Массовые идеологии и тоталитаризм

Антицерковные движения Средневековья, Возрождение, Реформация, пос­ледующая секуляризация сознания, становящаяся массовой с эпохи Просве­щения, оставляют человека Нового времени "наедине с собой". Внешние авто­ритеты (церкви, монархии, сословной чести) предстают перед судом разума и дискредитируются им. Свобода индивидуальной мысли становится для стряхи­вающих традиции и предрассудки интеллектуалов "пиршеством духовным", формируя и обосновывая ценности североатлантического либерализма. Одна­ко внутренняя потребность в таком вольтеровском полете духа ощущалась лишь крайне малочисленной группой западных интеллектуалов. Следующие же за их ходом мысли представители образованной и полуобразованной части обще­ства уже обращали их выводы в практическое русло, в конце концов в якобин­скую диктатуру гильотины.

При этом абсолютное большинство людей всегда ощущало и продолжает ощущать психологическую потребность в самоидентификации с чем-то якобы высшим, более важным и ценным, чем их собственное "Я". И когда отпали (или поблекли) прежние формы самоидентификации (конфессиональная, монархи­ческая — в качестве верности правящей династии, сословная), при том что сама идея внутреннего, духовного, сопричастного Богу начала (основы) челове­ка, не очень-то пропагандировавшаяся и ранее официальной церковью, была поставлена под сомнение (или даже просто осмеяна) сперва философами Про­свещения, а затем позитивистами и материалистами, — у масс, во-первых, по­явилась потребность в новых формах самоидентификации и, во-вторых, утра­тилось ощущение трансцендентного, божественного измерения бытия.

И в этих-то условиях, в похмелье разочарования, последовавшего за Вели­кой французской революцией, начинают выдвигаться на первый план такие формы "одномерной" самоидентификации, как социально-классовая и этнона-циональная. При этом утрачивается вселенская масштабность понимания мес­та личности в структуре бытия, еще актуальная для Ф. Вольтера и Г.В. Гегеля, но уже неощущаемая в О. Конта и К. Маркса, тем более у социал-дарвинистов типа Л. Гумпловича или большевиков вроде В. Ленина. Но утратившие живое религиозное чувство звезды эпохи Просвещения и немецкой классической философии уже рассматривали человека преимущественно одномерно — в одной, рациональной, плоскости. Разум был провозглашен высшей ценностью, критерием истины, норм общественного устройства и принципов переустрой-Катаклизмы XX века___________________________________________________623

ства мира. Жертвы Великой французской революции и наполеоновских войн показали цену такой установки.

Идея сознательного преобразования мира по "законам разума" не только обернулась в последнем десятилетии XVIII в. страшным кровопролитием но и способствовала формированию у республиканских, затем — наполеоновских солдат ощущения своего национального превосходства над представителями других народов. Теоретические основания этого невольно заложил Ж.-А. Кон-дорсе, считавший, что прогресс человечества в каждое время возглавляется неким ведущим народом, в частности греками в Древности и французами в Новое время. Несколько позднее о том же, но уже имея в виду, разумеется, немцев, говорили И.Г. Фихте и Г.В. Гегель.

Вызов со стороны Наполеоновской империи порождал подъем национальных чувств (осмысливавшихся в контексте культуры формировавшегося романтиз­ма) у немцев, русских, итальянцев, испанцев и пр. Национальное, как это под­черкивает В.Л. Скуратовский, после того как конфессиональное, династичес­кое и сословное оказались в значительной степени дискредитированным, стало все более выдвигаться на первый план. С другой стороны, внедрение лозунгов свободы, равенства и братства происходило на фоне неприкрытого обогаще­ния одних за счет других, при том что имущественное неравенство после отме­ны сословных привилегий утратило какое-либо идейное оправдание. Формаль­ное гражданское равенство перечеркивалось фактическим экономическим не­равенством, оборачивавшимся неравенством социальным, политическим и пр.

В обществе обнажились классовая структура и классовые противоречия. Неимущие ощутили себя обманутыми, тем более что в среде западных интел­лектуалов вскоре нашлись проповедники социализма и коммунизма. Начиная с Г. Бабефа идея равенства осмысливается в таких кругах в плане равенства со­циально-экономического, на основе ликвидаци частной собственности (о чем в свое время писал уже Платон и что на практике осуществляли еще эссеи в Палестине на рубеже эр). Наиболее последовательно такое его понимание по­лучило разработку у К. Маркса.

