Раздел 14. На социальном дне

Представляют интерес и нравы тех, кто в Российской империи находился на дне общества, нравы низшего слоя населения, состоящего из бродяг, преступников, живу­щих проституцией, нищих, тунеядцев, безработных, бося­ков, опустившихся, неработоспособных, сирот и детей бед­няков. Этот низший слой люмпенов, или «пауперов», не учас­твует в производственном процессе, не выполняет обществен­ных функций, не обладает социальным статусом и существу­ет на те средства, которые либо добываются в обход обще­принятых установлений, либо предоставляются из различ­ного рода благотворительных фондов имущими классами и сословиями, чтобы не произошло социального взрыва. В со­временной научной литературе этот слой населения обычно именуется маргинальным, т.е. находящимся на обочине со­циальной организации общества.

Маргинальный слой населения присущ любому (за ред­ким исключением) обществу, дифференцированному на иму­щих и неимущих, богатых и бедных; это явление в более или менее развитом виде имело место «почти во всех фазах об­щественного развития» (177, 7). Понятно, что объем марги­нального слоя и его влияние увеличивалось во время кризисного состояния общества - это характерно для кризиса античных городов-государств, Римской и других древних империй служит выражением упадка феодальных государств средневековья, абсолютистских монархий XVII и XVIII ве­ков; не избежала этого феномена и Российская империя под конец своего существования. К маргинальному слою, напри­мер, в Римской империи относились те, кто стоял на самой низшей ступени социальной лестницы - рабы, разоривший­ся и неимущий мелкий люд, уличная чернь, «пролетариат» в античном понимании этого слова. Это был крикливый и пес­трый мир уличных попрошаек, шарлатанов, проституток, служителей сомнительных культов и пр., великолепно опи­санный в Петрониевом «Сатириконе». Автор этого произве­дения римской литературы одел в насмешливое веселье весь нищий, маргинальный мир, но человеку, умудренному исто­рическим опытом, легко угадать в нем предвестника надви­гающейся катастрофы; и, действительно, Римская империя погибла. Этот маргинальный слой сыграл поистине злове­щую роль и в судьбах нашего народа и нашей культуры, ибо на него были ориентированы некоторые слои российской интеллигенции, захватившие в итоге власть после падения царского режима.

Понятно, что нравы этого низшего, маргинального слоя сказались на жизни русского народа после революции 1917 года, когда на практике стали осуществляться, по выражению О.Платонова, «уголовно-троцкистские воззрения на русский народ» (205, 162). Поэтому рассмотрим в историческом ра­курсе нравы «обитателей» социального дна Российской им­перии, чтобы знать их - это позволит понимать более четко историю нашего многострадального отечества. Ведь нравы «обитателей» социального дна в своеобразной форме фоку­сируют острые противоречия жизни общества, обнажают социальное зло в его неприкрашенном виде. Писатель про­шлого века В.В.Крестовский в своем знаменитом романе «Петербургские трущобы» формулирует все эти больные вопросы так: «Отчего эти голод и холод, эта нищета, разъ­едающая в самом центре промышленного, богатого и элеган­тного города, рядом с палатами и самодовольно-сытыми физиономиями? Как доходят люди до этого позора, порока, разврата и преступления? Как они нисходят на степень животного, скота, до притупления всего человеческого, всех не только нравственных чувств, но даже физических ощуще­ний страданий и боли? Отчего все это так совершается? Ка­кие причины приводят человека к такой жизни? Сам ли он или другое что виной всего этого?» (134, 29).

Однако этот мир социального дна появился не сразу, ког­да-то его в таком виде не было на русской земле. О.Плато­нов подчеркивает: «Праздношатающийся человек без ремес­ла и без дела, по-нашему, тунеядец, был для Древней Руси явление довольно редкое. Такой человек мог жить либо на милостыню, либо воровством. Как закон, так и народное нравственное чувство давило его со всех сторон, не давая развиваться. Именно поэтому на Руси таких лиц было срав­нительно мало» (205, 160). И хотя исторические хроники свидетельствуют о многочисленных нищих, которые жили при церквях и монастырях больших городов и получали по христианскому обычаю обильную милостыню, однако они представляли собою увечных инвалидов, калек, убогих и неспособных к труду лиц.

Вместе с тем, играя на чувстве милосердия русского наро­да, к этим сирым примазываются настоящие бездельники, лодыри и тунеядцы. Именно им московское государство объ­являет войну - царь Федор Алексеевич издал распоряже­ние о том, чтобы способные трудиться нищие были опреде­лены на работу, а их дети учились всяким ремеслам. В 1691 году указывают забирать «гулящих» людей, которые, «подвязав руки, також и ноги, а иногда глаза завеся и зажмуря, и притворным лукавством просят на Христово имя», и отправ­лять их по месту жительства, и определять к делу. Если же они снова примутся за старое, то бить кнутом и ссылать в дальние сибирские города на казенные работы. В 1718 году Петр Великий издает указ, в котором говорится, что тунеяд­цев, пойманных в первый раз, бить батожьем нещадно, в другой раз бить на площади кнутом, посылать на каторж­ные работы (на шахты, рудники, и т.п.), баб - в шпингауз, а ребят - учить мастерствам (215, 151 - 152).

