Раздел 7. Интеллигенция

В трагедии, разыгравшейся на просторах Российской империи начала XX столетия, довольно существенная роль принадлежит интеллигенции - тонкому образованному, культурному слою с присущими ему нравами. По своему про­исхождению, подчеркивает П.Н.Милюков, «русская интелли­генция есть создание новой русской государственности» (41, 334). Представители первых поколений интеллигенции явля­лись непосредственными помощниками Петра Великого, кото­рый собрал кружок самоучек-интеллигентов для строительства нового государственного устройства, для распространения в стране западноевропейских наук, искусств, нравов и обычаев. Именно интеллигенты первых поколений способствовали ста­новлению новой культуры, влекущей за собой изменения в иерархии нравственных ценностей, что привело к обмирщению морали (хотя сами носители образованного слоя были религи­озными людьми), формированию новых потребностей в роско­ши дворцов, бытовом комфорте, произведениях светского ис­кусства, возникновению жажды научных знаний и т. д. Не­смотря на то, что число первых интеллигентов было весьма малым, они сделали доброе дело, положив начало приобщению России к кругу европейских народов и их просвещению.

С. Князьков следующим образом характеризует перево­рот в умственном развитии русского человека в эпоху пере­хода от старомосковской жизни к появлению империи: «Надо признать, что за полстолетия с 1675 по 1725 год русский просвещенный человек проделал хорошую умственную гимнастику: от начетчика и знатока книг, дрожавшего за еди­ный аз священных книг и бегавшего от «еллинских борзостей и латинских прелестей», он попал в славяно-греко-латинскую академию, где постиг сладости и эллинского и латинского гла­гола, стал бойко разбираться в тонкостях схоластической философии и богословия и научился строить «орации» по самым последним рецептам схоластической выучки и сочи­нять тяжеловесные и неуклюжие силлабические вирши не толь­ко назидательного характера, но и игривого, на увеселение слушающим. Такой человек знал, что такое грамматика, и, вооруженный ею, свободно относился к букве, «изыскуя не того, как написано, а выразумевая силу писанного».

Из латинской и греческой школы государство послало рус­ского человека учиться новым языкам за тем, чтобы ехать ему в чужие края или у себя дома у приезжих иноземцев учиться навигации, инженерному, военному делу, навыкая всему не только в теории, но и на практике. Из кабинета схоласта, фи­лософа и богослова русский образованный человек оказался командированным к грубому практическому делу, руководясь воспринятыми в школе теоретическими знаниями. Приведен­ный к делу, на котором постоянно приходилось сталкиваться в качестве начальника и подчиненного с иноземцами, русский человек, уже одевший европейскую одежду, должен был волей-неволей перенять европейские обычай и правила общежития. Таким путем вырабатывались люди, далекие по своему миросо­зерцанию и миропониманию от своих отцов, выросших в заве­тах Московской Руси XVII в., и более похожие на голландцев и немцев, чем на русских людей XVII-го века» (124, 507 - 509).

Многие из этих людей постоянно находились возле Пет­ра Великого (ярким примером служит П.-А.Толстой) и ак­тивно перестраивали российскую действительность, приоб­щая все большее число людей к западноевропейской культу­ре, нравам и обычаям. Понятно, что среди них было немало лиц и с грубым, необузданным нравом, однако все они обла­дали хорошими знаниями и высоким уровнем интеллекта.

Им присущи черты характера человека переходной эпохи, когда влияние просвещения еще не сказалось в полной мере; поэтому в видном сподвижнике царя, как хорошо показал Н.И.Павленко в своей книге «Птенцы гнезда Петрова» (в ней описывается жизнедеятельность Б.П.Шереметьева, П.А.Толстого и А.В.Макарова), великолепно уживались гру­бость и изысканная любезность, обаяние и надменность, внеш­ний лоск и варварская жестокость (196).

