Раздел 6. Чиновничество

Для понимания специфики нравов императорской (да и советской тоже) России необходимо представлять себе чиновную среду с присущими ей нравами и обычаями. В отечественной публицистической литературе, в художествен­ных произведениях писателей XIX и XX веков просматрива­ется мысль о том, что «в России горе от ума», что в ней «гибель от чиновничества» (достаточно вспомнить комедию А.С.Грибоедова «Горе от ума», пародию М.Е.Салтыкова-Щедрина «История одного города» и др.). Именно российс­кая бюрократия (номенклатура) с ее иерархией чинов и со­циальных барьеров, с ее нравами культивировала «тяжкую российскую глупость» (М.Горький). В нашем отечестве под гнетом чиновничества находились буквально все слои общес­тва, его пороки разлагали общественные нравы, препятство­вали развитию страны по пути цивилизации.

Не следует думать, что бюрократия есть изобретение не­давнего прошлого, ее корни уходят в глубокую древность. Зарубежный историк Л.Мэмфорд в работе «Миф машины» пишет о древней живой машине («мегамашине», по его тер­минологии), в которой каждый индивид является винтиком»: «Впервые в истории власть оказалась эффективной за пред­елами досягаемости руки или голоса. Никакое оружие не могло бы само по себе дать такую власть. Необходим был некий трансмиссионный механизм: армия писцов; глашата­ев, управителей, надзирателей, руководителей, крупных и мелких чиновников, само существование которых зависело от точного исполнения приказов царя или его могуществен­ных министров и генералов. Иными словами, хорошо орга­низованная бюрократия есть интегральная часть мегамаши-ны: группа людей, способных передавать и выполнять при­казы с ритуалистической пунктуальностью жреца и бездум­ным повиновением солдата. Воображать, что бюрократия - сравнительно недавний институт, значит игнорировать анна­лы древней истории. Первые документы, свидетельствующие о существовании бюрократии, относятся к векам пирамид (176, 93). Со времен Древнего Египта бюрократическая рег­ламентация жизни просматривается во многих цивилизаци­ях от древности до наших дней, в том числе и в «славяно­русском культурно-историческом типе», по выражению Н.Да­нилевского (76, гл.XVII ).

Рассматриваемая нами тема требует обращения ко време­ни царствования Алексея Тишайшего, к тому же некоторые нравы чиновничества своими корнями уходят в старомосков­скую старину, оказавшись весьма живучими и в наши дни. В XVII веке в местном управлении произошел решительный поворот от земского начала к бюрократическому порядку, когда воевода уподоблялся уже не кормленщику, а высту­пал как истая коронная власть. Центральным московским приказам удобнее было иметь дело с одним общим правите­лем уезда, чем с многочисленными выборными властями на местах. Однако введение института воеводства вместо старо­го наместничества ухудшило само управление местными де­лами. В.Ключевский пишет: «Воеводы XVII в. были сыновья или внуки наместников XVI в. На протяжении одного-двух поколений могли измениться учреждения, а не нравы и при­вычки. Воевода не собирал кормов и пошлин в размерах, указанных уставной грамотой, которой ему не давали; но не были воспрещены добровольные приносы «в почесть», и воевода брал их без уставной таксы, сколько рука выможет. В своих челобитных о назначении соискатели воеводских мест так напрямки и просили отпустить их в такой-то город на воеводство «покормиться» (21 т.III, 140). В результате воеводство оказалось административной должностью с «не­окладным» жалованием; и если к этому добавить точно не определенные границы воеводской власти, то понятным ста­новятся злоупотребления и произвол в делах и выросшие на этой почве нравы приказных (чиновничьих) людей.

На нравы чиновников, как и всего общества, наложил отпечаток учрежденный Алексеем Тишайшим приказ «Тай­ных дел», который представлял собою царскую канцелярию. Вместе с тем «Тайный приказ» осуществлял, наряду с об­щим контролем под эгидой Боярской думы, особый царский надзор. Г.Котошихин описывает так это учреждение: «При­сутствие приказа состояло только из дьяка с десятком под-ъячих; думным людям туда закрыты были двери. Этих под-ъячих царь причислял к посольствам, ехавшим в иностран­ные государства, к воеводам, шедшим в поход, для наблюде­ния за их словом и поступками; и те подьячие над послы и над воеводами подсматривают и царю приехав сказывают» (131, 96). Понятно, что и родовитые послы, и воеводы хоро­шо понимали роль этих «маленьких» лишних людей в их свите и всячески их задабривали «выше их меры».

В плане нравов этот «Тайный приказ» свидетельствовал о недоверии царя к своим помощникам по управлению госу­дарственными делами, фактически выражал его бестактность. Тот же Г.Котошихин пишет, что Алексей Тишайший устро­ил этот приказ «для того, чтобы его царская мысль и дела исполнялись и все по его хотению, а бояре и думные люди о том ни о чем не ведали» (131, 70). Царь тайно действовал по отношению к ближайшим исполнителям своей воли, с кото­рыми же он сам «советовался» по тем или иным государ­ственным вопросам. В этом проявлялся «удельный инстинкт опричнины» (В.Ключевский), принесший уже в император­ской России немало бед множеству людей и деформировав­ший и общественное сознание, и общественные нравы всех сословий. И хотя «Тайный приказ» закрыли по смерти царя Алексея, инстинкт опричнины потом найдет свое воплоще­ние в петровской «Тайной канцелярии» и в жандармском корпусе последующих времен.

