Толерантность как мотивированное заимствование

«…тупое безразличие, называемое толерантностью»

Ж. де Местр

Язык как проекция мышления не только рисует определенную картину мира, но и, в известном смысле, творит нашу реальность. Л. Витгенштейн выразил это в плодотворной метафоре: «Границы моего языка означают границы моего мира» [Витгенштейн 1958, 80]. За границами национального языка находится мир, ценности которого обусловлены внутренними законами его развития. Обитатели этого мира видят действительность в ином свете, и то, что мы признаем справедливым, может вызвать у них иную реакцию – от недоумения до неприязни. Сегодня кажется уже не тревожным, а трагичным то обстоятельство, что глобалистские процедуры по внедрению в массовое сознание концепции «общечеловеческих ценностей» не получают со стороны научной общественности должной оценки. Если бы параллельные миры цивилизаций не имели контактов, инокультурные ценности представляли бы для ученого предмет праздного и ни к чему не обязывающего любопытства. К несчастью, эти параллели имеют свойство пересекаться. И не всегда по обоюдному согласию.

В информационных войнах объектом атаки является человеческое сознание, а главным оружием массового поражения – язык. И политикам, и психолингвистам известно, что «общение через посредство языка есть наиболее прямой, наиболее действенный путь к преобразованию сознания» [Леонтьев 1983, 27]. Сознание, основой которого является язык, определяет поведение, поэтому изменить сознание, навязав свой язык, – значит запрограммировать людей на определенные действия. Общая методологическая установка по внушению нужных идей и эмоций заключается в создании центра, блокирующего нежелательную для манипуляторов информацию. Его роль выполняет обращенный к чувству положительно окрашенный стереотип, отключающий аналитическую способность разума. Внедренный в сознание, стереотип стандартизирует мышление и позволяет навязать человеку ценности толпы, которые выравниваются не по среднему, как принято считать, а по низшему уровню [Московичи 1998, 37]. Вот почему так страшны процессы унификации и стандартизации, если осуществляют их не обремененные нравственными принципами инициативные группы.

Когда все, что имеет спрос, может быть продано, трудно ожидать создания экологически чистой среды. Если услуга официально продается, нужны только деньги для ее получения. В условиях демократических свобод экология культуры превращается в экологию собственной души. В рыночно-конъюктурных условиях современной жизни каждый может найти свою культурную нишу с благоприятной средой. Другое дело – на самом деле мы этого хотим, или душа уже требует информационной грязи, скрывая это от самой себя. Негодуя против очередной порции пошлости и лжи, которой отравились вчера, сегодня мы снова включаем телевизор, чтобы назавтра все повторилось. А рейтинги передач от нашего включения растут, и никто популярную передачу снимать с эфира не будет. Проголосовать против расхристанной демократизации языка и культуры можно только отказавшись от правил, навязанных манипуляторами. Переключи канал или выключи телевизор, и утратится их мотивация. Отсутствующей аудитории рассказывать о преимуществах толерантности никто не будет. Проект промывки мозгов моментально закрывается за нерентабельностью. Так что рынок дает в руки потенциальных покупателей такой рычаг, который способен этот рынок опрокинуть, если он им не понравится.

Лингво-ментальным стереотипом может быть заимствованное слово, лишенное внутренней формы и не дающее отсылки к отраженному в исконном слове накопленному опыту. О немотивированных заимствованиях говорят много, однако далеко не всегда пуристы способны внятно объяснить, чем исконное или обрусевшее слово предпочтительнее новшества. Фокусирование внимания исключительно на языковых деталях не способствует уяснению масштабности проблемы. На фоне общемировых и внутрироссийских событий внимательный наблюдатель обнаруживает, что так называемые «немотивированные заимствования» вполне мотивированы. Инициируются языковые изменения с конкретными целями и с предсказуемым результатом.

