Попытка прогноза

Изменение языка происходит параллельно с изменением самого общества, поэтому лингво-исторические исследования представляются чрезвычайно плодотворными относительно любого исторического среза. Известный американский языковед Л. Блумфилд писал: «Адекватная дескриптивная информация о языках – это необходимая посылка для понимания истории. Не вызывает сомнения уже сейчас, что наиболее наглядно исторические изменения в человеческих отношениях можно видеть именно в изменениях языка» [Блумфилд 1968, 559]. А. Вежбицкая, занимающаяся сравнительным изучением культур, отмечает: «…Тесная связь между значениям слов (особенно ключевых слов культуры) и более широкими историческими изменениями делает семантические исследования в высшей степени релевантными для изучения истории, поскольку значения слов свидетельствуют об исторических процессах и интерпретациях» [Вежбицкая 2001, 246].

Принимая во внимание, что наличное состояние любой открытой системы в какой-то мере предопределяется ее прошлым состоянием, можно сделать лингво-исторический анализ инструментом прогнозирования. Язык как самый чуткий барометр общественного умонастроения позволяет обнаружить наметившиеся тенденции, а история предоставляет прецеденты. Обновление словаря и концептуального содержания слов точнее, чем социологические опросы, отражает состояние общества. В ответах на тестовые вопросы всегда есть доля идеализации, язык – это сама жизнь. Например, опросы показывают, что только 1 % российских семей считает важным воспитать демократические ценности [Магарил 2007, 149]. Однако очевидно, что гораздо больший процент живет в соответствии с ними. А ведь поступки мотивированы мышлением и языком. Слова – источник поведения. Изменение социальных норм поведения свидетельствует об изменении семантики слов. Новая конфигурация идей и оценок в кодируемых исконным словом концептах или употребление заимствований в сфере этического словаря отражают изменение глубинной мотивации человеческой деятельности. Некая поведенческая норма став ценностью на стихийно-практическом уровне, еще некоторое время не получает статуса ценности де-юре. Говорим одно, а делаем – уже другое.

Конечно, настоящее и будущее социальной системы отнюдь не полностью детерминировано ее прошлым. К тому же невозможно учесть всех влияющих на систему факторов. Одни из них неизвестны, другие в силу своей незначительности пока не осознаются как реальные генераторы будущего. Однако самые общие векторы развития просматриваются вполне определенно и могут быть приняты как информация к размышлению и руководство к действию.

В аксиологическом аспекте язык предстает развернутой в истории системой ценностей. Анализ ключевых культурных концептов (прежде всего религиозных и этических) позволяет увидеть запечатленные в словах исторические судьбы народов и не только объяснить их прошлое и настоящее, но и прогнозировать будущее. Мерило цивилизации – этический идеал, который определяется пониманием Бога. Человек создает себе Бога по своему образу и подобию, приписывая Ему то, к чему сам обнаруживает стремление.

Англосакс увидел в Господе хранителя (хлебного) богатства: Lord ‘Господь’< др.-англ. hlāford ‘господин’< hlāf ‘хлеб’ и weard ‘сторож, хранитель’ [Смирницкий 1965, 163]. На Западе четко прослеживается стремление именно к подобному уподоблению. Основное понятие религии «спасение» превратилось в извращенную протестантскую концепцию этики труда, бережливости и накоплением: англ. save ‘спасать’ имеет значение ‘копить, экономить’. Не просто стяжательством, но и кощунством выглядит родство английский слов Passion ‘страсти Господни’ и passive ‘покорный’, а как финансовый термин ‘беспроцентный’.

К. Маркс видел в протестантизме «буржуазную разновидность христианства» [Протестантизм 1990, 11]. Э. Фромм пишет о западном христианстве, преимущественно о протестантизме: «За фасадом христианской религии возникла новая тайная религия, «индустриальная религия», укоренившаяся в структуре характера современного общества, но не признаваемая «религией». <…> В индустриальной религии «священны» труд, собственность, прибыль, власть…» [Фромм 1990, 151-152]. В другой работе он иронизирует: «Если бы современному человеку хватило смелости изложить свое представление о Царствии Небесном, то описанная им картина походила бы на самый большой универмаг в мире с выставленными новыми моделями вещей и техническими новинками, и тут же он сам «с мешком» денег, на которые он мог бы все это купить» [Фромм 1998, 247-248].

