Раздел 12. Крестьянство

В нашей литературе очень мало внимания уделяли нра­вам русского крестьянства, которое образовывало фун­дамент всего здания Российской империи и служило исто­ком вершин отечественной культуры. Сейчас начинают по­являться книги, описывающие обычаи, обряды, предания, суеверия, но в основном они представляют собой переизда­ние или ротапринтное воспроизведение изданий царского времени, например, фундаментальная книга М.Забылина «Русский народ, его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия». Церковно-народный месяцеслов И.П.Калининско­го, «Круглый год. Русский земледельческий календарь» и др. (92, 302, 136). Это связано с потребностями, возникши­ми в наше весьма интересное и сложное время, когда сняты многие ограничения на все, относящееся к истории нашего отечества.

В нашем обществе происходит благодетельный процесс восстановления народной памяти, осмысления историческо­го прошлого, о коем множество людей имеют весьма поверх­ностное представление. Действительно, нам известны годы правления Владимира Мономаха, до мельчайших подроб­ностей реконструируется картина Бородинского сражения, толпы туристов с восхищением рассматривают старинные Кижи, Новгородскую Софию и классические архитектурные ансамбли Петербурга, с интересом читаются и перечитыва­ются «Слово о полку Игореве», Пушкин, Лермонтов, Чехов. Однако, как правило, за исключением усвоенных из курса школьной истории вульгарных социологических схем, все сво­дящих только к классовой борьбе, нам мало известны нравы и быт обычных крестьян времен, когда принималось «Уложе­ние 1649 года», когда Петр Великий «прорубал окно в Евро­пу», когда Достоевский писал «Братьев Карамазовых», когда в высшем свете при Николае II процветала распутинщина.

Что из себя представлял уклад жизни того самого мужи­ка, который дал отечеству Кузьму Минина, Ломоносова, Кулибина, Тропинина, Коненкова, который властно заяв­лял о себе в Л.Толстом, Суворове, Пирогове, Мусоргском? Каковы были нравственные качества русского крестьянина, неразрывно связанные с самобытностью нашего народа, что в нравах и обычаях было общечеловеческим и националь­ным? Знание нравов и обычаев русского народа оказывает неоценимую помощь в понимании многих моментов в исто­рии различных сословий и слоев, поколений и судеб отдель­ных людей, позволяет высветить нити, связывающие прош­лое с настоящим, а главное дает возможность восстановить социально-историческую память, ибо без памяти народ пере­стает быть целостным образованием и превращается в тол­пу, которой может управлять какой-нибудь авантюрист или чужеземный молодец.

В допетровской России XVII столетия низший слой насе­ления делился на четыре большие группы: холопы-рабы, принадлежавшие господам и не платившие податей; кресть­яне «владельческие», принадлежавшие служилым людям, боярам и монастырям; казенные и дворцовые крестьяне; воль­ные или лично свободные люди, не несшие никаких государ­ственных повинностей и промышлявшие скоморошеством, нищенством, сезонной работой на полях во время сельских работ, грабежом и разбоем.

Принятое в 1649 году «Уложение» царя Алексея Тишай­шего положило начало процессу так называемого «вторично­го закрепощения», когда в силу неопределенности взаимных прав и обязанностей землевладельцев и крестьян на практи­ке «личные права крестьянина не принимались в расчет; его личность исчезала в мелочной казуистике господских отно­шений» (249 т. III, 170). И хотя по «Уложению» помещик не имел права оторвать от земли свободного по закону кресть­янина (этим он отличался от холопа), на практике сложился обычай передавать крестьян от одного землевладельца к дру­гому. Этот обычай настолько сильно вошел в сознание лю­дей, что даже правительство забыло о личной свободе кресть­ян: в указе 7-го апреля 1690 года имеется следующая форму­лировка: «Всякий помещик и вотчинник в поместьях своих и в вотчинах крестьян поступаться и сдать, и променять их волен» (124, 370). Иными словами, поощрялась продажа крестьян; и неудивительно, что помещик XVII века распоря­жается живущими на его земле крестьянами, как рабами. Его приказчик волен сажать крестьян в тюрьму, в колодку, в железа, бить батогами, кнутом, может даже подвергать их пытке. Некоторые крупные феодалы доставляли подробные росписи, согласно которым приказчики должны наказывать провинившихся крестьян.

В дошедших до нас письмах и наказах боярина Морозова в его вотчины ярко просвечивают нравы тогдашних кресть­ян, искоренявшиеся грозным боярином. «Первая вина, - писал боярин Морозов, - спустить; смотря по тому, если небольшая вина, побранить словом и дать на поруки; а сво­рует в другорядь и таких бить батоги; а сворует в третие - и такого бить кнутом». В обоих случаях провинившегося отдавали на поруки кому-либо из провинившихся крестьян. «По ком порук не будет, а ведомо, что он вор, - пишет далее боярин, - таких сажать в тюрьму, покамест поруки крепкия будут, и писать о том мне в Москву». Приказчик мог вмешиваться во все мелочи домашнего обихода кресть­янина. Боярин приказывает ему крепко-накрепко следить, чтобы крестьяне «вина на продажу не курили и табаку не держали, и не курили, и не продавали, зернью и картами не играли, бабками не метали и на кабаках не пропивались» (124, 371). В письмах боярина Морозова речь идет и о поруках, что свидетельствует о значимости в жизни крестьянской общины, возникшей в глубокой древности и имеющей значе­ние соборного объединения крестьян. Именно община не­формально осуществляла строжайший социальный контроль, ибо все знали все друг о друге, проводила цензуру нравов, от которой невозможно было спрятаться: «Отдельная кресть­янская личность растворялась, поглощалась, сливалась с сельским миром, - пишет О.Платонов, - Праздники и по­хороны, именины и свадьбы справлялись у крестьян всем миром, с миром у крестьянина связывались все радости, го­рести, успехи, прибытки» (205, 53).

Традиционная крестьянская община с ее высоким духов­но-нравственным потенциалом выступала хранителем чисто­ты нравов и оставляла мало места для различного рода ду­ховного разложения. Сила культуры крестьянской общины настолько была велика, что даже ярмо крепостничества не могло вытравить все лучшее в нравах русского крестьянина: трудолюбия, инициативы, самостоятельности, тяги к красо­те и др. «Взгляните на русского крестьянина, - восклицал А.Пушкин, - есть ли тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелости и смышленности и говорить нечего. Переимчивость его известна, проворство и ловкость удиви­тельны»- (217, т.VI, 195).