В 1736 году против тунеядства издается еще один указ: «Ежели из купечества и из разночинцев подлые неимущие пропитания и промыслов мужеска пола, кроме дворцовых Синодальных и Архиерейских и монастырских и помещико-вых людей и крестьян, а женска пола, хотя бы чьи они ни были, скудные без призрения по городам и по слободам и по уездам между двор будут праздно шататься и просить ми­лостыню, таких брать в губернские и воеводские канцеля­рии, записывая по силе прежних указов отдавать на ману­фактуры и фабрики; кого те фабриканты принять похотят, и давать им фабрикантам на них письма, дабы там за работу или за учение пропитание получали и напрасно не шата­лись... и тем отданным на мануфактурах и фабриках быть мужеска пола до 5 лет, а по происшествии 5 лет отпускать их с пашпортами». По указу 1753 года «шатающихся и бро­дящих по миру» мужчин-тунеядцев, годных в военную служ­бу, велено отдавать в солдаты, а негодных - на фабрики без указания срока их пребывания там (215, 180).

Однако никакие репрессивные меры не могли воспрепят­ствовать концентрации в больших городах лодырей и бездель­ников, которые не хотели трудиться и пребывали в празднос­ти. Мир социального дна, начиная с первой половины про­шлого века, когда в России стал стремительно ускоряться процесс капиталистического накопления, пополняется безра­ботными, опустившимися и другими обездоленными лицами. Контраст между богатством и бедностью становится поистине ошеломляющим, что влечет за собою рост пьянства, преступ­ности и проституции. Публицисты начала 1860-х годов много внимания уделяли пугающим темпам падения «общественной нравственности»; они, например, обращали внимание на «про­мышленный характер» разврата: «Нередко, - писал сотруд­ник журнала «Время», - даже мать продает в разврат свою дочь из-за гнетущей бедности» (54, 65). Иными словами, нра­вы мира социального дна зависят от общественных условий, господствующих в императорской России, от резкости соци­альной дифференциации.

Не следует забывать, что и крепостничество наложило свой отпечаток на нравы социального дна; это особенно ярко видно на примере блудниц, или куртизанок. В допетровс­кую эпоху православная церковь проповедовала длительное воздержание от греховных «соблазнов», причем эти нрав­ственные проповеди против проявлений сексуальности нахо­дили отклик в сердцах прихожан. Кстати сказать, представ­ление о «блуднице» эволюционировало: в московскую ста­рину вначале под блудницей понимали девицу, осмелившу­юся до брака вступить в интимную связь, и вдовицу, приве­чавшую мужчин, а потом стали называть и замужних жен­щин, «поймавших чюжого мужа» (85, 16). Блуд осуждался и не случайно в «Домострое» говорится о том, что муж дол­жен свою жену любить, что любодеев и прелюбодеев бог осудит. К тому же следует помнить, что сексуальные прегре­шения подлежали наказаниям, причем в отношении ряда про­ступков (за исключением сожительства или изнасилования) строгость наказания на практике зависела от пола. Иными словами, в московскую старину, как и в чужих странах, для нравов общества был характерен «двойной стандарт» - раз­личные нормы сексуального поведения для мужчин и жен­щин. Это значит, что внебрачные и добрачные связи жен­щин наказывались гораздо строже, тогда как любовные по­хождения мужчин, хотя формально и осуждались, в дей­ствительности повышали его общественный престиж.

Прелюбодейство было известно на Руси давно, достаточт но заметить, что Китай-город (торговая часть Москвы) был заполнен не только купцами и ремесленниками, но и девица­ми легкого поведения или как их тогда называли в народе, «прелестницами». Интересно, что их любимым местом слу­жила идущая от Кремля улица, на которой жили и работали иконописцы. Ряды этих «прелестниц» пополняли крестьян­ки, испытавшие «любовь» своего барина и наскучившие ему; этот источник пополнения рядов проституток не иссякал вплоть до отмены крепостного права.

Феодал, бывший почти полным властелином в своих по­местьях, беспрепятственно развращал крестьянских жен и дочерей, опираясь и на пресловутое право «первой ночи» (оно господствовало и в феодальной Западной Европе), и на прямое насилие. Упоминавшийся выше Л.Шишко в своих исторических очерках рассказывает о некоем русском поме­щике, который наездами посещал свои владения и, требуя у управляющего заранее подготовленный список всех «созрев­ших» крестьянских девиц, проводил с каждой одну ночь. Исчерпав список, он закладывал лошадей и ехал в другую деревню. Другой крепостник во время вечерних прогулок по своим владениям стучал концом палки в окно какой-нибудь крестьянской избы. Услышав стук, из дома выходила самая красивая и молодая женщина и на два-три дня пропадала в барской опочивальне. Наскучившие барину наложницы за­частую пополняли ряды городских «прелестниц», чья жизнь была полна приключений (163, 84 - 85).