В США добродетель становится товаром. Один из «отцов-основателей» США Б. Франклин считал, что честность полезна, поскольку приносит кредит [Вебер 1990, 73]. Подобные взгляды отражены в английской полисемии: honour ‘честь’, ‘уважать’ и ‘оплатить (чек)’, grace ‘добродетель’ и ‘льгота’. М. Вебер, комментируя мысль Франклина, отмечает: «Из этого можно заключить, что там, где видимость честности достигает того же эффекта, она вполне может заменить подлинную честность» [Вебер 1990, 73]. Современный дух информационного общества уже почти не затрудняет себя демонстрацией даже видимости честности и справедливости.

Б. Франклину принадлежит и афоризм time is money. Буквально это отражено в протестантском катехизисе: «Вопрос 28: «Что представляет собой ссудный процент, или плата за пользование деньгами? Ответ. Вознаграждение за отказ от пользования вашими собственными деньгами в течение обусловленного срока…» [Цит. по: Смит 1992, 32]. Само время стало источником прибыли. И если еще можно считать собственностью приобретенное своим трудом, то использование в качестве средства обогащения времени – это кража у самого Творца. Гильом Осерский (1160-1229) первым привел аргумент против ростовщичества: ссудный процент – плата за то время, в которое ростовщик отказался от своих денег. Таким образом, предмет его торговли – время, т.е. то, что принадлежит только Богу. Но доходы флорентийских нуворишей были столь велики, что за деньгами к ним обращались монастыри и даже многие монархи Европы. Кража Божьего времени была обставлена в лучших традициях лукавого Запада самым казуистским образом. С ХΙΙΙ в. схоластическая мысль настойчиво пытается найти оправдание деятельности купцов, торговцев и ростовщиков. Как и следовало ожидать, в результате конфессиональных споров ХΙΙΙ-ХV вв. теологическая концепция времени была сдана в архив за ненадобностью, а взамен решено, что, беря процент, ростовщик вознаграждает себя за отказ пользования собственными деньгами.

С православной точки зрения банковская финансовая система аморальна, потому что, поощряя нетрудовые доходы, развращает человека, обязанного в поте лица добывать хлеб свой (Быт. 3, 19). Естественным (точнее говоря, противоестественным) образом развивается семантика англ. lend ‘одалживать, давать взаймы’ > ‘ссужать, давать под проценты’.

М. Лернер отмечает, что американская религиозная традиция требует постоянного чтения Библии и акцентирует внимание человека «на взаимоотношениях человека со своей совестью, однако лишь с точки зрения его собственных религиозных представлений» [Лернер 1992, 200]. Писатель-эмигрант С. Довлатов пишет: «В Америке больше религиозных людей, чем у нас. При этом здешние верующие способны рассуждать о накопительстве. Или, допустим, о биржевых махинациях. В России такого быть не может. <…> Западный верующий. Причем истинно верующий, может быть эгоистом, делягой» («Из записных книжек: Соло на IBM»). Об интересе протестантского мира к деньгам свидетельствует детально разработанная английская церковно-приходская бизнес-терминология: temporalties ‘приходские доходы прелатов’, spirituals ‘доходы от церковных треб’, vestry уст. ‘собрание налогоплательщиков прихода’. Современные американцы презрительно называют методистскую часовню gospel-shop букв. «евангелический магазин». Американское христианство больше походит на медицину и средство достижения материального благополучия. Подлинный «бог» США – доллар, на котором написано In God we Trust ‘Мы верим в Бога’. Справедливость требует добавить в «этого бога».

Бедный для русского «бедствующий», тот, кого можно пожалеть. И. Волгин так комментирует название романа Ф.М. Достоевского: «Бедные люди (ударение на втором слове) – это словно бы вздох мировой скорби – вздох по всему роду человеческому, а не только горевание об отсутствии вещественных благ. Бедный человек – человек несчастный, несовершенный, далекий от идеала. Это почти божественная печаль о слабом и одиноком человеческом существе и вместе с тем его горестная самооценка» [Волгин 2002, 144].