Община, писал русский историк и этнограф И.Прыжов, основана на вечном законе о братской любви, на законе, что «веревка крепка с повивкой, а человек с помощью», «друг о друге, а Бог обо всех». Мир как одна семья, чье мнение во многих случаях выше писаного закона: «деритесь, да не рас­ходитесь», «все за одного и один за всех», «хоть назади, да в том же стаде». Сила, связующая мысль, по мнению И.Прыжова, - общая выгода, общая беда: «люди - Иван, и я - Иван, люди в воду, и я в воду». Человек в общине всецело предан интересам ее: «где у мира руки, там моя голова». Мир есть высшая инстанция для крестьянина, выше него только царь да Бог: «мир - велик человек», «сто голов - сто умов». В преданности миру залог преуспевания и благо­получия, поэтому решениям мира подчиняются беспрекос­ловно: «где мир да люди - там божья благодать», «мир с ума сойдет - на Цепь не посадишь» и т. д. (215, 176-177). Из вышеприведенного ясна роль крестьянской общины в формировании нравов нашего народа, но вместе с тем нель­зя сбрасывать со счетов и многовековое крепостничество - рабство с его атмосферой, породившей немало грязных нра­вов.

Здесь необходимо остановиться и на противоречивых пос­ледствиях преобразований Петра Великого, особенно отри­цательно сказавшихся на нравах и образе жизни русского крестьянства. Вполне правомерно утверждение С.Князькова, что «...и крестьянство при нем не испытало коренного переустройства своего быта, но ряд отдельных мер, вызван­ных военными или финансовыми нуждами, продолжал ук­реплять те начала, которые создались и утвердились в жиз­ни» (124, 375). Так, уничтожив одним росчерком пера тыся­челетний институт холопства, Петр Великий способствовал усилению процесса «вторичного закрепощения», начавшего­ся еще в Московском государстве. Данный процесс в Вос­точной Европе был инициирован западноевропейским торго­вым капитализмом; по мнению Ф.Броделя, «вторичное за­крепощение» было оборотной стороной торгового капитализ­ма, который в положении на востоке Европы находил свою выгоду, а для некоторой своей части - и самый смысл су­ществования» (33, 264). Чем обернулось это «вторичное за­крепощение» для России, поддержанное в петровскую эпо­ху, уже известно - сильными социальными потрясениями, последствия которых ощущаются до сих пор.

Ведь крестьяне обратились в холопов-рабов, владельцы стали продавать их подушно. Здесь Бирон поставил точку в юридическом плане, узаконив торговлю людьми: Сенату было предложено облагать «работорговлю, таким же налогом, что и продажу любой собственности». Падение нравов в общест­ве и среди крестьянства вызвано окончательным узаконени­ем крепостного рабства. Невозможно описать те издеватель­ства и мучения, которые переносили крестьяне, - провин­циальный дворянин, сам являвшийся рабом, коему могли отрезать язык и уши, вырвать ноздри и побить кнутом, вы­творял невообразимое с находившимися от него в зависимос­ти крестьянами-рабами. Естественно, что наступила эпоха, полная развращенных нравов, тем более, что пример пода­вало само бироновское правительство.

В качестве образчика господствовавших тогда нравов при­ведем отношение троюродного брата Петра Великого, гене­рал-аншефа Леонтьева к крепостному крестьянину. Когда он бывал недоволен обедом, то призывал к себе своих двух поваров, один из которых был французом, а другой крепост­ной русский. Французу выносился резкий выговор, тогда как русского подвергали истязанию. Сначала его секли в присутствии генерала, затем заставляли съесть густо покры­тый солью и перцем кусок хлеба, .большую селедку без хле­ба и выпить два стакана водки, после чего его запирали на сутки без воды. Иностранцам, присутствующим при этих варварствах, Леонтьев говорил: «С французом я так посту­пать не могу - он мне всадит пулю в лоб. С русскими же иначе нельзя - это единственный способ держать их в ру­ках. Мой отец меня этому учил и был более чем прав» (104, 135-136). Можно себе представить, что же творили в глу­хих углах Российской империи грубые и невежественные дворяне и отставные офицеры, жизнь которых носила полу­животный характер.

Все это не проходило бесследно, и в соответствующий момент происходил социальный взрыв в виде мятежей, восста­ний и пр- Глубокого ума человек П.Долгоруков писал: «До­лготерпение в страдании, то, что в древности называлось стоицизмом, лежит в характере русского человека и, может быть, в большей степени, чем это желательно для чувства национального достоинства. Русский способен вынести бес­конечно много, страдать долго без жалобы и ропота, но ког­да настает реакция, естественная и законная, он закусывает удила и обуздать его почти невозможно» (104, 13). Иго раб­ства оказало в ту эпоху бироновщины различное воздейст­вие: слабые натуры впадали в уныние, топили в водке свое горе и спивались; вторые бежали, кто за границу (таковых насчитывалось 250 000 человек, многие после объявленной амнистии Елизаветой вернулись в качестве казенных кресть­ян в южнорусские степи), кто в темные леса и далекие сте­пи, превращаясь в бродяг и воров; третьи объявляли войну обществу, лишившему их элементарных человеческих прав, собирались в разбойные шайки и захватывали барские усадь­бы, жгли деревни, зверски истязали их жителей, грабили и убивали на реках. Только императору Павлу I удалось унич­тожить речной разбой.

Доведенные до отчаяния крепостные продолжали убивать помещиков и. в XIX веке. Так, Ф.Достоевский очень сильно переживал смерть своего отца, надворного советника, кото­рый был умерщвлен своими крепостными крестьянами в 1839 году. По мнению Томаса Манна, эта смерть наложила отпеча­ток на творчество Достоевского: «Мне кажется совершенно невозможным говорить от гении Достоевского, не произнося слова «преступление»... Нет сомнений, что подсознание и даже сознание художника-титана было постоянно отягощено чувст­вом вины, преступности, и чувство это отнюдь не было только ипохондрией» (158, 330-331). Во всяком случае, жестокость отца, приведшая его к гибели, вызвала сильнейшее нервное потрясение у писателя, оставшееся в памяти навсегда и выразившееся в его произведениях.

Рабская атмосфера, господствующая в императорской России, и связанное с ней узаконенное насилие в виде позор­ных наказаний наложили глубокий отпечаток на нравы рус­ского народа. Рабство, деспотизм и насилие оставило нам в наследство татаро-монгольское иго, когда «правда по закону святую оказалась вытесненной битьем и ругательствами. Это видно даже по татарским словам: дурак, кулак, кулачное право, кандалы (кайданы), кат (палач), бузовать, башка и пр.; мы не говорим уже о том, что именно татары ввели правеж вместо права и кнут в качестве наказания, а также кабак вместо корчмы (об этом речь будет идти немного ниже).

В начале XX века русский врач Жбанков говорил: «Пол­века отделяет нас от того ужасного мрачного времени, когда большинство русского населения - крестьяне - находилось в рабском состоянии, когда личность в России вовсе не ува­жалась, и телесные наказания и всякие насилия и надруга­тельства были бесконечно распространены повсюду л над все­ми: «мудрено было прожить в России без битья*. Рабство, угнетения и позорные наказания развращали всех, не прохо­дили бесследно и для высших сословий, по всем гуляла власт­ная рука, вооруженная розгой, кнутом, плетью, палкой шпиц­рутенами. Конюшни для крестьян, «сквозь строй»- и дисцип­линарные батальоны для военных, бурса, корпуса и другие учебные заведения, не исключая и высших, для детей и юно­шей, третье отделение с розгами для вольнолюбивых чинов­ников и державная «дубинка» для вельмож; стыд и женская честь не признавались, и женщины от крестьянок до знатных дам также наказывались позорно и публично» (143, 151).

