МЕТОД ИЗОЛЯЦИИ

Мимо Воксхолл‑Гарденс пропыхтел паровоз. Дальше, за железнодорожными путями, по Темзе плыли многочисленные лодки. Райан понаблюдал, как черный дым из трубы паровоза смешивается с поднимающимся от реки туманом. Инспектору было крайне неуютно в парадной одежде, предназначавшейся для встречи с лордом Палмерстоном. Во всех местах жало, а особенное неудобство доставляли высокий воротник и штрипки.

Но если бы только проблемы с одеждой беспокоили сейчас Райана. Он обернулся и посмотрел, как констебли выводят проституток (числом двадцать четыре) из парка и усаживают в экипажи. Женщины снова громогласно жаловались на судьбу. И все же это представлялось сущей ерундой в сравнении с проблемой Де Квинси.

– Хотелось бы верить, что он не тронулся рассудком от лауданума, – заметил инспектор Беккеру, глядя, как Де Квинси с дочерью идут к выходу из парка. – Вы поняли хоть что‑нибудь из того, что он там рассказывал о двух своих умерших сестрах и этом ребенке Вордсворта? Когда мне было десять, у меня умерла старшая сестра. Она свалилась в реку и утонула. Я, конечно, очень горевал, но потом смирился с потерей. Теперь я о ней практически не думаю.

– Вчера, когда мы ехали через мост Ватерлоо, чтобы отправить телеграмму, я обратил внимание, что вам как‑то не по себе, – произнес Беккер.

– И какое это имеет отношение к Де Квинси? Прямо сейчас мне не по себе от многих вещей.

– Вероятно, вы нервничали, оттого что мы пересекали реку.

– Вы же не думаете, что причина в том, что случилось с моей сестрой? Или вы тоже принимаете лауданум? Вчера вечером вы, кажется, согласились с Де Квинси, что мы порой совершаем поступки и не осознаем их причин. Господи, как же его понять‑то? Когда он говорит, его слова кажутся сущим сумасшествием, а час спустя в них вообще не находишь смысла. О боже, его дочь идет сюда. Признаюсь, она мне кажется привлекательной, но тем не менее с ней так же тяжело…

– Инспектор, что будет с этими женщинами? – спросила Эмили.

– Мы отвезем их обратно на Оксфорд‑стрит.

– И все?

– Золотых монет, которые им заплатили, может хватить на целый месяц, если, конечно, они потратят их на еду и жилье, а не спустят на джин.

– Но неужели вы никак не можете им помочь?

– Они сами выбрали такую жизнь. Полицейское управление не может за них отвечать.

– Их вынудила пойти на это ужасная нищета. Вы же не можете всерьез полагать, что какая‑нибудь женщина по собственной воле выберет такую участь. Разве нельзя направить их к врачам, которые могут вылечить язвы и испорченные зубы? Может быть, отвезти их в сельскую местность, где они могли бы работать в приемлемых условиях на фермах и поправить там здоровье?

– Мисс Де Квинси, полицейское управление – это вам не благотворительная организация. Мы просто не в состоянии сделать то, о чем вы говорите.

– Но если найти альтернативу их уличному существованию, тогда и количество преступлений уменьшится, и у мужчин будет меньше искушений свернуть с пути добродетели. Констебль Беккер, и вы тоже никак не можете помочь? Я уверена, все вместе мы смогли бы что‑нибудь придумать.

«Мы?» – подумал Райан, восхищенный умением девушки вовлекать в свои затеи окружающих.

– Возможно, сегодня тот человек, который заплатил женщинам по два золотых, вручит им еще по одному, – подал голос Беккер. – Полицейские в штатском будут следить за переулком, где должен появиться предполагаемый убийца.

Де Квинси услышал последнюю фразу и подошел ближе.

– Тот переулок – единственное место в Лондоне, где убийцы сегодня точно не будет. Он и хочет, чтобы вы стянули туда людей и оставили другие районы без полицейской защиты. Вы опросили всех, кто был в саду? Почти наверняка убийца сегодня находился там и наслаждался спектаклем.

– Мы говорили со всеми и не обнаружили ничего подозрительного.

– Ну, искусного актера вы бы и не смогли заподозрить, – заметил Де Квинси.

– Мы продолжаем прорабатывать версию о том, что убийца мог в прошлом быть актером, – отметил Райан. – И, кроме того, возможно, у нас есть его имя.

– Имя? – Де Квинси вскинул голову.

– Перед тем как отправиться сюда, я получил кое‑какую информацию и еще не успел с вами поделиться. Дом, в котором вы остановились, принадлежит одному коммерсанту. Тот часто ездит по Европе, и его агент по недвижимости подыскивает жильцов на время отсутствия хозяина.

– Я тоже это выяснил, – сообщил Де Квинси. – Фамилия владельца Вестфолл. Он продает ткани компаниям по производству одежды на континенте. Но агент не стал говорить мне, кто арендовал для нас дом.

– Потому что ему заплатили за то, чтобы он не называл имени, – объяснил Райан. – Но когда он осознал всю серьезность происходящего, согласился на сотрудничество и рассказал, что человека, подписавшего договор аренды, звали Эдвард Симонс.

Лицо Де Квинси потемнело.

– Нет.

– Вам знаком этот человек?

– Фамилия так и пишется: С‑и‑м‑о‑н‑с?

– Да. Не совсем обычное написание, – подтвердил инспектор. – Откуда вы узнали?

– Кто бы ни снял для нас дом, его не могут так звать.

– Но…

– Эдвард Симонс мертв.

Райан и Беккер в изумлении переглянулись.

– Тридцать лет назад Симонс совершил жестокое убийство в Ходдесдоне, в Мидлсексе, – поведал Де Квинси. – Его повесили.

– Тридцать лет назад? Но откуда вы…

– Симонс был работником на ферме и полюбил жену своего хозяина. Когда женщине стало известно о его чувствах, она ответила, что Симонсу, у которого не было ни образования, ни средств и который к тому же был физически непривлекателен, просто смешно на что‑либо рассчитывать. Вместе с ней жили две ее сестры, и все три женщины всячески унижали незадачливого ухажера. В итоге Симонса уволили с фермы, он уехал из Мидлсекса, но нанесенного оскорбления не забыл. Днем и ночью мысли об этом не давали ему покоя, и в конце концов он не смог дольше сопротивляться желанию вернуться. Те женщины уже давно позабыли о Симонсе, когда он вдруг объявился в фермерском доме. В припадке безудержной ярости он схватил нож и успокоился только тогда, когда все три женщины лежали мертвые, а кухня была залита кровью.

Райан заметил, что Эмили отвела взгляд в сторону.

– С вами все в порядке, мисс Де Квинси?

– Да. Просто, оказывается, и на меня может произвести впечатление рассказ отца. Пожалуйста, продолжай.

– Перед повешением Симонс рассказал тюремному священнику, что в самом разгаре вспышки ярости он испытал странное чувство. Он клялся, будто в кухне находился кто‑то еще; некая темная фигура стояла справа от него и повторяла все его движения.

– Кто‑то еще? – удивился Райан.

– По мнению священника, рядом с Симонсом стоял сам Сатана и направлял его действия. Однако Симонс был настолько поглощен мыслями о мести, что не нуждался во вмешательстве дьявольских сил.