Таким образом, ко времени проведения Венского конгресса 1815 г. в Евро­пе в эмбриональном виде уже сформировались две тоталитарные по своим потенциям, но долгое время казавшиеся освобождающими идеологемы массо­вых движений следующих десятилетий: националистическая (в своем пределе — фашистская) и социалистическая (как ее крайняя форма — коммунистичес­кая), в равной мере противостоящие духу либерализма, но находящиеся между собой в самых различных отношениях — от симбиоза до противоборства.

Социально-психологические их основания достаточно подобны. Определен­ная совокупность людей, имеющих некоторые сходные черты, отличающие их от других и конституирующие в их глазах их идентичность, ощущают себя обез­доленными, несчастными и угнетенными по вине некоей иной общественной группы. Если основой самоидентичности избирается национальный момент, то и угнетателей (шире — обидчиков) видят в представителях другого народа. Если же идентичность понимается преимущественно в социальном, классовом плане, то и "силы зла" персонифицируются в виде господствующего класса. Обе идео­логемы предполагают "образ врага" и пафос "борьбы за справедливость".

В контексте социалистической (особенно коммунистической) парадигмы главной шкалой определения качества людей является их классовая принад-624__________Западная цивилизация, макрохристианский мир и глобализирующееся человечество

лежность. Правда на стороне бедных, не имеющих собственности и испытыва­ющих эксплуатацию. Они должны объединиться, сбросить иго богачей, кото­рым принадлежат средства производства, обобществить собственность и ут­вердить на этом справедливость и счастье.

В контексте националистической парадигмы главное, что характеризует и отличает людей, — их этнокультурно-языковая принадлежность. Как само со­бою разумеющееся принимается положение о том, что последняя определяет не только сущность каждого отдельного индивида, но и задает базовые пара­метры сплочения и противостояния людей, причастных или не причастных к данной этнической общности.

Если данная этническая группа является доминирующей в пределах некое­го полиэтнического государственного образования, у ее представителей разви­вается комплекс превосходства по отношению к другим народам, что порожда­ет шовинизм. Шовинизм является родимым пятном всех империй, существо­вавших в мире, — от Персидской, Ханьской и Римской до Британской, Герман­ской или Российскрй.

Если же народ занимает подчиненное положение, тем более если его пред­ставители ущемлены в правах именно в связи с их этнической принадлежнос­тью, у его представителей развивается комплекс неполноценности, компенсиру­ющийся ростом ненависти к господствующему этносу и фантазиями относи­тельно собственного былого и будущего величия. Доминирующий народ (в це­лом, как таковой) объявляется виновником всех бед и страданий. На этой основе и формируется собственно националистическая идеология.

Социализм и национализм, предельными формами которых стали комму­низм и фашизм, как ведущие массовые идеологии первой половины XX в. со­знательно стремились к построению общества такого типа, которое получило название тоталитарного. Классическими образцами такого общества являются советский и китайский коммунизм и немецкий национал-социализм.

В условиях тоталитарного общества, возглавляемого построенной по военизи­рованному образцу партией "нового типа" во главе с вождем-фюрером, человек полагался средством для достижения неких высших целей на благо якобы более высоких, чем он сам, ценностей — передового класса и высшей нации (расы), при том что последние провозглашались "солью земли", некими авангардными отряда­ми человечества, тогда как их антиподы, "реакционные" классы или "низшие" народы (расы), подлежали ликвидации.

Экономической стороной тоталитаризма является, как известно, государствен­ная собственность (как при коммунистических режимах) или жесточайший го­сударственный контроль (как при фашистских) на все основные средства произ­водства. Власть опять соединяется с собственностью, как то изначально было в древнейших деспотических цивилизациях Шумера, Египта или Перу. Человек оказывается материально (как и во всех других отношениях) полностью зависи­мым от государства, не имея других средств к существованию кроме тех, кото­рое оно ему предоставляет. Следовательно, он является совершенно бесправным в общественно-политическом и социально-юридическом отношении.

Полнота человека как общественного существа расщепляется: массы оказы­ваются бесправным объектом эксплуатации, управляемым и контролируемым партийно-государственным аппаратом, а господствующие верхи, сосредоточи­вая в своих руках всю полноту власти и собственности (неразделенной власти-Катаклизмы XX века 625

собственности по Л.С. Васильеву), обладают утвержденным ими же правом на насилие над покорной им массой. При этом во всех слоях общества наблюдается тотальная объективация, отчуждение индивида, растворение человека в массе через подведение его под безличные общие стандарты.