Однако с отменой крепостного права остались в употреб­лении розги для крестьян, бродяг, штрафных солдат и за­ключенных в арестантских ротах. При этом следует подчер­кнуть, что высеченный розгами крестьянин лишался навсег­да права быть избранным на какую-нибудь общественную должность. На протяжении почти полувека применяемые телесные наказания «подпитывали» грубые и жестокие нра­вы среди населения, в том числе и крестьян. Наряду с этим усилилось и незаконное избиение, мордобой и рукоприклад­ство, обрушивавшиеся на солдат и крестьян. Наконец, толь­ко манифестом царя 11 августа 1904 года в основном отмене­ны телесные наказания (их оставили для преступников-бро­дяг, заключенных, каторжных и ссыльно-поселенцев). Но несмотря на манифест, в различных местах Российской им­перии продолжались телесные наказания и избиения. Эти жестокие нравы тоже подготовили все ужасы свершившейся потом революции и последовавшей за ней гражданской вой­ны с ее белым и красным террором.

Жестокость оказывала влияние на поддержание другого порока - пьянства; причем возник миф о том, что пьянст­во - это черта русского народа (этот миф и сейчас использу­ется определенными силами для достижения своих нечисто­плотных целей). Посмотрим, как же обстояло дело в дей­ствительности с «традиционным» русским пьянством. Пре­жде всего нужно отметить, что интерес к хмельному у рода человеческого возник в седой древности. Уже в 4-ом тысяче­летии до нашей эры в Древнем Египте знали вкус виноград­ного вина и пива; широко проповедовался культ вина в Древ­ней Греции; литературные памятники донесли до нас невоз­держанность в употреблении вила древними римлянами, до­статочно вспомнить описания «лукулловых пиров», где в винном угаре тонули и общественная мораль, и общеприня­тые нормы поведения; совещались под хмельком о важней­ших делах персы. «У самых цивилизованных и просвещен­ных народов очень принято было пить», - писал в своем трактате о пьянстве М.Монтень (171, 302).

Ветхозаветный пророк Исайя сообщал о древних евреях, что те вставали рано утром, чтобы гнаться за опьяняющими напитками, и засиживались ночью, чтобы сжигать себя вином; на пагубную страсть древних евреев жалуются и другие биб­лейские тексты. Та же христианская Византия, которая воз­вестила миру аскетизм и воздержанность, не смогла спра­виться с устоявшимся пороком. Уже в древние времена отда­вали себе отчет многие, что пьянство представляет собою пагубный общественный нрав, недуг, и нуждается в государ­ственном врачевании. Древние египтяне за пьянство подвер­гали наказанию и осмеянию; в древнем Китае поняли, что пьянство может стать причиной разрушения государства, поэтому в соответствии с указом императора Ву Венга захва­ченные во время попойки лица приговаривались к смертной казни; уличенных в пьянстве в Индии поили расплавленным серебром, свинцом или медью; в древней Спарте не казнили, а специально спаивали пленных рабов, чтобы юноши видели их скотское состояние и воспитывали в себе отвращение к нему. Из этого перечня, который можно было бы продол­жать до бесконечности, А.Серегин делает вполне справедли­вый вывод, что «пьянство с древнейших времен не являлось прерогативой какой-либо страны, национальности», что, «сме­тая на своем пути этнические и государственные границы, оно не обошло ни одну страну, ни один народ» (245, 132). И Русская земля, которая издавна, со времен светлого князя Владимира жила «по правде и закону святу», не со­ставляла в этом плане исключения. И.Прыжов в своей инте­ресной книге «История кабаков в России в связи с историей русского народа» пишет: «Всякое мирское дело непременно начиналось пиром или попойкой, и поэтому в социальной жизни народа напитки имели громадное культурное значе­ние. То были изстаринные ячные и медвяные питья, которые Славяне вынесли из своей арийской прародины и пили с тех пор в течение длинного ряда веков, вырабатывая свою куль­туру: брага, мед, пиво, эль и квас, хмельной напиток, чисто славянский, обоготворенный у соседей Скандинавов в образе вещего Квасира» (214, 7-8). Брага называлась хмельной, пиво бархатным, меды стоялыми, квасы медвяными.

Хмельное питье (пиво, брагу и мед) всякий варил у себя, сколько ему нужно было для обихода, иногда его варили семьями, миром, и тогда говорили о мирской бражке, мир­ском пиве; виноградное вино было доступно даже простым людям уже в X веке на Руси. На пирах князей, владык и бояр пили вина, пиво и меды из драгоценных сосудов, се­ребряных и хрустальных кубков. «При этом строе жизни, - пишет И.Прыжов, - пьянства в домосковской Руси не было, - не было, как порока, разъедавшего народный организм. Питье составляло веселье, удовольствие, как это и видно из слов, вложенных древнерусским грамотником в уста Владимира: «Руси есть веселье пити, не можем без того быти». Но про­шли века, совершилось многое, и ту же поговорку ученые стали приводить в пример пьянства, без которого будто бы не можем быта... Около питья братски сходился человек с человеком, сходились мужчины и женщины, и, скрепленная весельем и любовью, двигалась вперед социальная жизнь народа, возникали братчины, и питейный дом (корчма) де­лался центром общественной жизни известного округа. На­питки, подкрепляя силы человека и сбирая около себя лю­дей, оказывали... самое благодетельное влияние на физичес­кую и духовную природу человека» (214, 10).

Иное положение сложилось после татарского завоевания Руси; именно у татар Иван Грозный позаимствовал кабак. Однако в отличие от татарского кабака, где можно было есть и пить, в московском кабаке разрешалось только пить крестьянам и посадским людям. Ведь только им запреща­лось приготавливать домашние напитки; все это привело к развитию пьянства и увеличению доходов казны и откупщи­ков. Все остальные люди пили напитки у себя дома и имели право владеть кабаками, а именно: кроме царя, кабаками владели священнослужители и бояре. Чтобы доходы шли в казну, московское правительство ввело институт кабацких голов и целовальников, а в XVII веке появились и корчем­ные сыщики - все они получили «право надзора над общес­твенной и домашней жизнью народа, право входить в его семейную жизнь с обыском, насилиями, производя срам и оскорбление нравственного достоинства человека...» (214, 74). Однако народ варил пиво, курил вино и заводил тайные корчмы, а в кабаки не шел - там собирались одни питухи. Дворовые люди, крестьяне и дворники крадут у бояр вино и торгуют им, корчемствуют архиерейские служители, монахи и монахини. Следует отметить, что у русского народа так называемой пьяной традиции никогда не существовало; пьян­ство пришло в наше отечество со стороны, недаром еще в конце XVII столетия на Руси был учрежден специальный «орден за пьянство» - тяжелая чугунная плита с железным ошейником, с выпивохой же обращались весьма круто.