Специалисты выделяют четыре социально-психологические установки толерантности – безразличие, невозможность понимания, сочетающееся с презрением снисхождение и расширение собственного опыта [Лекторский 1999]. Обыватель не читает специальной литературы, но ту информацию, которую интеллектуалам дает научная публикация, ему предоставляет русский язык. В данном случае – закодированный в слове терпимость концепт. Когнитивная психология установила, что «слово не только указывает на определенный предмет или явление, но и оказывается центральным узлом целой сети вызываемых им образов или «коннотативно» (ассоциативно – С.П.) связанных с ним слов» [Когнитивная 2002, 149]. Фонетический состав слова не более чем пароль, открывающий доступ к заархивированным файлам, хранящим информацию о конкретном фрагменте действительности и определяющей схему реагирования на него. За словом стоит определенный поведенческий сценарий – совокупность культурно обусловленных предписаний, запретов и оценок. Новое слово этического словаря не просто меняет семантический ландшафт нашего лексикона. Оно вторгается в ментальное пространство личности и провоцирует новое самоопределение человека, задавая иные параметры его культурного мира и указывая иные вехи его этической ориентации. Чем же отличаются культурные сценарии победоносной толерантности и вытесняемой терпимости?

В Декларации ЮНЕСКО (1995) толерантность определяется как «уважение, принятие и правильное понимание богатого многообразия нашего мира, форм самовыражения и способов проявления человеческой индивидуальности». Но к некоторым общественным явлениям нельзя проявлять ни уважения, ни принятия, что и выражается словом терпимость. Концепт терпимость сложился в традиционном русском обществе с монопольной истиной и предполагает вынужденное примирение с нравственно безобразным явлением именно как со злом (дом терпимости), а значит, профилактику и меры его искоренения.

Толерантность сформировалась в пространстве релятивизма и плюрализма ценностей и требует рассмотрения нетрадиционного поведения не как аморального, а как альтернативного. Ф. Фукуяма отмечает, что «в демократическом обществе наблюдается постоянная тенденция сдвига от простой толерантности (читай терпимости – С.П.) к любому альтернативному образу жизни в сторону утверждения равенства всех образов жизни. Оно сопротивляется морали, которая оспаривает ценность или допустимость некоторых альтернатив…» [Фукуяма 2005, 483-484]. Спрашивается: зачем нам в таком случае западного типа демократия? Не можем ли мы, отказавшись от заокеанских шаблонов, породить что-нибудь самобытное, отвечающее природе России?

В отношении того, что традиционное общество признает грехом, слово терпимость подает ситуацию в рамках оппозиции «хорошо»/«плохо». Толерантность заменяет аксиологическую шкалу противопоставлением «свое»/«чужое», значительно расширяя область допустимых «форм самовыражения». Тем самым узакониваются поведенческие аномалии с автоматическим запретом их критики и оздоровительных инициатив.

Так, к сексуальным альтернативщикам толерантности не было ни у Господа Бога (Содом и Гоморра), ни в авторитарном СССР (ст. 121 Уголовного кодекса), ни в супердемократических США, где в 1960-х гг. была зарегистрирована «Церковь Сатаны», но гомосексуализм включен Американской психической ассоциацией в список психических заболеваний (1973). Как на этом фоне выглядят наши любители искусства, заполняющие залы на концертах народного артиста России (!) Б. Моисеева? В современной Европе с толерантностью ко греху, который называется Православной Церковью «вопиющим к небу об отмщении», всё в порядке. Претендовавший на должность еврокомиссара итальянец позволил себе сказать, что «гомосексуализм – это грех», и Рим был вынужден предложить более «правильную» кандидатуру [Мудров 2005, 221]. Достигнуты «успехи» на поприще демократизации сознания и у нас. Толерантность контрабандой протащила в русское сознание идею преимуществ западного образа жизни, а с нею и апологию греха. И вот уже 9 % опрошенных россиян высказалось в поддержку гей-парада (гей – это очередной эвфемизм: англ. gay ‘веселый’) в Москве. Можно предполагать, что уже нынешнее поколение школьников станет свидетелем и участником подобного веселья где-нибудь в Нижнем Новгороде. Таким образом, толерантность – это отказ не только от насилия, как обычно указывается ее пропагандистами, но и от подлинной любви и педагогики.