Еще до Петра Великого на Руси эти «прелестницы», или «потворенныя бабы» (или «что молодые жены с чужими мужи сваживают»), занимались довольно искусно своим ремеслом. Они уже тогда весьма умело проникали в дома, прикидыва­ясь торговками, богомолками и пр. Тогда разврат юридичес­ки квалифицировался одинаково с воровством и разбоем, хотя и не относился к разряду тяжких преступлений. При Петре Великом было обращено внимание, как уже отмеча­лось выше, на благопристойное поведение молодых людей, добродетелям и целомудрию девиц посвящены многие разде­лы книги «Юности честное зерцало». Одной из добродете­лей является «девственное целомудрие, когда человек без всякого пороку... и без прелести плотские наружно и внут­ренне душою и телом чисто себя вне супружества содер­жит...». В нем превозносится девическое целомудрие и по­рицается непорядочная, блудливая девица, позволяющая себя «по всем углам таскать и волочить, яко стерва» (319, 147, 149).

Надо сказать, что в то время закон сурово карал невер­ность жен и жестоко казнил жену, не только изменившую мужу, но и убившую его. В качестве примера приведем рас­сказ английского посланника Ч.Витворта о казни за убийст­во мужа женщины, занимавшей хорошее положение в мос­ковском обществе. Сама казнь состоялась 19 ноября 1706 года: «В яму, вырытую на площади, женщину-убийцу опус­тили живою и засыпали ее там до плеч; затем прямо пред ее глазами поставили плаху, на которой тут же обезглавили прислужницу, помогавшую убийце; другого сообщника - управителя и любовника зарытой - повесили прямо над ее головой. Оба трупа оставались перед ней и это ужасное зре­лище устранено было с глаз ее только 24 часа спустя по просьбе многих лиц; сама же она оставалась без пищи и питья до ночи 24-го ноября, когда, наконец, землю вокруг нее прибили плотнее с целью ускорить смерть, иначе несчас­тная прожила бы еще два или три дня в ужасном положе­нии» (242, 53).

В екатерининскую «златую эпоху» разврат не сократил­ся; чтобы нарисовать картину нравов того времени, доста­точно привести отрывок из письма одной «прелестницы» ста­рого склада. Он живо показывает тогдашнее женское дело, по народному выражению, «перелестивое», «перепадчивое». Вот эти признания: «Расставшись с тобой, я отошла от гос­пожи, у которой мы вместе с тобой жили. Я пришла к Агафье, которая расхвалила меня, клялась, что я похорошела и сде­лалась видна и ловка. «Ты пришла очень кстати, - сказала она, - только перед тобою вышел от меня богатый госпо­дин, который живет без жены и ищет пригожую девушку с тем, чтобы она для благопристойности служила у него под видом разливательницы чая. Нам надобно сделать так, что­бы ты завтра пришла, немного ранее вечера, у меня есть прекрасная казимировая шинельда, точно по твоему росту; я ее на тебя надену, дам тебе мою шляпу, ты сама распустишь кудри на глаза, приукрасишься как надо, и когда все будет готово, то пошлем за господином». Как было говорено, так и сделано. Я понравилась господину, и мы условились, что­бы я в следующее утро пришла к нему с какою-нибудь будто матерью и под видом бедной девушки, которая бы и отдала меня к нему в услужение за самую незначащую цену. Ты знаешь плаксу Феклу; я наняла ее за рубль, и она жалкими рассказами о моей бедности даже прослезила всех слуг. При первом изготовленном самоваре господин за искусство опре­делил мне в месяц по 50 рублей. Две недели все шло хоро­шо, но в одну ночь жена моего господина возвратилась из деревни и захотела нечаянно обрадовать его, подкралась на цыпочках и вошла в спальню. Остальное ты сама можешь понять. Кончилось тем, что меня выгнали...» (220, 156- 157). Целая одиссея любовных похождений и плутовства кончилась тем, что эту «прелестницу» полиция отправила в Калинкину деревню - место для исправления «прелестниц» и наставления их на путь истинный.

Всем известна любовь русских к парной бане, в которой наряду с исхлестываением тела вениками применялись мас­саж и растирания. Обычай общего купания мужчин и жен­щин при сильном воздействии парной на половое влечение приводил к разврату. Поэтому указ Екатерины II приказы­вал владельцам общественных бань в городах устроить раз­дельные бани для мужчин и женщин. Им запрещалось до­пускать в женские бани мужчин, кроме необходимых для услужения, а также художников и врачей. После этого мно­гие мужчины выдавали себя за врачей или художников, что­бы иметь возможность посещать женские бани.