Среди интеллигенции XVIII века до 1770-х годов преобла­дали разночинцы, а потом их численность стала сокращаться, причем стала возрастать роль дворян. Данная закономерность, как свидетельствуют исследования, сохранялась и в первой поло­вине XIX столетия (169, 178). Это значит, что нравы интелли­генции, разнородной по своему социальному составу, диффе­ренцировались и в то же время зависели от господства тех или иных нравов в обществе. Следует не забывать, что в эпоху становления новой, гуманистической, культуры на нравы глу­бокий отпечаток накладывало крепостное право, нравственно разъедавшее (чем дальше, тем больше) русское общество. В данном случае ситуация была гораздо хуже, чем в классичес­ком рабовладельческом обществе. Так, в древнегреческом об­ществе рабы обеспечивали всем необходимым рабовладельцев, последние же были свободными гражданами и не могли, по крайней мере, позволять по отношению друг к другу жесто­кость, самодурство и прочее. В России же только царь (потом император) был господином, все остальные образовывали иерар­хию рабов, в основании которой лежал слой крепостных-рабов. Естественно; что в таком своеобразном обществе и нравы были окрашены в крепостнически-рабские тона, какое бы сословие мы не рассматривали - дворянство, духовенство, купечество и т. д. Не избежала этого и интеллигенция, представители кото­рой в XVIII веке в основном служили в государственных учреж­дениях, достаточно вспомнить Г.Державина, А.Кантемира и пр.

Общество петровской эпохи и отдельные личности имели от­рицательные черты, зачастую отвратительные: и выдающиеся индивиды отталкивают от себя грубостью поведения, чувства и языка. И одной из задач немногочисленных интеллигентов тог­да была исправление нравов порочных и недостатков «приро­дного человека». Ведь в указе, приписываемом Петру, утвер­ждалось, что «от естества самого зело трудно к благонравию прилепится» и поэтому необходимо «прирожденную грубость благими науками и учением искоренять» (94, 51). И неудиви­тельно, что самый молодой философ «ученой дружины» Петра Великого - Антиох Кантемир - дал анализ человеческих нра­вов в своих сатирах «На зависть и гордость дворян злонрав­ных», «О различии страстей человеческих», «К уму своему» и др. Он исходил из положения о равенстве людей по их природе, естеству: «...та же и в свободных (И в холопах течет кровь, та же плоть, те же кости») (110, 71). Не родовитость («порода») дает человеку чувство собственного достоинства и уважение об­щества, а честное отношение к своему делу и благие нравы:

«Разогнал ли пред собой враги устрашенны?

Облегчил ли тяжкие подати народу?

Суд судя, забыл ли ты страсти...

Знаешь ли чисты хранить и совесть и руки?

Не завистлив, ласков, прав, не гневлив, беззлобен?» (110, 70).

«Благородный» и «подлый» человек для А.Кантимира не является таковым по рождению, им оказывается тот, у кого благородная или подлая душа.

Нравы «благородных» и «подлых» людей четко высвечива­ются в отношении к особому слою людей, профессионально ра­ботавших в сфере науки, в учрежденной Петром Первым Акаде­мии наук. Император позаботился о благосостоянии ученых, чтобы их нравы не испортились и не нанесли тем самым вреда научным исследованиям. В данном случае мотивировка рисует колоритную картину нравов: «...дабы ходя в трактиры и другие мелкие дома, с непотребными обращаючись, не обучились их непотребных обычаев и других забавах времени не теряли без­дельно; понеже суть образцы такие из многих иностранных, которые в отечестве добронравны бывши, с роскошниками и пьяницами в бездельничестве пропали и государственного убыт­ку больше, неже прибыли учинили» (149, 106). Так начал скла­дываться популярный впоследствии образ ученого - человека несколько «не от мира сего», занятого наукой только, чудако­ватого, требующего присмотра за ним.

Много внимания нравственному облику (и связанным с ним нравам), научной этике уделял М.Ломоносов, о кото­ром А.Пушкин писал, что «в отношении к самому себе он был очень беспечен, и, кажется, жена его хоть была и немка, но мало смыслила в хозяйстве» (117, 284). Великий ученый и пиит считал бескорыстность, способность более уважать чужое мнение, если оно истинное, чем поддерживать свои ложные положения, мужество при проведении опытов необ­ходимыми нравственными качествами ученых.

Не следует забывать, что Академия наук в России была государственным учреждением и поэтому в ней тоже проявля­лись нравы, характерные для чиновничьей среды, хотя и в меньшей степени. Так, княгиня Е.Дашкова после назначения ее главой этого учреждения едет к знаменитому математику Л.Эйлеру, в течение ряда лет не посещавшему заседаний из-за . возмущавших его порядков. Она входит в залу, где собрались все академические профессора и адъюнкты, вместе с великим слепцом (Эйлер был слеп) и произносит краткую вступитель­ную речь. Затем намеревается сесть и обнаруживает, что место рядом с председательским, т. е. первое место, по праву принад­лежащее Эйлеру, собирается занять господин Штелин, проф­ессор аллегории, бездарный, но имевший чин действительного статского советника (Дашкова острила, что и научные его зна­ния, и сам он - только аллегория). Тогда она предложила Эйлеру «сесть, где он пожелает, так как любое место, которое он займет всегда будет первым» (98, 181 - 182). Находясь на посту президента Академии наук Е.Дашкова была непримирима и резка по отношению к добивающимся почета не по научным заслугам, а по чинам и связям, и в то же время относилась чрезвычайно тактично к подлинным ученым, приносившим пользу России.