Московское, а потом императорское правительство стави­ло перед собой две взаимоисключающие цели: увеличивать доход от «питья» и сократить народное пьянство. «Именно эта лицемерная по своей сути политика, - отмечает А.Сере­гин, - красной нитью проходит через историю кабацкого вопроса в России. С одной стороны, монах бичует пьянство, с другой - велит с прибылью собрать «напойные» (245, 135). Вот почему алкоголь стал все глубже и глубже прони­кать в русское общество.

И.Прыжов показывает, что привело к появлению в де­ревне «неслыханного запоя», как за 140 лет существования питейного откупа (к середине XIX века) его доход увели­чился в 335 раз, что в 1859-63 годах на 70 миллионов чело­век приходилось всего 216 откупщиков, чей ежегодный до­ход достигал, по разным оценкам, от 500 млн. до 780 млн. рублей, не считая украденные ими громадные суммы (214, 234, 241). Понятно, что откуп был выгоден всем, кто им зани­мался, а также различного рода чиновникам, получающим от откупщиков немалые взятки. В сведениях по питейному делу, изданных министерством финансов Российской империи, име­ется перечень из 26 пунктов экстраординарных расходов откупщика, куда входят чиновники от губернатора до вин­ного пристава.

Злоупотребления откупщиков достигли таких размеров, что в 1859 году в разных местах империи происходили вол­нения и беспорядки. В это время по всей русской земле про­носится мысль о воздержании и трезвости. Еще в 1858 году в Литовском крае возникло общество трезвости, затем к нему присоединились Ковенская и три четверти Виленской губер­нии, а потом и Гродненская губерния. Подобные общества появились в Нижнем Новгороде, Саратовской, Рязанской, Владимирской, Пензенской, Тверской и других губерниях. «Это делалось по одной лишь инициативе народа», - под­черкивает И.Прыжов (214, 244). Для надзора за трезвостью в каждом селении выбирали старшину, за излишнее употреб­ление вина мирским приговором налагался штраф и телесное наказание (до 25 уларов). Последствия движения за трезвость были самыми благодатными - крестьяне отказывались пить спиртное, цены на вино и водку покатились вниз и никакие ухищрения откупщиков, в том числе и вмешательство поли­ции, не помогли. Откупщики пытались через министра внут­ренних дел повлиять на священнослужителей, чтобы те про­поведовали народу необходимость умеренного употребления вина, но обер-прокурор Синода благословил священнослужи­телей содействовать движению за трезвость. И тогда в дело вмешался министр финансов, который уничтожил приговор городских и сельских обществ о воздержании и велел не до­пускать впредь собраний и сходов для этих целей. Таким об­разом, правительство одержало верх над церковью в таком важном вопросе, как борьба за трезвость.

Именно под прессом правительственной политики, на­правленной на все большее извлечение денег от продажи спиртного, Россия все больше хмелела, однако этот процесс распространялся вширь, а не вглубь. Наша страна по потреб­лению алкоголя занимала одно из последних мест в Европе (речь идет о потреблении на душу населения); впереди же находились Франция, Швеция, Германия и другие европей­ские страны. О.Платонов пишет в книге «Русский, труд»: «Пьянство в крестьянской среде было чрезвычайным делом. Еще в начале нашего века абсолютное большинство крестьян пили только по праздникам (по престольным праздникам, на пасху, масленице, на свадьбах и базарах - В.П.). Были, конечно, на селе пьяницы. Но, как правило, деклассирован­ный люд, глубоко презираемый сельчанами» (205, 53). Иное дело, что европеец свое ведро с небольшим выпивал в течение года рюмками, то русский крестьянин выпивал это ведро за время праздников и поэтому был пьян, когда пил.

Одной из черт характера (нравов) русского народа явля­ется его религиозность. Отечественный философ Н.О.Лосский пишет о том, что русский человек ищет абсолютное добро: «Искание абсолютного добра, конечно, не означает, что русский человек, например, простолюдин, сознательно влечется к Царству Божию, имея в своем уме сложную сис­тему учений о нем... Русский человек обладает особенно чут­ким различением добра и зла; он зорко подмечает несовер­шенство всех наших поступков, нравов и учреждений, ни­когда не удовлетворяясь ими и не переставая искать совер­шенного добра» (156, 241).

Религиозность русского народа проявляется в разных формах, например, в XIX веке она выражалась в великой, золотой литературе, которая занималась исканием и смысла жизни, и абсолютного добра, а также в расцвете религиоз­ной философии. Религиозность непосредственно проявляет­ся среди крестьянства в том, что тогда было развито паломни­чество к святым местам - в Троицко-Сергиевскую лавру, Киево-Печорскую лавру, Соловецкий монастырь, Почаевский монастырь, Оптину пустынь, за рубежом - на знаменитый Афон, в Иерусалим. У крестьян имелась потребность, при­чем страстная потребность, в поклонении чудотворным ико­нам Богоматери, находящимся в разных местах.

Русский народ (а он в подавляющей своей массе представ­лял крестьянство) воспринял Христа как идеального челове­колюбца; поэтому истинное духовное просвещение, замечает Достоевский в своих «Дневниках писателя», народ получает в молитвах, сказаниях, в почитании великих сподвижников (81, февраль, 1,2). Историческими идеалами нашего народа являются Сергий Радонежский, Феодосии Печорский, Тихон Задонский. Особенно большое влияние на нравственность русского народа и его нравы оказал жизненный путь «вели­кого старца» Сергия Радонежского, который бежал от общест­ва людей, а в итоге стал его духовным предводителем. Своим «высоким житием» он внушал людям веру в их нравственные силы. Ярко это выразил В.Ключевский: «При имени препо­добного Сергия народ вспоминает свое нравственное возро­ждение, сделавшее возможным и возрождение политическое, и затверживает правило, что политическая крепость прочна только тогда, когда держится на силе нравственной. Это воз­рождение и это правило - самые драгоценные вклады препо­добного Сергия, не архивные или теоретические, а положен­ные в живую душу народа, в его нравственное содержание. Нравственное богатство народа наглядно исчисляется памят­никами деяний на общее благо, памятниками деятелей, внес­ших наибольшее количества добра в свое общество. С этими памятниками и памятями срастается нравственное чувство народа; они его питательная почва; в них его корни; оторвите его от них - оно завянет, как скошенная трава. Они питают не народное самомнение, а мысль об ответственности потом­ков перед великими предками, ибо нравственное чувство есть чувство долга. Творя память преподобного Сергия, мы про­веряем самих себя, пересматриваем свой нравственный запас, завещанный нам великими строителями нашего нравственного порядка, обновляем его, пополняя произведенные в нем тра­ты». (123, 209).

