастыри во многом утеряли свое высокое культурное значение, перестали поддерживать лучшие идеалы веры, в них стремились уже не для сверше­ния подвигов во имя человечества, а чтобы обрести телесный покой[18].

В монастыри теперь идут не в поисках душевного спасе­ния, сюда хлынули те, кто не хочет трудиться, ищет даровой хлеб и привольной жизни; за сплошной массой этих, по вы­ражению Петра Великого, «тунеядцев» теряются отдельные подвижники. «Богослужение, молитва, послушание, подви­ги и воздержание, - говорит историк церкви, - уступили в монастырях первенствующее место пьянству, безначалию, разнузданности, страсти к наживе. Забыв свои обязанности и обеты, а может быть, по невежеству, и не зная их, монахи в бесстрашии пьянствовали, проводили жизнь во всяком бес­чинии, своеволии, беспутно волочились, ходили по кабакам, производили «многую вражду и мятеж». Ростовский преос­вященный Георгий Дашков в письме царю Петру с отчаяни­ем сообщает, что его епархии «чернецы спились и заворовались» (124, 427).

В конце концов Петр Первый для поднятия нравственно­го уровня духовенства принял ряд мер: была произведена генеральная чистка духовенства, в результате которой были исключены дьячки, монастырские слуги, пономари, их дети и свойственники, началось безжалостное наступление на ни­щих, архиереям назначали жалованье, образован Синод во главе с обер-прокурором. Белое духовенство сократилось, доступ в него стал затруднен и оно стало воспроизводить само себя. В связи с этим духовенство обрело кастовые чер­ты, характеризуемые обязательным наследованием сыном места отца. Отныне духовная пастырская деятельность под­чинялась интересам государственной власти, священнослу­жители стали осуществлять тяжкие обязанности. Им теперь вменена повинность не только славословить царя и его ре­формы, но доносить властям о враждебных намерениях, вы­сказанных на исповеди, о раскольниках, уклоняющихся от уплаты двойной подати. Иными словами, священник пре­вратился в фискала; тогда как святейший Синод стал одним из государственных учреждений.

Однако нравы духовенства и после этого, по сути, не из­менились - невозможно было требовать от духовенства са­мостоятельного мышления и даже простого чувства собствен­ного достоинства. Ибо оно оказалось всецело подчиненным власти митрополита, который сам был подвластен правитель­ству. И монашество жило в довольстве и изобилии, оно бо­гатело и жирело, купалось в роскоши. Монастырям принад­лежало более 900 сот тысяч крепостных душ в соответствии с переписью 1742 года, из них одна десятая приходилась на долю Троице-Сергиевской Лавры. Неудивительно, что Геде­он Криновский, архимандрит этой Лавры, носил на башма­ках бриллиантовые пряжки. Только в 1764 г. указом Екате­рины II имущество церковников было отчуждено в пользу государства.

Князь П.Долгоруков пишет: «Нравы духовенства были дикие. В стране, где князья, графы, кавалеры высших орде­нов и даже кавалерственные дамы могли быть наказаны кну­том - и духовенство было подчинено общему правилу. Не говоря о Тайной канцелярии и ее пытках, простой донос подвергал священника и монаха самому постыдному униже­нию, по произволу архимандрита или епископа. Часто свя­щенника, едва успевшего дослужить обедню и совершить таинство св. Причастия, тащили на конюшню архиерейского двора и секли «нещадно». Самые умные и образованные из архиепископов - оказывались часто самыми жестокими. Таковы, например, были Амвросий Каменский, митрополит Московский и Арсений Мацеевич - Ростовский» (104, 15).

Естественно, что подобного рода унижения привели к полному развращению духовенства. Известно, что когда в царствование Екатерины II захватили в плен одну разбой­ничью шайку, на 86 разбойников приходилось три священ­ника, один дьякон и три Дьячка. До введения метрических книг в «златом веке» священники могли обвенчать за целко­вый или ведро водки кого угодно и поэтому довольно обыч­ным делом было двоеженство и троеженство.

