Раздел 17. Высший свет: Восток или Запад?

Нравы высшего света императорской России в ряде мо­ментов созвучны нравам «позолоченной верхушки» других обществ уже в силу их принадлежности к «праздно­му классу». И само собой разумеется, что и здесь можно обнаружить их сходство с нравами византийской знати. Пре­жде всего византийская знать ценила комфорт и роскошь, что выражалось в обустройстве жилища. Как правило, арис­тократы имели несколько роскошных вилл в сельской мест­ности и в городе. Эти виллы располагались среди огромных садов, заполненных кустами роз и виноградными лозами, заползавшими в комнаты. Их часто возводили на берегах рек, на склонах холмов с террасами садов и прудами для рыб; для их архитектуры характерно наличие внутреннего двора, где размещались бассейны и нимфеи. Фактически эти виллы представляли собой дворцы, предназначенные для отдыха и развлечений.

Такого рода виллы-дворцы были богато и с блеском отде­ланы: «Крыши их нередко облицовывались золотом. Они имели широкие портики, балконы, фонтаны, просторные свет­лые комнаты с дверями из слоновой кости, с плафонами, ук­рашенными вызолоченными обшивками. Стены комнат были Целиком облицованы мрамором или позолоченным металлом. Колонны во дворцах аристократов имели золотые капители, иногда целиком покрывались золотыми пластинами. Повсюду находились прекрасные, выполненные в античном духе статуи. Мебель: столы, ложа, сиденья - была отделана се­ребром или слоновой костью. Большую любовь питали арис­тократы к фрескам, но еще больше любили мозаику, мода на которую беспрестанно возрастала. Отличавшимися богат­ством красок мозаиками украшали и стены комнат и пол. Сюжеты мозаик были различные, но, как правило, светские: мифологические, нередко эротические сюжеты, изображения птиц, животных и, наконец, орнаменты... Ряд мозаик содер­жит персонификации языческих добродетелей и абстракт­ных идей, отражающих наиболее важные концепции антич­ной философии и этики, таких как Мегалопсихия, Биос, Дю-намис, Сотерия и т. д.» (210. 69). Следует добавить, что комнаты виллы-дворца украшались драпировками и ковра­ми, которыми покрывали полы и столы. Предметом гордос­ти аристократа служила прекрасная посуда из серебра, иногда из золота, украшенная росписью на темы из античной мифо­логии. На блюдах и кувшинах изображались силены и мена­ды, Мелеагр и Атланта, Ахилл и Одиссей, Венера и Анхис, кормление священного змея жрицей и т.п.

Представители византийского высшего света были боль­шими гурманами, высоко ценили кулинарное искусство. Не случайно последнее было высоко развито, и повара иногда удостаивались высокой милости. Злые языки поговаривали, что за удачно приготовленное блюдо Иоанн Каппадокийский назначал своих поваров на высокие должности. «Роскошные обеды были обычным явлением в домах аристократов. Еда нехотя, без чувства, казалась этим людям чем-то странным и подобающим лишь монахам. Кушанья были предметом застольных бесед и долгих обсуждений, как какие' блюда готовить и в каком порядке их подавать. Перед началом пира стол опрыскивали благовониями. Во время пира повар строго следил за тем, как подавались блюда, самыми изысканными из которых были фазаны и пулярки, изжарен­ные на углях и начиненные рыбой. Деликатесом считалась зайчатина, а охота на зайцев была одним из любимых видов спорта у аристократов. Пищу приправляли изысканными соусами, в состав которых входили ароматические травы, доставляемые из Индии» (210, 76-77). Естественно, что обеды аристократов не обходились без вина, в котором це­нился красивый цвет и прекрасный аромат. В высшем свете употребляли, в основном, высококачественное ароматное вино, изготовлявшееся в Палестине, и киликийский мускат.

Аристократы охотно предавались различного рода раз­влечениям, среди них наиболее распространенной считалась охота. Ее страстными любителями были Роман II, Констан­тин IX Мономах, Алексей I Комнин, Андроник и др. Охота, воинские упражнения, а также конная игра в мяч (6, 383) считались наиболее достойными аристократа занятиями, не­обходимыми, в частности, для воспитания императора, кото­рый сам в ту пору нередко являлся полководцем. Именно охотой, воинскими упражнениями и игрой в мяч советует заняться Алексею Комнину (правнуку Алексея I) Продром. Аристократы обучались и основам стратегии и тактики, а также умению ладить с подчиненными и поддерживать дис­циплину в армии.

