Раздел 21. Интеллигенция: Восток или Запад?

При рассмотрении нравов интеллигенции вне пределов императорской России следует иметь в виду, что во всем остальном мире ничего подобного русской интеллиген­ции не существовало, что ее эквивалентом можно считать круги интеллектуалов. Без этих кругов просто-напросто не смогла функционировать эффективно ни одна система уп­равления обществом. Происхождение слоя интеллектуалов (или интеллигенции) связано с разделением труда на физи­ческий и умственный; уже шаманы и знахари в зародыше представляли собой представителей интеллектуального слоя общества. Уже на Древнем Востоке достигла своего расцвета идеология, носителем которой всегда выступали определен­ные профессиональные группы. В своей интересной книге «Идеологии Востока» отечественный исследователь М. Рейснер пишет: «И среди них выдвигается на первый план та профессиональная группа, которая завершает фикцию внек­лассового общества. Это интеллигенция... Характерным ее признаком является добывание материальных средств при помощи производства идей, идеологических форм и приме­нения их на практике. Условия хозяйства в большинстве вос­точных стран чрезвычайно способствовали образованию и развитию этой группы в виде специалистов как материаль­ной, так и магической техники и науки. Выдающееся поло­жение таких жрецов и бюрократов не вызывало особенных возражений, так как, очевидно, население без них осталось бы и без надлежащей хозяйственной помощи» (223, 28). Ин­теллигенция (интеллектуальный слой общества) занимает значительное место в духовном производстве, оказывающем сильное влияние на материальное производство и функцио­нирование социума и цивилизации.

Неудивительно, что в Византии высоко ценилось знание, которое является «продуктом» духовного производства и но­сителем которого выступают интеллектуалы (интеллигенты). Ведь знание необходимо было и императорам, и чиновни­кам, и всем остальным подданным империи; его же можно было приобрести в процессе образования. В условиях пра­вославной византийской цивилизации знание рассматрива­лось как средство обоснования религиозных догм, достижения истины, познания божества и морального самосовершен­ствования христиан. Существенно было и то, что знание ис­пользовалось для разоблачения ересей и борьбы с ними, для ч выявления всего полезного у языческих авторов, чтобы пос­тавить его на службу христианству.

Ценность знания и образования следовала из чисто прак­тических потребностей функционирования громадной дер­жавы. «Византийская империя была централизованным го­сударством. Во главе его стояло правительство, которое, по образному выражению, было «правительством писцов». Круг вопросов, которые находились в его ведении, был чрезвы­чайно широк. Оно осуществляло правосудие, распоряжалось финансами, занималось дипломатией и многими другими видами деятельности. Огромный бюрократический аппарат нуждался в хорошо обученных чиновниках, которые легко бы справлялись с возложенными на них довольно обширны­ми и разнообразными обязанностями» (142, 375). Вполне понятна значимость интеллектуалов в функционировании византийской империи, где многие императоры, в том числе и Анна Комнина, были образованными.

Византийские интеллектуалы нередко образовывали круж­ки, где обсуждались в основном «ученые» вопросы. Так, из­вестен в первые годы царствования Константина IX кружок интеллектуалов, образовавшийся вокруг весьма просвещен­ного и образованного «первого царского министра» Констан­тина Лихуда. В него входили знаменитый историограф Ми­хаил Пселл, писатель Иоанн Мавропод, будущий констан­тинопольский патриарх Иоанн Ксилифин. «Преданность на­укам и своеобразная ученая дружба возвышали этих сравни­тельно молодых людей над окружающим их «морем неве­жества», составляли предмет их гордости и создавали ощу­щение избранничества» (157, 201). Из них Михаил Пселл претендовал как философ на роль государственного деяте­ля, считая взаимообусловленными и едиными ученую и го­сударственную деятельности. Между участниками этого круж­ка интеллектуалов существовала, в силу общности их лите­ратурных и научных интересов, утонченная интеллектуаль­ная дружба. Для нравов византийских интеллектуалов ха­рактерен примат «дружбы», личные связи и обусловленные ими услуги значили гораздо больше, чем строгое исполнение долга. Михаил Пселл склонен был решать все в пользу «дружбы»: «Ты не допускай злоупотреблений, глядя на них, а просто не замечай их, ты должен смотреть, но не видеть, слушать, но не слышать» (142, 593).