Следует остановиться на нраве М.Ломоносова, требовавше­го добронравия от других ученых и преодолевавшего труднос­ти бюрократического порядка и происки недругов. В словаре, составленном Н.И.Новиковым, возникает привлекательный человеческий образ: «Нрав он имел веселый, говорил коротко и остроумно и любил в разговорах употреблять острые шутки; к отечеству и друзьям своим был верен, покровительствовал упражняющихся во словесных науках и ободрял их; во обхож­дении был по большей части ласков, к искателям его милости щедр; но при всем том был горяч и вспыльчив» (183, 128).

М.Ломоносову приходилось нередко прибегать к помощи «меценатов», в частности И.И.Шувалова; он писывал хвалеб­ные оды и панегирики своим «покровителям», однако не доро­жил покровительством своих меценатов, когда шла речь о его чести или защите любимых идей. И вот представляют интерес нравы интеллигентов (ученых и литераторов), собиравшихся в доме И.И.Шувалова. На этих встречах они редко церемонились друг с другом и особенно, как рассказывает Шувалов, такими непримиримыми врагами были Ломоносов с Сумароковым: «В спорах Сумароков чем более злился, тем более Ломоносов язвил его; и если оба не совсем были трезвы, то оканчивали ссору запальчивою бранью, так что я вынужден высылать их обоих, или чаще Сумарокова. Если же Ломоносов занесется в своих жалобах, то я посылаю за Сумароковым, а с тем, ожидая, заве­ду речь о нем. Сумароков, услышав у дверей, что Ломоносов здесь, или уходил, или, подслушав, вбегает с криком: не верьте ему, ваше превосходительство, он все лжет; удивляюсь, как вы даете у себя место такому пьянице, негодяю. - Сам ты пьяница, неуч, под школой учился, сцены твои краденый! - Но иногда мне удавалось примирить их, и тогда оба были очень приятны»' (220,170-172). Однако их не всегда можно было примирить.

В одном из писем Ломоносова Шувалову от 19 января 1761 года говорится: «Никто в жизни меня больше не изобидел, как ваше высокопревосходительство: призвали меня сегодня к себе; я думал, может быть, какое нибудь обрадование будет по моим справедливым прошениям... Вдруг слышу: помирись с Сумароковым! т. е. сделай смех и позор! Не хотя вас оскор­бить отказом при многих кавалерах, показал вам послушание; только вас уверяю, что в последний раз, - ваше превосходи­тельство, имея ныне случай служить отечеству спомоществованием в науках, можете лучшие дела производить, нежели меня мирить с Сумароковым. Не только у стола знатных господ, или каких земных владетелей, дураком быть не хочу...» (220, 172).

Однако не все, подобно Ломоносову и Сумарокову, шумели на вечерах у Шувалова; среди литераторов встречались и слу­жившие образцами светскости. К ним относился постоянный гость Шувалова, автор знаменитой «Душеньки» И.Богдано­вич. Он всегда был одет щегольски в французском кафтане с кошельком на спине, с тафтяной шляпой под мышкой. Если Богданович не садился играть в карты, то рассказывал о новос­тях или сыпал шутками; он счастливо обладал свойством Ла-фонтена - под видом шутки, мимоходом, как будто ненарочно высказывать колкую и меткую правду, задевать различные са­молюбия и в комплиментах высказывать истину.

Надо сказать, что в первой половине XVIII века с литера­торами не очень-то церемонились при императорском дворе. Так, известно, что поэт Тредиаковский, который приводил в восторг двор Анны Иоанновны, как-то удостоился чести декла­мировать одно из своих произведений в присутствии самой императрицы. Его он прочитал, стоя на коленях у камина, и в благодарность получил пощечину от собственной руки ее ве­личества. При Екатерине Второй такие нравы уже не культи­вировались; напротив, когда Сумароков поссорился в 1770 г. с актрисой Бельмонти и во время представления утащил ее со сцены, ибо запретил ей появляться в своих пьесах, то импе­ратрица отнеслась к поэту снисходительно (268). В ответ на его очень грубые и непочтительные письма, оправдывающие его поведение, она дала милый ответ.