Естественно, такие условия привели к обширному разви­тию в императорской России банной проституции. Немец­кий исследователь начала XX века Б.Штерн отмечает, что в Польше, южной России, Одессе и на Кавказе хозяин бани без всякого требования со стороны купающего мужчины при водит к нему несколько девушек на выбор, чтобы он мог за определенную плату выбрать одну для растираний (209). В петербургских банях служитель задает посетителю вопрос, желает ли он блондинку или брюнетку, какого возраста и за какую плату; наряду с общими комнатами в них имелись и отдельные кабинеты за три рубля. В некоторых русских ба­нях висели фотографии девиц, чтобы каждый мог выбирать по своему вкусу и потребностям.

В XIX веке в связи с развитием капиталистических отно­шений в императорской России начинают эволюционировать и нравы «падших женщин». Нельзя не согласиться с Вл.Мих-невичем, который в своей книге «Русская женщина XVIII столетия» пишет о прошлом веке: «Да и позднее, когда нра­вы поисшатались и развилось куртизанство, то и тогда вет­реность, испорченность сердца и непостоянство чувства от­личали преимущественно замужних женщин, искусившихся в опыте суетной жизни и деморализации века» (170, 158). Действительно, произошло дальнейшее падение нравов, воз­никают трущобы, где также промышляют «падшие женщи­ны», или проститутки. В.Крестовский в «Петербургских тру­щобах» пишет, что в 1858 году увидел, как один мужчина бил полупьяную женщину, причем полицейский даже и гла­зом не моргнул, считая это обыденным делом. Затем из по­луподвального помещения выскочило несколько оборванных женщин и утащили избиваемую к себе в приют, где шла «отвратительная оргия» (134, Кн.1, 28). Такие трущобы су­ществовали не только в Петербурге, но и в Москве, Ростове-на-Дону, Одессе и других городах российской империи.

Прекрасный знаток трущобной жизни Москвы прошлого и начала нашего столетия В.А.Гиляровский описывает трак­тир на Хитровом рынке под названием «Каторга», где пьяные проститутки, зачастую избиваемые, сидели со своими «кота­ми»: «Судьба их всех одинакова, и будущее каждой из них не разнится: или смерть в больнице и под забором, или при счас­тливом исходе - торговля гнилыми яблоками и селедками здесь же на рынке... Прошлое почти одинаковое: пришла на Хитров рынок наниматься; у нее нарочно, чтобы закабалить ее, «кот» украл паспорт, затем разыгрывая из себя благоде­теля, выручил ее, водворив на ночлег в ночлежный дом - место, где можно переночевать, не имея паспорта... «Кот», наконец, сделался ее любовником и пустил в «оборот», то есть ввел в «Каторгу» и начал продавать ее пьяным посети­телям... Прошло три-шесть месяцев, и свеженькая, совсем юная девушка превратилась в потерявшую облик человечес­кий «каторжную тетку» (197, 72). «Коты» - это отдельная каста; они находятся в дружеских отношениях с половыми и буфетчиками, живут на вырученные их любовницами день­ги. Тот же В.А.Гиляровский в своей известной книге «Моск­ва и москвичи» подмечает: «По ночам «коты» выходили на Цветной бульвар и на Самотеку, где их «марухи» замарь-яживали пьяных. Они или приводили их в свои притоны, или их тут же раздевали следовавшие по пятам своих «дам» «коты». Из последних в притонах вербовались «составите­лями» громилы для совершения преступлений, и сюда ни­когда не заглядывала полиция...» (62, 64). Итак, «коты» живут кражей кошельков и платья у пьяных, участвуют в различного рода преступлениях.

Чуть более века тому назад все проститутки в Импера­торской России делились на три категории - «жрицы люб­ви» публичных домов (всего таких домов насчитывалось 1216, число их обитательниц - 7840 человек), «одиночки» или «квартирные проститутки» (для приема клиентов их обязы­вали нанимать помещения, их число составляло 9763 челове­ка) и «тайные», нелегальные проститутки из развратных при­тонов, не поддающихся медицинскому и полицейскому кон­тролю (109, 38-39). Многие из них принимали у себя несо­вершеннолетних юнцов, хотя это и запрещалось законом.

В прошлом и начале нашего века в императорской Рос­сии (как и во Франции, Англии, Германии, Австро-Венгерс­кой монархии) процветает утонченная хореографическая проституция. Такие названия, как «Бальный зал», «Орфеум», «Танцкласс», «Аркадий» и др., весьма четко обозначают очаги данного вида проституции. О тесной связи проституции с тан­цами свидетельствует, например, интересное сообщение врача Архангельского в 1897 году на петербургском конгрессе по борьбе с сифилисом (именно тогда в стране широко начал распространяться сифилис). Он отметил, что в Туле, извест­ной своими оружейными заводами и серебряными изделиями, нет танцевальных школ и что молодые люди обоего пола по­сещают публичные дома, Чтобы научиться танцам. Аналогич­ные явления встречались также в Петербурге и Москве.