– Тогда кто же это был?

– Его Тень.

– Тень? – Райан нахмурился. – Не понимаю. Тень от солнечного света, проникавшего через окно? Или от горящей лампы?

– От самого Симонса. В порыве ярости он вообразил, будто темная половина его сущности как бы отделилась от него и в точности повторяла все его действия.

Райан посмотрел на Беккера.

– То, о чем я и говорил. В его словах нет никакого смысла.

– В одном из своих эссе я писал о Симонсе и его преступлении. Убийца снова издевается надо мной. Он отождествляет себя с Симонсом и угрожает сделать со мной то же, что он сделал с несчастными женщинами.

– Мистер Де Квинси, вы помогли по‑новому взглянуть на эти убийства, и я вам за это благодарен. Но, боюсь, сейчас мне придется исполнить неприятную обязанность.

– Неприятную?

– Отец, я просто не успела тебя предупредить, – быстро сказала Эмили.

Де Квинси выглядел озадаченным.

– Предупредить? О чем?

– Когда инспектор Райан появился здесь, он вдруг заявил, что собирается тебя арестовать.

В то время как инспектор Райан размышлял, должен ли он, исполняя приказ лорда Палмерстона, надеть на Де Квинси наручники (сам он полагал, что не должен), на другом берегу Темзы ничем с виду не примечательная пожилая женщина находилась на пороге ужасного открытия. Звали женщину Маргарет. Она спала в углу пекарни (в которой и трудилась), в нескольких кварталах от печально известных трущоб «Семь циферблатов», названных так из‑за того, что в том районе пересекались семь улиц. В пекарне стояло множество печей, куда, после того как был испечен весь хлеб, приносили свой обед бедняки, не имевшие ни очага, ни печки. Мужчины и женщины отдавали Маргарет котелки, наполненные кусками сырого мяса и картофелем. Позже они возвращались, забирали приготовленную еду и уносили в жалкие пристанища, которые именовали своим домом.

Здесь же готовила себе скромную пищу и Маргарет. Хотя летом в пекарне стояла удушающая жара, в зимнее время здесь было тепло и уютно, и Маргарет могла погреть старые кости. Потребности у нее были самые мизерные, и она редко выходила из здания – разве только чтобы посетить уборную во дворе. Маргарет так бы ничего и не узнала о кровавых событиях субботнего вечера, если бы они не были предметом живейшего обсуждения у всех, кто приходил в пекарню в понедельник. Бедняки приносили котелки и кастрюльки с едой раньше обычного и особенно подчеркивали, что им необходимо успеть вернуться в свои лачуги до того, как желтый туман снова накроет город, а убийца, возможно, выйдет на улицы, чтобы повторить чудовищное преступление.

– Ты же знаешь, тогда произошли два убийства, – сказала женщина в лохмотьях.

– Какие еще убийства? – спросила Маргарет.

На левой щеке у нее остался шрам от полученного давным‑давно ожога, и Маргарет выработала привычку отворачиваться от собеседника во время разговора.

– Ну как же, убийства на Рэтклифф‑хайвей! Ты разве не слышала? Об этом только и говорят на улицах.

Упоминание об убийствах на Рэтклифф‑хайвей так напугало Маргарет, что она едва не выронила котелок, который передала ей женщина.

– Нет, я не выходила на улицу, – быстро произнесла она. – Но ведь эти убийства произошли много лет назад. Почему люди вдруг заговорили о них?

– Из‑за того убийства, что случилось в субботу вечером, – сообщила другая нищенка, протягивая свой котелок.

– Какое убийство?

– Ты и правда не слышала? Это снова произошло в районе Рэтклифф‑хайвей. В лавке, торгующей всякими вещами для моряков: носки там, кальсоны, белье и все такое. Все было как и в прошлый раз, только больше народу. Сразу после закрытия пятерых человек убили: размозжили им головы и перерезали глотки.

– Нет, – прошептала Маргарет.

– Мой дед помнит, как все было, – вступила в разговор третья женщина. – Он рассказывал, что тогда произошло не одно убийство, а два. Через двенадцать дней еще несколько человек обнаружили с проломленными головами и перерезанными глотками, на этот раз в таверне. Дед рассказывает: все были так напуганы, что и носа на улицу не казали.

– Констебль на углу уверяет, что никакой опасности нет, но какое дело полиции до бедноты вроде нас? – посетовала первая нищенка. – Я лично не собираюсь рисковать. Вернусь сюда через час, заберу еду и поспешу домой. Что бы там ни обещал констебль, в темноте всякое может случиться.

– Маргарет, у тебя руки дрожат, – участливо заметила вторая женщина.

– Да это все из‑за разговоров об убийствах. У кого угодно руки задрожат.

За этот день у Маргарет побывало небывалое количество народу, но ближе к вечеру пекарня практически опустела, только несколько взволнованных человек забежали, укутали дымящиеся котелки в одеяла и поспешили прочь. Если не считать дрожащих рук, Маргарет удавалось скрывать, как она напугана известиями об убийстве.

Ее самые худшие страхи обретали реальность. История повторялась. Тогда в лавке, торгующей одеждой, были убиты четыре человека, на сей раз жертв оказалось пять. В том, что за этим‑последует еще одно убийство, Маргарет не сомневалась; также она была уверена, что местом, где разыграется следующая трагедия, станет, как и в предыдущем случае, таверна.

И еще кое в чем. Ждать следующего убийства придется не так долго.

И оно окажется более кровавым.

Маргарет тяжело опустилась на пол в своем углу.

– Маргарет, ты не заболела? – спросил один из работников пекарни.

– Мне нужно отлучиться.

– Но ты же никогда не выходишь. Скоро опустится туман. Не боишься идти наружу?

– Это не может ждать.

Маргарет поспешно набросила тоненькое пальто и выбежала из теплой пекарни на холодную и мрачную улицу. Обычно оживленная в этот час, сегодня она казалась всеми покинутой.

– Как мне добраться до Скотленд‑Ярда? – спросила Маргарет дежурившего на углу констебля.

По привычке она повернула голову так, чтобы не был виден шрам на левой щеке.

– До Ярда далеко, мэм.

– Мне нужно поговорить с человеком, который ведет расследование субботнего убийства.

– Этим занимается инспектор Райан. А что вам известно об этом убийстве?

– Не об этом. О других.

– О других, мэм?

– О тех, что произошли сорок три года назад.

– Мы сейчас занимаемся недавним преступлением.

– Но я знаю правду о тех убийствах, и – Боже, помоги мне! – боюсь, я знаю, кто убил этих людей в субботу вечером.

– Вы совершаете ошибку, – уверял Райана Де Квинси.

Экипаж, в котором сидели двое полицейских и Де Квинси с дочерью, двигался по Фаррингдон‑роуд. Они снова оказались на северном берегу Темзы, всего в миле к востоку от площади Рассел‑сквер, рядом с которой убийца снял дом для Любителя Опиума. Тем не менее контраст между двумя соседними районами был разительным. Фаррингдон‑роуд представляла собой мрачную улицу, пристанище нищеты и всякого сброда. В нормальной ситуации на ней было бы полно мусорщиков, дворников и уличных торговцев с тележками, которые тщетно старались заработать себе на жизнь, продавая фрукты, овощи и рыбу. Но сегодня, когда туман уже начал сгущаться, люди спешили по домам, чтобы не оказаться застигнутыми ранними сумерками и таящимся в темноте ужасом. Лица у всех прохожих были мрачные и взволнованные.