О современных западных интеллектуалах философ А.С. Панарин пишет: «Отныне нравственные и социальные обязательства интеллигенции перед «нищими духом» воспринимаются ею как невыносимый моральный гнет – такой же, каким на заре модерна воспринимался гнет клерикальный. Двухсотлетняя полемика интеллектуалов с богатыми кончилась; началась их полемика с бедными» [Панарин 2003, 25]. Английский язык отражает эту чудовищную трансформацию. Англосаксы развели безденежного и несчастного, добавив к исконному poor ‘бедный, несчастный’ заимствование impecunious ‘нуждающийся, бедный’(букв. «безденежный»), в котором не развито значение ‘несчастный’. Poor требует помощи, а impecunious сам виноват. Безденежье считаться признаком глупости («Если ты такой умный, покажи свои деньги») или даже грехом. С.Г. Тер-Минасова, изучая язык романов американки Дж. Остин (1775-1817) и англичанки А. Мердок (1919-1999), отмечает, что в обоих произведениях «понятие богатый представлено гораздо большим количеством слов и словосочетаний, чем понятие бедный». Объясняется это тем, что быть богатым поощряемая норма, а быть бедным «очень плохо и противоречит общественной этике» [Тер-Минасова, 1980, 112]. Такое отношение к социальным низам выражено в англ. wretch ‘несчастный’ и ‘негодяй’; derelict ‘покинутый, брошенный, беспризорный’ и амер. ‘нарушающий (долг, обязанности)’.

Сравнивая концепты «успех» («success») и «тщета» («vanity»), В.И. Карасик приходит к выводу, что в русской культуре к людям, которые не добились успеха, относятся с жалостью, в английской – с элементом презрения [Карасик 2007, 239]. Он отмечает в английском осмыслении успеха «важность личных усилий, необходимость трезвой оценки обстоятельств и занятость делом». В русском языковом сознании отношение к успеху связано «с такими приоритетами, как требование соизмерять земной успех и нормы справедливости и стремление к нравственной чистоте» [Там же, 242]. На Руси была предосудительна не бедность, а лень: нетягъ ‘ленивец’ и ‘негодяй’ [Полный… 1990].

Русское Православие накладывает свою печать и на развитие капиталистических отношений. Слово промышленность было связано с др.-рус. промышляти ‘заботиться’, промышление ‘забота, попечение’, промышльник ‘заботник, заступник’. В западноевропейском аналоге подчеркнута деятельная предприимчивость: лат. industria ‘старательность, трудолюбие, усердие, прилежание’. Протестанты увидели в труде божественное призвание. Нем. Beruf ‘профессия’ букв. «призвание» (кандидата к священному сану). Первым употребил его в значении ‘профессия’ М. Лютер. М. Вебер пишет: «Совершенно очевидно, что в немецком слове «Beruf» и, быть может, в еще большей степени в английском «calling» наряду с другими мотивами звучит религиозный мотив – представление о поставленной Богом задаче…» [Вебер 1990, 96].

Англ. calling ‘профессия’ и ‘призвание’. В немецком языке эта идея выражена синтаксически. Немецкий сохраняет характерный плеоназм: Er ist Lehrer fon Beruf – Он учитель, букв. «Он учитель по профессии» – т.е., в протестантском понимании, по призванию Бога. Провиденциальным призванием благословляется труд и его результат. В лютеровском переводе подчеркивается материальное благополучие последователей Христа. Русским Христос говорит: «Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком» (Ин. 10, 10). А вот немец слышит нечто другое: нем. «das Leben und volle Genügen» – «жизнь и полное удовлетворение». Отсюда вытекает, что богатство – признак доброго христианина, а бедность – свидетельство богооставленности. В протестантском мессианстве таится потенциальная опасность. Затруднительно обогащаться, не вступая в конфликт с совестью и интересами других.

В США тенденции развития Запада находят наиболее полное выражение. Если бы параллельные миры цивилизаций не пересекались в неэвклидовом пространстве геополитики, можно было бы успокоиться, выставив американцам двойку за поведение. Однако история излечивает от юношеского прекраснодушия, в которое старается впасть часть российского общества, закрывая глаза на реальность. Гедонизм всегда саморазрушителен, а в качестве национальной философии самой мощной страны мира он с логической необходимостью вырождается в агрессию. Слово aggression ‘нападение; агрессия, незаконное применение силы (в международном праве)’ употребляется для обозначения конкуренции в спорте или учебе. Это показатель культивирования агрессивности, а не сублимации, как объясняют иногда обывателю.

Любая соревновательность психологически опасна. Спортивные и научные олимпиады, чемпионаты, конкурсы и т.п. проходят в нездоровой обстановке страстей – зависти, обид, уязвленного самолюбия и удовлетворенного тщеславия. Всемирно известный психиатр В. Франкл подтверждает данные социологии о том, что спортивные состязания не снижают, а усиливают агрессию: «Мы, психологи, могли бы показать, как агрессивность, которую якобы можно переключить на безвредные объекты – например, на телеэкран, – в действительности лишь подкрепляется этим и, подобно рефлексу, еще сильнее закрепляется» [Франкл 1990, 33]. Спортсмены не щадят себя, что же говорить о других. Они признаются, что перед ответственными соревнованиями не отказались бы от стимуляторов, сокращающих жизнь на 10 лет [Воробьев 1990, 44].