Византийские интеллектуалы, за редким исключением, не решались выставлять напоказ свою образованность и ученые занятия. Они, как правило, вели спокойное существование, характерное для эпикурейского образа жизни, предпочитая об­щение в кругу полуучеников-полудрузей бурной изменчивой придворной жизни. За возможность тихой жизни благодарит судьбу Лев Философ (его современники упрекали, как потом и Пселла, в пристрастии к эллинской'культуре). Предпочитает безмятежную жизнь и ученые занятия в окружении близких людей хлопотным обязанностям патриарха и Фотий; к тако­му образу жизни стремится и Иоанн Мавропод.

Нет ничего удивительного в том, что византийские интел­лектуалы жили достаточно долго (не только по меркам того времени). Так, средний возраст жизни византийца периода IX - XII вв. весьма невелик - половина населения империи не доживала до 35 лет. Как показывают демографические исследования, дольше всего жили императоры, интеллектуа­лы и отшельники: «Примерно на десять лет больше продол­жительности жизни василевсов IX-XII вв. оказывается сред­ний возраст известных византийских интеллектуалов. По под­счетам специалистов, в эпоху Комнинов ученые в среднем жили до 71 года» (142, 589). Еще больше жили отшельники, «святые» старцы - до 80 и 90 лет.

Следует отметить, что деятельность византийских интел­лектуалов была направлена на благо общества. В эпоху Ком­нинов весьма эффективно действовали литературные и фи­лософские кружки, в которые объединились почитатели и любители науки и литературы. Одним из них руководила и направляла его деятельность дочь Алексея I Анна Комнина. Упомянутый выше Ш. Диль пишет о ней: «Это не была толь­ко образованная женщина, это была женщина ученая. Все .1 современники одинаково восхваляют ее изящный аттический слог, силу и способность ее ума разбираться в самых запутанных вопросах, превосходство ее природного гения и прилежание, с каким она старалась развить его дары, лю­бовь, какую она всегда выказывала к книгам и ученым раз­говорам, наконец, универсальность ее познаний» (77, 243). Участники ее и других кружков не только занимались учены­ми разговорами, но и обсуждали трактаты, подготовленные ими для своих покровителей по различным отраслям знаний, которые затем использовались в практической деятельности различных сфер общества. Следует помнить и то, что имен­но интеллектуалы поздней Византии сформулировали гума­нистические идеи, оплодотворившие европейскую культуру эпохи Ренессанса.

Интеллектуалы сыграли немаловажную роль и в истории японского общества, в формировании японской националь­ной культуры. Известно, что они способствовали объедине­нию Японии и образованию централизованного государства. В свое время сегун Иэясу как-то признался Хонда Масанобу: «Когда я был молод, то слишком много времени зани­мался военным делом, на учебу же времени не оставалось, и вот поэтому на старости лет я довольно невежественен» (118а, 44). Иэясу был неэмоциональным человеком, поэтому не ин­тересовался особенно поэзией; когда ему приходилось, со­гласно традиции, участвовать в поэтических соревнованиях, то стихи за него обычно писал кто-либо из ученых. Однако он страстно интересовался историей и литературой практи­ческого или информативного характера. Его особенно инте­ресовали проблемы, связанные с управлением социальными процессами.

Это объясняет, почему Иэясу внимательно следил за дис­путами интеллектуалов, принадлежащих к различным рели­гиозно-философским школам, но не принимал чью-либо сто­рону, стремясь использовать все ценное, рождавшееся в этих спорах. «Он обожал литературные дискуссии, - пишет К. Кирквуд, - равно как и споры о буддийской философии, и рассказывают, что одним из его излюбленных развлечений было собирать вместе несколько образованных священников и устраивать между ними споры. Эти дискуссии затягива­лись надолго, ибо об одной из них сообщается, что она про­должалась с восьми вечера до двух часов ночи. Для самих участников они были довольно выгодны; в одном случае мы узнаем о подарках в 100 коку риса, а в другом - в 100 серебряных монет, не говоря уже о платьях, которыми одари­вали их после окончания спора» (118а, 45). Присутствуя на спорах интеллектуалов, принадлежащих к буддийским и кон­фуцианским школам, сегун заимствовал у них, все, что могло пригодиться для управления страной. В результате он отдал предпочтение конфуцианству, учению школы Тэйсю, которое стало официальной идеологией токугавского сегуната.