– Прошу вас, не делайте этого, – умолял Де Квинси.

Колеса экипажа стучали по мостовой. Когда он повернул налево, на Маунт‑Плезант‑стрит, впереди замаячили высокие каменные стены. Частично скрытые наползающим туманом, они казались еще более мрачными.

– Тюрьма «Колдбат филдз», – прошептал Де Квинси. – О нет.

– У меня нет выбора, – пожал плечами Райан. – Я воспринимаю лорда Палмерстона более серьезно, чем премьер‑министра. Если я вас не арестую, меня выгонят из полиции. А как раз сейчас нашему городу нужен каждый детектив, каждый констебль, способный защитить невинных и не позволить убийце совершить новое преступление.

Они подъехали к уродливой арке, перекрытой решеткой, – въезду в тюрьму. По обеим сторонам застыли полицейские с суровыми лицами. В сторонке нетерпеливо переминались с ноги на ногу люди в штатском. Как только экипаж остановился, они бросились к нему, на ходу доставая карандаши и блокноты.

– Это действительно Любитель Опиума?

– Почему вы убили всех этих людей?

– Репортеры? – гневно воскликнула Эмили. – Откуда они узнали о нашем приезде?

Беккер выпрыгнул из коляски и широко расставил руки.

– Назад! – крикнул он.

– Вы совершили убийство под влиянием опиума?

Полицейские, охранявшие ворота, кинулись на помощь Беккеру.

– А ну, разойдись!

– Должно быть, лорд Палмерстон раструбил о вашем аресте, – сказал Де Квинси неприятно удивленный инспектор. – Он считает, что люди, узнав об этом, перестанут бояться, пока мы продолжаем охоту на убийцу.

– Но для людей только лучше, когда они боятся, – возразил Де Квинси. – Если они будут настороже, это может спасти им жизнь.

– Единственное, о чем печется Палмерстон, – его политическая репутация. Но если вы откажетесь проследовать туда сами, то…

– Не нужно прибегать к крайним мерам.

Де Квинси выбрался из коляски и спрятался за могучей спиной Беккера.

– Это вы убили семьи Марра и Уильямсона сорок три года назад?

Райан посмотрел на Эмили, потом перевел взгляд на волнующуюся толпу газетчиков.

– Я надеялся, вы сможете подождать нас снаружи, но теперь…

– Даже если бы здесь и не было репортеров, я бы не согласилась остаться на улице.

Эмили так быстро спустилась на мостовую, что Райан не успел подать ей руку. Уже не в первый раз девушка изумила его своей проворностью. Ни одна женщина в платье с кринолином не смогла бы ехать в полицейской коляске, не говоря уж о том, чтобы так легко соскочить на землю, – столь трудно было уследить, как бы платье не задралось и не обнажило нижнее белье.

– Зачем вы перерезали им глотку, после того как проломили голову?

– Почему вы убили ребенка?

Беккер упорно прокладывал путь сквозь толпу. На помощь ему от ворот прибежали еще несколько полицейских.

– Не вынуждайте нас применять силу! – крикнул констебль газетчикам. – Освободите дорогу!

Сделав все возможное, чтобы защитить Де Квинси и Эмили, Райан провел их мимо охранников в ворота.

Воздух, едва они вошли на территорию тюрьмы, сделался холодным и затхлым.

Тюрьма «Колдбат филдз» получила название от поля, где некогда бил источник, к которому приходили купаться жители здешней лондонской окраины.[11]Впоследствии город разросся в северном направлении и поглотил поле. Здание тюрьмы было построено на сырой болотистой почве, и от этого стены постоянно и обильно источали влагу.

Как только Беккер присоединился к инспектору, Де Квинси и Эмили, ворота с лязгом захлопнулись. Они стояли во дворе, выложенном грязными истертыми булыжниками. Из зданий в центральной части тюрьмы доносился странный гул. С правой стороны находилось мрачное строение, увенчанное надписью «Охрана». Слева стояло такое же угрюмое здание с вывеской «Начальник тюрьмы».

Из последнего появился грузный мужчина с багровым лицом и в не по размеру тесном костюме. Он утирал рот заляпанным жирными пятнами носовым платком.

– Инспектор Райан, я получил известие от лорда Палмерстона, что вы прибудете, но понятия не имел когда, – торопливо заговорил толстяк. – Я тут как раз перекусывал. Извините, что заставил вас ждать. Это заключенный? Я его забираю.

– Его зовут Томас Де Квинси.

Начальник тюрьмы гнусно захихикал. Он был не только выше Де Квинси, но и раза в три толще, так что арестованный писатель казался рядом с ним практически лилипутом.

– Ага, Любитель Опиума, – заговорил он, не глядя на Де Квинси, словно того здесь и не было. – Ну что ж, когда он увидит, что у меня для него припасено, он пожалеет, что при нем нет молотка, а в кармане не лежит бритва.

– Вы, вероятно, не совсем правильно поняли, – сказал Райан. – Мистера Де Квинси помещают сюда для охраны его жизни.

– Мистер? Мы не называем заключенных «мистер». Из записки, которую я получил от лорда Палмерстона, следует, что этот человек – главный подозреваемый.

– Да, действительно, так считают репортеры, но на самом деле мистер Де Квинси является нашим консультантом, и мы хотим гарантировать ему безопасность.

– Это совершенно против правил. – Начальник тюрьмы всем телом повернулся к Эмили. – А уж присутствие здесь этой молодой леди и вовсе событие из ряда вон выходящее. Мисс, боюсь, придется проводить вас за пределы тюрьмы. Здесь не место…

– Разрешите представить мисс Эмили Де Квинси, дочь нашего консультанта, – прервал его Беккер.

– Представляйте, но ей все равно необходимо покинуть территорию тюрьмы.

– Этого не будет, пока там толпятся репортеры, – заявил Беккер.

– А вы‑то кто такой?

– Констебль Беккер.

– Почему вы не в форме?

Не успел Беккер ответить, как Эмили протянула руку и сказала:

– Начальник, мне так приятно с вами познакомиться.

– Правда, что ли?

Толстяк подозрительно глянул на девушку, но протянутую руку все же пожал. Казалось, его очаровали блестящие каштановые волосы и живые голубые глаза Эмили.

– Буду очень признательна, если вы расскажете о своих обязанностях, – продолжила Эмили. – Должно быть, на вас возложена огромная ответственность. А что вы думаете о тюремной реформе? Было бы очень интересно выслушать ваше мнение.

– Тюремная реформа? Что я о ней думаю?

– Я читала Джереми Бентама.[12]«Наибольшее счастье наибольшему числу индивидуумов» и все такое, но я уверена, что ваши собственные теории должны быть не менее поучительными.

– Джереми Бентам?

Группа людей по‑прежнему стояла на дорожке, ведущей к нескольким мрачного вида строениям, из которых доносилось низкое гудение. Над головами собирался туман, и на землю падали частички копоти.