Необходимо считаться с тем, что в византийской империи из-за постоянных войн и внутренней нестабильности никто не мог чувствовать себя уверенно: ни император, который нередко незаконно захватывал престол, ни представители знати, которых могли в один прекрасный день лишить бо­гатства и положения "(мы не говорим уже об остальных сло­ях населения). Вторжения врагов, произвол, мятежи и реп­рессии обнажали иллюзорный характер благополучия и про­стых смертных, и аристократов. Все это привело к атмосфе­ре всеобщей подозрительности и недоверия; она стала при­вычной и во дворце императора, и в кругу аристократов, и на улице, и иногда даже в лоне семьи. Вовсю процветал тайный сыск, по мнению Михаила Пселла, императоры и их фавориты имели вездесущую «многоглазую силу». Об этом свидетельствует сохранившаяся до наших дней любопытная книжная миниатюра с изображением служителей сыска, спря­тавшихся в частном доме за занавесями и записывающих происходящий рядом разговор. Вот почему автор «Стратегикона» Кевкамен советует своему сыну вести себя очень осторожно: «Не поминай вообще имени василевса и царицы, не ходи на пирушку, где можешь попасть в дурную компа­нию и быть обвиненным в заговоре, не рассуждай в присут­ствии важного лица, молчи, пока не спрашивают, не пори­цай поступков начальников, не то тотчас скажут, что ты «воз­мутитель народа» (Кек., I, параграф 3, 123-125). Доносы и клевета стали обычными в обществе, не исключая и вы­сший свет, ибо эгоизм как прямое выражение инстинкта са­мосохранения стал нормой самозащиты. Отсюда проистека­ют неискренность, лживость, сервилизм и готовность к ком­промиссам (210, 153 - 154).

Извращенный характер приобрело и отношение к дружбе в силу атмосферы подозрительности и недоверия. Тот же Кевкамен пишет об этом в весьма откровенном тоне: «Если у тебя есть друг, живущий в другом месте, и если он проезжа­ет через город, в котором ты живешь, не помещай его в сво­ем доме. Пусть он разместится в другом месте, а ты пошли ему все необходимое, и он будет относиться к тебе лучше». В противном случае «...он опорочит твою прислугу, стол, по­рядки, будет расспрашивать о твоем имуществе, имеешь ли ты то или это. Да что много говорить? Если найдет возмож­ность, то будет подавать любовные знаки твоей жене, посмот­рит на нее распутными глазами, а если сможет, то и соблаз­нит ее. А если и нет, то, удалясь, будет хвастать, чем не долж­но» (Кек., III, параграф 39, С. 203). Поэтому теперь дружба в среде аристократов уже не та, что была в давно ушедшие времена, она стала лишь системой личных связей. Это помо­гало достигать различные цели и продвигаться по службе, что стимулировалось обменом письмами и дарами.

На нравы высшего света императорской России значи­тельное влияние оказало «солнце» абсолютистской морали французского дворянства. Оно заглядывало во все уголки Европы, и все .монархи и аристократы подражали «велико­му французскому королю». Так, Август Сильный («силь­ный как Геркулес и прекрасный как Аполлон») в своей час­тной жизни прославился как распутник. Его любовницы (чье число достигало 120) стоили государственной казне не мень­ше 23 млн. франков; перед нами отголосок титанической раз­вратности эпохи Возрождения.

Высшему свету эпохи барокко присущ развитый этикет, ритуальное мышление, широко распространенные прежде все­го при дворе Людовика XIV и его преемниках. Культ этике­та и формализм церемоний были превращены в способ ут­верждения абсолютной власти (346, 15). Велась борьба за малейшие привилегии участвовать в этом ритуале, за утвер­ждение аристократических преимуществ и своеобразно по­нимаемого достоинства. Одним дамам разрешалось сидеть возле короля, другие вынуждены были стоять. Существовал этикет, который предписывал одним сидеть в креслах или на табуретках, в креслах с той или иной спинкой; одни имели преимущество идти впереди иностранных принцев, другие - позади. Были и такие, которым дозволялось держать свечу при раздевании короля, хотя покои при этом ярко освеща­лись. Ритуальное сознание выражалось в чувстве меры над­лежащего поведения, во владении символикой слов и жестов.