Для русского народа характерно стремление к абсолютно­му идеалу; в случае сомнения русский способен дойти до край­него скотоподобия или равнодушия ко всему, он может быст­ро перейти «от невероятной законопослушности до самого необузданного безграничного бунта» (Л.Карсавин). Русский ориентирован на целостный подход к миру, на идеал абсо­лютного добра. Об этом пишет в своей великолепной книге «Европа и душа Востока» - В.Шубарт, прекрасно и глубоко знавший русскую культуру и русский язык. Он исходит из существования двух типов человека: прометеевского, герои­ческого, и иоанновсхого, мессианского, человека, т. е. челове­ка, следующего идеалу, данному в Евангелии от Иоанна. Про­метеевский тип человека характерен для романских и герман­ских народов, иоанновский - для славян, особенно русских.

Иоанновский, «мессианский человек чувствует себя при­званным создать на земле иыстгай божественный порядок, чей образ он в себе роковым образом носит. Он хочет восста­новить в себе ту гармонию, которую он в себе носит... Мес­сианского человека одухотворяет не жажда власти, но на­строение примирения и любви... Он видит в людях не вра­гов, а братьев; в мире же не добычу, на которую нужно бросаться, а грубую материю, которую нужно осветить и освятить» - (156, 244). Именно иоанновский человек должен вернуть человечеству душу, которой лишил его Запад. Ведь русский человек в своей религиозности устремлен к Царству Божию, т. е. к сверхземному абсолютному добру.

Такого рода характер православия ярко выражен во всем богослужении и в «празднике праздников» - Пасхе, Вос­кресении Христовом, знаменующем победу над смертью в форме Преображения (жизни в небесном царстве). Святая Пасха особенно торжественно праздновалась в император­ской России; по народному представлению, в праздник Пасхи для всех умирающих в это время открывается светлый рай. Начиная с понедельника, во все дни недели в городе и селе устраиваются качели, карусели, балаганы, где идут ко­медии и иные зрелища, каждый город и село оглашается колокольным звоном и все христосуются и употребляют крас­ные яйца (92, 51-52). Обряд христосования, как известно, занесен к нам из Греции; он выражает общую радость и все­общее спасение, дарованное людям воскресением Спасителя. Вот почему наши предки на праздник Пасхи христосовались не только с живыми, но и умершими. Этот обычай в старину особенно соблюдали благочестивые старики и старушки, хо­дившие на кладбище и христосовавшиеся со своими покой­никами, причем обряд сопровождался плачем, стонами и разными причитаниями (302, 180).

Не менее уважался в нашем народе и другой обычай, ос­вященный православной церковью, а именно: употребление на Пасху красных яиц. «В яйце, скрывающем жизнь птенца, наши предки могли видеть наглядное изображение живоносного гроба и воскресения Христова; с другой стороны, вос-кресенское яйцо своим красным цветом легко могло напоми­нать ту бесценную кровь, которою исходатайствовано нам вечное спасение» (302, 181). Вместе с тем из истории куль­туры нам известно, что в представлениях дохристианских народов - египтян, персов, римлян, греков и других - яйцо выступало своего рода Творцом всего мира. В крестьянском мировоззрении яйцо является символом всего жизненного и цветущего в природе, и это своими корнями уходит в язы­ческие времена. Иными словами, обычай употреблять крас­ные яйца на Пасху, празднование Пасхи выражает доверие, свойственное крестьянской религиозности. В более широком смысле можно сказать, что народный календарь, в котором записаны традиционные обряды и праздники с их святыми и который дошел до нас в записях XVIII - начала XX века, демонстрирует соединение языческого и христианского на чал, или, по выражению А.Ф.Некрыловой, «народное пра­вославие», а не двоеверие (136, 7).

Следует помнить, что языческие народные праздники ес­тественным путем как бы «сплавлялись» с церковными, ибо все они были проникнуты двойственным мироощущени­ем. Тема жизни и смерти, постоянный переход из одного состояния в другое, возрождение и воскресение через смерть, гибель, сожжение, зарывание - главенствующие темы цер­ковной и народной культуры (11, 15, 151). В свою очередь, христианские праздники не встречали трудностей в бытовом и трудовом переосмыслении народа, так как большинство из них имело «Языческое происхождение», - писал В.Я.Пропп. И добавлял: «Русская церковь, запрещавшая святки, масле­ницу, семик, Купалу и другие праздники, преследовала то мировоззрение, из которого она родилась сама» (216, 5, 100). Вот почему крестьянину не составляло особенного труда пе­ретолковать и язычество, и христианство в необходимом для него смысле.

Все крестьянские (общинные) праздники - приходские, волостные, деревенские (местные) - делились на большие (главные), годовые и малые (полупраздники). К большим праздникам, охватывавшим исторически сложившиеся этно­культурные единства, относились: во-первых, церковные - престольные, Пасха, двунадесятые (рождество, троица, Ива­нов, Петров, Ильин дни и т. д.); во-вторых, не установлен­ные церковью, языческие - святки, масленица, пятницы, кануны и др. На последнее обратила внимание Кэтрин Вильмот, которая писала: «У меня есть еще немного места, и я опишу один национальный обычай, который интереснее, чем ты можешь предположить; наряду с русскими костюмами, му­зыкальными инструментами, деревенскими увеселениями, про­рицателями и суевериями он доказывает, что русские и греки произошли от одних прародителей: все у них очень схоже. Вообще, может быть, самое любопытное в путешествии по России - наблюдать за крестьянами, они являют собой под­линную картину ушедших веков. Интересно отметить, что все деревенские развлечения, тщательно сохраняемые и в наше время, происходят от языческих обрядов, объясняются язы­ческими преданиями и являются объектом всеобщего почи­тания» (98, 374). Ничего удивительного в этом нет, ибо все праздники перетолковывались с точки зрения земледельца.

К малым праздникам относились праздники, справляе­мые одной деревней, а не волостью или приходом, «преддве­рие» или продолжение больших праздников, а также поле­вые праздники: «Ссыпки со всего села на еду после пашни и посева», «Окончание молотьбы празднуется как семейный праздник», «Дожинки - женский праздник» и т. д. (19, 138). Число малых праздников увеличивалось за счет разно­образных религиозно-магических обрядов, сливавшихся с бытовым православием и происходивших в будни (делая эти дни полупраздниками), что отразилось в пословице: «Сколько дней у бога в году, столько святых в раю, а мы, грешные, им празднуем».

