Продолжение дневника Эмили Де Квинси

За всю жизнь я лишь дважды видела плачущего отца: когда умер мой брат Хорас и, конечно, после смерти моей дорогой мамочки, его преданной супруги, Маргарет. Но как жестоко горевал он сейчас – это превосходило все, что я видела раньше. Когда я осознала, что означают для отца имена, которые выкрикивали эти гадкие старухи, я поняла причину.

Констебль Беккер подхватил отца и понес через лес к выходу. Констебль такой высокий и сильный, а бедный отец такой маленький, что он казался ребенком в могучих руках Беккера. Инспектор Райан шел рядом со мной и настороженно оглядывался по сторонам, словно опасался, что в любой момент на нас могут напасть. Привычный мир, казалось, перевернулся вверх тормашками – достаточно было взглянуть на констебля, который сменил полицейскую форму на неприметную одежду, а уж инспектор тот и вовсе оставил образ головореза и нарядился так, будто собрался в церковь.

Наконец мы оказались в «обитаемой» части парка, прошли мимо наполненного горячим воздухом воздушного шара, миновали канатоходца, который стоял на лужайке и с испугом озирался по сторонам.

Шпили, башенки и арки индийского павильона так призывно манили к себе, что мы остановились передохнуть. Внутри, на сводчатом потолке, был нарисован распускающийся прекрасный цветок. На стенах изображены сцены из восточной жизни: тигр в джунглях; мужчина в тюрбане верхом на слоне; заклинатель, играющий на флейте перед змеей с раздутым капюшоном; толпа людей, дивящихся чудесам пестрого базара.

Констебль Беккер усадил отца на скамейку возле стены. Как я ни пыталась успокоить отца, привести в чувство, он, казалось, не слышит меня. Горе исходило из самых глубин его души, до которых мне было не достучаться.

Беккер и инспектор Райан были явно смущены таким сильным проявлением эмоций. Могу предположить: им никогда прежде не доводилось видеть плачущего, рыдающего мужчину – столь усердно людям вбивалось в головы, что все чувства нужно держать при себе.

Констебли, один за другим приводившие в павильон жалких старух, которых мы видели в лесу, также испытывали недоумение при виде рыдающего отца. Удивленными выглядели и арестованные – эти‑то почти наверняка никогда не видели плачущих людей, а сами, скорее всего, позволяли себе поплакать только в одиночестве или в присутствии самых близких друзей. Всех, кто находился в этом необычном павильоне, с детства учили, что проявление чувств равносильно проявлению слабости; им не по силам было постичь беспомощное состояние отца, убитого глубочайшим горем. Это было так же чуждо им, как и изображенные на стенах сцены восточной жизни.

А полицейские все прибывали и приводили новых и новых женщин. Многие совсем ослабли от болезней, но все они отчаянно сопротивлялись и ругались при этом такими ужасными словами, что уши у меня стали красными, как свекла.

– Наверное, вам лучше выйти, – сказал Райан.

Но я не могла оставить отца и так ему и ответила.

Женщин сковали наручниками: правое запястье каждой было соединено с левым запястьем соседки, потом всю цепочку завернули за колонну и сковали запястья двух крайних, образовав таким образом круг, из которого нельзя было выбраться.

Хотя мне и доводилось встречать проституток в Эдинбурге, таких жалких и уродливых созданий я еще не видела. Болезнь довела их до ужасного состояния. Лица были усеяны язвами. У некоторых почти полностью отсутствовали волосы. Раздвинутые сморщенные губы обнажали немногочисленные гнилые зубы. Эхо ругательств и жалоб гуляло под потолком павильона.

– А ну, тише! – громко крикнул Райан.

– Ты не получишь моих денег! – завопила одна из женщин.

– Нам не нужны твои деньги! – рявкнул в ответ инспектор. – Да я и не верю, чтобы у тебя можно было хоть что‑нибудь украсть.

– У меня куча денег!

– Правда?

– Я их заработала, да!

– В этом я не сомневаюсь.

Полицейский привел еще одну проститутку и приковал к остальным.

– Скольких уже поймали? – спросил Райан.