Тщательно детализированная ритуальная вежливость со­четалась с грубостью и дикостью привычек, моральной неоп­рятностью. Барочный высший свет имел двойное обличье, на что указывает Сен-Симон, обнажая нравственное разложение высшего слоя дворянства (как, впрочем, и всего дворянства Франции в целом) и считая его одновременно сливками общес­тва. Принцы крови обладали кастовыми преимуществами, им должны были свидетельствовать свое почтение аристократы, парламент и даже герцоги и пэры. Комедия, сатира и сказки указывали на эти пороки, а мемуары, переписка этой эпохи отображают нравственное разложение. Такой, например, яв­ляется знаменитая переписка мадам де Севиньеи других с пред­ставителями высших слоев французского общества (346, 17).

Об открытом занятии любовью короля с маркизой Мон-теспан с укоризной рассказывает Сен-Симон, рисуя ее порт­рет с сочувствием и уважением. Покинутая королем, она ос­тавила Версаль и посвятила себя добродетельной жизни, а для искупления грехов носила пояс с железными шипами (346, 18). Маркиза Монтеспан и ее креатура - Лувуа - много способствовали основанию Людовиком XIV знамени­того инвалидного дома. Другая любовница «короля-солнца», маркиза Ментенон основала Сенсирский институт для вос­питания благородных девиц - кальвинисток, перешедших в католицизм. Устав этого института, утвержденный шартрским епископом (в 1686 году), был составлен самой марки­зой, и во всех отношениях оказался причудливой смесью протестантской простоты с католическим ханжеством. Ины­ми словами, маркиза Ментенон была сама олицетворением устава института Сен-Сира.

Некоторые историки, исходя из собственных мемуаров маркизы Монтеспан и лестных отзывов ее современников, хвалят ее за бескорыстие. «Правда, в течение тридцатипяти­летнего сожительства своего с Людовиком XIV она сама на­жила немного, - пишет К. Биркин, - но зато, по примеру Ментенон, вывела в люди свою роденьку, которую Людовик награждал по-королевски. Брат ее Жан д'Обинье, отчаянный рубака и кутила, по ее милости получил губернаторства Бофора, Коньяка, Эг, Морта и орден Святого духа. Маркиза, выговаривая ему за расточительность, в то же время платила за него долги, выпрашивая у короля пособия; поместила дочь его в Сен-Сир, дала ей прекрасное образование и выдала за молодого графа д'Айен. Маркиза дала ей от себя в приданое 600 000 ливров, но эта сумма была ничтожною в сравнении с щедротами короля: 800 000 ливров наличными деньгами, на 100 000 ливров бриллиантами; графу - губернаторства Руссильон и Перпиньян - таковы были подарки Людовика XIV новобрачным» (21, 45).

Искусством властвовать (речь идет о человеческом ха­рактере эпохи барокко) полной мерой владел король, оно наследовалось приближенными в их манере поведения, вы­полнении ритуалов и касались не воли и мудрости, а только виртуозности в точном выражении абсолютной власти. Сам король был и творцом, и рабом этикета, выражая такую морально-психологическую проблему «золотого века», как «быть и казаться». Король считает себя абсолютным влады­кой, а в действительности он управляет лишь мелочами, ибо умные министры под маской раболепия управляют держа­вой. Короля уверяли в том, что он великий полководец, на деле же он, по словам его врагов, только «король парадов» (346, 35). Результат царствования Людовика XIV - упадок государства и неуклонное движение к Великой Французс­кой революции.

Представители высшего света составляли несколько про­центов населения, исполнение любого их каприза обеспечи­валось нищетой и голодом всего остального населения стра­ны. «Во Франции, например, дворянство состояло во вто­рой половине XVIII в. из 30 тысяч семейств, всего 140 тысяч человек, однако пользоваться благами режима могла только та часть, которая отказалась от своих прежних феодальных занятий и добровольно опустилась до уровня придворной зна­ти, исполняя с виду обязанности преторианцев, а на самом деле лишь функции высших лакеев. Впрочем, и эта послед­няя служба была лишь фиктивной. Но и этой фикции было достаточно, чтобы придворная знать получала большинство синекур, которыми в каждой стране мог распоряжаться по собственному усмотрению самодержавный монарх и кото­рые были одинаково чудовищны как по форме, так и по доходности» (296, 41). Поскольку сам статус придворной знати (а она во Франции практически совпадала с высшим светом) основывался на мнимых заслугах, постольку отсутствие заслуг постепенно становилось основной добродетелью аристократии. Ведь и монарх, и дворянство имели только «прирожденные», а не «приобретенные» права, к тому же доходы были связаны с титулами, а не с деятельностью.