Сам праздник содержит идею вечности, поэтому любой праздник сопровождался преображением всей будничной об­становки и внешнего облика людей: убирали и мыли в избе, ставили в божницу праздничные иконы, надевали лучшую одежду, меняли приветствия и обращения друг к другу (пре­обладали величания по имени-отчеству), содержание разго­вора (о насущных хозяйственных делах предпочитали не го­ворить) и пр. «Праздничное поведение взрослых заключалось, - отмечает Т.Бернштам, - в следующем: полная праздность («день свят, и дела наши спят»); постоянное столованье с приемом гостей и хождением в гости; питье и пение песен. Несоблюдение этих норм поведения определялось понятием греха» (19,142). Картина посещения церкви в прошлом столе­тии во время больших церковных праздников поразительно напоминает таковую же во времена Владимира Мономаха: в церкви пусто, а толпы людей находятся на игрищах.

Для праздников характерно то, что мужчины и женщины «гуляли» отдельно: в гостях сидели за разными столами, переходили из дома в дом своими группами, пели свои песни - в определенное время и в соответствующих местах; понятно, что разгул праздника нарушал все границы, когда мир вы­ворачивался наизнанку. Исследователи указывают и на су­ществование общинных праздников особого рода, когда до­пускалось ритуальное половое общение взрослых, о чем сви­детельствует такое выразительное сообщение конца XIX в. из Вятской губернии: «Во время братчин в Хорошевской волос­ти совокупляются в близких степенях родства: сноха с деве­рем, свекром, близкие родственники. Бывали такие случаи и с родными - братья с сестрами (все женатые) и грехом не считали» (19, 144). Такого рода сообщения довольно боль­шая редкость, но косвенных, символических, данных о сле­дах праздничного «свального греха» имеется достаточно. Они относятся главным образом к масленице и Иванову-Петрову дням - обычай типа масленичного «целовника» молодушек, эротических «шуток» над не успевшими пожениться в мясо­ед, Ярилиных игрищ, в которых участвовали взрослые и совершеннолетняя молодежь и пр.

Знаменитый историк и фольклорист А.Н.Афанасьев пи­шет: Поклонение Ярилу и буйные, нецеломудренные игри­ща, возникшие под влиянием этого поклонения, все, в чем воображению язычника наглядно сказывалось священное тор­жество жизни над смертью (весны над зимою), для христианских моралистов были «действа» нечистые, проклятые бесовские; против них постоянно раздавался протест духовенства. Несмотря на то, стародавний обычай не скоро усту­пил место назиданиям проповедников; до позднейшего вре­мени на Яриловом празднестве допускались свободные объ­яснения в любви, поцелуи и объятия, и матери охотно посы­лали своих дочерей поневеститься на игрищах...» (11, 113).

Связь такого рода любовных игр с эйфорией после питья отразилась, в частности, в широко известной русской игре молодежи «пиво варить»: выбор партнеров - друг по друж­ке с символикой «переживания», эротическая недвусмыслен­ность текста песни и телодвижений; по определению священ­ника из Новгородской губернии, в этой игре «скачут буди беси перед заутреней» (19, 144).

В то же время в крестьянской среде традиционными были разнообразные игры на вечерках, в том числе и эротическо­го характера, но без всякого угощения и питья (речь идет о Сибири). На них плясали, «неоднократно осыпая друг дру­га поцелуями», оными же сопровождались почти все игры на вечерках. Условия большинства игр требовали, чтобы хор образовывал живой круг, внутри которого и разыгрывалась «драма». Например, под напев песни пара, изображавшая супругов, медленно ходила в «кружке»; «молодец» ласкал­ся к своей «женушке», заглядывал ей в «ясные очи», но она упорно отворачивалась то него, даже после того как он пред­лагал ей подарок. Лишь при словах «я куплю для ней шел­ковую да плетку» «спесь» «злодейки-лиходейки» пропада­ла, она сама начинала «ухаживать» за «молодцом», обнима­ла и целовала его (167, 127-128).

Вообще взаимоотношения молодых людей на вечерках были достаточно вольными. Церковь пыталась бороться с вечерками, но, по признанию самих священников, эта фор­ма увеселений «настолько укоренилась в обществе, что ни проповеди, ни строгие взыскания пастырей» не оказывали необходимого воздействия (167, 128). Вся система обряднос­ти языческого происхождения предполагает свободу добрач­ных связей, что и практиковалось у русских крестьян места­ми до XIX столетия.

Русский Эрос (а он вообще, как показал Аристотель, многоэтажен: секс и ощущения - в гениталиях, любовь и чувства - в сердце, а ум, познание - в голове) имеет свое особенное, а именно: любовь стоит выше секса. Любовь пред­ставляет собой как бы взаимное истязание, страдание, и в этом ее наслаждение. Здесь в единоборстве находятся два из семи смертных грехов: гордыня и любострастие[20], чтобы с помощью одного то ли справиться, то ли получить большее наслаждение от другого. «Телесной похоти нет, - заметил Г.Гачев, - зато есть похоть духа» (56, 170). Суть русского Эроса великолепно выражена в следующем стихотворении Пушкина:

«Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,

Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,

Стенаньем, криками вакханки молодой,

Когда, виясь в моих объятиях змией,

Порывом пылких ласк и язвою лобзаний

Она торопит миг последних содроганий!

О, как милее ты, смиренница моя!

О, как мучительно тобою счастлив я,

Когда, склонялся на долгие моленья,

Ты предаешься мне нежна без упоенья,

Стыдливо-холодна, восторгу моему

Едва ответствуешь, не внемлешь ничему

И. оживляешься потом все боле, боле -

И делишь наконец мой пламень поневоле!»

Пламенная вакханка - жрица секса - оттеняется стыдли­во-холодной русской женщиной: выше сладострастья - счастье мучительное, дороже страсти - нежность. Такое тол­кование любви у поэта весьма близко к народному. В рус­ском народе говорят «жалеть» - в смысле «любить»; любо­вные песни называются «страдания». В отношении женщи­ны к мужчине преобладает материнское чувстао: пригреть горемыку, непутевого, она уступает ему не столько из-за сек­суальной пылкости, сколько из-за наплыва сочувствия и неж­ности. Точно также и в русском мужчине сладострастие от­нюдь не является всепоглощающим.

Для русской эротической любви и жизни характерны два типа любви и женщин, как это показал Г.Гачев в своей рабо­те «Русский Эрос». Один тип любви - это океан нежности и жалости, и тогда перед нами белотелая, белобрысая краса­вица: красивая, глаза, как у русалки, завораживающей се­верной красавицы; светлоокая, она и уводит душу в север­ную космическую бесконечность. Другой тип женщины (и одновременно любви) - это бледные, худощавые и черно­глазые красавицы, любовь у них находится под прессом тянучей жизни, долготерпения и кончается катастрофическим взрывом с разметанием всего и вся (62, 237). Архитип этой страстной женщины в России увидел и воспроизвел на по­лотне Суриков в образе боярыни Морозовой, а в литературе он представлен Татьяной Лариной и Анной Карениной, тог­да как архитип северной красавицы - это Ольга в «Евгении Онегине».