В ходе своих грандиозных реформ Петр Великий преоб­разовал старомосковские структуры в новые и создал тем самым уже Российскую империю. В основе чиновничьих нравов лежит основной принцип всего здания империи, ве­ликолепно изложенный устами светлейшего князя А.Д.Мень­шикова, героя произведения поэта Д.Самойлова:

«Я знатен, я богат.

Почти владею целым государством.

Но в этом-то «почти» - загвоздка вся!

Я - первый из вельмож, но я второй.

А в Русском государстве нет вторых,

Есть только первый, а за ним последний... »

Этот принцип неограниченной власти монарха, имеет свои истоки в истории российского государства: уже с карамзинских времен азиатский способ властвования и рабскую по­корность всех сословий связывали с татаро-монгольским на­шествием. Этот фундаментальный принцип самодержавия был юридически оформлен и нашел свое воплощение в бюрокра­тической системе в правление Петра Великого. Существенно то, что созданное им в области государственного управления пережило многие поколения. Достаточно напомнить, что Сенат просуществовал с 1711 г. по декабрь 1917 г.; сино­дальное устройство православной церкви оставалось неиз­менным с 1721 г. по 1918 г., система подушной подати была установлена в 1724 г. и отменена лишь в 1887 г. и т. д. Иными словами, созданные Петром Великим бюрократические инсти­туты практически функционировали на протяжении сущес­твования Российской империи, оказывая мощное воздейст­вие на все стороны общественной жизни. Более того, ряд стереотипов мышления и социальных нравов, выработанных в эпоху петровских реформ, до сих пор незримо присутству­ют в нашем мышлении и поведении.

Для характеристики системы Российской империи весьма удобен образ корабля под парусами со шкипером на мости­ке. Современный исследователь Е.В.Анисимов пишет: «Ду­маю, что и сам Петр не возражал бы против этого образа (его создал А.Пушкин - В.П.). Корабль - эта вечная его любовь - был для него символом организованной, рассчи­танной до дюйма структуры, материальное воплощение че­ловеческой мысли, сложного движения по воле разумного человека» (4, 187). Данная модель корабля удачно описыва­ет ту мощную бюрократическую машину, которая, представ­ляя собой единообразную систему центральных и местных учреждений во главе с Сенатом, достаточно эффективно дей­ствовала на территории громадного государства в течение почти двух веков.

К этому следует добавить такой существенный нюанс, что рассматриваемый нами корабль - как государство - явля­ется военным судном. Ведь Петр Великий был убежден, что армия есть самая совершенная общественная структура, что она - прекрасная модель общественного устройства. И впол­не закономерно, что «...гражданская служба в канцелярии была поставлена вровень с военной службой в полках, а рас­пределение членов каждой дворянской семьи между обоими родами службы было подчинено установленной законом про­порции» (31 т. XXVIII, 468). Во всяком случае, несомненно одно - в императорской России государство находилось при армии (об этом говорит и военный бюджет, и служба отстав­ных офицеров в бюрократических структурах).

Императорская бюрократия выросла на российской почве, ее знаменитая «Табель о рангах» обусловлена объективными исто­рическими условиями. Петр Великий в данном случае «поро­ха не выдумал» - он взял готовые «табели» в Швеции, Да­нии и частично в Пруссии, к тому же он лишь оформил статус уже складывающегося «служилого человека» - военного, бюрократа. Самое интересное состоит в том, что намерения у царя-императора были самые добрые - он, введя «Табель о рангах», хотел создать корпус умелых управляющих от име­ни монарха. Однако весьма быстро «государевы служащие», выделились в самостоятельное сословие со своими нравами, чинопочитанием, иерархией ценностей, «при которых их ос­новная функция, - пишет В.Г.Сироткин, - служба царю и государству - оставалась как бы на последнем месте» (247, 88). Великий реформатор не учел социальной структуры Рос­сии, и в итоге возникла весьма своеобразная бюрократическая система, во многом отличающаяся от бюрократии цивилизо­ванных, западноевропейских стран, хотя в их нравах (но не всегда) и имеется нечто общее (например, взяточничество).

Сравним царскую бюрократию с западноевропейским чи­новничеством, взяв за модель Францию. Говорят, что Напол­еон Бонапарт однажды сказал: «Моя истинная слава не в том, что я выиграл сто сражений, а в том, что будет жить вечно - мой Гражданский кодекс!» (1804 г.). Петровская «Табель о рангах» во многом проигрывает наполеоновскому «Гражданскому кодексу», а именно: первая носила азиатcкий, деспотический характер, второй был цивилизованным. Прежде всего следует обратить внимание на то, что наполеоновский «кодекс» исходил из понимания бюрократа как «агента государства», и поэтому были четко определены условия пос­тупления на публичную службу (образовательный ценз, пе­риодическая сдача экзаменов на «классность»), взаимоотно­шения начальника и подчиненного (право не выполнять «амо­ральные приказы»), право на административную (судебную) и социальную (пенсии до 80% последнего оклада) защиту и защищенность чиновника от самодурства начальника (все чиновники находятся в двойном подчинении - собственного министра и генерального директората публичной службы при премьер-министре, кроме того существует общественный совет чиновников, наблюдающий за соблюдением социальных и нрав­ственных прав и норм французских акакиев акакиевичей).