В высшем свете эпохи абсолютизма изменились и нравы, присущие сфере интимных отношений, - на смену чувствен­ной любви, получившей расцвет в эпоху Ренессанса, пришла утонченность. «Стихийная сила стала культивированной, са­лонной, - подчеркивает Э.Фукс, - естественная простота осложнилась, и в этой осложненности человек искал наслаж­дения. Поэтому в XVIII веке в объятия друг к другу склоня­лись не нагие идеальные люди, а элегантно одетые салонные кавалеры и дамы, и вся утонченность именно и сводилась к постепенному обнажению и раздеванию. Утонченная куль­тура преградила путь к цели множеством заграждений, за­ставила проходить целый ряд обходных путей. И каждое такое заграждение было одновременно средством и защиты, и соблазна. Корсет стал панцирем груди и в то же время наипикантнейшим образом выставил ее напоказ, резко под­черкнув ее очертания. Одежда женщины стала сплошным молчаливым вызовом мужчине, средством эротического со­блазна. Любовь в век Рококо тоже осложнилась: минута опьянения растягивалась на долгие часы. Штурм крепости распался на множество последовательных атак, и преодоле­ние каждого заграждения в отдельности стало само по себе эротическим наслаждением. С другой стороны, любовь в эпоху Рококо, как некогда в упадочном Риме, из страсти превратилась в игру, развлечение» (297, 311). Развращен­ность французского высшего света XVIII столетия достигает невероятных размеров и как массовое явление, и как про­дукт индивидуальной психологии, в итоге завершаясь кро­вавой революцией. И здесь просматриваются параллели с высшим светом императорской России.

Весьма своеобразным был высший свет абсолютистской Японии - он слагался из аристократии при императорском дворе (она занимала высшее положение в иерархической сис­теме общества только лишь по принципу аристократическо­го престижа и «благородства»), не имеющей политического веса, и верхушки самурайского сословия - класса, или фе­одальных князей (дайме), составлявших двор сегуна (фак­тического военного правителя страны). Социальная струк­тура японского общества эпохи Токугава выражается фор­мулой «си-но-ко-сё» - «самураи-крестьяне-ремесленники-купцы» (395, 1982). Самураи считались лучшими людьми страны, цветом японской нации, отсюда и поговорка: «Сре­ди цветов - вишня, среди людей - самурай».

Некоторые западные исследователи, стремясь понять со­циальную природу и нравы японского самурайства, иногда сравнивают его европейским средневековым рыцарством. Так, английский профессор В.Чемберлен полагал, что «воспита­ние, занятия, правила чести и, вообще, вся нравственная ат­мосфера, окружающая самураев, представляла поразитель­ное сходство с той, в которой находилась английская знать и джентри в средние века. У них, так же как у англичан, безот­ветное и восторженное повиновение феодальным повелителям перешло в преданность до гробовой доски монархам, управ­ляющим по божескому праву. У них, так же как у англичан, имеют значение только происхождение и воспитание, а не деньги. Для самурая слово было равносильно обязательству, и ему предписывалось быть столь же благородным, сколь и храбрым. Без сомнения, некоторые резко обозначенные мест­ные оттенки сильно отличают японские понятия о рыцарстве от западных. Обычай самоубийства, харакири, входящий в кодекс понятий о чести, хотя и напоминает дуэль наших пред­ков, представляется одной из таких своеобразных особеннос­тей. Еще более характерно отсутствие особой вежливости по отношению к прекрасному полу» (304, 298-299).

Историческую параллель следует проводить с некоторы­ми весьма существенными оговорками, а именно; во-первых, рыцарство находилось на службе господствующего класса, тогда как самурайство само было господствующим: во-вто­рых, самурайство было гораздо многочисленнее западноев­ропейского дворянства, если последнее насчитывало 2% об­щего числа населения, то первые - около 10% (106, 52; 325, 13). Эти особенности ставили самурайство в особое положе­ние в японском феодальном обществе, причем его единство в основном достигалось цельной системой политических, фи­лософских и религиозных взглядов, известной под названи­ем «бусидо» («путь самурая-воина»).