Другой поэт, Г.Державин, играл почетную роль при дво­ре Екатерины, и по своим нравам он был сыном своего вре­мени. Благодаря интригам он добивался влияния на реше­ние тех или иных дел; играл в карты, что спасло его однаж­ды от судебного разбирательства, участвовал в дуэлях и умел быть приятным в любом обществе. В.Ходасевич пишет: «У Алексея Петровича Мельгунова, на Мельгуновском тенис­том острове..., на пикниках, средь умной и просвещенной беседы, он был занимателен. Масоны из мельгуновских дру­зей звали его в свою ложу, но он воздержался. Он был свой человек и на пышных пиршествах кн. Мещерского, с генера­лом Перфильевым, и среди людей не столь знатных, там, где попросту пенилась старая серебряная кружка, налитая пополам русским и английским пивом (в пиво сыпались грен­ки и лимонная корка). Женщины, чаще всего - доступные участницы холостых пирушек, находили в нем предприим­чивого и веселого поклонника» (299, 109). Между прочим, он никого не выделял среди возлюбленных, так же он отно­сился и к винам, он всех любил одинаково:

«Вот красно-розово вино:

За здравье выпьем жен румяных.

Как сердцу сладостно оно

Нам с поцелуем уст багряных!

Ты тож румяна, хороша:

Так поцелуй меня, душа!

Вот черно-тинтово вино:

За здравье выпьем чернобровых.

Как сердцу сладостно оно

Нам с поцелуем уст лиловых!

Ты тож, смуглянка, хороша:

Так поцелуй меня, душа!

Вот злато-кипрское вино:

За здравье выпьем светловласых.

Как сердцу сладостно оно

Нам с поцелуем уст прекрасных!

Ты тож, белянка, хороша:

Так поцелуй меня душа!.. » (299, 109).

Державин тоже искал покровительства важных сановни­ков и нашел его в лице князя, генерал-прокурора Сената А.Вяземского. Благодаря тому, что он стал своим человеком в доме князя, началась его карьера на государственном поп­рище. Его положение еще больше упрочилось после женить­бы на красавице Вастидоновой, дочери кормилицы будуще­го императора Павла I. И здесь он решал те или иные госу­дарственные дела с позиций интеллигента-патриота, стараю­щегося принести пользу отечеству.

Во времена Екатерины II интеллигенция начинает оказы­вать воздействие на окружающую социальную среду, за ней уже стоит «часть средних дворян и образованный слой тог­дашней буржуазии, подлого мещанства» (41, 335). Именно в результате деятельности литераторов, поэтов, художников, ар­хитекторов, музыкантов (Г.Державина, В.Капниста, И.Хемницера, В.Боровиковского, Д.Левицкого, А.Бакунина и др.) к концу XVIII века образовалось колоссальное духовное богат­ство, воплощенное в новых архитектурных обликах городов и отдельных зданий, различных социокультурных институтах, библиотеках, произведениях искусства и научных трудах. Но сама эпоха была противоречива, «испорченная» нравами кре­постничества и «возвышенная» достижениями дворянской «усадебной» культуры. Проницательный наблюдатель граф Л.Сегюр в своих «Записках» схватил эту противоречивость, подчеркнул социальные контрасты России того времени: с одной стороны, «модные наряды, богатые одежды, роскош­ные пиры, великолепные торжества, зрелища, подобные тем, которые увеселяют избранное общество Парижа и Лондона», с другой - «купцы в азиатской одежде, извозчики, слуги и мужики в овчинных тулупах» (96, 30). И далее он замечает, что русские, «хотя и потеряли свою гордость под гнетом та­тар и русских бояр, сохранили прежнюю мощь и врожден­ную отвагу» (96, 35). Здесь он нащупал причины «отсталос­ти» России в сравнении с Западной Европой, а именно: татар­ское иго и феодальная аристократия.