Ничего подобного не было сделано Петром Великим - он, кроме жалования, часть которого вначале выдавалась хлебом, никакой социальной и моральной защиты не пред­усмотрел. Поэтому нет ничего удивительного в процветании таких нравов, как взяточничество, чьи корни уходят в во­еводское «кормление», расхищение государственной казны, раболепие нижестоящих перед вышестоящими, самодурство, протекционизм и прочих злоупотреблений. И в этом смысле можно понять возмущение А.И.Герцена существованием чи­новничьей, дикой по своим нравам корпорации; для него официальная Россия «начинается с императора и идет от жандарма до жандарма, от чиновника до чиновника, до пос­леднего полицейского в самом отдаленном закоулке импе­рии. Каждая ступень этой лестницы приобретает, как в дантовских bolgi (ямах ада - В.П.) новую силу зла, новую ступень разврата и жестокости. Это живая пирамида из преступлений, злоупотреблений, подкупов, полицейских, него­дяев, немецких бездушных администраторов, вечно голод­ных; невежей-судей, вечно пьяных; аристократов, вечно под­лых: все это связано сообществом грабительства и добычи и опирается на шестьсот тысяч органических машин с штыка­ми» (60, т. VII, 329).

Появление бюрократической машины в России является закономерным - она приходит на смену системе средневе­кового управления, основанного на обычае. Бюрократия стала необходимым элементом структуры государств нового вре­мени, однако в условиях специфического российского само­державия, «когда ничем и никем не ограниченная воля мо­нарха - единственный источник права, когда чиновник не ответственен ни перед кем, кроме своего начальника, созда­ние бюрократической машины стало и своеобразной «бю­рократической революцией», в ходе которой был запущен вечный двигатель бюрократии» (4, 204-205). С этого вре­мени начала разливаться река российского чиновничества: по оценкам исследователей, в 1738 г. насчитывалось около 5,3 тыс. чиновников, в 1857 - 86,1 тыс., вместе с канце­лярскими служителями - около 122,2 тыс., а в 1910 г. - около 576 тыс. (169, 137, 247, 91). Таким образом, бюрокра­тия численно увеличилась в сотню раз, обогнав рост населе­ния России в десятки раз. Понятно, что с петровских времен бюрократия стала функционировать по своим внутренним за­конам, что сделало «номенклатуру» неуязвимой и до сих пор.

Российское чиновничество было неоднородно по своему социальному составу, причем в численном отношении эта неоднородность росла - если в середине XVIII века около 28% всей бюрократии составляли выходцы не из дворянских сословий (разночинцев, церковников, крестьян, низших во­енных чинов и др.), то уже на рубеже XVIII и XIX столетий таковых было свыше половины (169, 139). Одновременно шел процесс уравнивания царской «номенклатуры» в пра­вах с родовитой знатью - он выражался с XVIII века пожа­лованием земель и награждением орденами, а после отмены крепостного права - разрешением на скупку земель разо­рившихся помещиков. Окончательно это уравнение произош­ло к началу XX века.

Естественно, что российская бюрократия делилась внутри себя: слой высших чиновников («номенклатурщики» - 1 - 4-го рангов), «класс» средних чиновников (ранги от 10-го до 6-го: поручик - полковник) и чиновничья «мелкота» (XIV - XI ранги). Высшим чиновникам, почти всем бывшим из по­томственных дворян, их образу жизни и нравам стараются подражать чиновники среднего слоя, а за этими тянутся мел­кие. И здесь действует правило «низшие подражают высшим»; особенно наглядно это проявляется в нравах, хотя здесь име­ются свои особенности из-за разницы в положении по при­нципу «что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку».

Петр Великий щедрой рукой раздавал княжеские и графс­кие титулы беспородным, но талантливым простолюдинам - Меньшикову, Шафирову, Ягужинскому, Румянцеву и др. Но и на этих бывших «простолюдинов», занимавших высокие посты в бюрократической номенклатуре, оказал свое растлеваю­щее влияние старый русский приказный быт с его «поминка­ми и посулами» и волокитой. Подобно своим старомосковс­ким предшественникам (судьям приказов, дьякам и подъячим) ближайшие сотрудники Петра Великого «ко взятию руки скоро допускали». Различие состояло только в том, что пос­ледние, позаимствовав у европейской культуры внешний лоск и блеск и имея больше стремления к благам жизни, больше брали и крали. Тот же Меньшиков, которого царь называл «Мейн герц-брудер» и высоко ценил, был нечист на руку, грабил миллионами; его Петр угощал только дубинкой, го­воря: «Вина не малая, да прежние заслуги больше ея!» (124, 609). И в то же время за взяточничество и казнокрадство многие из сподвижников императора побьшали под судом и уплатили денежный штраф, а некоторые потеряли голову на плахе. Отсюда и необыкновенная строгость его законодатель­ства, обилие в нем статей, предусматривающих казнь, и «Тай­ная канцелярия», рассматривавшая злоупотребления и воро­вство и пытавшая до смерти злоумышленников.

