Введение. Условно доминирующими теориями можно назвать те, ко­торые "на слуху" у специалистов в данное время

Условно доминирующими теориями можно назвать те, ко­торые "на слуху" у специалистов в данное время, которые часто упоминаются и оказывают позитивное влияние на ход развития данной научной дисциплины. В этом смысле "доминирующая" теория противопоставляется "теории-меньшинству¹' — малоупо-минаемой или вовсе остающейся неизвестной. Разумеется, то, что сегодня считается доминирующим, завтра может уйти в небытие. Возможно, в принципе, и противоположное: когда безвестная при жизни создателя теория вдруг овладевает умами исследова­телей после его смерти (кажется, именно такова судьба грамма­тики Монтегю). Итак, доминирование меняется со временем, под давлением внешних и внутренних обстоятельств.

Наука нового времени, как указывал К. Ясперс, характе­ризуется следующими чертами [Jaspers 1937, 56-57]: стремлением к принудительной и несомненной уверенности, способом мышле­ния, подтверждаемого только в эксперименте и только как тако­вое и ценимого, установкой исследователя на предпочтитель­ность познаваемого единичного перед непознаваемым целым, а

Данный раздел осуществлен также при специальной поддержке Фонда фундаментальных исследований Российской Академии Наук по теме "Доминирующие теории и теории-меньшинства в языкознании".

также надеждой на то, что конкретное исследование непременно послужит прогрессу в науке, стремлением к техническому эффек­ту, и, наконец, пафосом новизны. Все это — внутренние факторы развития науки. Они связаны с динамикой сложившихся и/или складывающихся теорий, с тем, что приводит к "смене парадиг­мы". Например, степень проработки понятия "правило" в теори­ях формальных грамматик (особенно в генеративной лингвисти­ке) увеличивалась с конца 1950-х годов до начала 1980-х в ре­зультате многочисленных опытов описания языкового материа­ла, когда, соответственно с оценкой комфортности той или иной концепции, системы правил (с фильтрами или без них, с упорядо­чением правил или без него, с организацией правил в компонен­ты или без этой организации и т. д.) приходило и представление о том, какими эти правила должны быть и нужно ли вообще по­нятие правила в формальной грамматике.

Кроме этих внутренних факторов, на изменении теоретиче­ского климата сказываются и внешние обстоятельства — то, что иногда именуют "социологией науки" и что связано с "научным бытом" лингвистов, с технической и издательской оснащен­ностью, с человеческими отношениями теоретиков между собой. Скандальная слава или неумеренная скромность исследователя, несомненно, сказываются на скорости распространения взглядов теоретика среди коллег, иногда могут даже стать барьером для развития теории. Существенны в этой связи не только чисто меж­личностные контакты, симпатии и антипатии, отношения "учи­тель— ученик", "начальник— подчиненный" и т. п., но и меж­групповые — отношения между научными школами в целом (а ' не только между отдельными представителями этих школ), а так­же межинституциональные (скажем, между разными кафедрами или университетами), межгосударственные (между научными школами России и США) и даже межконтинентальные. Отноше­ния между европейской и американской лингвистиками относят­ся к наиболее часто упоминаемым.

Так, в начале 1950-х годов отмечалась определенная "науч­ная изоляция" американских лингвистов от европейских [Haugen 1951, 211]: труды и концепции европейских коллег были очень далеки от них. Усугублялось это положение еще и складом мысли более обычным для математика (чем для гуманитария), которому

неважно, кто и как определял понятия точки, прямой, плоскос­ти — важно лишь, что с этими понятиями можно делать. В на­званную эпоху у американских лингвистов было ощущение, что все фундаментальные проблемы лингвистического анализа уже решены, и что осталось только добавить второстепенные детали. Более того, как только появятся компьютеры, всю рутинную лингвистическую работу можно передоверить им [Newmeyer 1986 а, 1]. В 1950-60-е годы это, как мы знаем, уже оценивалось как провинциализм. К традиционно "американскому научному" стилю (по [Joos 1952, v], привычке защищать положения теории индуктивно проверяемыми аргументами) прибавилось желание узнать мнение европейских предшественников. Действительно, построение теории для ученого — прежде всего, мысленный экс­перимент над самим собой (как над "устройством" для получения всех следствий и для проверки положений). Вполне естественно опереться на протоколы подобных экспериментов, полученных предшественниками.