Богатый мир человеческих эмоций, связанных с любов­ными желаниями, предстает перед нами в заговорах и закли­наниях русского народа. Вот один их типичных образцов любовного заговора: «Во имя Отца, и Сына, и Святого духа. Стану я, раб Божий (имярек), благословись, пойду пере­крестясь, из избы дверями, из двора воротами, выйду в чис­тое поле; в чистом поле стоит изба, в избе из угла в угол лежит доска, на доске лежит тоска. Я той тоске, раб Божий (имярек), помолюся и поклонюся: о, сия тоска, не ходи ко мне, рабу Божию (имярек), поди тоска, навались на крас­ную девицу, в ясные очи, в черные брови, в ретивое сердце, разожги у ней, рабы божией (имярек), ретивое сердце, кровь горячую по мне, рабе Божием (имярек), не могла бы ни жить, ни быть. Вся моя крепость, аминь, аминь». (92, 311 - 312). Аналогичные заговоры произносили и девушки.

Интересен и обряд гадания, направленный на узнавание своего суженого. Русский этнограф И.П.Сахаров приводит следующий пример: «Девушки выходят во двор, берут ска­терть за края, старушка всыпает снег. Раскачивая скатерть, приговаривают: «Полю, полю бел снег среди поля. Залай, залай, собаченька; дознай, дознай суженый!» В это время каж­дая девушка прислушивается, как лают собаки. Хриплый лай означает суженого старика, звонкий - молодого, толстый - вдовца» (238, 248). Всякого рода любовные заговоры, закли­нания и гадания тесно связаны с религиозно-мистическими, религиозно-магическими представлениями русского народа, чьи корни уходят в индевропейскую древность.

Представляет интерес свадебная церемония, которая у русского народа неразрывно связана с баней. «К числу на­родных обычаев, существующих даже в царских и боярских домах, - пишет М.Забылин, - принадлежали: мытье в бане накануне свадьбы и после нее, также подстилка ржаных сно­пов вместо постели и усаживание молодых на меха. Мытье в бане выражало чистоту брачного ложа и вообще чистоплот­ность, спанье на снопах - прибыток в доме, а на мехах сидение - богатство. Таковые обычаи существуют и поны­не» (92, 119). Выше уже отмечалось, что русский народ был одним из самых чистоплотных народов во всей Европе, у каж­дого крестьянина была баня, где он мылся, парился и бил себя веником из березы и других кустарников или деревьев.

В своих письмах Кэтрин Вильмот описывает недавнее посе­щение ею бани - этой панацеи на все случаи жизни - накану­не свадьбы горничной и конюха княгини Е.Дашковой: «Церемонии предсвадебного дня состоят из молитв и посещения бани... Жених, подарив невесте свадебный наряд со всем необходи­мым, включая белила и румяна, с дружками уходит в свою баню. Невеста, обливаясь слезами, сидит во главе стола, украшенного плодами. Группа девушек начинает петь что-то жалобное, называемое «Свадебной песнью»... Затем мы про­водили Софью в баню вместе с подружками (всего было 30-40 девушек), они помогли невесте раздеться в предбан­нике, а затем обнаженную ввели в баню. Девушки сняли с себя одежды и, хорошенько вымыв Софью, начали плясать вокруг нее, хлопать в ладоши и пить вино... Затем они снова запели... Под эти песни наша милая Софья мылась и рас­крашивала лицо белилами, румянами и чернила брови. Пос­ле этого она ударилась в слезы, восклицая: «Как я покину батюшку? Как брошу матушку? Не по своей воле покидаю я батюшку. Не по своей воле прощаюсь я с матушкой»... Де­вушки, веселясь, разукрашивали себя, пели и плясали, как вакханки; невеста молчала, обливаясь слезами. Потом ее. отвели в дом и усадили за стол, а подружки запели еще одну песню... Обряды завершились очень хорошим ужином, а на следующий день пара обвенчалась» (98, 374-375).

Невесте не случайно приходилось лить слезы и печалить­ся, ибо ее волновали не только будущие отношения со свек­ровью и свекром и уход из своей семьи. Дело в том, что в большинстве случаев помещики подходили с точки зрения своей выгоды при заключении браков между крепостными. В книге революционера и историка Л.Шишко «Рассказы из русской истории» приводится пример из жизни одного кня­жеского имения Ярославской губернии, где почти все браки совершались по наряду конторы: «... в известное время в году вызывались в контору, по особому списку, женихи и невесты; там управляющий составлял из них пары по своему усмотрению, а затем их, под надзором конторских служа­щих, прямо отправляли в церковь, где православный поп венчал их гуртом по нескольку пар зараз» (328, 273-274). С позиции дворян, здесь не могло быть и речи о собствен­ных чувствах и желаниях женихов и невест, о какой-либо симпатии и влюбленности между этими «господскими людь­ми», которых даже, звали ругательными кличками типа «Вась­ка-мерзавец» и «Машка-подлая». В целом среди дворянства господствовало представление о браке среди крепостных как об экономической категории. Понятно, что не все помещики придерживались этого представления и что среди свободных крестьян, например, сибирских, имелись совершенно иные воззрения на вступление в брачный союз.

Для нравов русского народа характерно искание смысла жизни, связанное неразрывно со стремлением к абсолютно­му добру. Именно тяготение к разрешению вопроса о смыс­ле жизни заставляет крестьянина и русского человека вооб­ще философски осмысливать мир, чтобы попытаться выра­ботать целостное мировоззрение. Эта черта является в высо­чайшей степени присущей русскому народу, который страст­но ищет истины и правды (на это в свое время обратил вни­мание Н.К.Михайловский в своих «Записках профана»). Достоевский от имени Ивана Карамазова говорит, что рус­ские мальчики, не успев как следует познакомиться, приткнулись в вонючем углу трактира и тотчас же начали рас­суждать «о мировых вопросах не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога не веруют, ну те о социализме и анархизме заговорят, о переделке всего человечества по ново­му штату; так ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы только с другого конца» (80, 293). Не случайно в русской литературе философское искание смысла жизни занимает су­щественное место, достаточно вспомнить произведения «Анна Каренина» и «Война и мир» Л.Толстого, «Скучная история» А.Чехова, не говоря уже о произведениях Ф.Достоевского.

Находящиеся в основе мировоззрения вопросы о духовном абсолюте и смысле жизни занимали ум не только образованных людей, но и простого народа. Летом к озеру «Светлый Яр», которое связано с легендой о граде Китеже, съезжались и сходились тысячи сектантов и православных. Они обсужда­ли в такой необычной обстановке фундаментальные пробле­мы миросозерцания. Н.Бердяев так характеризует это ка­чество русского народа: «В России, в душе народной есть какое-то бесконечное искание, искание невидимого града-Китежа, незримого дома. Перед Русской душой открывают­ся дали и нет очерченного горизонта перед духовными ея очами. Русская душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, божественной правды и спасения для всего мира и всеобщего воскресения к новой жизни. Она вечно печалу-ется о горе и страдании народа и всего мира, и мука ея не знает утоления. Душа эта поглощена решением конечных, проклятых вопросов о смысле жизни» (18, 13).