Однако практически все «птенцы» гнезда Петрова крали в невиданных ни до, ни после размерах и масштабах. Извес­тно, что Меньшиков последние 15 лет своей жизни провел под судом за систематическое воровство, о котором прекрас­но был осведомлен Петр Великий. Историк В.Ключевский дает весьма выразительную характеристику действиям «птен­цов» после смерти великого реформатора: «Они начали ду­рачиться над Россией тотчас после смерти преобразователя, возненавидели друг друга и принялись торговать Россией, как своей добычей» (250а, 456-457).

Возникает вопрос: во что обошлись России эта торговля и это воровство? В связи с этим И.Солоневич пишет следую­щее: «Этим вопросом не удосужился заняться ни один исто­рик, а вопрос не очень праздный. Дело осложняется тем, что воруя, «птенцы, товарищи и сыны» прятали ворованное в безопасное место - в заграничные банки. «Счастья баловень безродный» Алексашка Меньшиков перевел в английские банки около пяти миллионов рублей. Эта сумма нам, пере­жившим инфляции, дефляции, девальвации экспроприации и национализации, не говорит ничего. Для оценки вспом­ним, что, весь государственный бюджет России в начале царствования Петра равнялся полутора миллионам, в середи­не -несколько больше, чем трем миллионам, и к концу - около десяти. Так что сумма, которую украл и спрятал за границей Меньшиков, равнялась, в среднем, годовому бюд­жету всей Империи Российской. Для сравнения представим себе, что министр Николая II украл бы миллиардов 5 в зо­лоте или сталинских миллиардов полтораста - в дензнаках. За Меньшиковым следовали и другие. Но не только «птен­цы», а всякие более мелкие птенчики. «Финансовое дове­рие» было организовано так прочно, что в начале Северной войны понадобился указ, запрещающий деньги «в землю хоронить» - не всем же был доступен английский банк, хоронили и в землю. У каких-то Шустовых на Оке нашли по доносу на 700 000 рублей золота и серебра. Сколько было таких Меньшиковых, которые сплавляли за границу деньги, и таких Шустовых, которые прятали свои деньги от меньшиковского воровства, а воровство развилось совершенно небывалое. М.Алданов в своих романах «Заговор» и «Чер­тов мост» рисует, как нечто само собой разумеющееся, пере­праву чиновых капиталов в амстердамские банки. Речь идет о конце екатерининской эпохи. Надо полагать, что эта тра­диция далеко пережила и Екатерину. Сколько капиталов в результате всего этого исчезало из русского народнохозяй­ственного оборота, сколько погибло в земле и - вопрос очень интересный - сколько их было использовано иностранцами для обогащения всяких голландских, английских и прочих компаний? Историки этим не поинтересовались, - по край­ней мере, я не знаю ни одного труда на эту тему. А вопрос может быть поставлен и в чрезвычайно интересной плоскос­ти: выколачивая из мужика самым нещадным образом все, что только можно было выколотить, с него драли семь и больше шкур. Какой-то процент шел все-таки на какое-то дело. Огромная масса средств пропадала совершенно зря - гнили и дубовые бревна, и полковые слободы, и конская сбруя, и корабли, и Бог знает, что еще. Какой-то процент, судя по Меньшикову, очень значительный утекал в загра­ничные банки. Заграничные банки на шкуре, содранной с русского мужика, строили мировой капитализм, тот самый, который нынче товарищ Сталин пытался ликвидировать с помощью той же шкуры, содранной с того же русского мужи­ка (250а, 457-458). Однако не будем заходить так далеко (для описания нравов советской России требуется отдельная книга) и вернемся к нашему историческому контексту.

О злоупотреблениях А. Меньшикова и других помощни­ков Великого Петра давно известно и отражено в соответ­ствующей литературе, посвященной петровской эпохе. В био­графическом очерке «Меньшиков» Б.Д.Порозовская пишет: «О злоупотреблениях Меньшикова, о его лихоимстве писа­ли очень много. Это такие же общеизвестные факты его био­графии, как его низкое происхождение и печальный конец, выставляемый обыкновенно, как «достойный плод его зло­нравия». Но одними голыми фактами нельзя довольство­ваться при произнесении приговора. В применении к исто­рическому лицу необходимо еще обратить внимание на нра­вы всей эпохи, необходимо выяснить, в какой степени при данном, и бесспорно, предосудительном образе действия ве­лико было его уклонение от того общего уровня нравствен­ности, каковой существовал в современном ему обществе» (20, т. 1, с.239). Несомненно то, что великий Преобразова­тель всю жизнь безуспешно боролся со взяточничеством и казнокрадством - глубокими застарелыми язвами допетров­ского русского общества, когда государственные должности считались источником обогащения.