– Джереми Бентам? – озадаченно повторил начальник тюрьмы. Потом смахнул грязь с рукава и предложил: – Может, пройдем внутрь?

Они вошли в большое холодное помещение, из которого разбегались в разные стороны, подобно спицам в колесе, коридоры. Всего коридоров насчитывалось пять, каждый был перегорожен забранной решеткой металлической дверью, а за ней начинались ряды камер. Таким образом, наблюдатель, стоящий в центральном помещении, мог следить за происходящим в любом из коридоров, просто поворачивая голову. Хотя располагались камеры над землей, у людей возникло ощущение, будто они попали в подвал.

В дополнение к непрекращающемуся низкому гулу из тюремных камер раздавалось приглушенное позвякивание.

Тюремный надзиратель с острым носом вышел из находящейся справа комнаты – в ней на крючках висели дубинки и наручники. Надзиратель носил усы, что было редкостью среди сотрудников тюрьмы и, очевидно, говорило о том, что остроносому стражу дозволяются определенные вольности.

– И кто тут у нас постоялец? Райана я уже встречал. Определенно, не дама. Значит, кто‑то из этих двух джентльменов. И я полагаю, это вы.

Он кивнул на Беккера.

– На самом деле я констебль.

– Но не в форме?

– Я учусь на детектива.

– Непыльная работенка. Тогда наш гость – этот маленький человечек.

– Любитель Опиума, – уточнил толстый начальник тюрьмы.

– Обожаю сажать под замок знаменитостей. Опускать их до нашего уровня. Для начала, господин хороший, заберу я у вас помочи и шейный платок. Не хочу, чтобы вы вдруг повесились. Также я не хочу, чтобы вы проносили с собой ножи или другие нежелательные предметы.

– Я пользуюсь только одним ножом – для разрезания книг, – сообщил Де Квинси, пока тюремщик его обыскивал.

– А вот и он, – объявил остроносый и вытащил из кармана пальто складной ножик. – Смешная такая вещица. Ба! Это что такое?

– Мое лекарство. – Де Квинси достал фляжку, допил содержимое и протянул ее Эмили.

– Лекарство. – Надзиратель поцокал языком. – Хорошее.

– Эмили, наполни ее, пожалуйста.

– Но не торопитесь приносить ее обратно, леди, – посоветовал тюремщик. – Не хватало еще ему здесь пить.

Из расходящихся веером коридоров продолжал раздаваться лязг.

– Джереми Бентам, – напомнила Эмили начальнику.

– Да, вы говорили о Бентаме. – Толстяк наморщил лоб, пытаясь сообразить, что это значит. – Я, кажется, не…

– «Наибольшее счастье наибольшему числу индивидуумов». Заключенные, которых хорошо кормят, лечат, которым дают возможность заниматься ремеслом, могут после выхода на свободу стать полезными членами общества.

– У нас тут полезных членов особо нету, – опередил начальника невоспитанный надзиратель.

– Согласно этой теории, путь исправления более эффективен, чем путь наказания, – продолжила Эмили.

– На этот счет могу сказать, – опять ответил за своего начальника тюремщик, – что наказание как раз и заставляет их исправляться. Точно вам говорю.

– Здесь на полу тараканы.

– Конечно. Если бы они здесь не обитали, пришлось бы специально их заводить, чтобы заключенным жизнь медом не казалась.

– И крыса вон побежала по коридору.

– Если вы пробудете здесь довольно долго, увидите еще много крыс, – встрял наконец начальник тюрьмы, пытаясь вернуть контроль над беседой. – Но вам это вряд ли предстоит, потому что уже настало время покинуть это…

– Я видела через решетку человека в капюшоне, – продолжала Эмили. – Точнее, нескольких человек в капюшонах. Охранники тащили их на веревке.

– Ваш Джереми Бентам сказал бы, что их не тащат, а направляют, – сообщил начальник тюрьмы, довольный тем, что попытался пошутить. – Мы здесь практикуем метод изоляции.

– Хорошо. Вы обещали рассказать о ваших взглядах. Я с нетерпением жду.

– Задача тюрьмы заключается в том, чтобы изолировать преступника и заставить его задуматься над своими преступлениями.

– Изолировать? – не поняла Эмили.

– Каждая камера имеет такие размеры, что рассчитана лишь на одного заключенного. Пищу они принимают в одиночестве. Когда же их отводят на зарядку или на работу, они надевают капюшоны и могут видеть только собственные ноги.

– А что это за зарядка?

– Каждый день заключенные гуляют по полчаса на тюремном дворе.

– Я такая глупая, что, наверное, кое‑чего не понимаю, – сказала Эмили. – Если заключенные, когда они в капюшонах, могут видеть только свои ноги, то как они не сталкиваются друг с другом?

– Они держатся за веревку, на которой через каждые двадцать четыре дюйма завязаны узелки. Они ходят по кругу, а надзиратель следит, чтобы не произошло чего недозволительного.

– И когда они вот так ходят, то не могут видеть других заключенных и, полагаю, не могут с ними разговаривать.

– Вы правы, – важно кивнул начальник тюрьмы. – Так же мы поступаем с ними, когда их выводят из камер или возвращают назад. С этими капюшонами мы можем обходиться меньшим числом надзирателей.

– Но заключенным позволяется говорить хотя бы с тюремщиками?

– Господи, нет, конечно!

– Но если заключенный долгое время не имеет возможности ни с кем поговорить, разве это не приведет к сильнейшему душевному стрессу?

– Да, действительно, некоторые сходят с ума или совершают самоубийство, – признал начальник тюрьмы. – Понимаете, наша позиция заключается в том, чтобы заключенные здесь только и делали, что размышляли о своих преступлениях. А что касается души – каждого узника мы снабжаем Библией.

– Вы говорите, что их выводят из камер на какие‑то работы.

Утверждение Эмили прозвучало скорее как вопрос.

– Да, они вращают ступальное колесо, – подтвердил начальник.

– Звучит интригующе.

Эмили словно подбадривала толстяка, чтобы он подробно все объяснил.

– На территории тюрьмы есть прачечная, столярная мастерская, мельница, большая кухня и много чего еще, так что мы практически всем обеспечиваем себя сами. Все механизмы присоединены к большому ступальному колесу пятидесяти футов в диаметре, которое приводит их в движение. В колесе имеются такие желоба, на которые встают заключенные и как будто шагают вверх по ступенькам. Но разумеется, колесо крутится, и потому они на самом деле никуда не поднимаются.

– Это от колеса идет постоянный гул?

– Именно.

– Этот шум действует на нервы.

– Заключенным он не нравится, это так. Надзиратели, которые присматривают за колесом, вставляют в уши ватные шарики. Если узники выходят из повиновения, охранники затягивают потуже винты на колесе, так что заключенным приходится попотеть, чтобы колесо вращалось с прежней скоростью. По этой причине надзирателей иногда называют винтиками.[13]

– Я слышала это выражение. Спасибо, что объяснили его смысл. А как много заключенных «работает» на колесе?

– Столько, сколько требуется, чтобы колесо крутилось и вместе с ним крутились присоединенные к нему механизмы в пекарне, прачечной и в других местах.