Необходимо отметить, что положение духовенства на про­тяжении XVIII столетия неуклонно улучшалось, ибо возрас­тал объем сословных прав и привилегий. Действительно, Елизавета в начале 40-х годов отменила последние натураль­ные повинности, лежавшие на духовенстве; Екатерина II в 1764 г. освободила его от поборов в пользу епархиальных властей, в 1767 г. запретила телесные наказания священни­ков, в 1771 г. - дьяконов по приговорам духовных судов, а в 1801 г. и по приговорам светских судов. Павел I даровал духовенству право получать ордена, что позволяло духов­ным лицам приобретать потомственное дворянство иг сле­довательно, владеть имениями с крепостными. «К началу XIX в., - пишет Б.Миронов, - священники по своим пра­вам практически сравнялись с личными дворянами. Однов­ременно улучшилось материальное положение духовенства, и весьма заметно вырос его культурный и образовательный уровень» (169, 142). Все это повысило значимость священ­нослужителей в глазах населения и способствовало исчезно­вению отвратительных нравов: священников уже не подверга­ют телесным наказаниям, архимандрит не пытает заподозрен­ных им в краже служек, забивая им под ногти деревянные спицы, священники и дьяконы не промышляют разбоем и т.д.

И тем не менее ряд нравов, присущих XVII и XVIII ве­кам сохранился в XIX - начале XX века: пьянство, разв­рат, чревоугодничество, нечестность и пр. Известный нам А. де Кюстин следующим образом характеризует нравы ду­ховенства в николаевской России, когда он пребывал в Мос­кве. Его познакомили с молодым человеком весьма знатного рода, князем, единственным сыном чрезвычайно богатых родителей. Этот представитель «золотой молодежи» боль­шую часть времени проводит в кабаках и распутстве, причем ему в этом способствует толпа окружающих его молодых людей: «Я хотел бы дать вам несколько деталей их образа жизни, но перо выпадает у меня из рук, ибо пришлось бы рассказать о связях этих развратников не только с погибши­ми женщинами, но и с молодыми монахинями, весьма свое­образно понимающими монастырский устав» (144, 248).

Далее А. де Кюстин рассказывает об одном ужасном пре­ступлении - об убийстве одного молодого человека монахи­нями Н-ского монастыря. Об этом чудовищном случае пове­дал князь на большом обеде, где находились пожилые и поч­тенные чиновники, люди с весом и положением. Все воспри­няли этот рассказ необычайно снисходительно, как и прочие безнравственные и скабрезные истории, что свидетельствует о типичности такого рода явлений. Суть злодейской истории состоит в следующем. Некий молодой человек проник в жен­ский монастырь и целый месяц тайно наслаждался с монахи­нями. Дело кончилось тем, что от избытка полового наслаж­дения и он, и монахини пресытились этой радостью, причем молодой человек оказался на грани смерти. Монахини хоте­ли от него отделаться, но в то же время опасались вызванно­го его смертью скандала. Тогда они решили сами покончить с ним, ибо ему все равно пришлось бы отправиться на тот свет... Несчастного убили, труп разрезали на части и броси­ли в колодец; через несколько дней все это обнаружилось, однако дело не было предано огласке, как будто ничего не произошло. «Если поверить тем же, по-видимому, хорошо осведомленным лицам, - продолжает А. де Кюстин, - правило затворничества совсем не соблюдается во многих мо­настырях Москвы. Один из друзей князя демонстрировал вчера мне и целой компании распутников четки послушни­цы, забытые будто бы ею в его комнате. Другой хвастался своим трофеем - молитвенником, принадлежащим, как он уверен, сестре М-ской общины, славящейся своей богобояз­ненностью. И вся аудитория была в восторге!» (144, 249). Во всяком случае, очевидно, что женские монастыри выступа­ли конкурентами «светских общин» московских куртизанок.