В XVII столетии конфуцианство, получив статус государ­ственной светской философии, стало играть роль стимулято­ра в таких сферах державной жизни, как воспитание и поли­тическая философия. Первые конфуцианцы и их покровите­ли были в определенном смысле творцами нового мира, для которого стало необходимым новое мировоззрение. Позити­вистские позиции таких правителей, как Хидаёси и Иэясу, обусловлены были теми обстоятельствами, что они отдавали себе отчет в значимости сознания в «делании» своей судьбы. Согласно их представлениям, разделяемым современниками, можно управлять социальным миром. В значительной мере именно эта позиция явилась стимулом для интеллектуаль­ной борьбы с буддийской религией и ее мистическим отно­шением к жизни. Как кратко выразился Ямамато Банто: «Не существует ни ада, ни неба, ни души, есть только человек и материальный мир.» (330, 153).

Конфуцианство соответствовало менталитету людей эпохи Токугава, так как интеллектуалы-конфуцианцы предлагали новую философию жизни и новую космологию. Это воззре­ние исходило из того, что во вселенной существует разумная причина (ри), которая, воздействуя на материю (ки), творит мир человека и вещей. Причина и порядок существуют также в структуре общества и нужно их только понять, причем этот порядок носит моральный характер. Важность предложенной интеллектуалами картины мира заключается в том, что здесь новое единство мысли и действия, философии и политической системы. Постижение основных принципов ведет к знанию, позволяющему проникнуть в суть морального порядка, что создает морального человека. Управление тогда сводится, в принципе, к тому, чтобы облегчить людям достижение этого нравственного порядка.

Деятельность интеллектуалов-конфуцианцев совпала с формированием нового социального порядка и политическо­го строя бакуфу. Ведь конфуцианство, концентрируя свое внимание на политических и социальных проблемах, отвеча­ло интересам сегунов Токугава и классу-сословию самураев. Первые правители Токугава оказались перед необходимостью положить конец военным мятежам и навести прядок, а ин­теллектуалы-конфуцианцы выработали рецепты решения этих проблем. Переход от общества, основанного на феодальных отношениях, к иному социальному строю требовал новых правовых норм и законов. Интеллектуалы-конфуцианцы внесли немалый вклад в выработку новых норм и админис­тративных положений, чтобы перейти от правления челове­ка к управлению посредством закона.

Профессор Йельского университета Дж. Холл пишет о де­ятельности интеллектуалов-конфуцианцев следующее: «Зна­чение конфуцианства для режима Токугава состоит в том, что но предложило новую теорию управления и новое видение гармонического общества. Предложенный идеал обществен­ного порядка имел форму природной иерархии классов, в которой каждый индивидуум занимает определенное место и старается выполнить свое жизненное предназначение... Так как конфуцианство было не только философией контроля общест­ва, оно постулировало существование нравственного порядка над правителем. Таким образом, оно наложило на сегуна и дай-ме обязанности править так, чтобы обеспечить народу благопо­лучие. Власть может быть, в принципе, абсолютной, однако она должна находить свое обоснование в чувстве ответственности и гуманности перед управляемыми» (330, 1554). Интеллектуа­лы-конфуцианцы внесли свой вклад в создание философских основа нового правового и политического порядка, содейст­вуя переходу от поведения, основанного на обычаях, к его правовому регулированию. Существенно то, что японские ин­теллектуалы поставили свои знания на пользу общества в весь­ма сложный его период, когда закладывались основы новой централизованной государственности и формировалась наци­ональная культура.

В отличие от византийских и японских интеллектуалов, французские, принадлежавшие абсолютизму XVIII столетия, выражали интересы «третьего сословия» (буржуазии) и все свои усилия направили на разрушение существующего соци­ального строя, на свержение монархического государства. В предисловии к труду «Философия в «Энциклопедии» Дид­ро и Даламбера» отечественный философ В.М.Богуславс­кий пишет: «Глубокий кризис всей феодально-абсолютистс­кой системы делал все более настоятельной необходимость коренного преобразования существовавшего в стране соци­ально-экономического и политического строя. В осознании этой необходимости обществом, осознании, без которого не могла бы совершиться революция 1789 года, чрезвычайно большую роль сыграла работа, широко развернутая мысли­телями, учеными, писателями, обычно именуемыми просве­тителями. Сами же себя они называли «философами», и, также, их называли их единомышленники» (294, 5).