– Двадцать три, – доложил Беккер. – И ведут еще одну.

– Вот что я у нее нашел, – сказал только что вошедший констебль и протянул две золотые монеты.

– Это мое! Отдайте!

– Два соверена. Больше, чем клерк может заработать за неделю. Где ты их украла?

– Я заработала!

– Расскажи кому‑нибудь другому, – усмехнулся констебль. Никит не станет платить два соверена за то, чтобы поиграть с тобой в «туда‑сюда‑обратно».

– Констебль, – осадил его Райан и кивнул в мою сторону. Очевидно, вновь прибывший не заметил меня. – Здесь дама.

– Прошу прощения, инспектор. Мои извинения, мисс. – Полицейский покраснел. – Они, бывает, не понимают, пока не начнешь говорить с ними на их языке.

– Ни с кем я не играла в «туда‑сюда‑обратно», – возразила проститутка. – Говорю же тебе: заработала. Честным путем.

Беккер окинул женщин внимательным взглядом.

– Если у одной оказались золотые, может, и у других тоже есть? – Он подошел к ближайшей проститутке. – Как тебя зовут?

– Дорис.

– Покажи мне, Дорис, что у тебя в карманах.

– Нет.

– Тогда мне придется тебя обыскать.

– Ой, напугал. Девочки, он хочет меня обыскать.

Негодницы расхохотались.

– За это я беру с мужчин деньги, – хихикнула Дорис. – Сколько вы готовы заплатить за то, чтобы поискать у меня между ног?

Проститутки засмеялись еще громче.

Я постаралась сделать вид, будто слышу подобные вещи чуть ли не каждый день.

– Гибсон, помогите мне.

Беккер и вновь прибывший констебль с видимым отвращением обыскали карманы Дорис.

– Эти гомики обворовывают меня! – заорала проститутка. – Вы все здесь свидетели!

– Не собираюсь я ничего воровать, – увещевал ее Беккер. – Хватит брыкаться. Посмотрим, что тут у тебя.

На ладони у констебля лежали две золотые монеты.

– Ну, у кого еще есть?

В результате шумных, сопровождавшихся отчаянным сопротивлением поисков выяснилось, что у всех женщин, у всех двадцати четырех, имеется по два соверена.

Беккер нахмурился.

– Дорис, откуда у тебя эти деньги?

– Я их заработала. И не так, как вы думаете.

– А как тогда?

– Мне заплатил один джентльмен.

– За что?

– Надо было сегодня с утра пробраться в парк, еще до открытия.

– И что дальше? – вмешался в допрос Райан.

– Спрятаться в лесу.

– А дальше? – продолжал допытываться инспектор.

– Когда вот этот появится, – показала проститутка на отца, – я должна была позвать его. – И Дорис произнесла тем голосом, который я уже слышала среди деревьев: – Томас. Томас.

Казалось, она взывает о помощи.

Я почувствовала, как при упоминании своего имени отец дернулся.

– Томас! Томас! – подхватили другие женщины.

Яростное эхо заметалось между разрисованных восточными мотивами стен.

Я испугалась, что сейчас оглохну, а отец перестал плакать.

– Ну хорошо! – крикнул Райан и поднял руки. – Прекратите! Если хотите получить назад свои соверены, заткнитесь!

Постепенно вопли утихли.

– Джентльмен велел мне говорить, что я – Энн, – решилась признаться одна из женщин.

– А мне называть себя Джейн, – сообщила другая.

– Элизабет, – сказала третья.

– Кэтрин, – подхватила четвертая.

– Нет, это я – Энн.

– Это я – Джейн.

– Это я – Элизабет.

– Это я – Кэтрин.

Отец, до того лежавший скрючившись на скамейке, начал приподниматься. Я поддержала его и, заглянув в глаза, была поражена, как они покраснели от слез и в то же время как ярко сияют голубизной.

А гадкие женщины продолжали надрываться.

И снова Райан гаркнул, перекрикивая шум:

– Перестаньте, черт бы вас побрал!

Жесткий взгляд инспектора и его суровый рык сделали свое дело, хотя эхо криков еще долго гуляло по павильону.