"Межконтинентальный" изоляционизм сказался и на от­чужденном отношении к работам американских лингвистов со стороны европейских коллег, в частности (и особенно) советских. Только примерно с 1956 года началось продуктивное духовное взаимодействие двух этих традиций —_: европейской и американ­ской. В СССР оно проявилось, в частности, в широком распро­странении (переводов) американских исследований, особенно благодаря усилиям проф. В. А. Звегинцева.

К середине 1970-х годов картина разительно изменилась. Важной чертой стало то, что теоретическим, зачастую очень аб­страктным, вопросам стали придавать значительно больший вес, чем описанию многочисленных, а потому и малозначимых (на взгляд исследователей-теоретиков того времени) деталей языка; и вообще описание как цель часто рассматривалось как нечто второстепенное. Отмена межконтинентальной теоретической блокады совпала с переходом от одной доминирующей — струк­туралистской — ориентации к другой, антиструктуралистской.

Структурализм — взгляд на то, как проводить классифи­кацию наблюдаемого материала, а отличительными чертами американского структурализма в 1940-50-е годы были [Newmey­er 1986 b, 46-51]:

— отказ от прескриптивизма, от предписания норм другим
носителям языка,

— тяга к достижению "научных" стандартов точности —
стандартов точных наук; престижным считалось (раньше и позже
этого времени) заниматься естественными науками, и "структур­
ная лингвистика", как полагали, в наибольшей степени соответ­
ствовала этим стандартам.

Структуралисту язык виделся как естественнонаучный объект, вне культуры и в отвлечении от людей, говорящих на нем. В европейской же филологической традиции считалось не­оправданным огрублением пренебрегать, в описании языка, экс­тралингвистическими сведениями из истории народа, говоряще­го на этом языке.

Как и в лингвистике, структуралисты в области теории ли­тературы [Adams 1986, 7] попытались применить структуралист­скую методику к своему объекту (литературе): произвольный и различительный характер языкового знака, а также противопо­ставление диахронического и синхронического подходов. Но по­скольку эта структуралистская волна в литературоведении в США пришла сравнительно поздно — когда в Европе свои пози­ции заняли постструктурализм и деконструктивизм,— в США литературоведческий структурализм прошел практически неза­метно.

Антисхруктуралистскую "генеративную революцию" 1950-60-х гг., принесшую с собой рационалистические, неокартезианс­кие теоретические мотивы, можно оценить как предпосылку для возвращения к филологизму. (Как известно, Н. Хомский утверж­дал, что его теория является антитезой американскому структу­рализму.) В результате получаем своеобразный синтез — сочета­ние "научных стандартов" в языкознании с филологизмом евро­пейского языкознания. К началу 1970-х гг. вместо простого на­блюдения над языковыми явлениями, их упорядочения и отвле­ченных рассуждений о языке вообще — теоретическое языкозна­ние опирается на нотационные приемы математической логики и доводит наблюдения над фактами до того уровня, который был до последнего времени характерен только для физики.

Начиная с 1970-х годов главный акцент делается на форму­лирование и проверку теорий. Теперь любое явление — в част-

ности, язык, — рассматривается и усовершенствуется с опорой на некоторую теорию. Наличные же теории очень разнокалиберны и различаются не только сферой охватываемых данных, но и фи­лософскими установками и целями теоретиков.

Для следующего периода— 1970-х годов — характерными были именно те моменты, которые обусловили популярность концепций типа "грамматики Монтегю" [Chambreil, Pariente 1990, 13]:

— стремятся создать теорию, охватывающую как естест­
венные, так и искусственные языки (языки математической логи­
ки, программирования и т. п.);

— синтаксис представляет интерес только в той степени, в
какой он связан с семантикой;

— целью семантики является объяснение понятий истины и
логического следствия;

— целью синтаксиса является характеристика синтаксичес­
ких категорий, формирующих высказывания.

Ясно, что такие модели (как и трансформационная порож­дающая грамматика) имеют статус не собственно эмпирической дисциплины, а аналога логики или математики (или даже фор­мальной аналитической философии), с их научными канонами неэмпирической науки. Формальные средства настолько мощны, что позволяют выразить самые разные лингвистические подходы к одному и тому же конкретному явлению. Это делает сам аппа­рат такой дисциплины неопровергаемым ("нефальсифицируе-мым"), а потому и не подлежащим обсуждению с чисто "эмпири­ческой" стороны, с языковыми фактами в руках: формальный ап­парат теории модифицируют не столько оттого, что в поле зре­ния исследователя попадают новые явления языка, сколько в на­дежде достичь более высокого уровня обобщения.