Взяточничество, нечестное обогащение и связанное с ними жестокое обращение с представителями различных сословий процветало и во время царствования Анны Иоанновны - в эпоху бироновщины. Указом императрицы был создан осо­бый «доимочный приказ», имевший полную свободу дейст­вий при возникновении недоимок. Князь П.Долгоруков кра­сочно описывает картину сбора недоимок в своих «Запис­ках»: «Посылался взвод солдат под начальством офицера в город или деревню, и производилась экзекуция. Экзекуция состояла в том, что у зажиточных обывателей забирали все вещи, мебель, весь домашний скарб, выводили лошадей, скот, и все продавали с молотка до баснословно низкой цене. Если вырученная сумма не покрывала сумму причитающихся с города недоимок - собственников проданного с молотка иму­щества арестовывали, заковывали в кандалы; сажали в тюрь­му и оттуда ежедневно выводили на площадь перед судом на правеж; несчастных выгоняли с босыми обнаженными до колен ногами, даже зимой по глубокому снегу, в лютый мо­роз, - и били батожьем по икрам до крови. Дворян-поме­щиков также заковывали в кандалы, сажали в тюрьму на хлеб и воду... Если сбор недоимок бывал затруднителен... тогда из Петербурга командировался гвардейский офицер, уполномоченный сечь, пороть кнутом, сажать в тюрьму и кандалы всех в уезде, начиная с воеводы. Дело разрешалось обыкновенно уплатой офицеру громадных взяток, особенно, если это был немец... Такие командировки считались весьма доходными, и Липпманн, придворный банкир, торговал ими: продавалось право ехать взимать недоимки в том или ином уезде» (104, 127 - 128). В итоге целый ряд деревень обезлю­дели, ибо жители бежали от такого рода экзекуций, поля были заброшены, повсеместно «вспыхивал» голод, а в руки Бирона поступали миллионы.

Нравы того времени были таковы, что управлявший Ас­траханской губернией А.П.Волынский (он был женат на двоюродной сестре Петра Первого) взял у настоятеля одно­го из местных монастырей подаренные когда-то Иваном Гроз­ным ризы, обшитые жемчугом и драгоценными камнями и оцениваемые в сто тысяч рублей, чтобы срисовать их. На­стоятель через два дня получил ризы, однако через слугу губернатор попросил его еще раз, так как в рисунке были сделаны ошибки. Через несколько недель настоятель отпра­вился к А.Волынскому за ризами; тот прикинулся удивлен­ным и послал за слугой, который под розгами поклялся, что никогда не был с просьбой о ризах у настоятеля. Тогда гу­бернатор заявляет: «Значит, батюшка, вы сами украли ризы, а еще клевещите на других!» Настоятель был настолько по­ражен, что потерял дар речи; по приказу А.Волынского его заковали в кандалы и посадили в острог за святотатство и воровство. Пятнадцать лет промучился бедный настоятель в остроге, пока после ареста А.Волынского не обнаружили эти ризы, но уже без жемчугов и драгоценных камней.

А.Волынский, младший современник и птенец Петра Ве­ликого, честностью не отличался, любил жизнь и брал гро­мадные взятки, подобно другим сановным чиновникам, не видел ничего зазорного в тайном доносе. Доказывать же свой донос открыто, следственным порядком, очными ставками и «прочими пакостями», по выражению Волынского, бесчестно и для последнего дворянина, а публично оправдавший себя доносчик «и с правдою своею самому себе мерзок будет» (121 т. IV, 234). По натуре он был жестоким и мстительным, про­являл характерное для российского крупного (да и мелкого тоже) чиновника самодурство. Однажды молодой мичман, князь Мещерский, оскорбленный грубой бранью Волынско­го, заметил ему, что следует вести себя корректно по отноше­нию к равному себе дворянину, В ответ услышал: «Я покажу тебе, какой ты мне ровня!» По его повелению Мещерского схватили, вымазали лицо сажей, посадили на перекладину, служащую для порки, связали внизу ноги, привязали к ним два тяжелых булыжника и кнутом стали натравливать злую собаку. В итоге, замечает П.Долгоруков, этой собакой все ноги несчастного были изгрызаны до костей (104, 154). Можно до бесконечности перечислять все «шалости» этого вельможного сановника, откупившегося взяткой Бирону, чтобы не дать ходу принесенным Анне Иоанновне на него жалобам. Он был на­значен кабинет-министром, и вскоре после этого его казнили, причем в качестве предлога для процесса использовали изби­ение им пиита Тредиаковского.

Набор в чиновники на практике осуществлялся по анкете и по принципу - кто более угодливо сможет сказать: «Чего изволите-с, Ваше Превосходительство?», тогда как в Запад­ной Европе критериями служили «ум» и уровень компетен­тности. Ярким примером служит карьера П.Шувалова, ко­торый благодаря женитьбе на немолодой, некрасивой, но лю­бимой фрейлине Елизаветы Мавре Шепелевой и «разумом своим, удобным к делам и ко льсти, силу свою умножил», - пишет М.Щербатов (189, 107), назвав его даже «чудови­щем». В течение 4-х лет он стал генерал-лейтенантом, сена­тором, камергером и графом; он цепко держал в своих ру­ках нити власти, его петербургский дворец представлял со­бой как бы филиал высшего государственного учреждения, куда с докладами и просьбами приезжали государственные деятели, генералы и придворные. Следует отдать должное его поистине государственному уму, позволявшему прекрас­но разбираться в финансовых, военных делах, в землеустро-ении, инженерных проектах и т. д. Даже ядовитый М.Щер­батов писал о нем так: «Петр Иванович Шувалов был чело­век умный, быстрый, честолюбивый, корыстолюбивый, ро­скошный...» (189, 107). И враги, в первую очередь отрица­ющие у своих противников ум, вынуждены признать его у П.Шувалова.