– Значит, какой‑то джентльмен велел вам произносить эти имена, – сказал Райан. – Что за джентльмен?

Женщины надули губы, и никто не ответил.

– Еще раз спрашиваю: что за джентльмен? Опишите его.

Дорис посмотрела на Беккера.

– Мне не нравится, как он со мной разговаривает. Вы намного любезнее.

– Спасибо, Дорис, – улыбнулся констебль. – Расскажи о том джентльмене, и получишь горячий чай.

– Горячий чай?

– Обещаю. – Беккер повернулся к полицейскому у входа. – Уэбстер, вы не сочтете за труд позаботиться о чае?

Констебль посмотрел на Райана, и тот одобрительно кивнул.

– Здесь в парке, неподалеку, есть буфет, – сообщил Уэбстер.

– И нам вернут наши золотые? – капризным тоном поинтересовалась у Беккера Дорис.

– Я обещаю вернуть вам ваши соверены.

Дорис улыбнулась, продемонстрировав беззубый рот.

Я предположила, что, как и тогда, когда мы с отцом впервые встретились с полицейскими, они сейчас, чтобы добиться результата, разыгрывали тот же сценарий, то есть Райан действовал методом угроз, в то время как Беккер проявлял внимание и заботу.

– Дорис, расскажи, как выглядел тот джентльмен, – попросил Беккер.

– Высокий. С виду здоровый.

– Сколько ему лет?

– Не старый и не молодой. – Дорис ткнула пальцем в сторону Райана. – Вот как он.

– У него была борода?

Дорис решительно закивала.

– Да. Такая желтоватая.

Отец сел рядом со мной.

– Как он был одет? – продолжил расспросы Беккер.

– Как моряк. Но меня он не обдурил, – заявила Дорис. – Ни один моряк не платил мне два золотых. Шиллинг – и то если повезет. Но не два золотых.

– Итого – сорок восемь фунтов, – подытожил Райан. – Человек со средствами.

– Дорис, а как он говорил?

– Не похоже ни на одного моряка, кого я встречала. Образованный он был, вот что. Джентльмен.

– А тебе не было страшно? Ведь он выдавал себя за другого?

– Конечно было. С субботней ночи всем страшно, кого я знаю. Но он дал мне два золотых. – По словам Дорис выходило, что эти деньги для нее были дороже всех богатств на свете. – Я прежде и не видывала таких деньжищ. Еще он иногда использовал такие причудливые слова, что я его не понимала.

– Какие, например?

Дорис нахмурила лоб.

– Ну вот, «репетиция». Я и не знала, что это за хрень. Оказывается, это значит, что он должен собрать нас всех в переулке, сказать, что нам нужно говорить, и проверить, что мы все запомнили.

– А вечером мы вернемся и получим еще по соверену, – с гордостью сообщила соседка Дорис.

– Еще по соверену? – повторил удивленный Райан.

– Тише, Мелинда, – прошипела Дорис.

Райан шагнул к проститутке.

– Нет‑нет, давай рассказывай.

– Чтобы мы все сделали как надо, он сказал, что, если мы поработаем хорошо, он сегодня вечером даст нам еще по соверену, – сообщила Мелинда.

– Где?

– В том же переулке, где мы… – Проститутка замялась и посмотрела на Дорис.

– …репетировали, – закончила та, довольная, что запомнила непростое слово.

– Скажите, где это, – напирал Райан.

– Оксфорд‑стрит.

Услышав название улицы, отец напрягся всем телом.

– Можно теперь дать нам чаю? – крикнула Дорис. – Я там вся замерзла в лесу!

– Уже несут, – успокоил ее Беккер.

– Мелинда, отведешь меня в тот переулок? – спросил Райан.

– Нет! – запротестовала Дорис. – Тогда тот джентльмен увидит вас и не заплатит нам еще по одному золотому. – Она бросила сердитый взгляд на Мелинду. – Говорила же тебе молчать.

– Он нас не увидит, это я гарантирую, – заверил ее инспектор. – А в знак нашего сотрудничества мы предложим вам к чаю еще и бисквиты.

– Бисквиты! Бог ты мой! Вы обращаетесь со мной прямо как с леди.