1970-80-е годы характеризовались — во всяком случае, в области формальных грамматик, а еще точнее, генеративной лингвистики — переходом от характеристики языка с опорой на системы правил к описанию в терминах систем принципов. В 1970-е годы это выразилось в углубленном интересе к описанию грамматики с минимальным участием трансформаций и с боль­шим участием лексикона. Действительно, в рамках лексикона

можно задать самые идиосинкратичные свойства языка (иногда присущие одной-единственной лексической единице), углубив па-радигматичность грамматики — при том, что "принципы" (в спе­циально генеративистском смысле этого термина) позволяют ох­ватить значительно более широкий спектр конструкций-"син-тагм", — чем правила порождающей грамматики. Это положе­ние, в преломлении концепции Ю. С. Степанова, получило на­звание "укрупнение грамматики" и было продолжением более ранней идеи о том, что "большей глубине парадигматики соот­ветствует большая длина синтагматики" [Степанов 1975, 28].

Вот почему одновременно с углублением формальных ап­паратов различных лингвистических концепций расширились и границы охвата материала в синтагматике. В поле зрения линг­вистов именно теперь оказались "текст", "дискурс" и т. п. как не­посредственные объекты описания, доводимого до мельчайших деталей (а не взятых только в общих чертах, как это было до то­го).

В рамках статьи невозможно дать исчерпывающую харак­теристику доминирующих теорий в сопоставлении с "недомини­рующими" так, чтобы однозначно объяснить, почему одни тео­рии господствуют, а другие занимают статус "теории-меньшин­ства". Это задача отдельного крупного исследования. Здесь мы попытаемся обрисовать только крупные черты теоретического языкознания в конце XX века, характеризующие доминантность на теоретическом небосклоне. Мы поступаем эмпирически, а не дедуктивно: исходим из наличного материала теорий (основыва­ясь на построенной нами компьютерной базе данных — каталоге современных лингвистических концепций, теорий и гипотез), ста­раемся фиксировать его — на основании работ, в которых изла­гаются или критикуются главные положения конкретных кон­цепций. Этот наш материал можно назвать протоколом металин-гвистики.

В результате предварительного рассмотрения к наиболее броским идеям характеризуемого периода можно отнести следу­ющие (в скобках указываются типичные теории — "теории-про­тотипы"), — в соответствии с чем мы и упорядочиваем дальней­шее изложение:

1. Грамматика — интерпретированное исчисление выраже­
ний языка (генеративная лингвистика).

2. Значения вычисляются интерпретатором, а не содержат­
ся в языковой форме (интерпретационизм).

3. Композиционность лежит в основе категорий синтакси­
са, семантики и прагматики (категориальные грамматики).

4. Для лингвистического анализа существенны функции
элементов выражения, а не сами элементы (функционализм).

5. Одно и то же может означать очень разные вещи, но в
разной степени (теория прототипов).

6. Лингвистическое исследование связано с единицами бо­
лее крупными, чем предложение ("лингвистика текста" и "анализ
дискурса").

7. Высказывание — не предмет, а действие, и как таковое и
должно изучаться (теории речевого действия).

8. Мы вычисляем значения высказывания только потому,
что оно предназначалось для нас ("принцип кооперированнос-
ти").

9. Язык — только одна из когнитивных способностей че­
ловека (когнитивная лингвистика).

Эти и подобные идеи сочетаются между собой в различных конкретных теориях аналогично пучку дифференциальных приз­наков. Созвучность конкретной теории духу времени можно оха­рактеризовать на основе набора этих ведущих идей.

1. Генеративная лингвистика, или:

Грамматика как интерпретированное исчисление

выражений языка

1.1. Общие теоретические и методические положения

Название "трансформационализм" укрепилось за генерати-визмом (далее ТПГ — "трансформационная порождающая грам-

матика") по недоразумению: понятие "трансформационное пра­вило", лежащее в основе первых хомскианских концепций, было придумано не Н. Хомским, а его учителем 3. Харрисом. Действительно принципиальные положения ТПГ:

1. Грамматика языка задается как формальная автономная
система. Научный "переворот", связываемый с ТПГ, состоит в
стремлении не только изучать язык, но и устанавливать свойства
грамматики языка как формального объекта [Stechow 1989, 14],
обладающего психологической реальностью в жизни человека.
Грамматика— не конструкт, изобретаемый грамматистом по
своему произволу, чтобы ad hoc объяснить правильность или не­
правильность, осмысленность или бессмысленность предложе­
ний. Лингвист реконструирует грамматику, предстающую перед
его мысленным взором подобно контурам древнего города, от­
крывающимся археологу по ходу раскопок.