Психологической стороной тоталитаризма, как о том уже писалось, является массовое сознание "равенства" всех как "братьев" и "сестер" по отношению к вождю-фюреру как "Отцу", при либидозной привязанности всех к нему и выра­ботке на этом основании чувства идентичности каждого с другими членами об­щества. Обратной стороной последнего выступает ненависть и агрессивность по отношению ко всем "чужим", "не нашим", в происках которых усматриваются первопричины постигающих общество трудностей, бед и неудач.

Человек оказывается идеологически запрограммированным лозунгами и штампами, манипулируемым при их посредстве носителями тотальной власти. Полнота его как психологического субъекта расщепляется: как элемент массы он оказывается лишенным возможности свободного выбора, а следовательно, и моральной ответственности, тогда как внешние по отношению к его разуму силы в соответствии с собственными потребностями возбуждают его эмоцио­нально-волевую (бессознательную) природу, используя ее энергию в собствен­ных целях. Персональные сознание и чувство ответственности, нравственное начало отчуждаются от человека точно так же, как и средства производства (собственность) или политические права.

Однако тоталитаризм самоуничтожает себя и экономически, и психологи­чески. И это относится не только к нацизму, самоубийственно запрограммиро­вавшему себя на военную экспансию, но и к коммунизму, на заре своего суще­ствования не менее агрессивному, но смирившемуся, казалось бы, в эпоху "раз­рядки" с правом господствовать не на всей планете. Его идеология основана на том, что лидеры ("ум, честь и совесть нашей эпохи") во главе с сакрализован-ным вождем (Сталиным, Мао), побеждая бесчисленных врагов и раскрывая их новые преступные замыслы, ведут массы к некоторой конечной, материально выразимой цели, условно говоря — к земному раю.

Но второе и тем более третье и четвертое поколение "ведомых", не будучи удовлетворенным бесконечным, весьма утомительным путем, утрачивает веру в мудрость вождей и правильность избранного пути. Тем более этому способствует образ жизни лицемерных верхов и просачивающаяся информация о действитель­ном уровне жизни в развитых (со слаборазвитыми себя еще не сравнивали — это наша теперешняя участь) государствах, за пределами ограждений "соцлагеря".

В такой ситуации дряхлеющая тоталитарная государственно-идеологичес­кая машина (вожди и организаторы которой все более сами пропитывались сугубо корыстными умонастроениями, утрачивая интерес к обеспечивающей лигитимность их господства идеологии) уже не была способна аккумулировать, трансформировать и направлять в нужное ей русло энергию вытесненных не­удовлетворенных влечений отдельных индивидов и социальных групп, хотя про­пагандистский аппарат все еще в значительной степени сохранял влияние на общественное сознание.

Однако в целом накапливавшаяся в психике огромного большинства людей неудовлетворенность находила себе уже иные, незаидеологизированные выхо­ды — от бытового пьянства до организованной преступности. Более того, пси­хологическая невозможность мириться и далее с беспросветным убожеством626__________Западная цивилизация, макрохристианский мир и глобализирующееся человечество

все ухудшавшейся жизни определяла стремление некоторых к активным пуб­личным проявлениям протеста, предполагавшим идейное обоснование — аль­тернативную существующей доктрину. Но такая доктрина должна была быть понятной сформированным при засилии старой идеологии массам. А потому она не может по своему интеллектуальному, этическому или эстетическому уровню принципиально отличаться от прежней, с такой яростью теперь (с "пе­рестроечных" лет) отвергаемой столь превозносившими ее ранее отечествен­ными средствами массовой информации.

Отсюда как альтернатива коммунизма поднимается национализм, пытающий­ся локализировать отрицательные эмоции масс на другом народе, из которого создается образ врага. И в стране начинаются погромы (Сумгаит, Фергана и пр.), за которыми следуют уже настоящие межнациональные войны (Нагорный Кара­бах, Южная Осетия, Приднестровье, Северная Осетия и Ингушетия, Абхазия и, наконец, Чечня). Однако выход заторможенной агрессивности в виде вспышек массового психоза, ненависти и насилия неизменно, по открытому 3. Фрейдом закону амбивалентности чувств, у многих обычно сменяется угрызениями совес­ти, глубоким переживанием своей вины, а также — иррациональным страхом.