Своеобразно было и положение представителей высшего света - дайме (о представителях императорского двора уже шла речь выше). Для предотвращения возникновения оппо­зиции в среде дайме сегуны проводили политику ослабления их силы, особенно тех, которые перешли на сторону Иэясу после его победы (их называли «тодзама-дайме»). В начале XVII века их земли конфисковывались полностью или час­тично, их самих переселяли в другие районы страны с пони­жением ранга. Затем стали применяться иные методы: «Их облагали огромной контрибуцией на различные обществен­ные мероприятия, вынуждали тратить большие средства на-, постройку резиденций в столице и содержание большого числа слуг в связи с системой санкин-котай (посменная служба при дворе)» (70, 84). Согласно этой системе, дайме должен был периодически нести службу при дворе сегуна в Эдо и посто­янно держать свою семью в столице. Ему разрешалось жить в своем поместье один год, потом он отправлялся в столицу, затем снова возвращался в свои владения, оставляя членов своей семьи в качестве заложников у сегуна. В произведениях литературы и изобразительного искусства многократно запе­чатлены красочные процессии дайме на дорогах Японии со свитами, насчитывающими иногда несколько тысяч человек.

Численность дайме составляла примерно 250 человек (она колебалось вокруг этой цифры), а их доход составлял, по разным данным, от 70% до 76% всего дохода страны. Часть своих доходов они отдавали в казну сегуна, содержали са­мураев низших рангов, некоторые из них оплачивали дея­тельность труппы актеров театра. Дайме принимали участие в пышных церемониях при дворе сегуна, не проходили и мимо различных придворных увеселений. Их дочери стано­вились придворными дамами, украшающими жизнь двора сегуна. Придворные дамы уделяли много времени туалетам, прическе и косметике, так как их платье и внешний вид при исполнении различных обязанностей определялись строги­ми предписаниями этикета. Необходима была также посто­янная практика в изящных развлечениях: чайной церемо­нии, аранжировке цветов и подборе ароматических курений. У них оставалось достаточно времени для поэтических игр и любования цветами или снегом в садах замка. Значительное место в их жизни, как и в жизни придворных мужчин, зани­мали интриги, злословие и ревность, неизбежные при их образе жизни (325, 43-44).

Для нравов японского высшего света характерна церемо­ния чаепития, отличающаяся своеобразием (не следует забы­вать, что чаепитие было широко распространенной фо'рмой общения между людьми всех социальных слоев). В резиден­циях дайме чайные церемонии проходили в виде чайных со­стязаний среди узкого круга лиц. С самого начала чай пода­вали в парадной комнате, отгораживая в ней ширмами и экранами небольшое пространство. Затем для этой церемо­нии стали сооружать специальные небольшие комнаты; при­чем это был чинный аристократический ритуал, отличавшийся строгим этикетом и изысканностью. Оформлялся он дорогой китайской утварью и произведениями искусства, подлинно ки­тайскими или созданными по китайским образцам (345, 441).

В дальнейшем церемония еще больше изменилась и стала престижным ритуалом демонстрации богатства, величия и влияния. «Крупные дайме, теряя голову, соперничали в при­обретении дорогих котелков, сосудов, чаш и прочих принад­лежностей церемониального чаепития. Цены на эти предме­ты росли стремительно. Фантастические суммы выплачива­лись за редкие и красивые вещи. Ценность коллекции при­надлежностей чайной церемонии считалась показателем со­циального положения и реальной силы ее владельца» (70, 66). В результате действу чаепития была придана строгая форма, даже жесты ее участников оказались стилизованны­ми под манеру движений актеров театра Но. Чаепитие пре­вратилось в детально разработанный, философски обосно­ванный, целенаправленно усложненный и эстетизированный ритуал.

Вкусы японского высшего света, проявившиеся в чаепи­тии, оказали сильное влияние на развитие национальной куль­туры. Отечественный исследователь Н.Николаева пишет: «Культ чая, или Путь чая (тя-до), - одно из очень слож­ных и важных явлений в японском искусстве эпохи средне­вековья. Подобно философии дзэн, из которой этот культ органически вырастал и с которой сплавлен был самым тес­ным образом, он не существовал локально, изолированно, но пронизывал своими концепциями всю культуру, влияя и на мировоззрение и на образ жизни людей того времени. Во многом под влиянием чайного культа оказалось развитие японской архитектуры, керамики, искусства составления букетов (икебана). Культ чая способствовал формированию новых эстетических взглядов и художественных форм, в неко­торых своих произведениях сохранившихся до нового време­ни» (181, 136). В целом можно отметить, что для японского высшего света характерны стремление к роскоши и комфор­ту, к утонченным развлечениям и строгому соблюдению тща­тельно разработанного этикета.