2. В ТПГ возрождено положение "Грамматики Пор-Рояля"
(возможно, его придерживался еще Аристотель), огрубленно
формулируемое так: предложения обладают внутренней структу­
рой, связанной с мыслью, и внешней структурой, отражающей
произношение и написание (ср. Peters 1987, 15]); все языки обла­
дают одной и той же внутренней структурой, различаясь только
по внешнему облику своих предложений (ср. [Степанов 1990]).
Внутренняя сложность грамматических правил, как порознь, так
и в их совокупности, заставляет принять, что универсальные
свойства заложены в человеке от рождения, деталями же знание
языка обрастает в результате своеобразного лингвистического
эксперимента человека над речью. Иначе говоря, универсальный
каркас "языка вообще" обогащается деталями конкретного язы­
ка. Самые общие механизмы "универсальной грамматики" про­
являют врожденную человеку способность усваивать человечес­
кий язык. Этот универсальный каркас предопределяет и диапа­
зон варьирования языков. Потому, усваивая родной язык, ребе­
нок делает не все мыслимые, а только вполне определенные виды
ошибок. Поэтому же для овладения родным языком человеку до­
статочно провести серию экспериментов над очень ограничен­
ным речевым материалом, используемым лишь для "вычисления
параметров" данного языка. Параметризация состоит в установ-

лении того, как конкретизирована та или иная переменная в уни­версальной грамматической схеме человеческого языка: напри­мер, какова позиция подлежащего (фиксирована ли она или нет), есть ли согласование, допустим ли эллипсис местоименного под­лежащего и т. п.

3. Модульный подход к объяснению сложных языковых
явлений. Каждая система человеческого поведения, в том числе, и
языковая система, есть автономный модуль, регулируемый сво­
ими наборами принципов. Модули взаимодействуют между со­
бой лишь по результату, не вмешиваясь во внутреннюю механи­
ку друг друга: промежуточные результаты работы одного моду­
ля подвергаются "обработке" другими модулями.

4. Модуль "языковой способности" (language faculty), пол­
ностью предопределяемой врожденными ограничениями, сильно
сужает набор потенциальных формальных объектов, которые
могут претендовать на звание грамматики естественного языка.

5. Языковые способности человека объяснимы, по крайней
мере, частично, через структуру языковых репрезентаций, т. е. че­
рез свойства сущностей, порождаемых грамматикой конкретного
естественного языка. Главная цель теории грамматики состоит в
объяснении (по крайней мере, в собственно лингвистическом ас­
пекте) утонченной структуры этих человеческих языковых спо­
собностей. Лингвистика представляется как раздел теоретичес­
кой, а точнее, когнитивной, психологии.

1.2. "Хомскианская революция"

Становление и бурное развитие ТПГ, связанное с именем Ноама Хомского (Noam Chomsky), или Чомского, называют "хомскианской революцией" [Katz 1980, 37], состоявшей в изме­нении направленности работы лингвиста, замене таксономиче­ского подхода генеративным [Botha 1981, 424]. До этой "револю­ции" (в США, но не в Европе) акцент делался на дистрибутивном анализе, на изобретении процедур для пошагового индуктивного

построения "лингвистических конструктов" на основе высказы­ваний в корпусе. Теперь же на передний план вышли абстракт­ные системы формальных правил, позволяющих определять лин­гвистические понятия и устанавливать свойства воплощений таких систем [Chomsky 1975, 13-32]. В центре внимания теперь "методологические принципы оценки систем формальных правил как наилучших средств прогнозирования и объяснения грамма­тических фактов" [Katz 1980, 37], адекватное грамматическое объяснение фактов (типа: синтаксическая неоднозначность, грамматические отношения, эллипсис, грамматическое согласо­вание, ударение и т. п.), — иными словами, новый метаязык (язык процедур) для формализации грамматических теорий. "Хомскианская революция" победила, поскольку дескриптивизм был внеположен таким задачам [Katz 1980, 425].

Как ни парадоксально, успех этой революции совершенно не проявился в завоевании административных высот сторонни­ками Хомского; значительно более заметны чисто интеллекту­альное влияние и огромное количество прямых и косвенных уче­ников Хомского [Koerner, Tajima 1986, 195-204].

1.3. История генеративизма

Можно выделить [Baltin 1982, 1] два периода в разработке ТПГ: периоды экспансии и сужения. В первый период на главном месте была демонстрация трудностей, с которыми сталкивается лингвист, пытающийся описывать грамматические явления, в мо­делях, альтернативных ТПГ. Главным конкурентом ТПГ была грамматика НС. В программных публикациях этого периода стремились показать необходимость трансформационного ком­понента.