В начале нашего столетия в Петербурге наряду со 197 до­мами терпимости было зарегистрировано официально 5276 проституток (по оценке петербургских статистиков реальная цифра в пять раз больше) (321, 13). Приведем в качестве одной из «язв» Петербурга ресторан «Квисисана», чье опи­сание превосходно дано одним из репортеров рубежа столе­тий Ю.Ангаровым в одноименном очерке. Данное учрежде­ние располагалось на углу Троицкой и Невского, представ­ляя по внешнему виду ресторанчик дурного вкуса с тухлыми котлетами на маргарине, разбитым пианино и жидким кофе. Посетители идут сюда не закусывать, а чтобы принять учас­тие в оргиях с «жрицами любви»; в полночь около «Квиси­сана» толпятся представители золотой молодежи, все подо­нки общества: коты, сутенеры, хлыщи, жуиры, фаты, сту­денты, офицеры, чиновники разных ведомств, инженеры; все одеты в модные и изысканные костюмы. Наступает момент и вся толпа врывается в ресторан и пред нами открывается зрелище не безобразнее и не ужаснее Дантова ада. Последу­ем за Ю.Ангаровым и увидим следующее.

Ресторан состоит из двух больших и двух маленьких ком­нат, сообщающихся между собой. В них тесным кольцом расположены столики, так близко, что сидящие рядом каса­ются друг друга спинами, т.е. теснота невероятная. Все толкут­ся, медленно движутся, останавливаются, кружатся, толкаются, ссорятся. Зрелище напоминает знаменитое вавилонское столпотворение и смешение языков. За столиками сидят жен­щины со своими любовниками или приятелями, ибо по рес­торанному статусу женщин одних не пускают. Невозможно описать цинизм поз, жестов и разговоров. Столы уставлены вином, пивом, пирожками, антрекотами; кое-кто распивает водку из рукава.

«Сидят на спинках стульев, на столах, на коленях, - пишет Ю.Ангаров. - Целуются, обнимаются, давят женщи­нам грудь; те кричат, взвизгивают. Брань несется со всех концов: ругаются едко, отборно и зло.

Скандалы назревают каждую минуту. То проститутка вцепилась в другую: происходит потасовка на почве конку­ренции из-за гостя. То «погибшее, но милое созданье» встре­тило своего клиента, который посетил ее «на пушку», т.е. ничего не уплатив. Теперь она настоятельно требует долг, грозя серной кислотой.

То «жертва общественного темперамента» в порыве рас­каяния, в момент экстаза, в пьяном угаре стала сентимен­тальничать, изливать посетителям свою горькую долю, все свои жгучие обиды, всю свою безрадостную жизнь. Слезы текут по ее изможденному лицу, лижут белила и румяна и капают в стакан с пивом. «Стешка, не ной», - говаривает ее подруга. Та заливается еще сильнее.

А вот «пассажир» из арапов отказывается платить за уго­щение «этой дамы». «Ты сама подсела ко мне, я тебя не звал, - оправдывается он, - лопала, лопала, жрала, пила - а я плати, дудки, Матрена». Проститутка беснуется, «Про­щелыга ты, голодранец, а еще в котелке и лакированных ботинках. Тебе чистильщиком сапог быть, а не с дамами ку­тить»... Стон стоит невероятный. То грубые мужские ноты, то крикливые женские голоса прорывают воздух. Душно, пар­но, угарно, смрадно. Большинство присутствующих пьяны.

Женщин, наверно, до 200-300, мужчин в несколько раз больше. Надо всем царит одно огненное слово - «культ тела». Ему поклоняются, в его чудодейственную силу веруют, им пламенеют, его жаждут... Все здесь заражены венерически­ми болезнями; здоровый человек редкость. Это никого не изумляет и не возмущает. Наоборот, это создает привилеги­рованное положение: болел, мол, - это модно и в этой среде звучит гордо... Какой-то пьяный в цилиндре разбросал по столу и на полу массу серебряных монет. Проститутки с жаром набросились на деньги и подбирают их. Происходит ссора, потасовка... Публика прибывает бесконечной верени­цей. Пьянство и разврат! В позах, движениях не стесняются. Та положила ноги на плечи кавалеру, эта распустила воло­сы. Тут господин расстегнул жилет, там сидит пара, при­жавшись друг к другу, и целуются... Надо всем царит всев­ластный разврат. Думают и говорят только о наслаждениях. Верят и ценят только их. Смеются над ученостью, разумом, светом. Все попирают, все изводят на ступень полового удов­летворения» (321, 125-127). В конце царствования динас­тии Романовых «веселящиеся верхи» столицы в своем развра­те, в погоне за наслаждениями опускаются на социальное дно и ярко демонстрируют рабскую половую этику с ее системой двойной морали. Подобного рода разложение нравов харак­терно для прогнивших режимов, каковым оказался и госу­дарственный строй нашего отечества в начале XX столетия.