Непомерно честолюбивый, несдержанный, надменный и сказочно богатый П.Шувалов имел массу врагов и недобро­желателей. Французский дипломат Ж.-Л.Фавье писал, что генерал-фельдмаршал «возбуждал зависть азиатской рос­кошью в дому и в своем образе жизни: он всегда покрыт бриллиантами, как Могол, и окружен свитой из конюхов, адъютантов и ординарцев» (290, 394). Для нас интересно то, что сделавший свою карьеру в атмосфере фаворитизма и угодничества П.Шувалов имел своего фаворита, который обладал огромной властью над людьми и во всем подражал своему господину. О нем, генерал-адъютанте М.А.Яковлеве, пишет А.Болотов: «Вошед в зал, нашел я его весь набитый народом, я увидел тут множество всякого рода людей: были тут и знатные особы, и низкого состояния люди, и все с некоторым родом подобострастия дожидающиеся выхода в зал любимца графского для принятия прошений и выслуши­вания просьб. Мое удивление еще увеличилось, когда уви­дел я, что самые генералы в лентах и кавалериях, приехав­шие при мне, не осмеливались прямо и без спроса входить в его предспальню, но с некоторым уничижением у стоящих подле дверей лакеев спрашивали, можно ли им войти и не помешают ли Михаиле Александровичу - так называлась тогда сия столь знаменитая особа, не имеющая хотя... боль­ше подполковничьего чина. Но не чин тогда был важен, а власть его и сила, которая простиралась даже до того, что все, кому бы ни хотелось о чем спросить графа, долженство­вали наперед просить сего любимца... мы прождали его еще с добрую четверть часа, но, наконец, распахнулись двери, и графский фаворит вошел в зал в препровождении многих знаменитых людей, и по большей части таких, кои чинами своими были гораздо его выше. Не успел он показаться, как все зделали ему поклон не с меньшим подобострастием, как бы то и перед самим графом чинили» (27, 317-318). У это­го фаворита были свои причуды и капризы: хлопотавших, как А.Болотов, о получении офицерского чина он заставлял часами молиться вместе с ним в церкви и выдавал офицер­ские патенты в зависимости от усердия испытуемого в отби­вании поклонов. Таким образом у чиновников и военных формировалось раболепие и подхалимство, без коего очень трудно продвинуться по иерархической служебной лестнице. Следует отметить, что атмосфера раболепия, интриганст­ва и корыстолюбия господствовала в чиновничьем мире и при Екатерине II, высоко ценившей ум и талант. Она счита­ла, что талант необходим для управления государственными делами; сама она обладала даром находить способных лю­дей и эффективно использовала их на своей службе, закры­вая глаза на их пороки. Достаточно вспомнить избранного ею в свои личные секретари А.Храповицкого, попавшего в сети Бахуса, но делавшего с блеском свое дело, или канцле­ра А.Безбородко, который вел жизнь развратника, предан­ного игре и женщинам, и вместе с тем блестяще решал важ­ные государственные дела (37, 31-35). Однако по мере при­ближения старости Екатерина II все более начинает ценить в чиновниках послушность; хотя к бездарностям она не благо­волила по-прежнему, умные и талантливые бюрократы уже не вызывали у нее былого восторга, ибо таковые часто быва­ют непослушны начальству.

Однако самым надежным средством сделать в России чи­новную карьеру считалась во все времена протекция, а не ум, талант или послушание. Рекомендательные письма пос­тупавшим на службу были в моде; приведем образчик ти­пичного для конца XVIII века рекомендательного письма. Оно написано одному из крупных сановников И.П.Архаро­вым, чей брат умел исполнять умопомрачительные капризы императора Павла I. Вот его содержание: «Любезный друг, Петр Степанович! Доброго соседа моего сын Николай от­правляется для определения в статскую службу. Он боль­шой простофиля и худо учился, а поэтому и нужно ему пок­ровительство. Удиви милость свою, любезный друг, на моем дураке, запиши его в свою канцелярию и при случае не ос­тавь наградить чинком или двумя, если захочешь, - мы за это не рассердимся. Жалование ему полагать не должно, потому что он его не стоит, да и отец его богат, а будет еще богаче, потому что живет свиньей» (265, 52). Благодаря это­му письму юноша был устроен на службу и за три года по­лучил три чина, что считается блестящей карьерой.

Блестящую и стремительную карьеру сделал самый выдающийся государственный ум, светило российской бюрок­ратии - М.М.Сперанский, который за 52 месяца прошел путь от титулярного советника (IX класс) до действительно­го статского советника (IV ранг). Стать видным сановником Российской империи в молодом возрасте, достигнув звания статского генерала всего за 4 с половиной года! Нужно знать нравы павловского времени, господствующие в чиновничьем мире, особенно в ведомстве генерал-прокурора, где и начал­ся служебный взлет М.Сперанского. Служивший вместе с ним И.Дмитриев так описывает тогдашнюю атмосферу: «Со вступлением моим в гражданскую службу я будто вступил в другой мир, совершенно для меня новый. Здесь и знакомст­ва, и ласки основаны по большей части на расчетах своеко­рыстия, эгоизм господствует во всей силе; образ обхождения непрестанно изменяется, наравне с положением каждого. Товарищи не уступают кокеткам: каждый хочет исключи­тельно прельстить своего начальника, хотя бы то было на счет другого. Нет искренности в ответах: ловят, помнят и передают каждое неосторожное слово» (265, 54 - 55).