Это были 1960-е гг., эпоха расцвета ТПГ, когда эта теория быстро превзошла по важности когда-то господствовавший постблумфилдианский подход и выдвинула целый ряд новых программ исследования в столь различных областях, как филосо­фия, психология, преподавание языка, антропология и компью-терология (computer science).

Начиная примерно с конца 1960-х годов стали вырисовы­ваться закономерности "поведения" правил грамматики (в том числе, и трансформационных) в различных языках. Тогда обна­ружились универсальные закономерности в том, как "работают" эти правила, каковы порядок и организация их в "блоки". Все это по стилистике было близко процедурному подходу теоретическо­го программирования. Фокус внимания постепенно перемещался с конструирования громоздких, очень сложных и разнородных систем правил для конкретных языков на создание общей грам­матической теории, позволяющей предвидеть зависимости между правилами как реализациями универсальной грамматической те­ории. Выявление таких закономерностей стимулировалось рабо­тами не только Хомского, но и его учеников. Так, Дж.Росс сде­лал массу интересных наблюдений в области "ограничений" (con­straints) на работу правил [Ross 1967]. Дж.Эмондз пытался пока­зать, что трансформации дают чисто косметический эффект, за­трагивают только второстепенные детали поверхностной струк­туры, оставляя в неприкосновенности главный каркас исходной структуры НС (т.н. "гипотеза о сохранении структуры") [Emonds 1969]. В работах Д. Перлмуттсра [Pеrlmuttcr 1971] введены и про­дуктивно использовались "ограничения на правильность поверх­ностной структуры" — по существу, фильтры на поверхностную структуру, интерпретирующие некоторые поверхностные струк­туры как неправильно построенные. Наконец, "теория следов" Хомского: при трансформационном перемещении элемента пред­ложения в старой позиции остается "след" — символ, способный сыграть важную роль в дальнейшей трансформационной судьбе предложения [Chomsky 1973].

Таким образом, период "сужения" наступил не вдруг, а был постепенно подготовлен развитием концепций, когда стано­вилось все яснее, что трансформационные правила в ТПГ — не главное. Более того, теперь с готовностью отказываются как раз от тех трансформаций для описания явлений языка, которые ког­да-то считались свидетельствами в пользу трансформационной деривации: пассивизации, эллипсиса, анафоры и др. Остался только шаг до полного отказа от трансформаций.

Именно в период "сужения", в 1970-е гг., ТПГ в версии Н. Хомского на время уступила свои позиции конкурирующим

направлениям, несколько утратив влияние в лингвистике и за ее пределами. К причинам этого относятся [Newmeyer 1986 а, 227]:

— целенаправленное ограничение области исследования
чисто лингвистической проблематикой — выявлением принци­
пов грамматической структуры;

— "семейный скандал" между сторонниками интерпрета-
тивной семантики (Н. Хомский, Р. Джеккендофф и др.), с одной
стороны, и "порождающей семантики" (прежние ученики Хом­
ского — Дж. Росс, Дж. Грубер, Дж. Лакофф, Р. Лакофф, М. Пос-
тал и др.), с другой;

— рост влияния функционализма как противовеса ТПГ; не
будучи зачастую явными антигенеративистами, функционалисты
(особенно Б. Комри, Ч. Ли, С. Томпсон, Э. Кинан и др.) открыли
новые плоскости в исследовании языка, отличные от приевшихся
к тому времени контроверз генеративизма, привлекли внимание
к новым аспектам функционирования языка;

— неудача в применении генеративных схем и грамматиче­
ских правил за пределами языкознания (например, в лингводи-
дактике).

Но в конце 1970-х — начале 1980-х гг. произошло следую­щее. "Порождающая семантика", успешно конкурировавшая до того с интерпретативной семантикой, сошла со сцены. Были по­лучены новые важные и интересные результаты, подводящие к пониманию свойств универсальной грамматики. Концепция так называемых "пизанских лекций", оформившихся затем в концеп­цию "Управление и связывание" (GB — "Government and bind­ing"), унифицировала множество разрозненных и загадочных грамматических явлений. Она облекала систему принципов в простую и элегантную форму, возродила интерес к формальной грамматике среди американских лингвистов и завоевала для Хомского новых сторонников во всем мире. Успехи в компью­терной технологии и в области формальной теории грамматик создали новые условия для внедрения и проверки ТПГ [Newmey­er 1986 b, 93-94]. К середине 1990-х гг. была сформулирована т. н. "минималистская программа" генеративного исследования, пред­полагающая дальнейшее углубление параметризирующего под­хода к языку [Chomsky 1993], [Chomsky 1994].