– И сколько времени заключенный должен провести на этом ступальном колесе?

– Он должен одолеть восемь тысяч ступеней, – снова вклинился в разговор остроносый тюремщик.

До этого момента Эмили быстро задавала вопросы, но сейчас она казалась не в состоянии говорить дальше.

– Восемь тысяч ступеней каждый день? – вымолвила наконец девушка.

– Точно.

– Каждый‑каждый день?

– Словно Сизиф, катящий в гору камень, – глядя за решетку, заметил Де Квинси.

Это были его первые слова за долгий промежуток времени, и, судя по голосу, Де Квинси приходилось сдерживать рвущиеся на волю чувства.

– Я ничего не знаю об этом мистере Сизифе, так же как и о мистере Бентаме, – сообщил начальник тюрьмы, – но зато точно знаю, как заставить преступников раскаяться в своих преступлениях.

– Ну что ж, пора показать мистеру Любителю Опиума его пристанище, – сказал надзиратель и вытащил из‑за пояса большое кольцо с ключами.

– Позвольте напомнить вам, что мистер Де Квинси находится здесь не в качестве осужденного преступника и даже не как подозреваемый, – подал голос Райан. – Он полицейский консультант, и у нас есть причины беспокоиться о его безопасности. Пожалуйста, обращайтесь с ним соответственно.

– Мне известно только то, что лорд Палмерстон хочет посадить его под замок, а господин министр всегда получает, что хочет. Я бы очень удивился, если бы узнал, что какие‑то вещи в стране не находятся под его контролем. – Начальник тюрьмы кивком велел надзирателю отпереть зарешеченную дверь, ведущую в средний коридор. – Мисс, вы оставайтесь здесь.

– Я желаю сама увидеть, где мой отец проведет эту ночь.

– И возможно, еще много‑много ночей. Что ж, если так горите желанием увидеть то, что не предназначено для женских глазок, идемте. Но у нас не хватает надзирателей, так что за вами некому будет присмотреть.

Они шли по сырому коридору, и шаги отдавались от стен гулким эхом. В каждой из покрытых ржавчиной дверей камер имелись глазок и щель, через которую узник получал все необходимое. За дверями раздавались клацающие звуки.

– Откуда этот ужасный шум? – спросила Эмили.

Шум действительно был невыносимым.

– Проще будет показать, чем объяснять, – заметил тюремщик.

Он открыл дверь, и в коридор сразу ворвался сырой холодный воздух.

Эмили с отцом осторожно вошли – места здесь едва хватало для них двоих.

Камера имела семь футов в ширину, девять в высоту и тринадцать в длину. Высокий человек – такой, как Беккер – мог бы дотянуться кончиками пальцев до потолка, а расставив руки в стороны, коснуться противоположных стен. Ходить по камере он бы просто не смог. Но и для миниатюрного Де Квинси камера была тесной.

На полу лежали тени. Свет проникал в камеру через маленькое, забранное решеткой и очень грязное окошко под самым потолком. На улице собирался туман, и здесь день казался похожим на вечер.

Окошко находилось в одной из коротких сторон камеры, в противоположной помещалась дверь. Под окном к железному кольцу в стене была приделана сейчас сложенная подвесная койка. Внутри виднелись одеяло и тонкий матрас.

Де Квинси поглядел на потолок.

– И никаких труб.

– Конечно, здесь нет труб, – бросил из коридора тюремщик. – Откуда здесь должны взяться трубы?

– В восемьсот одиннадцатом году по потолку проходила труба. Возможно, что и в этой самой камере.

– Что вы там говорите? Вы что, были нашем гостем в одиннадцатом году?

– Только в своих кошмарах.

– Ну, здесь у вас будут еще и не такие кошмары.

Обставлена камера была скудно: старый стул, стол, на котором лежала Библия, ведро для отправления естественных потребностей и…

– Что это за деревянная коробка приделана к стене? – спросила Эмили. – Зачем у нее ручка?

Из соседних камер по‑прежнему раздавалось лязганье.

– Это еще одна работа, которой занимаются заключенные, – ответил из коридора начальник тюрьмы.

– Работа? – Камера была такой крохотной, что Эмили пришлось сделать буквально полшага, чтобы оказаться возле коробки. – Какая же это работа?

– Работа, за которую они получают еду, – пояснил начальник. По коридору загуляло эхо. – Коробка наполовину заполнена песком. Заключенный вращает ручку, расположенная внутри чашка зачерпывает некоторое количество песка, потом поднимается до верха и высыпает его обратно. Когда чашка опускается на дно, она снова зачерпывает песок.

– То есть пока заключенный вращает ручку, чашка так и будет постоянно набирать песок и высыпать?

– Точно.

– Для этого требуется какое‑то усилие?

– Рукоятка довольно тугая, а песок сырой.

– Но…

– Продолжайте, мисс. Буду счастлив ответить на ваши вопросы.

– Признаюсь, я не совсем понимаю. Для чего все это?

– Работа занимает заключенного.

– Вы называете это «работой»? – удивилась Эмили. – Но ведь ничего не производится. Ступальное колесо, по крайней мере, приводит в движение механизмы в прачечной и на кухне.

– Коробка дает заключенному стимул не повторять свои проступки, когда он выйдет на свободу.

– Знаете, если бы заключенных научили шить себе одежду, это было бы куда более продуктивное занятие, и оно точно так же занимало бы их время. Кроме того, они бы овладели навыками, которые пригодятся, когда они покинут ваше заведение.

– Это такие идеи проповедует ваш Джереми Бентам? Учить заключенных шить себе одежду? Как это странно, однако. – Начальник тюрьмы был не на шутку озадачен. – Сомневаюсь, что этих негодяев вообще можно чему‑то научить.

– Так это коробки с песком производят лязганье, которое слышно в коридоре? – спросила Эмили.

– Совершенно верно. В каждой камере.

– Вы сказали, что заключенные делают это, чтобы заработать право на пищу. И сколько раз нужно повернуть рукоятку в течение дня?

– Десять тысяч раз.

У Эмили перехватило дыхание. Она была ошеломлена, услышав такое огромное число.

– У вас есть еще вопросы?

Эмили была не в силах произнести ни звука.

– В таком случае я принесу мистеру Любителю Опиума его тюремную одежку, – сказал надзиратель.

– В этом нет необходимости, – остановил его Райан. – Мистер Де Квинси находится здесь не как заключенный. Он может оставаться в своей одежде.

– Возможно, лорд Палмерстон смотрит на это по‑другому. Я узнаю, – решил начальник тюрьмы.

– Кроме того, мистер Де Квинси не должен крутить рукоятку, чтобы получить пищу.

– И опять‑таки лорд Палмерстон может считать иначе. В любом случае, меню Любителя Опиума будет не слишком разнообразным. – Тюремщик по‑прежнему говорил о Де Квинси так, будто того здесь не было. – Сегодня вечером он получит вареную картошку с водичкой, в которой она варилась.

– У моего отца проблемы с желудком, поэтому ему нельзя есть грубую пищу, только отварной рис и хлеб, вымоченный в теплом молоке.

– А если я ем говядину, она должна быть нарезана тонкими кусками и желательно не вдоль волокон, а по диагонали, – прибавил Де Квинси.