Жестокие нравы, порожденные крепостным строем, не могли не отразиться и на представителях дна общества. Выше уже отмечалось, что в эпоху «дворцовых переворотов» жес­токий гнет порождал разбойников, занимавшихся грабежа­ми и издевательством над людьми, что во главе некоторых разбойничьих шаек находились «тайные» вожди из лиц выс­шего света. Майор Данилов рассказывает, что в его время (это время императрицы Анны Иоанновны и Елизаветы Пет­ровны) был казнен на площади разбойник князь Лихутьев: «голова его взогнута была на кол» (220, 152). Тогда в самом Петербурге сильно распространены были разбои и грабеж; так, в лежащих вокруг Фонтанки лесах скрывались разбойники, которые нападали на прохожих и проезжих. Поэтому полиция обязала владельцев дач на Фонтанке вырубить эти леса, «дабы ворам пристанища не было»; аналогичное рас­поряжение о вырубке лесов было отдано владельцам дач и домов по Нарвской дороге на тридцать саженей в каждую сторону, «дабы впредь невозможно было разбойникам вне­запно чинить нападения» (220, 154). Грабили и на «Невс­ком прошпекте», в связи с чем были восстановлены военные пикеты для прекращения этих «зол».

На Выборгской стороне, около церкви Сампсония, в ка­зачьей слободе, которая насчитывала всего 22 двора, существо­вал притон. Правительство отдало распоряжение перенести эту слободу в другое место; в Петербурге случались и грабительст­ва кощунственного характера - это «гробокопательство». Когда в одной из кирх на ночь оставили тело умершего знатного инос­транца, то воры забрались в нее, вытащили тело из гроба и ограбили. Благодаря предпринятым мерам воров нашли и каз­нили . Несмотря на жестокие меры борьбы с преступностью - разбойников сажали живых на кол, вешали и подвергали раз­личным страшным карам - разбои не прекращались. Необхо­димо отметить, что значительное усиление преступности в России связано с царствованием Петра Великого. Ведь он стре­мился реформировать страну путем ее европеизации и вместе с тем превратить ее в великую военную державу, однако для этого им применялись жестокие самодержавные методы. В су­допроизводстве не было никаких послаблений, к тому же царь зачастую сам принимал участие в массовых казнях, сам рубил головы осужденным. Морально-психологическая атмосфера нарождающейся империи была пронизана доносительством в Тайную канцелярию, ведавшеую государственными тайнами и политическими преступлениями. Яркой фигурой этого вре­мени служит такая наиболее выдающаяся фигура в преступ­ном мире, как широко известный Иван Осипов (по прозвищу Ванька-Каин). Он сызмальства посвятил свою жизнь воро­вству; и начал с того, что обокрал своего барина и сбежал от него в Москву. Здесь он вошел в местный воровской мир после соответствующей церемонии под Каменным мостом вблизи Кремля. На ней он заплатил членский взнос и произ­нес речь на воровском, жаргоне. Он промышлял карманным воровством и однажды его арестовали на рынке; однако его выручили, и он сбежал из тюрьмы.

Затем Ванька-Каин перебежал из воровского мира в по­лицию, где под его началом находился вооруженный отряд. Прекрасное знание преступного мира Москвы позволило ему в первую же ночь своей службы схватить тридцать два преступника. «Официально он был доносчиком и не получал за это платы, поэтому, - отмечают М.Дикоелиус и А.Констан­тинов, - вскоре начал вымогать деньги у своих бывших соучастников по преступлениям, а кроме того угрожать куп­цам поджогами. Таким образом, Осипов-Каин стал одним из первых предшественников современных вымогателей и бан­дитов» (78а, 44). Следует заметить, что с эпохи Ваньки-Каина увеличивается число преступников, которые перехо­дят от нападений и грабежей к взломам и другим менее жес­токим методам совершения преступлений.

В XVIII веке пойманных разбойников, грабителей и воров довольно часто подвергали публично телесным наказа­ниям; такого рода экзекуции совершались на Конной пло­щади в Петербурге. Обыкновенно преступника везли на по­зорной колеснице рано утром; он был одет в черное платье и черную шапку, на груди у него висела черная деревянная доска, на которой крупными белыми буквами начертаны све­дения о совершенном преступлении. Преступник сидел на скамейке спиною к лошадям, его руки и ноги были привяза­ны к скамейке сыромятными ремнями. Позорную колесницу сопровождали солдаты с барабанщиком, выбивавшим глу­хую дробь. За ней в отдельном фургоне ехал под конвоем солдат палач, облаченный в красную рубашку.

Когда позорная колесница прибывала на место казни, тогда преступника приводили на .эшафот; к нему подходил священник, утешал его и давал целовать крест, а уж потом чиновник зачитывал приговор. Тюремные сторожа привязы­вали осужденного к позорному столбу; затем снимали с него верхнее платье и передавали его в руки палачей. Они обнажа­ли преступника по пояс, клали его на кобылу, прикрепляли руки и ноги к ней сыромятными ремнями и после команды наносили удары плетью с определенной регулярностью. По окончании казни виновного отвязывали, на лицо наносили клеймо, одевали и вместе с фельдшером отвозили в тюрем­ную больницу. Если осужденного должны были отправить на каторгу, то палач вырывал у него специальными клещами ноздри; ворам ставили на щеках и лбу знак «вор» и потом затирали порохом. В 1801 году император Александр I отме­нил и пытку, и знаки; в указе было сказано: «Самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, должно быть изглажено навсегда из памяти народной» (220, 351).