В конце XIX - начале XX столетия из-за грубых, нечис­топлотных нравов духовенства среди просвещенной части общества авторитет русской православной церкви заметно упал. Прежде всего это связано с тем, что в среде церковнос­лужителей многие были необразованными, они не понимали или примитивно трактовали христианское вероучение. Да­лее раздавались сетования на недостойное поведение священ­нослужителей в быту, выражавшееся в чревоугодии и чрез­мерном употреблении вина. К тому же не существовало ус­тановленной таксы за совершение церковных обрядов (крес­тины, венчание, панихиды); всяк брал столько, сколько взду­мается и этим пользовались корыстные, нечестные и бесце­ремонные пастыри овец православных, тем более, что церк­ви и монастыри были богаты. В народе вошло в употребле­ние такое выражение, как «поповские карманы», означаю­щее их глубину и бездонность (100, 84-85). Такого рода нравы православного духовенства отталкивали от церкви людей, и неудивительно, что наряду с истинно верующими многие ходили в храм как бы по инерции и в основном из-за его великолепия, торжественности богослужения и пения замечательных хоров.

Необходимо заметить, что в соборах Александро-Невской лавры, Исакиевском и Никольском исполнялись ли­тургии Бортнянского, Рахманинова, Гречанинова, а в хорах пели многие знаменитости, в том числе и Шаляпин. В общем, можно сказать, что особенно впечатляющее зрелище пред­ставляли службы с участием архиреев и митрополитов. При­влекали людей трогательная красота венчания, трагизм в предпасхальных песнопениях, крестные ходы с ликующими голосами певчих в пасхальную неделю. Немалое влияние оказывали чистые нравы духовенства, носителями которых были некоторые священники, великие подвижники, святые старцы и праведники. Именно их высокая нравственность, без коей невозможны и благородные, гуманные нравы, и подпитывала постоянно особую страну - Святую Русь, представляющую собой вечный немеркнущий идеал наро­да, духовную страну со своими городами-монастырями, до­мами-кельями, со своими гражданами-праведниками. Святая Русь - это духовное образование, которого вроде бы и нет в реальном пространстве и времени - эта святая мечта не мо­жет ужиться с «грешной» и «прелюбодейной» действитель­ностью, по крайней мере, ей нелегко ужиться.

Однако эта «мифическая» Святая Русь оказывает на че­ловека сильное влияние, ибо концентрирует в себе духовные ценности русского народа, выступает стержнем российской духовности. Ведь «не стоит село без праведника» и «без трех праведников несть граду стояния», иными словами, невоз­можно представить жизнь нашего народа, развитие отече­ственной культуры без Святой Руси, пронизывающей бук­вально все стороны жизни общества.

Святая Русь - золотое сердце России; ее духовные со­кровища добыты подвигами нестяжания, совершенными чис­тыми праведниками на тернистом пути самоотречения. Бла­годаря их деятельности по воплощению в жизнь высоких идеалов религиозность вошла в глубины духа нашей культу­ры еще со времен киевской и московской старины. В одном из русских житий описывается следующий величественный образ русской земли: «О светлая и пресветлая русская земля и приукрашенная многими реками и разноличными птицами и зверьми и всякою различною тварью, потешая Бог человека и сотворил вся его ради на потеху и на потребу различных искушений человеческого ради естества, и потом подарова Господь православною верою, наполнив ю велицами грады и домы церковными и насеяв ю боголюбивыми книгами, и показуя им путь спасения и радости всех святых» (1456, 446- 447). В этом фрагменте жития содержится ключ к религиоз­ному смыслу национальной жизни; здесь четко просматри­ваются три плана. Внизу находится тварная природная жизнь, которую благословил создатель; она представляет собою физический субстрат народной жизни. Наверху - «свет и радость всех святых» (град небесный), а посередине - путь спасения, который является именно всенародным, а не лич­ным, путь, скупо обрисованный словами: «грады и домы... и книги». Грады и книги и есть путь культуры, без коей невозможна жизнь нации.

Для признания религиозного смысла национальной идеи, по мнению Федотова, нужны две предпосылки: религиоз­ный смысл культуры («градов, домов и книг»), чьей сердце­виной служит храмовая мистерия, и множественность куль­турных «путей спасения», т. е. наличие многообразия лич­ных путей святости (епископа, юродивого и др.). Культура России - это в своих основаниях религиозная культура, ибо все сферы бытия русского человека были пронизаны православным религиозным воздействием, где заметное вли­яние оказывал нравственный облик святого и святителя (и его нравы, определяемые нестяжанием материальных благ), и во многом зависело от него[19].