– Вдоль волокон? По диагонали? О чем он, черт побери, говорит? – раздраженно спросил надзиратель.

– Вы привыкнете к его манере разговаривать, – заверил его Беккер.

– Нет, не привыкнете, – возразил Райан.

– Это не так. – Де Квинси повернулся к инспектору. – Скажите, вам удалось установить, каким образом убийца раздобыл тот самый молоток, которым были совершены убийства в восемьсот одиннадцатом году?

– Он хранился в нашей так называемой комнате вещдоков как предмет, представляющий исторический интерес.

– И тем не менее убийца смог до него добраться. Если у него была такая возможность, кто знает, куда он еще способен проникнуть? Нам известно, что убийца преследует меня. Так что здесь я не буду в безопасности.

– Камера в нашем заведении – самое безопасное место в Лондоне, – торжественно провозгласил начальник тюрьмы.

– Нет, – возразил Де Квинси. – Джон Уильямс, человек, обвиненный в совершении убийств на Рэтклифф‑хайвей, умер в этой тюрьме. Возможно, даже в этой самой камере. Предположительно он покончил с собой – повесился на перекладине, проходящей под потолком. Однако существует мнение, что у Уильямса был сообщник, который убил его и обставил все как самоубийство. Он боялся, как бы Уильямс не пошел на сотрудничество с полицией и не выдал его властям.

– Вы считаете, что убийца может попытаться сегодня сделать с вами то же самое? – спросил тюремщик таким тоном, что было ясно: он считает эту идею полным бредом.

– Ему не дают покоя убийства, совершенные сорок три года назад. И еще ему не даю покоя я. Инспектор Райан, не оставляйте меня здесь.

– Лорд Палмерстон лично отдал приказ, – подчеркнул инспектор. – Другого выбора нет.

– Умоляю вас. Тюрьмы предназначены для того, чтобы удерживать людей внутри, и ни для чего более. Может оказаться намного легче проникнуть в эти стены, чем выбраться отсюда.

– Ну, вы‑то уж точно отсюда не выберетесь, – вставил тюремщик.

– Отец, я сделаю все возможное, чтобы тебе здесь было хорошо, – заверила его Эмили.

В два шага девушка подошла к задней стене, вытащила из сложенной койки одеяло и тонкий матрас, потом сняла конец койки с крюка, разложила вдоль стены и закрепила конец на специально предназначенном для этого другом крюке. Положила сверху матрас и одеяло.

– Спокойной ночи, отец. – Эмили крепко обняла его и долго не отпускала. Потом прошептала что‑то на ухо, отстранилась и сказала нетвердым голосом: – Постарайся как следует отдохнуть. Утром я к тебе приду.

– Может, и нет, – предостерег ее начальник тюрьмы. – Посмотрим, что думает лорд Палмерстон. Возможно, доступ посетителей будет запрещен.

– Мисс де Квинси, я провожу вас до дома, – предложил Беккер.

– Я придерживаюсь иного мнения.

– Простите. Если я чем‑то вас обидел…

– Последнее место на свете, куда я собираюсь направиться, – это дом, в котором мы сейчас живем. Вы разве забыли, что его снял для нас убийца?

Беккер помрачнел.

– Если отцу угрожает опасность, она угрожает и мне. Убийца может решить помучить меня, чтобы тем самым причинить боль отцу. Инспектор Райан, вы готовы организовать охрану нашего дома? Сколько для этого потребуется полицейских? И есть ли гарантия, что это поможет?

Райан не смог ничего ответить.

– Прекрасно, – заключила Эмили. – Поскольку мы знаем, что убийца следит за отцом и за мной, и раз начальник тюрьмы уверяет меня, что здесь – самое безопасное место в Лондоне, я остаюсь.

За стенами тюрьмы «Колдбат филдз» Лондон постепенно исчезал в дыму из полумиллиона печных труб, смешивающемся с желтым туманом, который поднимался от Темзы. Копоть медленно оседала на город. Но даже если бы и не было тумана, «художник смерти» мог не опасаться, что вызовет подозрения. Те несколько человек, которых он повстречал, – какие‑то неотложные дела заставили их набраться храбрости и выйти на пустынные улицы – смотрели на него с благодарностью. В ответ он ободряюще кивал.

В рукаве пальто убийца прятал тяжелый железный ломик восемнадцати дюймов длиной. Он имел острый край с одного конца и крюк с другого – также с заточенным краем. Это был самый необходимый инструмент у рабочих, занимающихся разборкой зданий. Они вставляли крюк в щель в стене, нажимали на лом и вырывали большие куски дерева или штукатурки.

Подобный ломик был использован при совершении второго убийства на Рэтклифф‑хайвей сорок три года назад. Произошло оно в таверне, расположенной неподалеку от лавки, где преступник двенадцатью днями ранее нанес первый удар. Тогда жертвами стали три человека, в то время как в первом случае убитых было четверо, в том числе младенец. «Художник смерти» уже «улучшил показатели», лишив жизни пятерых, из которых двое были детьми. И хотя он намеревался этим вечером продемонстрировать свои таланты в таверне – так же как сделал убийца в тысяча восемьсот одиннадцатом году, – таверна эта должна была находиться на некотором удалении от магазина, в котором в субботу вечером он создал первый шедевр. Настоящий великий артист должен всегда расширять поле деятельности, равно как и сокращать время между представлениями своих «работ» публике. Двенадцать дней – слишком большой промежуток. Лишь два дня между шедеврами – это произведет должное впечатление.

Внезапно из тумана выскочил мужчина и едва не врезался в «художника». В первое мгновение он до смерти перепугался, но тут же напряженное выражение сошло с его лица. Он с облегчением кивнул и побежал дальше, а «художник» продолжил путь легкой, уверенной походкой. Газовые фонари казались размытыми пятнами в тумане. Если не считать отдаленного стука копыт, стояла полная тишина.

«Художник смерти» прошел мимо констебля – он уже сбился со счета, скольких полицейских повстречал сегодня на лондонских улицах, – и махнул ему рукой: дескать, все в порядке. Недалеко от своей конечной цели он кивнул еще одному ошалевшему типу, который пронесся мимо, сжимая в руках корзинку. Должно быть, в ней находилось что‑то ценное, возможно, ужин на всю семью. Неужели этот глупец думает, будто его могут лишить жизни из‑за корзинки с едой?

Очередной констебль подпирал ближайший фонарный столб. «Художник» и ему помахал рукой, а полицейский в ответ кивнул.

Когда «художник смерти» появился в таверне, испуганные посетители разом вскинули головы. Однако, увидев вошедшего, все, за исключением одного мужчины, расслабились и вернулись кто к беседе, а кто к кружкам с пивом и трубкам.

В помещении, полном табачного дыма, находились восемь человек. Справа за стойкой стоял хозяин таверны в белом переднике с завязками вокруг шеи. Двое мужчин восседали на высоких стульях возле стойки. Из глубины зала официантка – в таком же белом переднике – несла блюдо с хлебом и сыром для трех мужчин, сидящих за столом у камина. Восьмой – констебль с настороженным взглядом, занимавший столик недалеко от входа, – вскочил на ноги. Он и был единственным посетителем, который не вернулся к своим занятиям.