Следует отметить в связи с этим, что интеллигенция нахо­дилась под растлевающим влиянием крепостного права. Так, «Московские ведомости» печатали и такого рода объявления: «князь Шаховской предлагает купить строевой лес, сосновые доски, а также... садовника и каретника». В 1779-1789 гг. газету редактировал гуманный Н.И. Новиков, противник по­мещичьего «жестокосердия», просветитель. Однако и он при­нимал и печатал объявления о продаже людей, т.е. он нахо­дился под влиянием «привычки» к рабству, которая удиви­тельным образом уживалась с гуманностью и благородством. Для русского просветителя, или интеллигента, конца XVIII и начала XIX века характерны отвращение к произволу поме­щиков, «чувствительность к крестьянскому состоянию», непри- -ятие таких нравов, как сословная спесь, грубость, жестокость, надменность и др. Они считали, что любовь к знаниям, на­уке, театру - это средство, позволяющее усовершенствовать отношения между людьми и самого человека, избавить об­щество (понятно, при поддержке «просвещенного монарха») от «пороков». Культивируемые в среде интеллигенции чув­ства гражданственности, любви к отечеству имели неоцени­мое значение для судеб русской культуры (132, 179), для «исправления», гуманизации «порочных» нравов.

Во времена Александра I существовал блестящий и про­свещенный слой интеллигенции, чья деятельность протекала в образованных кружках. Последние жили довольно замкну­той жизнью и имели мало точек соприкосновения с осталь­ными слоями и сословиями русского общества. К.Д.Кавелин пишет: «Образованные кружки представляли у нас тогда посреди русского народа оазисы, в которых сосредоточива­лись лучшие умственные и культурные силы, - искусствен­ные центры, с своей особой атмосферой, в которой выраба­тывались изящные, глубоко просвещенные и нравственные личности» (233, 145). В любом европейском обществе эти люди пользовались бы почетом и играли видную роль, толь­ко не в своем отечестве. Они горячо любили свою родину, желали благ всем остальным людям, ценили талант, мечта­ли об освобождении крепостных, о преобразовании адми­нистрации, суда, школы и пр.

Нельзя не согласиться с тем, что «успехами России в течение девятнадцатого века мы существенно обязаны этим людям» (233, 145). Однако их культура и добрые нравы воплощались не в обстановке повседневной грубой жизни, а в общих администра­тивных, законодательных мерах, в литературных, художествен­ных и научных произведениях. Эти люди, проникнутые идеями правды и гуманности, с омерзением и гадливостью относились к диким нравам губернской и уездной администрации, когда не­вежды, земские ерышки и подьячие старого закала грабили живых и мертвых, притесняли простой народ. Они соблюдали определенную дистанцию, чтобы не унизиться и не испачкаться в нравственной грязи соприкосновением с ней. В их кружках не было спеси, жестокости, в них принимались радушно и дружес­ки на равных все таланты, даже выходившие из крепостных, подававшие надежду стать потом литераторами, художниками, учеными - таким людям оказывалась помощь. Так, благодаря хлопотам К.Ф.Рылеева получил вольную у графа Шереметьева и стал историком русской литературы, профессором Петербур­гского университета, академиком и цензором А.В.Никитенко (из крепостных вышли М.П.Погодин, О.А.Кипренский и другие видные представители интеллигенции).

Такого рода деятельность представителей тонкого и ра­финированного слоя Александровской эпохи представляет собой результат глубокого убеждения, которое превратилось в привычки и нравы, что образование, знание, талант, уче­ные и литературные заслуги значительно превосходят со­словные привилегии, богатство и знатность. Однако они не смогли адаптироваться к существующей действительности: «Воспитанные в этих кружках люди, - подчеркивает К.Ка­велин, - несмотря на все свое обаяние, были тепличными растениями и не могли выдержать обыкновенной температу­ры. Им предстояла задача акклиматизировать в России то, что они несли с собою; но это было невозможно, потому что почва далеко не была для этого подготовлена» (233, 147). И тем не менее это поколение блестящей интеллигенции сыгра­ло свою историческую роль в смягчении нравов, в развитии отечественной культуры. Ведь не надо забывать, что перед нами пушкинская эпоха - золотой век русской словесности, подготовивший золотой век русской философии и серебря­ный век русской культуры.

В эту эпоху искусство и прежде всего литература приобре­ли в России небывалое значение. Литература, в сущности, оказалась универсальной формой общественного самосозна­ния, она совмещала собственно эстетические цели с задачами, обычно входившими в компетенцию иных форм, или сфер культуры. Такой синкретизм предполагал активную жизнет-ворческую роль: литература очень часто моделировала психо­логию, поведение и нравы просвещенной части русского об­щества. Люди строили свою жизнь, ориентируясь на высокие книжные образцы, воплощая в поступках или переживаниях литературные ситуации, типы, идеалы и нравы.