– Именно так, – кивнул Райан.

– Желтоватая, – произнес вдруг отец.

Я вздрогнула от неожиданности. Когда последний раз отец произносил что‑то членораздельное?

Взоры всех присутствующих устремились в его сторону.

– Вы что‑то сказали? – спросил Райан.

– Она говорит, желтоватая. Борода была желтоватая.

Тут отец удивил меня еще сильнее: он встал. От долгих рыданий лицо его казалось худее обычного, зато голубые глаза сияли ярко‑ярко.

– Ну да, желтоватая. Это я и сказала, – согласилась Дорис, обеспокоенная такой неожиданной активностью отца.

– Что означает не желтый цвет, но близкий к нему, – сказал отец. – Может быть, борода была скорее оранжевая? Или что‑то среднее?

Дорис наклонила голову в одну сторону, потом в другую и задумчиво произнесла:

– Немного оранжевая, немного желтая. Я таких бород мало видела.

– Это тот цвет, который я описал в последнем своем эссе, – объяснил отец Райану. – Я высказал предположение, что это могла быть маскировка.

– Маскировка?

– Джон Уильямс служил матросом на судах, которые ходили в Индию. В этой стране некоторые криминальные секты перекрашивают украденных лошадей, чтобы их не опознали. Один из натуральных красителей имеет как раз такой цвет, какой описала Дорис и какой я упомянул в эссе. В своей работе я поднимаю вопрос о том, не красил ли Уильямс волосы, когда совершал убийства, с тем чтобы скрыть настоящую внешность.

– Вы предполагаете, что наш убийца покрасил бороду с той же целью? А также чтобы четко следовать описанному в вашем эссе сценарию? – спросил Райан.

– Я предполагаю больше того. Мне с трудом верится, чтобы убийца специально отращивал бороду – это ведь должно было занять несколько месяцев – и при этом периодически ее красил. Кроме того, он ведь должен был бы в этом случае красить еще и волосы, иначе несоответствие между их цветом привлекло бы даже больше внимания, нежели просто необычная окраска бороды. Слишком сложно.

– То есть борода вообще фальшивая?

– Безусловно. Такая же фальшивка и его матросская одежда. Не исключено, что у него театральное прошлое.

– Актер?

– Человек, который хорошо умеет маскировать внешность. Наведите справки в магазинах, торгующих париками, гримом и прочим реквизитом для артистов.

Райан повернулся к одному из полицейских и сказал:

– Гибсон, вы знаете, что делать.

– Уже выполняю, инспектор.

И Гибсон выскочил из павильона.

– Скажите, что за имена выкрикивали эти женщины? Про Энн мы знаем. Кто такие Джейн, Элизабет и Кэтрин?

– Я не хочу об этом говорить.

– Но…

– О них написано в моей работе. Убийца прочел эссе и решил использовать полученные знания, чтобы сделать мне больно. Это все, что вам нужно знать.

– Он целовал свою мертвую сестру – вот что он делал, – заявила Дорис.

– Помолчите! – прикрикнул отец.

– А еще он лежал на могиле соседской девочки! Ночи напролет разрывал ногтями землю. Джентльмен все нам рассказал про тебя. Сказал не жалеть тебя, если ты расстроишься или еще чего хуже, как услышишь эти имена. Он сказал, что ты это заслужил.

– Заткнитесь! – заорал отец и замахал руками, словно прогонял прочь дурное видение. Никогда еще я не видела его в таком возбуждении. – Ни слова больше, черт бы вас побрал!

Неожиданно распахнулась дверь, и на пороге появился констебль, посланный за чаем. Вернулся он не один, а в сопровождении четырех официантов с подносами.

– Бисквиты! Я не вижу бисквитов! – громко пожаловалась Дорис.

Я повернулась к отцу, но обнаружила, что он исчез. Вышел из павильона и закрыл за собой дверь.

Я вскрикнула и бросилась за отцом.

Он стоял, уставившись на гравийную дорожку. Шляпу отец снял, и холодный ветер взъерошил короткие каштановые волосы. По небу бродили мрачные тучи.