– Извините, сержант, – выпалил он. – Я так долго пробыл на улице, а там так холодно, что я не мог…

– Не стоит волноваться, констебль. Я все понимаю. По правде говоря, у меня жутко замерзли ноги, и я зашел сюда по той же причине, что и вы. Что у вас там? Чай? Пожалуй, я к вам присоединюсь.

Хозяин таверны ухмыльнулся.

– Можно и чего получше, сержант. Я налью вам пинту. Бесплатно.

– Нет, благодарю вас, – ответил «художник». – Достаточно и того, что я нарушил одно правило. Но пить на дежурстве – это было бы слишком.

– Да уж, вам приходится нелегко. Но вы нас защищаете. Мы вам за это благодарны. Пожалуйста – горячий чай за счет заведения.

– Вы очень любезны.

Каска констебля лежала на столе. У нее имелась металлическая прокладка, благодаря которой констебль вполне мог при необходимости встать на свой головной убор и заглянуть через забор. Также каска могла защитить владельца от сильного удара по голове, если кто‑то вдруг неожиданно подкрадется сзади. Вот только сейчас она лежала на столе.

«Художник смерти» встал позади констебля, ловко вытащил из рукава ломик и нанес сильнейший удар тупой частью крюка. Череп полицейского раскололся, как гнилая тыква. Убийца развернулся на месте и тремя точными ударами – направо, налево и снова направо – разбил головы трем мужчинам за столиком у камина, которые только‑только собирались приступить к трапезе. Официантка застыла с раскрытым ртом и вытаращенными глазами. Острие крюка распороло ей лицо, и девушка без чувств рухнула на пол.

– А, – только и смог вымолвить хозяин таверны.

К этому моменту двое посетителей, сидевшие за стойкой, уже обильно поливали пол кровью из проломленных голов. Сам же хозяин не успел больше издать ни звука – страшный по силе удар заставил его замолчать навсегда.

Убийца поспешил к первой жертве – констеблю, скинул труп со скамейки, поставил ногу на грудь и, повернув ломик острой частью крюка, распорол мертвому полицейскому горло.

Затем ту же операцию «художник смерти» повторил с тремя мужчинами у камина, с официанткой, мужчинами у стойки. И с хозяином таверны.

Но шедевр еще не был завершен. Убийца оставил страшное оружие на стойке, а потом усадил всех покойников кого за столики, кого за стойку так, что (если не обращать внимания на кровь) со стороны могло показаться, будто люди слишком много выпили и теперь забылись сном.

Сержантская форма была забрызгана кровью, но «художнику» этого оказалось недостаточно. Он зачерпнул две горсти из растекшейся по полу лужи и размазал кровь по шее и лицу, скрывая свое истинное обличье.

Потом открыл дверь черного хода. И наконец поспешил к двери, ведущей на улицу, несколько раз глубоко вдохнул – создать впечатление, будто запыхался после схватки с преступником, – вывалился наружу и прохрипел, обращаясь к констеблю у фонарного столба:

– Убийство!

– Сержант!

Констебль бросился к нему.

– Помогите!

И лжесержант повалился на мостовую.

Ошарашенный констебль выхватил из‑за пояса трещотку и стал ее бешено раскручивать. По всей округе разнесся громкий треск – он должен был привлечь внимание каждого находящегося в этом районе патрульного.

– Там, внутри, – простонал «художник смерти». – Все мертвы.

Уже через минуту на узенькой улочке, затянутой туманом, воцарился хаос. Соседи бежали на звук полицейской трещотки к таверне и в страхе переговаривались:

– Что случилось?

– Боже мой, вы посмотрите за дверь!

– Ужас какой!

– Не может быть! Я всего час назад видел Питера!

– И Марта тоже мертва? О нет!

По улице к месту преступления уже мчались полицейские. В тумане они казались бесплотными призраками.

– Что стряслось?

– Убили? Кого?

– Эй, живо отошли от двери! Вам сюда нельзя!

– Делайте, как приказано! Отошли отсюда!

Констебль, который поднял тревогу, опустился на колени возле «художника смерти». Тот лежал на промерзшей мостовой и постанывал. Лицо и форма были залиты кровью.

– Сержант, я послал за экипажем. Вас доставят к врачу.

– Слишком поздно.

– Мы сделаем все, что возможно. Но вы видели того, кто это сделал?

– Да. Одет как матрос.

– У него была желтоватая борода?

– Бороды не было. Выглядел как обычный матрос.

– Вы видели, куда он побежал?

– Через черный ход. У меня все плывет перед глазами.

– Ага, вот и коляска. Вас сейчас отвезут к врачу. Вы двое, помогите мне перенести сержанта в коляску. Все остальные, слушайте: убийца сбежал через черный ход. Ищите матроса!

«Художник смерти» закрыл глаза и позволил поднять себя и погрузить в подъехавший экипаж. Через мгновение тот рванул с места.

– Помедленнее! – рявкнул констебль, перекрикивая стоящий на улице гам.

– Можно поспешить и доставить его к лекарю живым, а можно растянуть удовольствие и привезти уже труп, – огрызнулся в ответ возница.

Констебль запрыгнул в коляску.

– Но я и не хочу, чтобы его растрясло по дороге до смерти!

В экипаж забрались еще двое полицейских.

– Ищите матроса! – заорали на улице. – Это дело рук чертова матроса!

«Найти матроса будет несложно, – подумал убийца. – Доки находятся всего в четверти мили отсюда».

Коляска подпрыгнула, налетев на камень.

– Он перестал стонать! – воскликнул констебль. – Боюсь, он умирает. Скорее же!

Стук копыт стал громче, коляску теперь подкидывало ежесекундно. Гневные крики людей, собравшихся возле таверны, постепенно растаяли в тумане.

– До дома лекаря осталось совсем немного, – объявил возница. – Вот только в тумане я не могу… Ага!

«Художник» слышал, как кто‑то забарабанил в дверь, потом его взяли на руки и вынесли из коляски. Даже с закрытыми глазами он почувствовал, что в лицо светит яркая лампа.

– Давайте его в дом!

Его пронесли через входную дверь, потом еще через одну и положили на стол.

– Столько крови! – воскликнул врач. – Но я не понимаю, куда он ранен.

Чуть приоткрыв глаза, убийца увидел, что на враче надета пижама.

– Он умер?

– Нет. Он дышит. Так, мне нужно пространство для работы. Вы двое, выйдите отсюда. А вы помогите моей жене принести горячей воды.

Послышались удаляющиеся в разных направлениях шаги.

Врач осторожно расстегнул пальто на пациенте.

– Сержант, вы меня слышите?

«Художник» застонал.

– Я сделаю все, что в моих силах.

Убийца приподнял веки. Над ним склонился мужчина лет пятидесяти пяти, седой и в очках.

Кроме него, в комнате никого не было.

Решительность и мастерство значат все. «Художник» в мгновение ока вытащил кинжал и воткнул его между ребер врача, поразив в самое сердце. Затем выскользнул из‑под бьющегося в предсмертной агонии тела и уложил доктора на стол. В коридоре послышались шаги, и убийца быстро встал у стены рядом с дверью.