Атмосфера павловского царствования была переполнена сумасбродством императора, самодурством вельмож, эгоиз­мом и раболепием чиновников. Само собой понятно, что са­новники и чиновники старались не уступать своему монарху в сумасбродстве, доходящем порою до полной бессмыслицы. Достаточно привести приказ петербургского обер-полицмей­стера Рылеева: «Объявить всем хозяевам домов, с подпис­кою, чтобы они заблаговременно, и именно за три дня изве­щали полицию, у кого в доме имеет быть пожар». Такого рода сумасбродство, самодурство почти всегда представляет собою способ борьбы облеченного властью лица с «собствен­ным ничтожеством» (265, 56). И вот молодой человек, начи­нающий чиновную карьеру, не искушенный в чиновных ин­тригах и секретах угождения начальству, каждого из сменяв­ших друг друга генерал-прокуроров как бы гипнотизировал и превращал в своего покровителя. В чем же секрет такого влияния? Дело в том, что при всем его уме и даровании государственного человека он умел угождать своему началь­нику, каким бы он ни был по характеру, нраву и мировоз­зрению. Сам М.Сперанский впоследствии рассказывал: «При всех четырех генерал-прокурорах, различных в характерах, нравах, способностях, был я, если не по имени, то по самой вещи, правителем их канцелярии. Одному надобно было угождать так, другому иначе; для одного достаточно было исправности в делах, для другого более того требовалось: быть в пудре, в мундире, при шпаге, и я был - всяческая во всем» (265, 63). И в дальнейшей деятельности этого выдаю­щегося бюрократа его влияние на ход государственных дел всегда будет значительно превышать занимаемую им дол­жность[12].

В итоге были преобразованы высшие отрасли управления империи - законодательная и исполнительная - что уси­лило царскую бюрократию.

В императорской России сила и влияние чиновной знати чрезвычайно возросли при Николае I, ибо самодержавие видело в ней для себя надежную опору. Тот же А. де Кюстин говорит о том, что страной управляет «класс чиновников», уже со школьной скамьи занимающих административные долж­ности, что бюрократия зачастую управляет вопреки монар­шей воле, что из недр своих канцелярий эти «невидимые деспоты», эти «пигмеи-тираны» безраздельно властвуют над страной: «И, как это ни звучит парадоксально, самодержец всероссийский часто замечает, что он вовсе не так всесилен, как говорят, и с удивлением, в котором он боится сам себе признаться, видит, что власть его имеет предел» (144, 269). Этот предел положен бюрократией, чьи злоупотребления на­зываются любовью к порядку, причем императорский абсо­лютизм основан на бюрократической тирании, чему конец был положен только в ходе революции 1917 года (самое ин­тересное состоит в том, что бюрократия после революции возродилась, подобно птице феникс из пепла, и стала еще более мощной!).

Следует обратить внимание на то, что в екатерининскую эпоху всевластие бюрократии ощущалось нагляднее, чем в XIX - начале XX века (хотя ее влияние, напротив, усили­лось).Известно, что в XVIII столетии сановник не только на службе, но и в частной жизни чувствовал себя начальником над теми, кто был ниже его чином. Более того, многие чув­ствовали себя подчиненными, даже гуляя в саду или нахо­дясь в театре. Тогда, например, пожилой и почтенный гене­рал Олсуфьев во время оперного спектакля мог в бешенстве вскочить с места и крикнуть сидящим в партере молодым людям, которые вслух выразили восхищение арией итальян­ской примадонны: «Молчите, ослы!» Генерал и в театре вел себя, как на государственной службе, и его возмутил факт командования актерами и публикой неведомо кем. По той же причине император Павел I особым указом предписал, чтобы зрители не смели аплодировать актерам в тех случа­ях, когда он сам находился в театре и не рукоплескал.

После его убийства резко изменилось дворянское мироо­щущение - моментально потускнело и постепенно угасло чувство ежеминутной подотчетности начальству. Партикуляр­ный обиход, дворянская повседневность отделились от госу­дарства; время, считавшееся ранее казенной собственностью, стало приватным. Изменилось отношение дворянства к жиз­ни - оно стало свободным и легким, поколение, которое вступило в круг большого света в начале XIX века, уже не смотрело на жизнь снизу вверх и не со стороны, а рассматри­вало ее в упор - иногда задумчиво, иногда насмешливо. Те­перь уже начальство потеряло привилегию устанавливать и распоряжаться общественными приличиями. Верховным судьей нравов стало общее мнение - произошла революция в свет­ском мире, хотя ничего не изменилось в чиновном мире.

Понятно, что в екатерининском времени остались сума­сбродства одного из сибирских губернаторов Вас. Вас. Н-на, крестника Екатерины II, который на празднествах, посвя­щенных «открытию новой благодати», разжаловывал чинов­ников, арестантов производил в чины, сажал за свой стол обедать, заставляя первых прислуживать последним; кото­рый катался по городу в экипаже, запряженном провинив­шимися чиновниками; который под конец своего губерна­торства предпринял военный поход против иркутского гу­бернатора Немцова (220, 83-84). И тем не менее, в принци­пе нравы чиновников - взяточничество, воровство, расхи­щение казны, эгоизм, доносительство и др. - не измени­лись. В свое время большие неприятности со всеми этими «прелестными» нравами пришлось испытать Г.Державину, когда в 80-х годах XIX века он был Олонецким губернато­ром. И в начале XIX столетия он, ревизуя действия калуж­ского губернатора Лопухина, обнаружил, что тот виновен в 34 уголовных делах и сотне «шалостей»; в результате это обернулось для него крупными неприятностями.