Социализация человека, основы которой закладываются в семье, сопряже­на с внедрением в его психику системы запретов и оценочных нормативов, порождающих негативные ответные реакции, вытесняемые и сублимируемые в виде страха. Это протекает на фоне осознания ребенком прав отца на внима­ние со стороны матери. Следствием является, во-первых, формирование в дет­ской душе репрессивной структуры, названной основоположником психоана­лиза "Сверх-Я", замещающей отца и призванного следить за соблюдением со­циальных норм поведения, а следовательно, и вызывающей страх перед выс­шим, надличным авторитетом, и, во-вторых, боязнь потерять любовь того, кто заботится и оберегает, — матери. Обратной стороной такого развития можем считать как тягу к одобрению, поддержке со стороны "Сверх-Я", сопрягающе­гося с отцом или его последующими социокультурными заместителями (до Бога включительно), так и стремление завоевать любовь других.

Сказанное выводит нас на новый тематический пласт, который можно было бы определить как проблему страха в связи с историческими формами объективации "Сверх-Я". Речь идет о социально-религиозном страхе, сопря­женном с тягой, влечением и, в то же время, мучимой сомнениями верой в любовь и заботу со стороны того, кто, выполняя функции отца, оказывается объектом локализации страха — будь-то, в традиционных обществах, Бог или, как часто в истории XX в., харизматический лидер, вождь-фюрер, поставив­ший себя в роли земного бога, безгрешного, всеведущего и всемогущего.

Страх перед неизвестным и неопределенным, т. е. собственно невроти­ческий страх, как его определяет психоанализ, преследовал человечество на протяжении всей его истории. Проблема исторических форм невротическою страха может стать одной из интереснейших тем социокультурного исследо­вания. Не имея возможности остановиться на ней специально, отмечу лишь два основных образа общественной персонификации "Сверх-Я", вызываю­щие глубинный страх и священный трепет людей: Бога (особенно в монотеи­стических религиях) и харизматического лидера-вождя. Их образы в индиви­дуальном сознании, строго говоря, друг друга не исключают, однако в прин­ципе конкурируют между собой.Катаклизмы XX века_____________________________________________________627

При господстве религиозного мировоззрения Бог, понятно, имеет более ши­рокую среду почитателей (в Него, в конечном счете, верят и земные властите­ли). Однако в условиях начавшейся в эпоху Просвещения массовой секуляри­зации, тем более — при диктатуре атеистических режимов, образ вождя-фю­рера становится (или по крайней мере пытается стать) живым и единственным воплощением коллективного "Сверх-Я" — "отцом нации" или "отцом наро­дов", а то и "вождем всего прогрессивного человечества".

Важно подчеркнуть, что, как показывает исторический опыт, такого рода страх-любовь (к Богу или вождю-фюреру) тем сильнее, чем жестче запрети­тельные нормы эротического поведения в соответствующем обществе. Ска­жем, для раскованных в сексуальном отношении Античности или тем более традиционной Индии, практически не знавших столь актуализировавшейся в Европе и России (кроме 3. Фрейда можно вспомнить и В. Розанова или Д. Ме­режковского) "проблемы пола", такого рода чувства к персонализированному "Сверх-Я" не были характерными.

На материалах XX в. явственно просматривается связь между существова­нием в условиях тоталитаризма и массовым распространением невротического страха, накатывающейся приступами ненависти к демонизируемым "врагам" (объектам локализации такой же невротической ненависти) и страстного вос­торга, любви к вождю — "Отцу", обратной стороной которого выступает такой же бессознательный страх перед ним.

При этом тоталитаризм XX в., т. е. тоталитаризм как таковой в его комму­нистической и фашистской разновидностях, выступает неизменно сопряжен­ным с атеизмом и табуацией сексуальной свободы. Бога-Отца, коллективное "Сверх-Я" предшествующей эпохи, замещает Отец-вождь, на которого перено­сятся сопряженные между собой страх и любовь, тогда как адресованные ему же (по закону амбивалентности чувств), но вытесненные агрессивные эмоции выплескиваются в виде ненависти к его врагам — "врагам народа".