Как это ни покажется странным, толерантность порождает неприятие самого человека, а не его действий. Это обусловливает внутреннюю отчужденность, которая может не иметь внешнего обнаружения. Русский ученый В.А. Лефевр, эмигрировавший в США, в работе «Алгебра совести» (1981) математически установил зависимость между комбинациями добра/зла и отношением к человеку. Математик Ю.А. Шрейдер так комментирует результаты работы Владимира Лефевра: «Терпимость ко злу (готовность допустить зло ради отстаиваемого добра) влечет нетерпимость к тем, кто нам видится как носитель зла. Наоборот, бескомпромиссное отношение к любому злу заставляет быть терпимыми к тем, от кого это зло может исходить – будь это свой или чужой» [Шрейдер 1994, 12]. Тесты Лефевра в США выявили, что западные люди в своем большинстве тяготеют к первому типу поведения (толерантность), советские эмигранты обычно – ко второму (терпимость).

По отношению ко злу толерантность и терпимость – это концептуальные антиподы, отражающие разные этические представления и формирующие разные типы поведения. Культурные сценарии данных слов высвечивают принципиальные различия в характере русского и западного человека. Русский, воспитанный в максималисткой этике Православия, никогда свой грех за правду не принимает. Западный же человек научился грешить, не вступая в конфликт с совестью. Наши национальные грехи (например, пьянство и мат) в глубине самой пропащей души не признаются за норму. Евро-американский грех – это сластолюбивая легализация самых отвратительных пороков. Академик С.С. Аверинцев писал: «Нам не дано самоутверждаться – ни индивидуально, ни национально – с той как бы невинностью, как бы чистой совестью, с тем отсутствием сомнений и проблем, как это удается порой другим» [Аверинцев 1988, 212].

Американцы гордятся созданным ими permissive society ‘общество дозволенности’ (permissive ‘терпимый, либеральный, нестрогий в вопросах морали, особ. половой’). А трезвому русскому взгляду США видятся огромным домом терпимости, в котором узаконены все мыслимые извращения человеческой природы – от сатанизма до содомии – и заселенному какими-то «постчеловеками»[28]. Толерантность – базовая ценность западного производства и не имеет в России ментальной и культурно-исторической обоснованности. Закрепление этого понятия в русском языке свидетельствует как о целенаправленных усилиях идеологов новой морали, так и о потере национального инстинкта самосохранения и глубочайшем кризисе самого источника Русской Цивилизации – национального самосознания. Войти в здоровое русское сознание толерантность могла исключительно в качестве негативного спутника терпимости, составив пару, аналогичную, например, парам милосердный /сентиментальный, щедрый / расточительный и т.п.

Когда-то М.М. Бахтин писал о диалогичности слова: «…Каждое слово пахнет контекстом и контекстами, в которых оно жило <…>, следовательно, в слове неизбежны “контекстуальные обертоны”» [Бахтин 1975, 106]. Современная лингвистика пришла к пониманию языковой памяти как плазменного образования с текучими очертаниями и взаимопритягивающимися элементами: «Каждый памятный нам кусок языкового материала включается в разветвленную сеть переплетений, наложений, соположений с другими кусками. От каждого такого фрагмента расходятся волнами ассоциативные тяготения и резонансы – близкие и отдаленные, непосредственные и опосредованные, четко сфокусированные и размытые, – заполняющие собой, в конечном счете, все пространство языковой памяти» [Гаспаров 1996, 109].