И вначале прошлого века крупные и мелкие чиновники брали взятки - В.Одоевский в «Пестрых сказках» описы­вает неподражаемого Севастьяныча, уездного толкователя за­конов, который за обещанную взятку в 50 рублей согласен написать прошение о возврате «мертвого тела» потерявшей его душе (200); и в конце этого же века - то же самое. Известный ученый М.Богословский в своем труде «Москва в 1870-1890-х годах» пишет о нравах полицейских чиновни­ков: «Как в древние времена «кормлений» княжеских на­местников и волостелей, полицейским чинам, начиная от частного пристава и кончая последним паспортистом, пропи­сывавшим в квартале паспорта, домовладельцы посылали с дворниками два раза в году на праздники рождества Христо­ва и пасхи конверты со вложением разных сумм денег, смот­ря по должности берущего и по доходности дома или степе­ни состоятельности домовладельца. В большей степени были обложены такими сборами торговые, промышленные заведе­ния, трактиры, гостиницы и пр. В расходных домовых кни­гах можно было встретить, кроме того, такие записи: «Час­тному приставу в день его именин» и т. д. Без таких поборов совершенно немыслимо было представить себе полицейского чина того времени, до того веками укорененная взятка была в нравах полиции» (26, 122).

И поскольку низшие слои подражают высшим, то понят­но, что такого рода нравы были распространены и в высших чиновничьих сферах. А.Богданович в своем «Дневнике» при­водит немало фактов хищений, казнокрадства, взятках и других неблагородных нравов в высших бюрократических слоях: «Все стараются взять побольше барыша, и все за счет голодающих, «везде злоупотребления»; и приходит к выво­ду о том, что «совесть у теперешних лиц, у власти стоящих, очень эластична и они входят с ней в соглашение» (23, 156-157). Понятно, что делали гешефты и брали взятки не все представители высшей администрации, однако это было при­суще многим чиновникам.

Отсутствие демократических свобод, господство в обще­стве бюрократии, организованной по военно-казарменному принципу (это талантливо раскрыл М.Е.Салтыков-Щедрин в «угрюм-бурчеевщине»), приводило к тому, что чиновник, какой бы он ни занимал пост, полностью зависит от выше­стоящего начальства. Нравы же были таковы, что начальство требовалось «неукоснительно почитать», а его образ дей­ствий принимать за образец. И вот здесь любопытно взаимо­отношение неписаного дворянского кодекса чести (высшее чиновничество й подавляющем большинстве рекрутировалось из «благородного сословия») и зачастую беззастенчивого взяточничества и казнокрадства должностных лиц[13].

Перед нами знакомый феномен двойной морали, которая свидетельствует о деградации в нравственном плане высших слоев общества. С одной стороны, позором считалось не вер­нуть карточный долг (а игра в карты, посещение клуба и театра - это атрибуты жизни высших чиновников) и прови­нившийся подвергался социальному остракизму. С другой - провернуть «дельце», позволяющее положить в карман кругленькую сумму, хотя и не одобрялось, но и не закрыва­ло двери аристократических гостиных.

Бюрократическая машина императорской России облада­ла поистине неограниченной властью, которая не очень-то обращала внимание на нравственные критерии добра и зла и стремилась регламентировать все стороны жизни общества. Эта «невидимая» машина вырабатывает и воспроизводит особый тип личности, без коей она не может функциониро­вать эффективно. Для модели такой личности характерна посредственность, послушание, конформизм, бездарность, исполнительность, и вместе с тем ей чужды критическое от­ношение к окружающей действительности, интеллектуаль­ная и моральная смелость и увлечение творческой деятель­ности. В отношении карьеры чиновника можно сказать так: чем меньше проявляешь свою человеческую суть, чем мень­ше мыслишь и чувствуешь, чем больше развиты трусливость и бездарность, тем больше шансов продвинуться по лестнице служебной иерархии, тем больше получишь милостей и до­бьешься успехов. И не случайно, что русская литература прошлого столетия показала нам классические образцы рос­сийского чиновничества с его нравами - от гоголевского Акакия Акакиевича из «Шинели» и коллежского советника Ивана Богдановича Отношенье из «Пестрых сказок» Одоев­ского, городничего и судей типа Ляпкина-Тяпкина в «Реви­зоре» и «номенклатурного» толстовского Каренина до че-. ховских «толстого и тонкого». Во всей этой богатой литера­туре почти невозможно обнаружить ни одного положитель­ного персонажа из среды чиновничества, хотя они представ­лены во французской и немецкой литературе, что свидетель­ствует о цивилизованности западной бюрократии и ее спо­собности более или менее адекватно «реагировать» на соци­альную среду и происходящие в ней изменения.

Реальная власть в Российской империи принадлежала «номенклатурной» верхушке, в которую входило 6343 вы­сших сановника (247, 91). И вот эта всемогущая бюрокра­тия, составляющая основу и условие существования само­державия, начала распадаться, ибо в сложившейся ситуа­ции, когда радикально настроенная часть интеллигенции звала народ в топору, верхушка российской номенклатуры не смог­ла найти консенсус с либеральной интеллигенцией, которая, как считает М.Палеолог, являлась «неформальной» частью российских «верхов» (198). В результате произошел рево­люционный взрыв, уничтоживший и бюрократию, и интел­лигенцию, не желавшую сотрудничать с властью империи.