В этом плане заслуживает внимания деятельность князя Д.Голицына, который получил образование в Страсбурге, прославился как отличный генерал, затем занялся филосо­фией, историей, правом и ботаникой, наконец, стал москов­ским генерал-губернатором. Просвещенный князь приложил немало сил для возрождения Москвы после наполеоновско­го пожара. Писатель В.Пикуль в рассказе «Сын «пиковой дамы» замечает: «Первопрестольная при нем возрождалась, но князь Голицын создавал в Москве и то, чем «допожарная» Москва не могла похвалиться, - больницы для про­стонародья, а строилось при Голицыне очень много, строи­лось быстро, и Москва постепенно обретала тот приятный, почти домашний уют, что делал ее милой и дорогой сердцу каждого россиянина. Если вдумчиво перебирать старые лис­ты акварелей и цветных литографий, изображающих Моск­ву «послепожарных» лет, то, ей-ей, перед вами предстанет чарующий город, наполненный волшебными садами, пре­лестью тихих переулков, сценами народных гуляний, и ни­где, пожалуй, не было так много концертов, домашних ор­кестров, танцев и плясок...» (202, 49).

Нравы Д.Голицына вполне укладывались в рамки гума­низма - к службе он привлекал выпускников университета, не подпуская и близко хрычей с опытом чинодральства и взя­точничества, покровительствовал ссыльному поэту Адаму Мицкевчу и Н.Гоголю, разносил в пух и прах чинодралов, уличенных в обкрадывании сирот и инвалидов, помогал вра­чу-филантропу Ф.Гаазу, бросившему клич всему обществу: «Торопитесь делать добро». Известный гуманист-юрист А.Кони так характеризовал Д.Голицына: «Независимый и не нужда­ющийся в средствах, прямодушно преданный без искательст­ва, властный без ненужного проявления власти, неизменно вежливый, приветливый и снисходительный, екатерининский вельможа по приемам, передовой человек своего времени по идеям» (202, 51). Он смог сделать для арестантов то, что не под силу было доктору Ф.Гаазу: через прусского короля до­бивается у императора Николая I облегчения страданий ка­торжников в тюрьмах и на этапах. В неурожайный год своим примером побудил московских миллионеров пожертвовать деньги, чтобы первопрестольная и губерния не голодали. Пе­ред нами светлая струя в мире сложных и противоречивых нравов императорской России - чистые и благородные нра­вы, которые характерны не только для князя Д.Голицына, но и для других лиц, любивших отечество.

Возникшие в годы царствования Александра I литератур­ные и ученые кружки продолжали свою жизнь и при импе­раторе Николае Первом. Одним из таких был замечатель­ный литературный кружок во главе с Н.Полевым, куда вхо­дили Пушкин, Кюхельбекер, князья Вяземский и Одоевс­кий, Шевырев, Погодин, Кошелев и др. Другой - это лите­ратурно-философский кружок Веневитинова, вобравший в себя членов самораспустившегося «Общества любомудров», поэта Баратынского, Мельгунова, Свербеева и др. В конце 30-х годов прошлого века в московских литературных слоях появились Н.Языков, И. и П.Киреевские; при участии при­ехавшего из Петербурга Жуковского членами кружка был обсужден план журнала «Европеец». Затем в нем появились А.Тургенев, П.Чаадаев и А.Хомяков; существенно то, что здесь зарождается славянофильство. В так называемом «проф­ессорском» кружке, возглавляемым крупным историком Т.Грановским, проповедывались идеи западничества; члены этого кружка поддерживали связь с жившими в Петербурге Тургеневым, Панаевым, Некрасовым, Герценом, переехав­шим потом в Москву. Последний писал о необыкновенной чистоте нравов этого кружка: «Такого круга людей, талан­тливых, развитых, многосторонних и чистых, я не встречал потом нигде, ни на высших вершинах политического мира, ни на последних маковках литературного и артистического» (148, 135). В кружке западников каждый человек представ­лял собой сложную и цельную личность с благородными нра­вами; всех объединяло неприятие российской действитель­ности с ее деспотическими нравами: произволом, беззакони­ем, хамством и пр.

В блестящих салонах и кружках Москвы и Петербурга излагались господствующие в русской интеллигенции лите­ратурные направления, научные и философские взгляды.