Сам же накал этих чувств и их сила прямо зависят от объема вытесненной энергии, т. е., в конечном счете, от степени нереализованное™ естественных человеческих влечений и стремлений, прежде всего либидозных (рассмотрен­ных 3. Фрейдом особенно внимательно), но также и всех прочих, в том числе и связанных с удовлетворением как элементарных материальных, так и высших духовных потребностей. Этим объясняется связь социально-политической ат­мосферы, порождающей тоталитаризм, с бедствиями и лишениями широких масс — в России, Германии или Китае XX в.

С 1914 г. страх шаг за шагом, год за годом, регион за регионом охваты­вал и заполнял мир, достигнув кульминации (в планетарном масштабе) в годы Второй мировой войны. Периодически он поражал даже благополуч­ные Соединенные Штаты, продуцируя не только естественную и необходи­мую реакцию, направленную на самосохранение — вступление в обе миро­вые войны на стороне противников Германии из опасения перед установле­нием ее господства в Европе, но и "охоту на ведьм" времен маккартизме, обусловленную уже невротическим страхом эпохи "Холодной войны". Страх порождал и порождает подозрительность, могущую приводить к жестокос­ти и насилию, гекатомбам двух мировых войн, революций и гражданских войн, в конечном счете — к массовым репрессиям, геноцидам и голодомо­рам, под знаком которых и прошел XX век.628__________Западная цивилизация, макрохристианский мир и глобализирующееся человечество

Что-то, если и не вполне похожее, то по крайней мере сопоставимое с экзи­стенциальным опытом нашего столетия, человечество испытывало в эпоху ран- і них цивилизаций — в Месопотамии или доколумбовой Америке, когда победи- * тели в войне, опасаясь последующего сопротивления побежденных (поскольку действенных методов контроля над ними еще не существовало), поголовно ис­требляли попавших в плен мужчин, инкорпорируя в свой состав в качестве не­полноправных лиц женщин и детей (в Бабином Яру или Освенциме уничтожа­лись и женщины с детьми — сравнение опять не в пользу XX в.).

Поэтому трудно не согласиться с одним из патриархов советского востоко­ведения И.М. Дьяконовым, когда он проводит параллели между психологичес­ким состоянием общества ранней Древности и лишь недавно пережитыми нами десятилетиями. Он пишет, что люди его поколения, как древние люди, жили рядом со смертью, более ожидая умереть, чем выжить. Эту параллель можно дополнить и сопоставлением трагического мировидения ранней Древности и XX в., обусловленного (естественно — в качественно различных формах) ощу­щением распада прежних органических связей, чувством покинутости, забро­шенности в мир, беззащитности человека.

Согласно наблюдениям В.Н. Топорова, человек периода ранней Древности ут­рачивает связь с космологией, с прежней гармонией макрокосма, с вселенским ритмом, но еще не находит достаточной опоры в истории, не оброс исторически­ми связями, не укоренился на исторической почве. Отсюда чувство неприкаянно­сти, одиночества, безнадежности, породивших эсхатологические видения Ипусе-ра и Неферти в Древнем Египте, а позднее, добавлю, и ветхозаветных пророков

Подобным образом человечество XX в. (а в Западной Европе этот процесс, предвосхищенный уже постренессансным, гамлетовским "распалась связь вре­мен", начался с эпохи Великой французской революции) ощутило распад есте­ственных, органических социальных связей, основанных на патернализме и тра­диционалистском авторитаризме, жестко освященных издревле сложившейся си­стемой ценностей. В только что минувшем столетии это чувство неприкаянности и потерянности для массового человека было порождено утратой веры в Бога как гаранта высших ценностей и конечной справедливости. В XIX в. об этом предуп­реждал Ф.М. Достоевский и пророчествовал Ф. Ницше (его знаменитая фраза, повторяющаяся во многих местах "Так говорил Заратустра": "Бог умер").

До какого-то предела такие чувства в условиях тоталитаризма компенсиро­вались инфантильным доверием к власть имущим — в особенности к вождю-фюреру (что не мешало в практической жизни за спиной властей нарушать все установленные ими запреты). Но вот весь привычный строй в социалистичес­ких странах зашатался, треснул и посыпался...

И общество вновь охватил страх — перед неопределенностью будущего, перед неизвестностью. Государство патерналистского типа — социалистичес­кое — расписалось в полнейшей неспособности справиться с порожденными им же самим проблемами. И люди, в нем выросшие и им воспитанные, в своем абсолютном большинстве вдруг осознали себя "беззащитными", т.е. не имею­щими защитника, "доброго пастыря" — даже в лице какого-нибудь очередного Брежнева, не говоря уже о Боге, которого лишились давно.