В комнату, держа в руках тазик с водой, над которой поднимался пар, быстро вошел констебль. Следом вбежала седоволосая женщина средних лет. Поскольку ее руки были свободны и она могла представлять угрозу (хотя и очень маловероятную), она умерла первой. Кинжал пронзил правую почку.

Констебль услышал, как женщина вскрикнула и упала, и обернулся, не выпуская из рук тазика. Убийца быстро полоснул его кинжалом по горлу – теперь констебль не смог бы крикнуть – и, когда бедняга начал оседать на пол, предусмотрительно подхватил тазик, чтобы тот не упал и лишний шум не привлек внимания вышедших на улицу полицейских.

К несчастью, кровь попала в тазик, и «художник» решил поискать на кухне чистую воду. Он поставил тазик на пол и бросился в заднюю часть дома. На кухне никого не оказалось, а над очагом висел котелок с кипящей водой.

Убийца смыл кровь с лица и рук, потом снял покрытую багровыми пятнами форму сержанта полиции. Под ней оказались потрепанные нищенские лохмотья. Пока он изображал полицейского, избыток одежды на теле не привлекал внимания – холодная погода заставила многих горожан дополнительно утеплиться. Из кармана грязных штанов он вытащил мятую, засаленную шляпу и натянул по самые глаза.

В это время открылась входная дверь, и один из полицейских спросил:

– Ну как он? Будет жить?

«Художник смерти» распахнул дверь черного хода, вышел в переулок и вскоре растворился в тумане. С близлежащих улиц доносились победоносные крики добровольных охотников за убийцей и вопли несчастных, которым не повезло оказаться подозреваемыми. Шедевр «художника» набирал силу и вполне мог в итоге оказаться еще великолепнее, чем надеялся автор.

Немецкий матрос знал английский язык в объеме, достаточном, чтобы работать на английском корабле. В то утро он вернулся после шестимесячного плавания на Восток на судне Британской Ост‑Индской компании, груженном чаем, специями и опиумом. Он нашел гостиницу и сразу же заплатил служанке, чтобы она принесла в комнату ванну и несколько ведер горячей воды. Потом он долго сидел, подтянув колени к груди в небольшой ванне (скорее, ванночке), и наслаждался теплом. Приведя себя в порядок, немец обильно позавтракал, причем в его меню не было ничего рыбного. Завтра он отправится в магазин и на заработанные в плавании деньги купит новую одежду, но сегодня нужно удовлетворить иные потребности. Женщина обслужила его в безлюдном переулке. Языковой барьер не послужил им помехой – достаточно было просто протянуть два шиллинга.

Следующим номером программы значилась таверна. Матрос терпеть не мог английское пиво, но джин ненавидел еще сильнее, поэтому – лучше уж такое пиво, чем ничего. Он уже сбился со счету, сколько выпил кружек и сколько раз сбегал в уборную на заднем дворе, но все никак не мог удовлетворить долго сдерживаемую жажду по алкоголю. Сидевшая неподалеку женщина бросала на него откровенные взгляды, явно давая понять, что ее можно купить за два шиллинга, но тут к ней подошел мужчина и, вероятно, предложил три шиллинга, поскольку проститутка охотно пошла за ним на второй этаж. Наконец матрос почувствовал, что пиво в него больше не лезет и что он не в силах добраться до гостиницы – это при условии, что вспомнит, в какую сторону идти.

Он, спотыкаясь, шел по узким улочкам, и со всех сторон на него наползал холодный желтый туман. В таверне со своим ограниченным словарным запасом немец смог понять только обрывки разговоров. Он уловил, что большинство посетителей обсуждали убийство, совершенное два дня назад, но всех подробностей не разобрал. Кроме того, он слишком устал, чтобы задумываться об этом. Впрочем, матросу показалось странным, что общая атмосфера в таверне была не такой веселой и непринужденной, как он ожидал.

Прислонившись к закопченной стене, чтобы немного передохнуть, немец услышал вдалеке ужасающий грохот и только через некоторое время сообразил, что издает его трещотка лондонского полицейского. Через несколько секунд треск раздавался уже со всех сторон, к нему прибавились и крики. Шум стоял невыносимый. Центр суматохи находился в конце улочки.

– Убийство! – донесся до немца отчаянный вопль.

А следом знакомое слово – «матрос»!

Громкие крики смешивались с топотом множества ног. Судя по звукам, несколько человек бежали как раз в сторону перебравшего немца. В тусклом свете фонарей, едва разгоняющих туман, показались неясные силуэты.

Матрос нырнул в переулок и укрылся в темноте. Через мгновение мимо пронеслась разношерстная толпа. Бегущие продолжали выкрикивать что‑то о матросах.

Весь дрожа, он снова почувствовал острую необходимость опорожнить мочевой пузырь, но сдерживался, пока толпа не пробежала мимо. Некоторые держали в руках ножи, другие – сабли. Один мужчина был вооружен ружьем.

Боль внизу живота нарастала. Немец углубился в переулок и шел до тех пор, пока не пропали из виду улица и фонарь на ней, затем быстро расстегнул ширинку и направил струю на стену. Несмотря на ночной холод, лицо от напряжения усеяли капельки пота – мочевой пузырь требовал освободить его быстрее.

– Что я слышу? – спросил кто‑то невидимый на улице.

Эту простую фразу немецкий матрос понял прекрасно. Он мгновенно остановился.

– Ничего не слышу, – ответили из темноты в начале переулка.

– Да вон там, подальше. Похоже, кто‑то мочится.

– А я так ничего не слышу. Все равно без фонаря и один или даже вдвоем с тобой я туда не сунусь. Ну, даже если тебе и не показалось, это может быть кто угодно. Да хоть один из наших.

– Наверное, пригрезилось. Пойдем лучше догоним остальных. Ты прав: небезопасно здесь одним‑то.

Шаги удалились в том направлении, куда чуть раньше умчалась толпа.

Стоя в темноте, немец трясся от страха, прислушивался и выжидал. В конце концов давление в мочевом пузыре снова сделалось невыносимым, и ему пришлось вторично увлажнить стену.

Наконец он застегнул штаны. Страх выветрил из головы все алкогольные пары. Немец вспомнил, где находится гостиница, в которой он остановился, но до нее еще предстояло добраться незамеченным. Может, если он снимет матросское пальто, то и не привлечет к себе внимания. Ночной холод пронизывал до костей, но до места назначения идти было всего четверть мили, и, возможно, он не успеет по дороге обморозиться.

Немец быстрыми шагами направился к началу переулка. Когда впереди показалось размытое пятно газового фонаря, он сбросил пальто и вышел на улицу.

– Гляди, я ж говорил тебе: там кто‑то был.

Из тумана выдвинулись люди, от которых исходила явная угроза. Матрос охнул.

– Что это он бросил?

– Матросское пальто.

– Если б он был ни при чем, он бы этого не сделал.

Немец сказал им на своем родном языке, что они ошибаются.

– Иностранец!

– Это он! Убийца!

Матрос побежал.

Внезапно спину пронзила вспышка боли. Он недоуменно уставился на кончик сабли, торчащий из живота. Кровь потоком хлынула на штаны и башмаки. Немец попытался шагнуть вперед, но потерял равновесие и рухнул ничком.

– Вот тебе, мерзавец, за Питера и Марту!