– Ум лишен способности забывать, – пробормотал отец.

Открылась дверь, и на пороге павильона появились Райан и Беккер.

– Де Квинси, – начал Райан.

Отец ничего не ответил.

Полицейские подошли к нему.

– Простите, но мне необходимо знать, почему те имена так разволновали вас.

– Это не ваше дело.

– Теперь, по вине убийцы, и мое тоже, – заявил инспектор. – Какая бы там ни существовала между вами связь, я должен это понять.

– Оставьте его в покое, – вмешалась я. Там, в лесу, когда я разобрала, что за имена выкрикивают женщины, мне стал понятен их зловещий смысл, а также стало ясно, почему они таким ужасным образом повлияли на отца. – Вы же видите, как ему тяжело.

– Мисс Де Квинси, вы должны меня понять, – сказал Райан. – Я не могу рассчитывать на помощь вашего отца, если убийца может им так легко манипулировать. Это ставит под угрозу все расследование.

– Один раз, – произнес отец.

Голос был едва слышен, так что я не сразу сообразила, что именно он сказал.

– Простите, не понял, – нахмурился Райан.

– Только в этот раз, – уже громче повторил отец.

Он поднял голову и посмотрел на полицейских. В его взгляде была боль и… решимость.

– Да, убийца нашел мое слабое место, но только в этот раз. Я не допущу, чтобы это повторилось. Он оказался еще большим чудовищем, чем я предполагал. Но теперь я буду готов. Теперь я ему не поддамся.

– А что все‑таки с именами?

– Хранить секреты, стараться скрыть их, забыть – означает находиться в их власти, – сказал отец. – Я написал о них, но вот поговорить о них вслух никогда не находил в себе сил. Почему так, как вы думаете? Для меня запись на странице в книге ближе и понятнее, чем разговор с другим человеком. Я позволяю разным незнакомым людям читать о моих самых интимных проблемах, но не могу заставить себя раскрыть их, вытащить наружу в беседе с глазу на глаз.

Отец достал фляжку и отхлебнул лауданума.

– Вы убьете себя этой гадостью, – не в первый уже раз произнес Беккер.

– Есть и иные реальности, – туманно ответил отец.

– Я не понимаю.

– И некоторые из них более насыщенные, более яркие, чем другие. Вы хотите узнать про Джейн, Элизабет и Кэтрин?

– Не хочу. Должен, – уточнил Райан.

– Джейн – моя младшая сестра. Она умерла, когда мне было четыре с половиной года. – Отец тяжело вздохнул. – Она вся лучилась радостью, как солнце, была так чиста и невинна. Как я любил играть с ней! Джейн подхватила какую‑то загадочную лихорадку, и ее заперли в отдельной комнате. Больше я ее не видел. Живой. Я и так ужасно горевал, а тут еще по дому разнесся слух, будто бы служанке, которая за ней ухаживала, так надоело подтирать за Джейн рвоту, что она била ее по лицу, чтобы та перестала. Представляете: бить по лицу умирающего ребенка! Не преувеличивая, могу признаться: я был просто шокирован, когда мне внезапно открылось, что мир детства вовсе не такой безоблачный, каким кажется, что в мире существует зло, а жизнь наполнена всяческими ужасами. Назови им свое второе имя, Эмили.

– Джейн, – ответила я с гордостью. – В честь покойной сестры отца.

– Ум лишен способности забывать, – подчеркнул отец. – Заплатив этим убогим старухам за то, чтобы они выкрикивали имя Джейн, убийца хотел, чтобы я вспомнил ту служанку, которая била мою умирающую сестру. Он хотел, чтобы я почувствовал, будто это меня бьют по лицу.

Отец заговорил быстрее, подгоняемый мучительными воспоминаниями:

– Теперь о моей сестре Элизабет. Ей было девять лет, мне – шесть. У нее была слишком большая голова. Врачи считали, что это вызвано гидроцефалией.

Райан и Беккер смущенно переглянулись.