Успех здесь и сейчас, и любой ценой. Это плохая аттестация общества. А ведь соревновательность – основа цивилизации, особенно западной. Одно только это свидетельствует о глубокой ненормальности человеческой природы, поврежденной первородным грехом. Люди на протяжении всей своей истории, написанной, по известной метафоре, кровью, ведут себя как буйные сумасшедшие. По документированной летописной истории (5 тыс. лет) мирных было 292 года. За это время произошло 14 513 войн (около 3-х в год), в которых погибло более 3,5 млрд. человек [Чубарев, Холодный 1976, 108].

Часто можно услышать метафору «атомизированное общество». Западный мир действительно изначально обособил человека, разбив племя, родовую общину на атомы: лат. individuus ‘личный, индивидуальный’ букв. «неразделимый»; in ‘не’, dividere ‘делить, разлучать’ < di (из dis-) ‘раз’ и viduare ‘отнимать, лишать’. Западный коллектив – это механическое соединение далее не делимых его членов. Люди на Западе разлучены друг с другом, и стеной между ними стоит собственность, которая здесь священна. По римскому преданию, сам Юпитер, когда хотел занять место на Капитолийском холме, не мог удалить оттуда бога границы Терма. Западный историк-русист Р. Пайпс говорит: «Мы, на Западе, склонны относиться к частной собственности как к закону природы, гарантирующему, что принадлежащие нам имущество и права неотъемлемы и неотчуждаемы» [Пайпс 2003, 143]. В основу наименования собственности положено представление об одиночном владении: англ. ownership ‘собственность; владение’ – очевидно, англ. one ‘одиночка’ и own ‘собственный’ из одного источника, как и нем. ein ‘один’ и eigen ‘собственный’. В конце 70-х г. было проведено самое масштабное в истории социологических опросов анкетирование. 117 тыс. специалистов IBM в 50 странах отметили наибольший индивидуализм жителей трех англоязычных стран – США, Австралии и Великобритании [Мнацаканян 2004, 198-199].

Прагматично и поэтично выразил национальную философию США Р.У. Эмерсон: «Честная игра, свободное поле, зеленые лавры для всех, кто того заслуживает» [Цит. по: Морозова 1998, 270-271]. За фигуральными «зелеными лаврами» и прочими красивостями поэта-романтика стоит, все-таки, банальный эгоизм и зеленые доллары. Но эгоцентризм на Западе узаконен и поощряем. А. Смит (1723-1790) первым обосновал необходимость освободить экономику от государственного вмешательства. Он считал, что можно считать добродетелью и то, что мотивировано эгоизмом. По А. Смиту, работая на себя, человек тем самым делает благо и другим, поэтому чем больше благ сконцентрировано у тебя, тем богаче и общество. Р. Музиль в эссе «Нация как идеал и действительность» (1921) определил внутреннюю мотивацию добродетельного эгоиста так: «Я дам тебе нажиться, чтобы самому нажиться еще больше, или я дам тебе нажиться, чтобы самому хоть что-нибудь урвать – эта хитрость рассудительного паразита составляет душу самых порядочных гешефтов…» [Музиль 1994, 10-11].

Лексика деловой сферы проникает даже в интимные отношения. Теперь уже и у нас появились не только деловые партнеры. Партнер (фр. partenaire < part ‘часть’) – это часть. Часть чего? Бизнеса, совместной работы, которая коллегу (лат. collegium ‘собрание, общество’) заставляет видеть конкурентом (лат. concurrere ‘сталкиваться, сбегаться’). Место человека в обществе, превращенном в рынок и рулеточный стол, определяется его конкурентоспособностью. Общество управляется «законом джунглей», а люди руководствуются принципом социал-дарвинизма – побеждает сильнейший. По сути, в социальной конкуренции заложены те же мотивы и механизмы, что и в войне. Не случайно, торговые и военные интересы США тесно переплетаются: «В основе американской национальной стратегии – экономическое проникновение за рубеж, что отнюдь не исключает, а наоборот подкрепляются политическим и/или военным вмешательством в интересы других стран» [Рыхтик 2004, 126].