Здесь в лучшем обществе, где царила удивительная простота и непринужденность, обсуждались и воспринимались идеи западной философии. Так, диалектические принципы фило­софии Гегеля, захватив ориентированные на Запад умы от Белинского и Бакунина до Герцена и Ленина, превратились в России в «алгебру революции»; тогда как трансценден­тальный идеализм Шеллинга, его глубокое осмысление ми­фологии и искусства, способствовало сначала формирова­нию «Общества любомудров» во главе с Одоевским и Вене­витиновым, а затем - через И.Киреевского - развитию мощного движения славянофилов.

В отношениях между славянофилами и западниками прояв­лялись себялюбивая обидчивость и угловатые распри (здесь как бы воспроизводится атмосфера нравов интеллигенции XVIII века, проявляющаяся в отношениях Ломоносова и Сумарокова). Это было характерным и для писателей различной ориентации, при­чем эти нравы характеризовали не столько отношения между лицами, сколько явления российской действительности[14].

Например, Ф.Достоевский, называя Белинского «смрад­ной букашкой», принесшей России «столько вреда», писал: «Я обругал Белинского более как явление русской жизни, нежели лицо; это было самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни. Одно извинение - в неизбежности этого явления» (48, 577). Такого рода нравы среди интелли­генции господствовали потом на протяжении оставшегося времени существования Российской империи.

Вместе с тем появляются и новые нравы, обусловленные ситуацией, возникшей после отмены крепостного права в 1861 году. Прекрасно описано состояние русского интеллигента, этого «неплательщика», в произведениях Г.Успенского - рассказе «С человеком - тихо», очерках «Волей-неволей» и др. В них писатель прослеживает влияние освобождения крестьян и живучести крепостнических пережитков на внут­ренний мир и нравы русского интеллигента. Для последнего жизнь предстает как стихийный поток бессвязных явлений, как некое обезличивающее начало, угнетающее своей слу­чайностью. Всемогущий случай властвует не только над всей жизнью, но и распоряжается совестью индивида. «Психоло­гическая основа безграничной власти случая в русской жиз­ни, - отмечает Г.Успенский, - бессилие личности. Лич­ность в русском человеке стерта, подавлена, сознательность решений за собственный страх утрачена ею, способность ува­жать себя ослаблена в ней до последней степени. Собствен­ная личность тяготит человека, ему хочется не чувствовать себя, отдаться чему-нибудь внешнему, отказаться от личной ответственности и собственной воли» (61, 147-148). Основ­ная причина этой обезличенности коренится в отмене кре­постного права, повлекшая за собой необходимость быть индивиду самостоятельным; ведь с упразднением целой кре­постной философской системы интеллигент «заболел» бес­смысленностью своего существования.

В своих произведениях Успенский показывает тот сложный психологический узел, где обезличенность русского человека, обусловленная неведомыми и поэтому кажущимися случайны­ми историческими причинами, встречается и тесно срастается с проповедью самопожертвования и живого служения обществен­ным задачам. Растерянность русского интеллигента (речь идет, разумеется, об одном из слоев интеллигенции), которая выра­жается в стремлении убежать от самого себя, неодолимо влечет его к осуществлению гигантских замыслов, требующих нрав­ственного здоровья, гордого самосознания, ответственности и инициативы (но их как раз и нет в опустошенном индивиде).

Подобного рода сращение крайней совестливости и омерт­вления личности порождает новые нравы среди революци­онной, радикально настроенной интеллигенции конца XIX - начала XX века. Одни из них, умные и страдающие, подо­бно дворянину-писателю В.Гаршину, в крайних случаях кон­чают жизнь самоубийством, можно даже говорить о своего рода «поветрии» среди интеллигенции. Другие, напротив, отрекаются от бога (а в императорской России православная вера пустила очень глубокие корни среди различных слоев общества) и становятся на путь терроризма. Эти нравы хо­рошо схватил В.Купер: «В России нередкость встретить изящ­ную девушку, с тонкими аристократическими ручками, со­зданными для держания дорогого веера, вооруженную ре­вольвером большого калибра и стреляющую в представите­ля власти» (143, 570). В случае такого рода нравов револю,-ционеров-террористов хорошо видно, что нравы эти опреде­ляют зарождение социально значимых событий, на чем в свое время настаивал И.Забелин. В качестве примера можно привести убийство 1 марта 1881 Александра II, который вез с собой манифест об ограничении самодержавной власти на­родным представительством. М.Палеолог вспоминает, что Александр III под давлением абсолютистской группы во гла­ве с обер-прокурором Святейшего синода, фанатичным за­щитником неограниченной царской власти Победоносцевым не опубликовал этот манифест и не выполнил волю своего отца (198, 635). А ведь развитие России могло пойти по другому пути, превратившись в поистине великую страну, не знающую по мощи и богатству себе равных в мире.