– Это когда вода скапливается в мозге, – пояснил отец и продолжил: – Вероятно, из‑за большого размера головы она была удивительно умной и чувствительной. В живых тогда оставались две мои сестры, с которыми я проводил время, но Элизабет… Она была моим вторым «я». Где она – там был рай. Мы без устали играли в разнообразные игры и радовались жизни. Она читала мне чудесные истории из «Сказок тысячи и одной ночи». Порой эти истории были такими прекрасными, что Элизабет плакала, и ей приходилось читать мне по второму разу. Мы спали вместе, в одной комнате. Я словно бы нашел убежище в сказочном саду, где не находилось места ни горю, ни страху.

Отец замолчал и посмотрел в темнеющее небо.

– Как‑то в воскресенье Элизабет отправилась в гости к подружке, что жила неподалеку, в домике служанки. Там ее напоили чаем. Когда наступил вечер, служанка проводила ее домой через заболоченный луг. На следующее утро Элизабет слегла с лихорадкой. Болезнь быстро прогрессировала, и через неделю бедняжка преставилась. Может быть, вода, из которой приготовили чай, была заражена? Или она что‑то такое вдохнула, когда шла через луг? Этого я уже никогда не узнаю. Врачи, конечно, сказали, что причиной смерти могла стать ее большая голова.

Отец вздрогнул.

– Тебе не нужно это рассказывать, – попросила я.

– Инспектор Райан сказал, что должен все узнать, – с горечью ответил отец. – Когда няня объявила, что Элизабет умерла, я просто не мог поверить. Мне было всего шесть лет, и я чувствовал себя так, будто из меня вышибли дух. Пока Элизабет болела, мне не разрешали с ней видеться, но теперь, когда я узнал, что ее тело положили в спальне на втором этаже, я не мог удержаться. В час дня, когда слуги обедали, а все остальные в доме отдыхали, я тихонько пробрался наверх по черной лестнице и приблизился к комнате. Дверь была заперта, но ключ по неосторожности оставили в замке, так что я повернул его и открыл дверь. Снизу, из кухни, доносились голоса слуг. Я вошел в комнату и как можно тише прикрыл за собой дверь, чтобы ни один случайный звук не услышали посторонние.

Спинка кровати не позволяла мне рассмотреть сестру. Я медленно подошел поближе и наконец увидел ее. Бедная моя, дорогая Элизабет! Застывшие веки, мраморно‑белые губы. Окоченевшие руки сложены на груди – никто бы никогда не ошибся, не подумал, что она живая. Только большой, благородный лоб остался прежним. Окно было открыто. Через него проникал яркий солнечный свет, и все же в комнате было прохладно, – казалось, здесь задувает мрачный ветер. Ветер, который с жалобным воем испокон веков носится над миром и пугает живущих.

Отец собрался с силами и продолжал рассказ:

– За окном распахнулось бездонное ярко‑синее небо. Я почувствовал, что лечу. Вокруг царил ужасный холод, и я весь дрожал. И вдруг снова оказался в комнате и понял, что прошло уже очень много времени и что я так и стою возле тела моей милой Элизабет. Внезапно за дверью послышались шаги. Второпях я поцеловал Элизабет в губы, дождался, когда шаги стихнут в дальнем конце коридора, и выскользнул из комнаты, умудрившись остаться незамеченным.

На другой день приехали доктора, они разрезали изумительную головку Элизабет, полагая, что причина смерти кроется в каком‑то дефекте мозга. Я знаю это, потому что мне удалось снова пробраться в комнату и я видел повязки, скрывавшие то, что хирург сотворил с черепом сестренки. Много раз я думал о разрезе, который находился под повязками. Это ведь были врата, ведущие в ее разум, в то, что от него осталось. Позднее я услышал, как врач рассказывал, что мозг Элизабет оказался самым прекрасным из всех, какие он прежде видел.

– Боже мой, – прошептал Райан.