Несмотря на этот ренессанс, ТПГ сегодня очень далека от доминирующей позиции середины 1960-х гг. Да и амбиции ТПГ также несколько скромнее, чем первоначально: по Н. Хомскому, "порождающая грамматика конкретного языка (где "порождаю­щая" — всего лишь синоним для слова "эксплицитная") — тео­рия, занимающаяся проблемой формы и значения выражений этого языка. Допустимы различные подходы и точки зрения. Для порождающей грамматики приемлемы только некоторые элемен­ты из этой мозаики. Отправной же точкой является индивидуаль­ная психология, занимающаяся теми аспектами формы и значе­ния, которые определяются "языковой способностью" (competen­ce), понимаемой как частный компонент человеческой мысли (human mind) [Chomsky 1986, 3].

Именно поэтому позиции ТПГ сегодня более прочны, чем когда-либо. Ведь о доминировании свидетельствует не только и не столько число сторонников теории, но и то обстоятельство, что даже предлагая негенеративную теорию, лингвисты очень часто стремятся продемонстрировать ее преимущества перед ТПГ.

- 2. Интерпретационизм, или: Значения вычисляются интерпретатором, а не содержатся в языковой форме

Интерпретационизм есть возрождение "аристотелевского" подхода в методологии науки, произошедшее за последние двад­цать лет, когда наука стала рассматриваться скорее как интер-претативное занятие: теория связывается в первую очередь с про­блемами значения, коммуникации и перевода. Благодаря чему мы и наблюдаем такое разнообразие подходов в теоретическом мышлении. Традиции мышления, ранее малоизвестные или обхо­димые молчанием, вышли на передний план: феноменология, особенно в связи с именем Альфреда Шютца; критическая тео­рия, представленная в последнее время работами Ю. Хабермаса; герменевтика, развиваемая в трудах Х.-Г. Гадамера и П. Рикёра; традиции, казалось бы, ушедшие в небытие — символический ин-

 

теракционизм в США и европейский структурализм и постструк­турализм, — вновь привлекли внимание. Плюс к тому, сравни­тельно новые подходы в социологии и в смежных науках — этно-методология, теория структурирования и теория практики (осо­бенно в работах Бурдьё).

До возвращения интерпретационизма [Giddens, Turner 1987, 2] вопросы "интерпретации" уходили на второй план, в двух отношениях: 1) естественные науки считались внеположен-ными какому-либо интерпретативному исследованию, поскольку предполагалось, что их целью является формулирование объек­тивных законов, или систем законов, в то время как значение те­орий и понятий, как предполагалось, непосредственно связаны с эмпирическими наблюдениями; 2) науки об обществе при таком взгляде также существенно неинтерпретативны, несмотря на то, что их основной предмет переплетается с процессами интерпре­тации культуры и коммуникации. В результате "понимание зна­чения" считалось непроблематичным и мало варьировалось от автора к автору, писавших в рамках этой философской традиции или занимавшихся практической социологией. Если же "понима­ние" и воспринималось как существенное, то, в основном, как по­лезное только в эвристическом плане. Эмпатическое понимание взглядов и чувств другого человека, как считалось, может по­мочь социологу-наблюдателю, пытающемуся объяснить поведе­ние другого человека, — но должно формулироваться операцио­нально или по крайней мере в терминах наблюдаемых и удосто­веряемых свойств поведения. "Пониманию" отводилась роль чис­то психологического аспекта: явления, зависящего от неизбежно интуитивного и недостоверного разграничения элементов в чу­жом сознании.

В теории языка интерпретирующий подход связан с по­строением семантической теории— интерпретационной семан­тики. В этой связи отметим следующее.

Во-первых, часто такую семантику представляют по обра­зу и подобию семантической теории в математической логике: каждому виду семантического выражения приписывают еди­ницу — скажем, множество, истинностное значение, функцию (по множествам дающую истинностные значения) или нечто иное. Эта процедура приписывания рассматривается как выявление ис-

ходной (глубинной), реальной сущности конкретной единицы языка (чаще всего — слова). Такая сущность роднит между собой единицы одного и того же вида и позволяет устанавливать ва-лидность выводов, связанных с употреблением этих единиц в вы­сказывании.

Во-вторых, такая теория дает взгляд на семантическую ин­терпретацию непосредственно в рамках универсума речи, без опосредования репрезентациями для значения языковых кон­струкций. Особенно ясно это видно в "процедурной семантике".