Американский политолог Дж. Мангейм, считавший насилие естественным проявлением природы человека, пишет: «Американцы всё еще ощущают потребность время от времени обращаться к насилию, видимо, потому, что не все их личные и социальные потребности были удовлетворены» [Цит. по: Каримский 1984, 115]. Обреченные на одиночество в толпе, американцы не могут компенсировать его удовольствиями. Их потребности никогда не будут удовлетворены. И не только в силу ограниченности ресурсов и самой природы потребностей, которые, как известно, по мере их удовлетворения только растут. Специфика американской цивилизации делает удовлетворение потребностей смыслом существования. Самоограничение не просто непривычно для американца, оно обессмысливает всю жизнь.

А. Ваджра приходит к выводу, что «именно в жизни американских переселенцев идея «bellum omnium contra omnes» обрела свою реальность. «Дикий Запад» стал не только территорией, которая позволила европейским изгнанникам реализовать свою психологическую потребность в экспансии, но и местом, где принцип «homo homini lupus est» стал реально формировать психологию людей, превращая их в своеобразных хищников» [Ваджра 2007, 138]. Под воздействием духа фронтира в характере американца сформировались «суровость, выносливость, вера в себя, чуткость к своим, подозрительность к чужим. И еще – нежелание останавливаться на достигнутом и здоровое любопытство» [Американа 1996, 1140]. Это «нежелание» привело к тому, что сегодня фронтир проходит поверх границ суверенных государств там, где США обнаруживают свой национальный интерес. В американском варианте английского языка frontier получил значение ‘новые возможности, открывающиеся перспективы’ [Новый… 1993]. К 40-м гг. ХIХ в. в США сформировалась доктрина, связывающая рост благосостояния страны с расширением ее территории. Г. Трумэн[39] изобрел термин «подвижная граница». Меридиальная экспансия США сменилась широтной, а теперь стала глобальной. В наши дни манящие перспективы фронтира сделали американцев крайне опасными для мирового сообщества.

Самое страшное, что даже лучшие люди США уверены в своей правоте. Политик П. Бьюкенен, с болью переживающий дехристианизацию своей страны и вымирание народа, пишет: «…У Америки славная история, куда более великая, нежели у любого другого современного государства и даже у любой республики минувших лет. Бывали ли ошибки, причиняли ли мы кому-либо урон? Безусловно. Иначе не бывает и быть не может. Однако побед в истории Америки гораздо больше, чем поражений и черных пятен…» [Бьюкенен 2004, 212]. «Побежденные», конечно, иного мнения и вовсе не желают продолжения американских побед. Сама по себе победа отнюдь не может быть критерием ценности. Сильнее – не значит лучше: «Мораль ограничивает политику и свободу бесконтрольного политического действия, поэтому политика и стремится освободиться от морали. Получение результата служит убедительным аргументом подобной эмансипации» [Кравченко 1995, 6]. Для прагматичных политиков так оно и есть, однако их иезуитская мораль, в которой цель оправдывает средства, а результат служит оправданием, не может устроить остальных.

У американских ученых есть попытки действительно честного анализа причин этой «славной истории». Историк А. Шлезингер-младший указывает, что «англосаксонское происхождение и наследие кальвинизма привили американцам сильнейшую потребность в том, чтобы применение ими силы выглядело в их собственных глазах как добродетель» [Шлезингер 1992, 104]. Психологически это осуществляется посредством столь любимого в американской культуре компромисса. В данном случае – со своей совестью. Высмеивая американскую способность к самооправданию, М. Твен писал по поводу захвата Соединенными Штатами Филиппин: «Мы действовали подло, однако лишь ради того, чтобы из явного зла могло получиться настоящее добро» [Там же, 121]. Смешно это только под пером сатирика. Реальность же поистине трагична.

У. Липман с гордостью говорит: «Американская совесть – это реальность» [Цит. по: Шлезингер 1992, 128]. К сожалению остального мира, это так. Макс Лернер, не щадя национальных чувств, перелистывает позорные страницы американской истории: «Когда индейцы отказывались продавать свою землю за бесценок, белые с серьезным видом заключали официальные договоры, а потом нарушали их без угрызения совести. Когда индейцы в сопротивлении белым объединяли свои усилия (к примеру, Понтиак и Оцеола), то пришельцы громили их за счет превосходства в военной технике» [Лернер 1992, 23]. Доброжелательно настроенный к США словарь «Американа» сообщает: «Солдаты, игнорируя белый флаг, уничтожили практически все племя сок» [Американа 1996, 96]; вождь одного из подразделений общины оглала народности сиу Неистовый Конь «отказался поселиться в резервации; после обещания США создать резервацию в бассейне реки Паудер привел своих людей (900 человек) в форт Робинсон, штат Небраска. Вероломно убит при аресте…» [Там же, 223]; в 1637 году колонисты из Массачусетса вместе с союзными племенами сожгли заживо 700 индейцев; неудивительно, что из около 1 млн. индейцев, населявших Северную Америку до появления в ней европейцев, к 1900 году осталось 400 тысяч, расселенных по резервациям [Там же, 449].