Необходимо иметь в виду, что эти «философы» (интел­лектуалы) отнюдь не были объединены в какую-либо орга­низацию, придававшую их деструктивной интеллектуальной деятельности планомерный характер. В силу обстоятельств все они оказались сгруппированными вокруг «Энциклопе­дии», подготовленной к публикации Дидро и Даламбером. Французские интеллектуалы, выражая интересы буржуазии, не только обосновывали необходимость перехода управле­ния в руки имущих классов, но и стремились уничтожить «развратные» нрав абсолютистского режима, чтобы «утвер­дить республиканскую простоту нравов по примеру моло­дых американских республик» (136, 11).

Французские интеллектуалы считали, что с наступлени­ем господства буржуазии должен наступить век истинного нравственного миропорядка. Ведь свободный гражданин не должен находиться в плену низких страстей, поэтому следует идеализировать любовь, чтобы освободить ее из-под власти наслаждения-разврата, присущего монархическому поряд­ку. В евангелии буржуазной идеологии любви - в «Новой Элоизе» - Ж.Руссо изложил следующие требования, предъ­являемые к любви: во-первых, она должна быть естествен­ной; во-вторых, она должна чистым и целомудренным чув­ством гореть в сердцах людей; в-третьих, человек должен любить в другом, в первую очередь, его ум и душу; в-четвер­тых, только благородная натура может быть достойна люб­ви; в-пятых, нужно любить красивую внешность только из-за прекрасного внутреннего содержания.

В своем первом письме к обожаемой им Юлии Сен-Пре Ж.Руссо, этот новый мужчина, пишет: «Нет, прекрасная Юлия, ваша красота могла, конечно, ослепить мои глаза, но не могла бы она увлечь мое сердце, если бы ее не одухотво­ряла иная, более могучая красота. В вас я обожаю трога­тельное сочетание живого чувства и неизменной кротости, нежное сострадание к другим, ясную мысль и изысканный вкус, коренящийся в вашей чистой душе, словом, я обожаю в гораздо большей степени вашу очаровательную душу, чем вашу внешность. Я готов допустить, что вы могли бы быть еще прекраснее, но представить вас душевно еще более при­влекательной, представить вас еще более достойной любви мужчины, это, дорогая Юлия, невозможно» (295, 24). Те же чистые и идеальные представления проникают и в душу но­вой женщины, Юлии. Иными словами, французские интел­лектуалы одновременно очеловечили и обоготворили любовь, ставшую величайшим переживанием.

Следует отметить, что некоторые французские интеллек­туалы в жизни следовали проповедуемым им нравам в сфере интимных отношений. В качестве примера можно привести знаменитого Вольтера, который никогда не женился, хотя были женщины, которые произвели на него сильное впечат­ление. Одна из них на долгое время стала его любовницей. «В 1733 году Вольтер познакомился с женщиной, которая на целых 16 лет стала его любовницей, другом и интеллекту­альным спутником. Габриэль-Эмили Ле Тоннейе де Бретей, маркиза дю Шатле, была идеальной партнершей для Воль­тера. Она читала на латыни и на итальянском, перевела труд Ньютона «Принципы» на французский язык, а также напи­сала научный трактат о философской системе Лейбница, который был высоко оценен современниками. Вольтер назы­вал ее «божественной любовницей»» (277, 55).

И хотя их роман сначала был очень страстным, затем он из физического единения превратился в интеллектуальное единство двух блестящих умов. Затем Эмили, неудовлетво­ренная интимной жизнью с Вольтером, нашла себе другого любовника, и, родив от него ребенка, скончалась. Вольтер после ее смерти заявил, что он потерял «половину самого себя»; и тем не менее он быстро оправился от такой потери и нашел свое счастье в кровосмесительной любовной связи со своей остроумной племянницей Мари-Луизой Дени (тогда такие отношения не считались предосудительными). Сам ро­ман дяди с племянницей начался тогда, когда Эмили писала страстные письма новому любовнику. Этакая простота нра­вов, на которой настаивали французские интеллектуалы; не лишне заметить, что буржуазная действительность практически сравнялась с нравами развращенного абсолютизма, если не превзошла их. Как здесь не вспомнить известную русскую поговорку: «Благими намерениями дорога в ад вымощена». Она применима и к русской интеллигенции начала XX сто­летия, своей деятельностью ввергнувшей наше отечество в пучину колоссальных бедствий.