И тем не менее нравы русского общества остаются жесто­кими, а число грабителей, воров и нищих не уменьшается, а растет, что связано с усилившимся расслоением общества, с увеличивающейся пропастью между богатыми и бедными. Аристократически-купеческие Петербург и Москва - это очаги пороков различного рода, где столичное и провинци­альное дворянство и богатеи всех сортов проматывали свои состояния, погрязши в пьянстве и распутстве. Роскошь, по­рождающая страсть к развлечениям, мотовству, пьяному разгулу, разврату, и неотделимая от нее праздность вызыва­ет по закону «низшие подражают высшим» соответствую­щие порочные нравы среди представителей социального дна. В этом смысле верно замечание А. де Кюстина: «Больше всего меня возмущает то, что в России самое утонченное изя­щество уживается рядом с самым отвратительным варварст­вом. Если бы в жизни светского общества было меньше рос­коши и неги, положение простого народа внушало бы мне меньше жалости. Богатые здесь - не сограждане бедных» (144, 181). В этом замечании нет ничего удивительного, ибо оно фиксирует жестокие нравы крепостничества и дикого капитализма.

Именно порождением социальных условий российской действительности являются «язвы» типа Хитрова рынка (или Хитровки), о котором В.Гиляровский писал: «Лондон мне всегда представлялся самым туманным местом в Европе, а Хитров рынок, несомненно, самым туманным местом в Мос­кве» (62, 16). Возникла Хитровка в первой половине прош­лого века и десятки лет наводила ужас на всех москвичей и приезжающих в древнюю столицу: В трущобах Хитровки было полно нищих, бродяг, проституток, кокаинистов, «оголь­цов» (кавалеров-подростков девочек трущоб), шулеров, во­ров и пр. Воры делились по категориям, образуя своего рода иерархию на социальном дне. На нижней лестнице этой «иерархии» находились «огольцы», которые, придя на ба­зары, толпой набрасывались на торговок и исчезали врас­сыпную, прихватив товар. Ступенью выше находились «поездошники» - они выхватывали на проездах бульваров, в глухих переулках и на темных вокзальных площадях из верха пролетки чемоданы. За ними следовали «фортачи», ловкие ч гибкие ребята, которые лазали в форточку, и «ширмачи», бесшумно лазившие по карманам; толкались также и «портяночники», срывавшие шапку с прохожего или отнимающие у своего же хитрована-нищего суму с куском хлеба (62, 29).

Существовали и корпорации банных воров, выработав­шие системы воровства в «простонародных» и «дворянских» банях. В «простонародных» банях использовалась следую­щая система кражи белья и платья, сушившихся в «горячей» бане. Воры столько наливали воды на «каменку», что баня наполнялась облаком горячего пара; купающиеся не выдер­живали жары и выходили в мыльню. Тогда-то воры срыва­ли с шестов белье и платье и прятали здесь же, а вечером забирали спрятанное. В «дворянских» банях или отделениях бань, где практиковалась выдача жестяных номерков за сдан­ное на хранение платье и обувь, применялась иная система.

Купающийся надевал номерок себе на шею, привязывал к руке или просто цеплял его к ручке шайки и шел мыться и париться. Вор выслеживал кого-нибудь, ухитрялся подме­нить его номерок своим, быстро выходил, получал платье и исчезал вместе с ним. Купающийся потом получал вместо своей дорогой одежды рвань и опорки.

В.Гиляровский пишет о банных ворах следующее: «Бан­ные воры были сильны и неуловимы. Некоторые хозяева, чтобы сохранить престиж своих бань, даже входили в сдел­ку с ворами, платя им отступного ежемесячно, и «куплен­ные» воры следили за чужими ворами, и если какой попа­дался - плохо ему приходилось, пощады от конкурентов не было: если не совсем убивали, то калечили на всю жизнь. Во всех банях в раздевальнях были деревянные столбы, под­держивавшие потолок. При поимке вора, положим, часов в семь утра, его, полуголого и босого, привязывали к такому столбу поближе к выходу. Между приходившими в баню бывали люди, обкраденные в банях, и они нередко вымеща­ли свое озлобление на пойманном... В полночь, перед запо­ром бань, избитого вора иногда отправляли в полицию, что бывало очень редко, а чаще просто выталкивали, несмотря на погоду и время года» (62, 207). И наконец высокую сту­пень в воровской «иерархии» занимали «деловые ребята», А которые по ночам выползали из подземелий «Сухого оврага» на фарт с фомками и револьверами.