Для революционера-террориста характерно отрицание христианской любви к ближнему, человеческая жизнь для него цены не имеет, в том числе и собственная. Известный террорист-эсер Б. Савинков в своей книге «Конь бледный» пишет об этом так: «Ваня сказал: как жить без любви? Это Ваня сказал, а не я... Нет. Я мастер красного цеха. Я опять займусь ремеслом. Изо дня в день, из долгого часа в час я буду готовить убийство. Я буду украдкой следить, буду жить смертью, и однажды сверкнет пьяная радость: свершилось, я победил. И так до виселицы, до гроба. А люди будут хва­лить, громко радоваться победе. Что мне их гнев, их жалкая радость?..» (226, 104). Б.Савинков совершил много убийств- Плеве, великий князь Сергей Александрович и многие дру­гие жертвы - причем он считал, что совершает их ради народа. Перед нами болезнь русского интеллигента - «за­болевание сердца сущею правдой» (Г.Успенский), которая со временем должна пройти, ибо в силу исторических усло­вий путь к гармонии, человечности проходил через душев­ный разлад, через дисгармонию. Выражением этой дисгар­монии и являются нравы революционеров-террористов, ти­пичные для конца XIX - начала XX столетия.

Однако самые страшные нравы были культивируемы рос­сийскими интеллигентами-марксистами - классовые нравы, означающие на практике уничтожение физически миллио­нов людей. И одним из носителей классовых подходов к природе нравов (не следует забывать, что нравы являются неотъемлемым компонентом обыденного пласта культуры) является блестящий интеллигент Г.Плеханов. На одном из диспутов среди российской эмиграции в Женеве (1902 год), посвященном марксизму в России, он подверг критике тер­рор социалистов-революционеров, восхваляя террор Вели­кой французской революции, террор Робеспьера: «Каждый социал-демократ должен быть террористом к 1а Робеспьер. Мы не станем подобно социалистам-революционерам стре­лять теперь в царя и его прислужников, но после победы мы воздвигнем для них гильотину на Казанской площади...» Не успел Плеханов закончить эту фразу, как раздался голос известного революционера Надеждина: «Какая гадость!» (47, 15-16). Зловещие по своей жестокости нравы получили пол­ную свободу после гибели Российской империи, они известны как «красный террор», превзошедший по своим масштабам террор якобинский. Для них характерно то, что революци­онеры ведут борьбу с мрачными условиями жизни, «борьбу с грехом и мраком, - как заметил Т.Карлейль, - увы, пре­бывающими в них самих настолько же, насколько и в дру­гих; таково царство террора» (113, 481). Этот террор связан с аракчеевским пониманием социализма и пугачевским по­ниманием классовой борьбы, когда российские интеллиген­ты-марксисты исходили из примата «кулака», грубой физи­ческой силы и отбрасывали культуру.

В то же время были русские интеллигенты, которые стре­мились облагородить грубые нравы, имеющие многовековые традиции, особенно связанные с потреблением водки. Благо­дарности заслуживает князь Д.П.Голицын-Муравлин, внес­ший от имени 33 членов Государственного Совета поправку в закон, принятый этим законодательным органом. Согласно этой поправке, воспрещалась продажа спиртных напитков в буфетах государственных учреждений, общественных садов и гуляний, театров, концертов, катков, выставок. Известный журналист, отставной штабс-капитан М.Меньшиков, расстре­лянный в 1918 году, писал: «Горжусь тем, что инициатива этого превосходного закона (ст. 23¹) принадлежит в лице князя Голицына-Муравлина русскому литератору, правда, давно уже посвятившему выдающийся талант своей борьбе с одичанием русского культурного общества» (166, 166-167).

Благородные деятели из правящего слоя и интеллиген­ции рассмотрели опасность в пучине пьяного зла, поняли угрозу, которая состояла в том, что очагами отечественной культуры вместо православных алтарей и феодальных тро­нов стали питейные заведения. Многое было сделано патри­отической интеллигенцией для спасения национальной куль­туры, для облагораживания нравов, однако ход истории по­вернулся в другую сторону по милости радикальной интел­лигенции с ее жестокими, азиатскими нравами.