Из интервью американского летчика: «Мне не нравится бомбить деревни. Знаешь, что бомбишь женщин и детей. Но надо решить для себя, что дело твое благородное и работа должна быть выполнена» [Там же, 111]. Вот другой вариант укрощения совести. Лейтенант У. Келли, признанный виновным в убийстве 22 мирных вьетнамцев и приговоренный к пожизненному заключению (а на деле проведший всего три года под домашним арестом), в автобиографии пишет: «Мы пришли в Сонгми не для того, чтобы убивать мирных людей. Мы пришли туда, чтобы убить идеологию, носителями которой были эти – я не знаю, как их назвать, – пешки, винтики, куски плоти» [Цит. по: Ваджра 2007, 171].

И когда американцы говорят о честном партнерстве и совести, нам надо понимать, что совесть и conscience – несовпадающие системы нравственных оценок и разные регуляторы поведения. Сonscience – нечто среднее между совестью и сознательностью. У западной совести вообще значительный привкус расчетливой рациональности. В ней много от разума, который способен оправдать и самое бессовестное деяние. Теории разумного эгоизма и утилитарной нравственности претят русской совести, но прекрасно уживаются с западной.

Примечательно, что слово truth ‘ правда, истина’ за последние столетия вытесняется словом evidence ‘ясность, наглядность, очевидность’, ‘доказательство, подтверждение; свидетельство’ [Вежбицкая 2005, 488]. Причем А. Вежбицкая указывает, что truth изначально было «больше связано со знанием, рациональным мышлением и объективными доводами («evidence»), чем с человеческой речью и возможностью верить другим людям»: «В русской культуре, с ее двойной концепцией «истины» и «правды» и с ее интересом к миру человеческих отношений, понятие «правды» связано с другими важными культурными темами, касающимися людей: с темой «общения», с темой «искренности», с темой «души» [Там же]. Цивилизации говорят на разных концептуальных языках, и договориться о чем-то взаимовыгодном и долгосрочном не представляется возможным.

Когда-то кардинал Ришелье велел на всех пушках Франции чеканить «Ultima ratio regum» («Последний довод королей»). Как показывают язык и история, американцы всегда находят возможность обосновать такой подход к решению своих проблем. В любом конфликте последним доводом некоронованных американских королей будет сила: «После 1945 г. США более 300 раз прибегали к силе или к угрозе ее применения, в том числе около 200 раз совершали прямую вооруженную агрессию на территории других стран…» [Рыхтик 2004, 107]. В мартиролог стран, только за вторую половину ХХ в. подвергшихся агрессии США (Тайвань, КНДР, Никарагуа, Гватемала, Ливан, Куба, Лаос, Вьетнам, Камбоджа, Доминиканская республика, Гренада, Ливия, Панама, Ирак, Сомали, Босния, Югославия), в начале ХХI в. уже попали Афганистан и Ирак. За последние 50 лет Америка уничтожила в агрессивных войнах более 4 млн. человек [Платонов 2007, 222].

Бессмысленно спрашивать, когда это кончится. Надо иметь мужество спросить: «Кто следующий»? Анализ официально утвержденной «Стратегии национальной безопасности США 2002 г.» «свидетельствует о чрезвычайной насыщенности документа терминами, апеллирующими к силе в целом, вооруженной мощи и тому всеобъемлющему прессингу, который более чем характерен для современной глобальной дипломатии Вашингтона и весьма очевиден международной общественности, хотя США и маскируют его под «оборону» против врагов…» [Колобов 2004, 23].