Языковая память структурирована парадигматическими отношениями и синтагматическими связями элементов языковой системы. Парадигматическая и синтагматическая организация основана на формально-семантических и ассоциативных зависимостях между фрагментами языковой памяти – словами, идиомами, словосочетаниями и предложениями. Восприятие одного лексико-семантического варианта слова даже в недвусмысленном контексте влечет за собой неявную актуализацию в сознании и других. Это уже не гипотеза, а подтверждаемая практикой истина. Когда, по совету социологов, в лондонском метро таблички «Выхода нет» сменили на таблички «Выход рядом», в городе на несколько процентов снизилось количество самоубийств. Очевидно, что слово выход в метро люди воспринимали однозначно в бытовом плане. Однако так же очевидно, что подсознательно оно воспринималось и в экзистенциальном смысле: нет выхода из жизненного тупика.

Слово толерантность лишено в русском языковом сознании ассоциативных связей, но оно приходит из контекстов, декларирующих мульти- и транскультурализм[29], релятивизм ценностей и необременительную постмодернистскую этику. Вследствие этого толерантность противопоставляется консерватизму, традиционализму, ортодоксальности, фундаментализму как мировоззренческим рудиментам маргиналов и деградантов. Преданный было анафеме консерватизм отчасти реабилитирован словосочетанием здоровый консерватизм. Фундаментализм, имеющий стойкие религиозные ассоциации, репрессирован уже без надежды реабилитации. Источником его негативной семантики явились исламские боевики, а дальнейшее семантическое заражение захватило и Православие. В том же направлении развивается и семантика слова ортодоксальный, находящего положительную реакцию только в православной среде.

Пейоратизация семантики данных слов буквально выбивает из-под ног русского человека почву традиции, в которой его генетические корни. У мирового истеблишмента любой традиционализм вызывает подозрение, потому что становится препятствием для осуществляемого широкомасштабного проекта по формированию человека нового типа – кочевника без национальной прописки и нравственных убеждений. Информационный массив, дискредитирующий перечисленные понятия, делает демократическую свободу слова видимостью. Для того чтобы превратиться в идеологически контролируемого зомби, не обязательно целыми днями просиживать у телевизора. Известно, что семантическая обработка информации осуществляется и за порогом сознательного восприятия [Когнитивная 2002, 153].

Образно говоря, наше сознание вдыхает тексты, как легкие воздух. При этом неважно: фиксируем мы на них внимание или нет. Нейропсихологические исследования показали, что даже остающийся без внимания текст подвергается семантическому анализу [Бехтерева... 1985, 36]. Прошедший семантическую обработку на ранних этапах восприятия, но не допущенный до светлой зоны сознания вербальный материал оседает в глубинах подсознания, в определенной степени моделируя процессы мышления и поведение. Таким образом, массовое сознание все равно впитывает нужную манипуляторам информацию. А ее критика и разоблачение их целей в малодоступных широким слоям населения текстах патриотических изданий мало что меняет.

В лице подконтрольных СМИ и прежде всего ТВ манипуляторы имеют колоссальное преимущество перед оппонентами. Положительно окрашивает новую информацию частотность ее повторения. Эксперимент, поставленный в Мичиганском университете, показал, что восприятие выдуманных слов становилось тем позитивнее, чем чаще они повторялись. И все-таки пропаганда не окажется эффективной, если не будет соответствовать ожиданиям аудитории, поэтому волевая и интеллектуальная деятельность человека должны быть подготовлены к усвоению им новых ценностей всем социокультурным контекстом. Этой подготовкой заняты, часто сами того не подозревая, почти все работающие в сфере рекламы, шоу-бизнеса, политики