Нельзя не согласиться с высказыванием священника А.Салтыкова: «Влияние литургической жизни на русский народ, на формирование его душевных свойств видно как в культуре, так и в высоких нравственных качествах русского человека в прошлом. То, что является лучшим в русском народе, те черты русского человека, которые справедливо восхваляются в художественной литературе, не есть нечто врожденное. Доброта, мягкость, терпимость, благожелатель­ность, жертвенность, бесстрашие, бескорыстие, радушие - эти и другие черты, которые часто отмечаются как лучшие в русском человеке, особенно прошлого времени, были воспи­таны в нем постоянной, из века в век духовно-нравственной проповедью, которую он с детства слышал с церковного амво­на, и покаянием, к которому он также был приучен с детских лет» (237, 53). Кто-то удачно заметил, что без таинства испо­веди не было бы Достоевского, не было бы русского психоло­гического романа; точно так же без взращенного исповедью глубокого критического самоанализа не было бы русского психологического портрета, музыки Мусоргского и пр.

На характере русского народа сказался подвиг стяжания духовной чистоты и величия святости. Вспомним подвиг Сер­гия Радонежского в отшельничестве, вдохнувшего нравствен­ные силы в русский народ, поднявшегося на решающую битву с Мамаем, когда произошло освобождение от татаро-мон­гольского порабощения. Хранители традиции Сергия Радо­нежского, последователи Нила (нестяжатели) исходили из любви к человеку. Содержание нестяжательства можно вы­разить на современном языке следующим образом: «Богат­ство человека отнюдь не в деньгах и дорогих вещах, оно заключается в глубинном постижении бытия, стяжании кра­соты и гармонии мира, создании высоконравственного по­рядка». Здесь перед вами интереснейший феномен - пони­мание красоты как святости и святости как красоты, причем «красота тесно связана в русской народной психологии с труд­ным усилием самоотречения» (1, 58). Этот феномен выража­ется не только в фольклорных песнях о царевиче Иосафе, уходящем от роскоши царского дворца в суровую пустыню (аналогичен и поступок Будды), но и русской иконописи, этом «умозрении в красках», в красоте красноречия, или «витийства» церковного.

Феномен нестяжательства, восхищение святостью и кра­сотой проходит через всю русскую историю, через русскую словесность, через историю нравов. Ведь осуществление хрис­тианской нравственности возможно через иконопись, архи­тектуру храмов и слово. Ярким примером служит творчест­во Андрея Рублева, в чьей иконописи божественная красота выступает критерием истины, а также выражены народная мечта о мире, спокойствии, благополучии и человеческой близости. Традиции Андрея Рублева видны в искусстве иконописания Дионисия, Даниила Черного, Симона Ушакова, Истомы Савина и др. О них писал грек, диакон Павел Алеппский, побывавший в 1666 году в России, что «иконопис­цы... не имеют себе подобных на лице земли по своему ис­кусству, тонкости письма в мастерстве... Жаль, что люди с такими руками тленны» (207, 175). Достижения иконописи вошли в плоть и кровь русской культуры XVIII-XIX вв., оказывая влияние на нравственный облик верующих людей путем очищения души от мерзостей жизни.

Эстетическое воздействие исходило и от красоты храмов, выстроенных во многих городах, о которых можно говорить как о городах-заповедниках: Суздаль, Ростов Великий, Переяславль Залесский, Кириллов и др. Наши храмы - мону­ментальные, веселые и украшенные, что отличает их от со­боров Западной Европы. Если хотите, тут даже какой-то элемент веселой красоты: православное христианство - са­мое веселое христианство. Помните у Тютчева: «Я лютеран люблю богослуженье»?; но поэт подчеркивает мрачность этого богослужения, к тому же следует иметь в виду, что и католи­ческие храмы суровы в своей грандиозности. Тогда как рус­ский храм, благодаря светлому, сияющему иконостасу, бла­годаря очеловеченному устройству пространства, его космизму и золоту огня, просто красив и весел. Красота иконостасов храмов способствовала формированию у русского человека стойкости в годину суровых испытаний, закаляла его харак­тер, на что обращает внимание А.Н.Муравьев, совершив­ший в начале прошлого века путешествие по святым местам русским (133), облагораживало нравы.