Поиск смысла жизни, истины и правды, добра всегда свя­зан с эмоциями и аффектами, со страстями и чувствами, что сказывается на нравах русского человека, характеризующихся могучей силой воли. И в этом плане нельзя не согласиться со следующим утверждением Н.Лосского: «Отсюда понятна страстность русских людей, проявляемая в политической жизни, еще большая страстность в жизни религиозной. Мак­симализм, экстремизм и фанатическая нетерпимость суть порождения этой страстности» (156, 263). Примеров этому не счесть; выше уже говорилось о том, что в состоянии фана­тической нетерпимости многие тысячи старообрядцев обрек­ли себя сознательно на самосожжение; к этому следует доба­вить и факты этого фанатизма и страстности в конце XIX века - самозакапывание в землю во имя религиозной идеи.

Русский максимализм и экстремизм в его крайней форме прекрасно выражен в стихотворении А.К.Толстого:

«Коль любить, так без рассудку,

Коль грозить, так не на шутку,

Коль ругнуть, так сгоряча,

Коль рубнуть, так уж сплеча!

Коли спорить, так уж смело,

Коль карать, так уж за дело,

Коль просить, так всей душой,

Коли пир, так пир горой!»

Эти нравы типичны для русского человека, они есть прояв­ление его широты характера, его души[21]. Многие писатели и исследователи указывают на связь характера, норова народа и окружающей его своенравной природы. Так, В.Ключевс­кий пишет, «что природа Великороссии «часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс лю­бит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя кап­ризу природы каприз собственной отваги».(119, 60). Такого рода склонность дразнить счастье, играть в удачу и выража­ется в знаменитом русском «авось». В этом есть доля исти­ны, но есть и интересы.

Со страстностью и фанатизмом удивительным образом уживается и обломовщина, леность и пассивность, прекрас­но изображенная в романе И.Гончарова «Обломов». Часто этот порок русского человека преувеличивают, считая его врожденным свойством нашего народа; во многих случаях обломовщину объясняют влиянием крепостного права (до­статочно вспомнить суждения Добролюбова на этот счет). Разумеется, крепостное право сыграло определенную роль в появлении обломовщины, лености русского крестьянина и представителей других сословий общества. Однако считать обломовщину порочным нравом, национальной русской бо­лезнью - значит возводить клевету на наш народ. Прав Н.Лосский, когда пишет: «Гончаров, будучи великим худож­ником, дал образ Обломова в такой полноте, которая откры­вает глубинные условия, ведущие к уклонению от система­тического, полного скучных мелочей труда и порождающие в конце концов леность... он нарисовал образ, имеющий об­щечеловеческое значение: обломовщину он изобразил в той ее сущности, в которой она встречается не только у русского народа, но и во всем человечестве» (156, 271). Леность рус­ского человека представляет собой оборотную строну его высоких нравов, реагирующих на недостатки социальной действительности.

Одним из нравственных качеств русского народа являет­ся его доброта в ее многоразличных проявлениях. «Кто жил в деревне, - отмечает Н.Лосский, - и вступал в общение с крестьянами, у того, наверное, всплывут в уме живые воспо­минания об этом прекрасном сочетании мужества и мягкос­ти» (156, 290). Из многовековой истории известна доброта, милосердие русских солдат (вчерашних крестьян) в отноше­нии неприятеля. Во время Севастопольской кампании ране­ных французов «уносили на перевязку прежде, чем русских», говоря: «Русского-то всякий подымет, а французик-то чужой, его наперед пожалеть надо». И во время русско-турецкой во­йны 1877-1878 гг. наш солдат кормит измученного в бою и захваченного в плен турка: «Человек тоже, хотя и не хрестьянин», - записывает Достоевский в своем «Дневнике писате­ля») (81, 1877. Май-июнь, 1,1; июль-август, 111,4). До­брота русского народа, как известно, проявляется и в отсутст­вии злопамятности, в жалостливости. Хотя среди русских крестьян наблюдались и жестокие, злые нравы - иногда в крестьянском быту мужья в пьяном виде избивали своих жен.

И вместе с тем, необходимо учитывать дифференциацию нра­вов крестьян на громадной территории Российской империи. Так, в сохранившихся от XVIII - первой половины XIX вв. письмах сибирских крестьян, а также в воспоминаниях, за­писях песен, разговоров муж обращается к жене по-разно­му: «хозяйка», «жена», «мать» (в присутствии детей), по имени, по имени-отчеству, но никогда - «баба» (167, 99). В Сибири выражения типа «мужик» и «баба» употребляли толь­ко в бранном смысле.

Русскому крестьянину присуще трудолюбие, представле­ния о чести и бесчестии; репутация честного человека много значила в глазах хлебороба: «Беден, да честен», «Гол, да не вор», «Честь чести и на слово верит». Честный человек, по мнению крестьян, это прежде всего человек трудолюбивый. На это обратил внимание А.Кюстин: «Русский крестьянин трудолюбив и умеет выпутываться из затруднений в всех случаях жизни» (144, 225). Бездельники и пьяницы нередко становились кликушами и колдунами, сводящими счеты со своими односельчанами; В.Даль описывает, как он их выле­чил, когда работал управляющим в имении одного графа (75, 75). Бесчестным у крестьян считалось покушение на чужую собственность - воровство, поэтому «вора бьют и отдыхать не дают» и т. д. Уважение к чужой собственности, бережливость - нравы, естественные для земледельца, при­чем они сочетались с гостеприимством. Гостеприимство сре­ди крестьянских нравов находилось на первом месте - не принять гостя или отказаться от приглашения считалось про­явлением невежества и невоспитанности.

Нравы русского народа характеризует также любовь к красоте, артистическое восприятие мира. «Любовь к красоте и дар творческого воображения, - подчеркивает Н Лососий, - принадлежат к числу факторов, содействующих высокому раз­витию искусства в России» (156, 306). Достаточно вспомнить изумительные произведения иконописи, красоту богослужений, прелесть русской литературы и поэзии, великолепную живо­пись и др., питаемые чувством красоты нашего одаренного многосторонними талантами народа.

И наконец, нельзя забывать еще одно ценнейшее нрав­ственное качество русского народа - чуткое восприятие чу­жих душевных состояний^ сопереживание. Вот почему воз­никает живое общение даже весьма мало знакомых друг с другом людей. В.Шубарт говорит: «Русский переживает мир, исходя не из «я» и не из «ты», а из «мы» (156, 258). Этот нрав является основным источником признания обаятельности русского народа. И именно «мы», крестьянская община, разрушаемая под видом европезации нашей культуры, ока­залась причиной (одной из причин) революционных потря­сений начала нашего столетия.