– А теперь расскажу о Кэтрин, – более решительным голосом продолжил отец. – Так звали дочь Уильяма Вордсворта. Уильям был моим идолом. Подростком я написал ему письмо, полное восторженных эпитетов. Сказать, что я преклонялся перед его творениями, значит ничего не сказать. Его вера в свободу проявления чувств, в то, что мы открыты новым мыслям, новым перспективам, стала настоящим кредо моей жизни. Уильям ответил на мое письмо и даже намекнул, что я могу нанести ему визит в Озерный край. Дважды я совершал туда путешествия, но оба раза из‑за своей нерешительности так и не осмеливался постучать в его дверь. Только много позже мне удалось собраться с духом, и в компании с Кольриджем (с которым мы тоже стали друзьями) я наконец осмелился навестить Вордсворта. В скором времени я также обосновался в Озерном крае и часто заходил к нему в «Голубятню» – так называлась усадьба, которую снимал Уильям. Но как быстро меняются обстоятельства! Когда он решил, что ему требуется дом побольше, «Голубятню» снял я. Я хотел спать в комнате, где спал он. Хотел есть в комнате, где ел он.

Но к несчастью, оказалось, что идолы бывают далеки от идеала. Уильям любил придираться по мелочам, а когда он попросил меня помочь в одном издательском проекте, выяснилось, что он ужасно нерешительный и мнительный человек. Мы с ним порой спорили, и наши раздоры сказались на моих отношениях с женой Уильяма Мэри и его сестрой Дороти. Единственное, что поддерживало нашу дружбу, – это моя привязанность к трехлетней дочери Уильяма. Ее звали Кэтрин. Я проводил с ней все свободное время. Мы целыми днями играли вместе в «Голубятне» – только Кэтрин и я. Убийца намекает на какие‑то гадости, но мое отношение к Кэтрин было сродни той любви, которую я испытывал к своей покойной сестре Джейн и другой покойной сестре – Элизабет. С Кэтрин я снова ощущал себя ребенком. Я снова находился в том волшебном саду, где не было места горестям обычного мира.

Однажды я получил записку от Дороти, сестры Уильяма. Текст я помню до сих пор.

«Мой любезный друг, вот я пишу вам, а сама просто убита горем. Вам нужно взять себя в руки и приготовиться узнать печальные новости. В среду вечером у нашей малышки Кэтрин начались судороги. Приступы продолжались до четверти шестого утра, а потом она испустила дух».

Отец помолчал.

– Испустила дух. Как Джейн и Элизабет. После того как Кэтрин похоронили на кладбище рядом с «Голубятней», я ходил туда каждую ночь, ложился на ее могилу и действительно разрывал руками землю, как и сказала та больная женщина. Я готов был отдать свою жизнь, лишь бы вернуть Кэтрин назад. А также Джейн и Элизабет. В самом деле, я бы с радостью умер за то, чтобы они все вернулись к жизни. И еще Энн. Я горевал по Энн. Я оплакивал все потери, которые случились в моей жизни.

Снова и снова писал я о каждой из них. Я изливал свою боль на бумагу, но никогда до сегодняшнего дня никто не слышал, чтобы я рассказывал об этом вслух. До смерти Кэтрин я принимал опиум только периодически, для того чтобы облегчить мучившие меня желудочные и лицевые боли. Но с тех пор это стало частью моей жизни, как и описано в «Исповеди…».

Райан и Беккер стояли молча и никак не выражали своего отношения к рассказу. Однако по их лицам можно было судить, что полицейские потрясены.

Отец посмотрел на темное небо, потом перевел взгляд на неподвижные голые ветви ближайшего дерева.

– Ветер прекратился, – сказал он. – Не исключено, что надвигается буря. Так или иначе, можно утверждать, – и отец показал в направлении севера, – что над Темзой уже собирается ранний туман.

Он повернулся к полицейским.

– Убийца хочет, чтобы он ассоциировался у меня со служанкой, которая била мою умирающую сестренку за то, что та не могла сдержать рвоту. Но моя работа – совсем не рвота. Это попытка осознать ту боль, которая и сделала меня таким, какой я есть. Так же, я надеюсь, и мои читатели поймут, кто они. Убийца нагло извратил мой труд ради своих гнусных целей, и, клянусь Господом, он мне за это заплатит. И еще я заставлю его заплатить за то, что он зверским образом лишил жизни тех пятерых несчастных в лавке.

– И возможно, это не последние его жертвы, – нашел в себе силы произнести Райан.