Добавим сюда колоссальный объем энергии вытесненных, нереализованных, неудовлетворенных элементарных человеческих желаний, равно как и объектив­ное, неизменное год от года ухудшение качества жизни (обнищание масс, ростКатаклизмы XX века 629

преступности, возрастающая безработица, страх перед возможностью кровавых конфликтов — по типу чеченского или карабахского, потери работы и пр.). Так что охвативший постсоветское пространство страх становится вполне понятным. Как пишут известные киевские социологи Е.И. Головаха и Н.В. Панина, ока­завшись в ценностно-нормативном вакууме, посткоммунистическое общество ощутило себя "безумным", не ведающим границ нормативного поведения. Эта ненормативность, всеобщая аномия сама по себе является формой социальной патологии, общей для всех радикально преобразующихся систем. В этом смысле ее предлагают называть "социопатией", понимая под ней такую форму социаль­ной патологии, которая в условиях "безнормности" сама задает "патологичес­кую" (с точки зрения стабильного общества) норму поведения. Если психопато­логия является болезненным нарушением механизмов адаптации индивида к со­циальным нормам и требованиям, то социопатии возникают в тех социальных условиях, когда разрушается сам объект адаптации — социальные нормы и тре­бования, и люди утрачивают привычные ориентиры сознания и поведения.

Таким образом, пока массовая идеология не дискредитирует себя в глазах ее рядовых адептов, пока люди сохраняют веру в то, что через ненависть и насилие по отношению к "чужим", в борьбе с ними, можно достичь счастья для самих себя и "своих", масса во главе с ее вождем-фюрером, облекаясь в форму тоталитарного режима, "живет и побеждает", уничтожая в тенденции всех, кто отличен от нее. Ибо, как пелось: "Кто не с нами, тот против нас", а на уровне высокой политики разъяснялось: "Если враг не сдается, его уничтожают".

Но, с другой стороны, когда экономические, репрессивно-политические и пси­хологические основания тоталитарного общества подтачиваются и оно начинает разваливаться, сплоченная ранее масса быстро атомизируется, и ее члены уже не имеют никаких общих целей, осознавая лишь собственные — мелкие и узко эго­истические. Начинается гоббсовская "война всех против всех", а люди никому (на общественном уровне) не доверяют, имея, как правило, для того все основания.

Единственно, что может противостоять озлобленной и разочарованной, в тен­денции — всегда тоталитарной массе, — это личность: сознательная, причастная к ценностно-духовному общечеловеческому достоянию и ощущающая внутреннюю ответственность за свои поступки, а потому — нравственная. И дело не в том, что она может остановить ведомые фюрерами или беснующиеся на стадионах при выступлениях "рок-звезд" толпы, хотя и здесь от каждого конкретного человека может многое зависеть (Гаутаме Будде, как известно, удалось предотвратить одно сражение, когда войска уже выстроились друг против друга в боевом порядке).

Такая личность призвана противостоять — как человек в его полноте и целостности, как "микрокосм" в античном или ренессансном смысле, как "об­раз и подобие Божье" в христианстве — совокупности индивидов, утрачиваю­щих в толпе (массе) разум и чувство ответственности, просто человеческий облик. В таком случае другие люди, воспринимая ее позицию как критерий и живой образец человеческого достоинства, могут по-иному взглянуть на своих вождей, ведомые ими толпы и самих себя в этой толпе.

Такие личности (в XX в. от Махатмы Ганди до С.Д. Сахарова, Нельсона Манделы или Иоанна-Павла II) становятся для своих народов и современного им человечества в целом своего рода нравственными камертонами, правоту которых ощущают даже правители (от У. Черчелля до М.С. Горбачева). И мно­гие — в колониальной Индии, Советском Союзе, скованной режимом апарте-630Западная цивилизация, макрохристианский мир и глобализирующееся человечество

ида Южной Африке, Польше времен "Солидарности" и пр. — следуют за таки­ми личностями, но не в массовом порыве, утрачивая свое сознательное "Я", а персонально, проделав умственную работу, совершив нравственный выбор и преодолев (пусть не сразу и не до конца) свой страх.