В-третьих, здесь находит продолжение герменевтический, или "аристотелевский" (т. е. не "галилеевский") подход к языку как к результату исторического накопления: история языка явля­ется образцовым объектом для интерпретирования, а потому и для герменевтики. Филологический анализ в широком смысле, в духе герменевтов девятнадцатого века, состоит в "переосозна­нии", или "переузнавании", того, что же именно мы знаем о язы­ке. Эта процедура углубления понимания или обобщения зна­ния, выглядит как реконструкция, подобная платоновскому "вспоминанию" (анамнесису). Понять языковую структуру — значит аналитически проинтерпретировать смысл достигнутого осознания того, что воплощено в грамматических фактах. Это и реконструкция связности (когерентности) фактов, благодаря ко­торой факты только и существуют [Shapiro 1983, 10-11], за факта­ми тогда вскрываются системы отношений, имманентные наблю­даемым данным. Получаемое описание внутренне непротиворе­чиво и подчинено принципу бритвы Оккама. Грамматика, напи­санная с педагогическими целями, на этом может и остановиться. Интерпретативный же анализ стремится к "экспланаторному" пониманию, выходящему за рамки каталогизирования языковых единиц и правил их комбинирования; важно переосознать уже осознанные отношения, воплощенные в фактах: В этом иногда видят возрождение исходной идеи структурализма, до конца так и не реализованной.

В-четвертых, интерпретационный подход заинтересован в описании и объяснении структур человеческого опыта. Эти структуры рассматриваются как субъективные процессы интер­претации — как если бы значение добавлялось индивидом (ин­терпретатором) к объективно существующим вещам и событиям

в мире. Культура же трактуется как унифицированный набор субъективных интерпретаций, по которым имеется консенсус лю­дей— носителей культуры [Deetz 1984, 215]. Именно поэтому оправданным является изучение картины мира через понимание.

речи [Постовалова 1988].

Более подробно об интерпретационизме в целом см. [Демь-

янков 1989].

3. Категориальные грамматики, или:

Композиционностъ повсюду (в синтаксисе, семантике и прагматике)

3.1. Общие положения

Теория категориальных грамматик занимается методами описания искусственных и естественных языков, связанными с типизацией языка. Поэтому эта теория иногда называется логи­ческой грамматикой. Это синтез идей Й.Бар-Хиллела [Bar-Hillel 1964] на основе результатов, полученных ранее польскими логи­ками и философами Ст.Лесьневским и К. Айдукевичем.

Подход К. Айдукевича, в свою очередь, сложился под вли­янием Э. Гуссерля, предложившего следующий способ граммати­ческого анализа. Каждый элемент словаря языка отнесен к одной или к нескольким категориям, так что каждая категория является либо базисной, либо определяемой комбинаторным путем через другие, более простые. Последнее — в соответствии с тем, с эле­ментами каких категорий данная категория может сочетаться при образовании цепочек некоторой заданной категории. В ито­ге имеем бесконечную иерархию прозрачно упорядоченных кате­горий.

В эмпирическую проблему категориальной грамматики

входит установление [Bach 1988,17]:

1) набора примитивных (базисных) и производных катего­рий, необходимых для описания и объяснения естественных язы-

ков, их синтаксиса и семантики (а также фонологии, морфологии

и др.),

2) операций, необходимых для описания и объяснения есте­
ственных языков в синтаксисе, семантике, фонологии, морфоло­
гии и т. д.,

3) отношений между категориями и операциями. Основные
положения таковы [Buszkowski 1989, 20-21], [Marciszewski 1988,
13-14]:

 

1. Функторовость: базисные выражения языка складыва­
ются из функтора (главная часть) и аргументов (дополняющих
этот функтор). Функторы создают структурное единство и поря­
док в каждом сложном выражении языка и являются главными
архитектоническими единицами. Функтор и аргументы, входя­
щие в осмысленное выражение, сами являются осмысленными
выражениями.

2. Типизация: синтаксическую функцию (категорию) выра­
жения определяет приписанный этому выражению тип. Тип
функтора обладает сложной структурой, отражающей типы ар­
гументов и тип целого выражения, полученного с помощью
функтора и его аргументов (в соответствии с исходной идеей
Э. Гуссерля и К. Айдукевича).

3. Атомизация: тип сложного выражения есть функция от
типов атомарных выражений, входящих в состав этого выраже­
ния. Процедура выяснения типов для выражений, сложенных из
данных типов атомарных выражений, строго фиксирована.

 

4. Подстановочность: два выражения принадлежат к одной
и той же категории (т. е. являются выражениями одного и того
же типа), если и только если взаимозаменимы в контекстах пред­
ложений; т. е., категория предложений не меняется от подстанов­
ки выражений одного и того же типа друг вместо друга.