В возвышении нравов и духовенства, и верующих нема­лую роль играло и слово, проповедь, как шедевр святой кра­соты. Великолепным красноречием отличался знаменитый русский иерарх XVIII века - митрополит Платон. Сама Екатерина II говорила, что «отец Платон делает из нас, что хочет: хочет, чтобы мы плакали - и мы плачем» (149, 81). Он был искусен и тверд в отстаивании принципов правосла­вия среди придворных вольтерьянцев, умел ладить с окру­жающими и стремился путем обучения в гуманитарной шко­ле воссоздать ученое и культурное духовенство. С ним по красноречию в XIX веке мог равняться митрополит Филарет (Дроздов), сюда следует прибавить имена митрополитов Гав­риила (Петрова), Амвросия (Подобедова). Их проповеди представляют собою подлинные шедевры искусства слова и затрагивают глубокие духовно-нравственные проблемы. «Луч­шие проповедники всегда собирали множество слушателей, - пишет А.Салтыков, - по их проповедям учились правильно жить» (237, 55). В проповедях излагались евангельские за­поведи с содержащимися в них добродетелями: кротость, милосердие, любовь мира и тишины, нелюбостяжание и пр.

Эти проповеди оказывали влияние на общественную жизнь, причем благочестие и другие добродетели выража­лись различными путями. Так, митрополит Вениамин (Фед-ченков) в книге «Божьи люди» пишет о влиянии святых старцев Оптиной пустыни на мирян (среди них были не толь­ко простые люди, чьи озябшие души согревались любовью евангельской, но и князья, и Л.Толстой, Достоевский и др.) и священнослужителей. Он приводит в качестве примера решение семейного конфликта, возникшего в семье одного священника, отцом Анатолием. Суть дела состояла в том, что священник женится по любви, получает приход в городе и начинает строить храм. Все хорошо, только он стал из-за стройки опаздывать к обеду, что вызвало неудовольствие матушки; в итоге дилемма: что или кого кого предпочесть - храм или жену? «Конечно, - сказал о. Анатолий, - и храм строить - великое дело; но и мир семейный хранить - тоже святое Божие повеление... Нужно сочетать и храм, и семей­ный мир. Иначе Богу неугодно будет и строение храма» (41, 22 - 23). Таким образом святые старцы разгоняли тьму в сердцах человеческих, мудро разрешая жизненные вопросы.

Благочестие находило и другие формы своего выражения - в создании церковных братств и благотворительных обществ; их с середины XIX века к началу нашего столетия было более 700. Эти братства крепко цементировались высокой нравственностью, высокими нравами; в них воплощался на практике дух христианской соборности. Они имели школы, типографии, больницы, занимались различными формами просветительской и миссионерской деятельности, благотво­рительностью, в их распоряжении находились храмы и мо­настыри. Отмечая огромную эффективность, в том числе и экономическую, деятельности таких братств, А.Салтыков при­водит в качестве рядового примера данные о четвертьвековой работе Попечительного совета о бедных при московской Ни­коло-Ваганьковской церкви (до 1903 года): школа для бед­ных с значительным обеспечением 90 учениц, богадельня на 20 человек с полным содержанием и денежная и вещевая по­мощь нуждающимся ежегодно до 1320 рублей (237, 54-55). И это в одном храме, а таких было тысячи по всей стране.

Занимались благотворительной деятельностью и иерархи русской церкви, среди них был и владыка (будущий патри­арх всея Руси) Тихон, жертвующий на нужды монастырей деньги из личных сбережений, бичующий при этом лень, стяжательство, беззаконие, презрение к семейной жизни и пр. (53, 23). Он скорбел о том, что в обществе происходит разложение нравов, когда террористические акты, грабежи получают научное обоснование в речах вождей плодящихся, как грибы после дождя, партий «прогрессивного» толка, и радовался появлению новых благотворительных обществ, быстрому экономическому развитию России. В целом, оце­нивая нравы православного духовенства на протяжении все­го существования Российской империи, следует сказать, что они выражали противоречия жизни; однако со временем про­явилась тенденция к их облагораживанию, к приобретению все более цивилизованных форм, к отмиранию грубых и не­вежественных нравов.