Лингвокультурологический анализ на основе исторических аналогий позволяет предположить наиболее вероятный сценарий развития событий. От перевода информационной войны в открытый вооруженный конфликт с Россией США удерживаются не моральными принципами, а только нашим ядерным щитом. О возможности русско-американской войны (а по сути, третьей мировой) откровенно говорят наши аналитики и генералы. Причем генерал-полковник Л.Г. Ивашов отмечает, что официальная точка зрения, согласно которой наша армия отвечает современным требованиям, не разделяется на Западе. В США, Великобритании, Франции не считают, что российские ВС способны выдержать столкновение с первоклассным противником [Ивашов 2004, 65]. Т. Гомар считает, что российские ВС «не так сильны, как хотят казаться, но и не так слабы, как кажется» [Гомар 2008, 161]. Позицию французского аналитика можно считать объективно-сдержанной, но и она не вызывает энтузиазма.

И совсем неприятно для нас звучат слова З. Бжезинского по поводу мюнхенской речи В.В. Путина, подвергшего внешнюю политику США острой критике. З. Бжезинский назвал речь «мальчишеский бравадой» и, в частности, сказал: «Мне представляется, что Путин тем самым нанес ущерб международному авторитету России, но не думаю, что такое поведение дает повод для серьезного беспокойства» [Бжезинский 2008, 143]. Все уже привыкли, что З. Бжезинский относится к России как к поверженному врагу, и можно к его мнению не особо прислушиваться. Но здесь американец дает нам хорошую подсказку. Отвечая на вопрос о возможности для России стать военным противником США, он говорит то, что должно делать наше правительство: «Сомневаюсь. Чтобы быть военным противником США в мировом масштабе, России придется выполнять какую-то миссию, осуществлять глобальную стратегию и, возможно, обрести идеологическую основу. Это представляется мне маловероятным» [Там же]. Действительно, повышение ВВП не может быть ни идеологическим фундаментом, ни стратегической целью России. Но другой национальной идеи на сегодня у нас нет.

Следует учесть, что в войнах нового поколения доблесть и личное мужество уходят на второй план. Все будет решать техника. Вскормленный гамбургерами и Голливудом американский солдат не одолел бы русского парня в традиционном бою. Но в бесконтактной войне вооруженный новейшими технологиями трус сильнее героя с автоматом Калашникова. Нанотехнологии в любой момент могут сделать существующие виды оружия неэффективными. В области микроэлектроники, как, впрочем, и в информационной войне, Россия проигрывает. И самое неприятное, что у нас, как отмечают специалисты, «опасности отставания в этой сфере, которое закладывается сейчас, еще не поняты» [Малинецкий 2006, 63].

Наши ученые предупреждают, что глобализация – это война против «русского народа, его культурно-ценностного генома и исторической памяти, и против русского Православия» [Зеленов, Владимиров, Степанов 2007, 66]. В обращении к Федеральному Собранию В.В. Путин вполне определенно заявил: «Россия столкнулась с системным вызовом государственному суверенитету и территориальной целостности, оказалась лицом к лицу с силами, стремящимися к геополитической перекройке мира» [Цит. по: Нарочницкая 2005, 523]. Чем скорее мы это осознаем, тем больше шансов остаться победителем. Заботиться о повышении ВВП в то время, когда расширение НАТО повторяет контуры на геополитических картах фашиствующих пангерманистов, – преступная безответственность.

И последнее – по порядку, но не по важности. США – всего лишь инструмент в руках настоящих правителей мира. Бывший сотрудник британских спецслужб Дж. Колеман в своей работе о деятельности теневой элиты пишет: «Настоящая книга – попытка открыть глаза американскому народу на ужасную правду, которая состоит в том, что мы не являемся независимой страной и независимым народом, мы и не были ими никогда, поскольку нами управляло невидимое правительство – Комитет 300» [Колеман 2003, 276]. Мировое правительство может использовать США для развязывания новой войны. Но это тема отдельного большого разговора и повод к серьезному изучению вопроса.

Список литературы

Американа: Англо-русский лингвострановедческий словарь / Под ред. и общ. руковод. Г.В. Чернова. Смоленск, 1996.

Бжезинский З. «Идея сдерживания когда-то превратилась в догму» // Россия в глобальной политике, 2008, № 1. Т. 6.

Блумфилд Л. Язык. М., 1968.

Бьюкенен П. Дж. Смерть Запада. М., 2004.

Ваджра А. Путь зла. Запад: Матрица глобальной гегемонии. М., 2007.

Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Избранные произведения. М., 1990.

Вежбицкая А. Понимание культур через посредство ключевых слов. М., 2001.

Вежбицкая А. Русские культурные скрипты и их отражение в языке // Зализняк Анна А., Левонтина И.Б., Шмелев А.Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира. М., 2005.