Не обязательно придумывать неологизмы, подбирать эвфемизмы и синонимы к дискредитируемому слову или принимать заимствования. Функции программирующего средства может исполнить ничем не примечательное русское слово, даже местоимение. Ведь слова всегда воспринимаются в том или ином контексте, интерпретация которого определяется мировоззрением, культурой, психологическим состоянием, уровнем интеллекта, образованности человека и т.п. Кроме того, тексты создаются и существуют не в пустоте, а в конкретном социокультурном пространстве, влияющим на их прочтение. Так, реальный объем понятия при интерпретации высказываний с квантором всеобщности ограничивается опытом, логикой и элементарным здравым смыслом. Всякий обнаруживший в церковном Уставе на Пасху «разрешение на вся», понимает, что снимаются все ограничения на употребление скоромной пищи. Совсем иначе воспринимается содержание местоимения весь во фразе «Бери от жизни всё». И определяет это содержание контекстуальное (в широком смысле) окружение фразы. Показанная во время блокбастера с «крутыми парнями», «классными девчонками» и многочисленными атрибутами «красивой жизни», эта реклама диктует вполне определенную стратегию интерпретации. Поддержанный броским видеорядом, призыв задает потребительский стандарт, не ограничивающийся моралью традиционных культурных норм. Ну а остальные, конечно, должны быть толерантны к новым ценностям.

Проблема чистоты языка – это борьба за сохранение пригодной для жизни русского человека культурной ниши. В данной перспективе ломка копий в дискуссиях по поводу вариативности падежных окончаний или правильности ударения видится борьбой с ветряными мельницами. Сегодня происходит не просто изменение, но сущностная деформация национальной ментальности. Народ, равнодушно взирающий на попрание своих святынь и со сладострастием флагеллантов участвующий в самобичевании и шельмовании своих предков, обречен на небытие.

Надежд мало, но теоретически – любая ситуация обратима. Языковой стратегией не может быть запрет. В России, где законы никогда не вызывали у народа благоговения, табу и предписания лингвистических справочников, выглядят просто смешно. У каждого поколения есть свои вкусовые пристрастия, которые не изменишь спущенными сверху циркулярами без согласия носителей языка. Ни авторитет М.В. Ломоносова, пытавшегося сохранить дательный самостоятельный, ни всеобщая любовь к А.В. Суворову, попытавшемуся заменить патриотизм русским отечественность, ни высочайшая монаршья воля Александра II, запретившего употребление в официальных бумагах слово прогресс, не повлияли на языковые предпочтения русских.

Языковая политика, диктуемая метафорой Витгенштейна, сводится к следующему. Все инновации должны проходить на границе литературного языка паспортный режим. Необходимо выяснять, какой культурный сценарий несет в русский обиход данное слово. Нежелательные сценарии отвергаются посредством создания компрометирующих заимствование контекстов. Они наполнят инотсранное слово неприемлемым содержанием и станут лучшими защитниками границ национального сознания.

Например, современная гражданская заповедь терпимости может быть сформулирована так: «В безвременье постмодернистского релятивизма и плюрализма человек должен быть разумно терпим, а не беспредельно толерантен».

Список литературы

Аверинцев С.С. Византия и Русь: два типа духовности // Новый мир, 1988, № 7.

Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М., 1975.

Бехтерева Н.П., Гоголицын Ю.Л., Кропотов Ю.Д., Медведев С.В. Нейропсихологические механизмы мышления: Отражение мыслительной деятельности в импульсивной активности нейронов. Л., 1985.

Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958.

Гаспаров Б.М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. М., 1996.

Когнитивная психология. Учебник для вузов / Под ред. В.Н. Дружинина, Д.В. Ушакова. М., 2002.

Лекторский В.А. О толерантности, плюрализме и критицизме // Философия, Наука, Цивилизация / Под ред. В.В. Казютинского. М., 1999.

Леонтьев А.А. Язык пропаганды: социально-психологический аспект // Язык как средство идеологического воздействия. М., 1983.

Московичи С. Век толп. Исторический трактат по психологии масс. М.,1998.

Мудров С. Четыре взгляда на Европейский Союз // Наш современник, 2005, № 12.

Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М., 2005.

Шрейдер Ю.А. Инстинкт совести или алгебра совести // Химия и жизнь, 1994, № 1.