Естественно, что преступники попадали в тюрьмы, где господствовали свои, особые нравы - на них обращает внимание В.Крестовский в своих «Петербургских трущобах». Эти нравы противоречивы: с одной стороны, для заключен­ных характерны отсутствие раскаяния в содеянном, способ­ность самых отчаянных и жестоких откликнуться на челове­ческое обращение, готовность многих из них за сравнитель­но ничтожное вознаграждение взять на себя чужое преступление; с другой стороны, традиции тюремной камеры явля­ются жестокими и беспощадными. С Иваном Вересовым, как и с каждым новичком, арестанты проводят «игру», в резуль­тате которой он избит до полусмерти. С садистским весельем арестанты вымещают на новичке свою боль и отчаяние и только заступничество олонецкого крестьянина Рамзи спас­ло Вересова от окончательной расправы. В нем, как пишет В.Крестовский, нельзя было не почувствовать «нравственно сильного, могучего человека, который невольно, хоть и сам, быть может, не захочет, а наверно возьмет первый голос и верх над камерой» (134, 470). Однако в тюрьме доминиру­ет, в целом другой тип преступника, которому присуща жес­токость, хотя не умерли в нем и добрые чувства.

«Вообще в объективном характере арестантов, - пишет В.Крестовский, - является странное слияние этого зверства с чем-то детски наивным, доверчивым. Зверство же само по себе есть прямой продукт нашей русской системы общего заключения. Понятно, почему первую роль в камерах играет физическая сила, здоровый кулак и прошлое арестанта, бо­гатое ловкими приключениями, а главное - отчаянным зло­действом» (134, 487-488). Немудрено, что после пребыва­ния в тюрьме слабохарактерный или не закаленный нрав­ственно человек выходит уже негодяем, способным на любое низкое преступление и поступок. Не следует забывать, что тюрьма представляет собою перевернутый социальный мир, в котором наиболее ярко раскрывается природа человека как сплав добра и зла. Тюрьма - это микрокосм сильно спрес­сованной истории, где наиболее четко проявляется трещина между добром и злом. Ведь в ней содержится в концентриро­ванном виде вся сумма зла и страданий, существующих в обыч­ной жизни распыленно и незримо и противостоящих добру.

И наконец, следует обратить внимание на босяков и ни­щих, находящихся тоже на социальном дне; они жили и на Хитровке, и на знаменитом петербургском «Горячем поле», и в других трущобах Российской империи. В.Гиляровский пишет: «Самый благонамеренный элемент Хитровки - это нищие. Многие из них здесь родились и выросли; и если по убожеству своему и никчемности они не сделались ворами и разбойниками, а так и остались нищими, то теперь уж ни на что не променяют своего ремесла» (62, 30). Причем следует иметь в виду, что это не те нищие, которых иногда встреча­ют на улицах.

Дело в том, что трущобные нищие (Хитровки, Горячего поля и др.) были объединены в артели. В той же Москве хорошо были организованы артели нищих (кроме того, име­лись артели разбойников и воров), которые, как рассказы­вал И.Прыжов, жили в отдельных домах или подвалах и чердаках домов, имели общий стол и часто едва ли не жен. По милости ежедневных сборов, которые, по пословице «досыта не накормят, а с голода не уморят», нищие имели более или менее обеспеченную жизнь. У них есть чай, а придешь в гости - угостят и водочкой, а у иных и денежки есть. Ар­телью управляет избранный староста, доступ в нее имеют свои и знакомые, чужого туда не пустят (215, 180).

Среди нищих существовала своя иерархия: «Были ни­щие, собиравшие по лавкам, трактирам и торговым рядам. Их «служба» - с десяти утра до пяти вечера. Эта группа и другая, называемая «с ручкой», рыскающая по церквам, - самые многочисленные. В последней -бабы с грудными деть­ми, взятыми напрокат, а то и просто с поленом, обернутым в тряпку, которое они нежно баюкают, прося на бедного си­ротку. Тут же настоящие и поддельные слепцы и убогие. А вот - аристократы, - отмечает В.Гиляровский. - Они жили частью в доме Орлова, частью в доме Бунина. Среди них имелись и чиновники, и выгнанные со службы офицеры, и попы-расстриги. Они работали коллективно, разделив мос­ковские дома на очереди» (31). В целом, можно сказать, что в трущобах жили и пьяницы, и воры, и нищие, и босяки, и хулиганы и прочие деклассированные элементы, и опустить­ся ниже уже было невозможно; отсюда и соответствующие нравы (жестокость, грубость, ругань, разврат и т.д.).

Любая нация всегда стремится к тому, чтобы этот слой деклассированных элементов, это социальное дно с испор­ченными нравами не разрасталось; всегда его развитие пре­секается. И только в нашем отечестве один из слоев россий­ской интеллигенции сблизился с «босяцкой нетрудовой сре­дой, выражавшей мировоззрение деклассированных элемен­тов страны, по-своему романтизируя эти паразитические эле­менты общества» (205, 162). Все это не прошло даром, и в то, что случилось потом с нашей страной, внесли свой вклад все эти челкаши, обитатели хитровок и романтики «дна».