Волгин И. Ничей современник // Октябрь, 2002, № 3.

Воробьев Г.Г. Молодежь в информационном обществе. М., 1990.

Гомар Т. Европа, Россия, США: новые величины старого уравнения // Россия в глобальной политике, 2008, № 1. Т. 6.

Замойский Л.П. За фасадом масонского храма: Взгляд на проблему. М., 1990.

Зеленов Л.А., Владимиров А.А., Степанов Е.И. Современная глобализация (соцально-философское исследование). Н. Новгород, 2007.

Зомбарт В. Буржуа. М., 1994.

Ивашов Л.Г. Велика ли Россия? // Безопасность России: Проблемы и пути решения. М., 2004. Т. 1.

Карасик В.И. Успех и тщета: англо-русские параллели // Язык и действительность: Сборник научных трудов памяти В.Г. Гака. М., 2007.

Каримский А.М. Социальный биологизм: природа и идеологическая направленность. М., 1984.

Кёнигсбергер Г. Средневековая Европа, 400-1500 годы. М., 2001.

Колеман Дж. Комитет 300. Тайны мирового правительства. 3-е изд. М., 2003.

Колобов А.О. Левиафан и всемирное зло (о возможностях, результатах и последствиях современного государственного контртерроризма США. Н. Новгород, 2004.

Кравченко И.И. Политика и мораль // Вопросы философии, 1995, № 3.

Лернер М. Развитие цивилизации в Америке. Образ жизни и мыслей в Соединенных Штатах сегодня: В 2-х тт. М., 1992. Т. 1.

Магарил С.А. Проблема национальной духовности // Социально-гуманитарные знания, 2007, № 1.

Малинецкий Г. Пределы синергетики // Знание-сила, 2006, № 1.

Мнацаканян М.О. Нации и национализм. М., 2004.

Морозова Т.Л. Американская мечта (и размышления о России) // Американский характер. Очерки культуры США. Традиция в культуре. М., 1998.

Музиль Р. Человек без свойств. М., 1994.

Нарочницкая Н.А. Россия и русские в мировой истории. М., 2005.

Новый большой англо-русский словарь: В 3 т. / Под общ. ред. Э.М. Медниковой и Ю.Д. Апресяна. М., 1993.

Пайпс Р. Прошлое России, будущее России // Звезда, 2003, №1.

Панарин А.С. Искушение глобализмом. М., 2003.

Платонов О. Русское сопротивление грядущему антихристу // Молодая гвардия, 2007, № 1-2.

Полный церковно-славянский словарь / Сост. священник магистр Григорий Дьяченко. М., 1900.

Протестантизм: Словарь атеиста / Под общ. ред. Л.Н. Митрохина. М., 1990.

Рыхтик М.И. Безопасность Соединенных Штатов Америки: История, теория и политическая практика. Н. Новгород, 2004.

Смирницкий А.И. Древнеанглийский язык, М., 1965.

Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. (Кн. I-III). М., 1992.

Тер-Минасова С.Г. Синтагматика речи: онтология и эвристика. М., 1980.

Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990.

Фромм Э. Иметь или быть? М., 1990.

Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. – 3-е изд. стереотипное. М., 1999.

Чубарев А.М., Холодный В.С. Невероятная вероятность. (О прикладном значении теории вероятностей). М., 1976.

Шлезингер-младший А.М. Циклы американской истории. М., 1992.

Вопросы и задания

1. В свете материала данного пособия подумайте над высказыванием Б. Паскаля: «Науки о нравственности и языке хотя и обособленные, но тем не менее всеобщие» («Мысли», 20).

2. Что такое картезианская наука и каковы ее особенности?

3. Выберите слово (флагеллантство, смердяковщина, компрадорство) для характеристики высказывания М. Горького: «Я боюсь русской победы, того, что дикая Россия навалится стомиллионным брюхом на Европу!» (Горький М. Несвоевременные мысли. М., 1990. С. 73).

4. Как вы понимаете известное высказывание М. Хайдеггера: «Язык есть дом бытия. В жилище языка обитает человек» (Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Время и бытие: Статьи и выступления. М., 1993, 192).

5. Укажите лингвистическую ошибку в мысли известного психолога: «Утварь – это действительно живое (тварь), одушевленное, сделанное и «обыгранное» человеком…» (Зинченко В.П. Посох Осипа Мандельштама и Трубка Мамардашвили. К началам органической психологии. М., 1997, 63).