5. Есть (как в теории типов Б. Расселла) иерархия выраже­
ний, начинающаяся именами предметов (эти имена соответству­
ют индивидам) и идущая все выше и выше, когда каждый после­
дующий логический тип базируется в своем определении на низ-
лежащих типах.

6. Принцип А. Тарского: выражения, взаимозаменимые
при сохранении правильности хотя бы в одном контексте, взаи-
мозаменимы в любых контекстах. Иначе говоря, выражения, вза­
имозаменимые хотя бы в одном контексте, относятся к одной и
той же категории. Впрочем, этот принцип часто вызывает сомне­
ния.

7. Композиционность, или компонентность значения: де­
сигнат функтора есть функция от десигнаторов аргументов функ­
тора, ставящая этим аргументам в соответствие некоторый де­
сигнат для целого выражения, полученного соединением функто­
ра и аргументов. Иначе говоря, десигнат целого выражения пол­
ностью определяется через десигнаты входящих в него атомар­
ных компонентов и может быть вычислен путем последователь­
ного установления значения функций при данных аргументах.
Эта процедура подобна вычислению значения сложного арифме­
тического выражения: сначала вычисляется (устанавливается)
значение элементарных арифметических выражений, наиболее
глубоко вложенных в формулу, а затем поднимаются все выше и
выше, так что формула становится все проще и проще. Другая
версия этого принципа: значения составных выражений опреде­
ляются значениями их частей, взятых в данной конфигурации,
т. е. на основании синтаксического правила, соединяющего части
в целое [Lee 1977,305].

8. Фиксированность набора используемых понятий, не ме­
няющихся от языка к языку [Cresswell 1977, 125]: достаточно
знать синтаксическую категорию для каждого символа и указать
его семантику. Процедура перевода на семантический язык логи­
ки первого порядка (главная задача философа-логика) не зависит
от количества элементов языка-объекта.

Помимо собственно грамматики, разработана схема ана­лиза предложений естественного языка [Lambek 1958]. В этой распознающей грамматике, работающей "снизу вверх", использу­ются не только правила грамматики, но и правила "изменения типа" для выражения (аналогичные правилам логического выво­да в конструктивистских версиях пропозициональной логики), что придает [Benthem 1988, с.35] гибкость и элегантность всей си­стеме.

В 1960-е гг. было показано, что категориальные граммати­ки по своей генеративной способности равносильны грамматике НС el 1964, 103], т. е., всегда могут быть переформулиро­ваны в терминах грамматики НС (давая, впрочем, иные синтак­сические, прагматические и семантические объяснения).

Были попытки показать [Lewis 1970, 3-5], что категориаль­ная грамматика, как и грамматика НС, должна быть дополнена трансформационным компонентом (см. один из первых опытов этого в работе [Lyons 1966]), чтобы годиться как для естествен­ных языков (например, для объяснения реального порядка слов и употребления модификаторов), так и для многих искусственных.

Критики обычно отмечают, что этот аппарат недостаточен для описания особенностей естественного языка. Например, от­рицание вряд ли можно описывать только через комбинаторные свойства элементов предложения [Dahl 1979, 97].

3.2. Грамматика Монтегю

Важнейшей реализацией категориальных грамматик явля­ется "грамматика Монтегю". Ричард Монтегю стремился создать "универсальную грамматику" не в смысле лингвистики, т. е. не грамматику, справедливую для всех реальных и потенциальных человеческих языков, — а теорию синтаксиса и семантики, в пер­вую очередь, всех известных искусственных языков логики, и только во вторую — естественных языков.

Первоначально Монтегю был сторонником экстенсиона-лизма, то есть считал теорию множеств достаточной для филосо­фии, а формализацию естественного языка невозможной или чрезвычайно сложной, да и бесполезной (для философии). Одна­ко позже семантику он описывал в интенсионалистских терми­нах, а не в рамках теории множеств. Он выбрал подход с точки зрения условий истины, в рамках теории моделей использующей понятие возможных миров и построил мощный и детализирован­ный механизм теоретико-модельной семантики, сильно упроща­ющий описание синтаксиса, основанного на семантике. Впрочем, не для всех конструкций языка, а только для наиболее трудных с 9 — 2853

 

логической точки зрения: для вопросов, предложений с кванто­рами и "интенсиональными глаголами".

Центральная идея Монтегю: естественный язык в суще­ственных своих свойствах не отличается от формализованных. Монтегю разработал своеобразный алгебраический способ зада­ния соответствий между формой и содержанием в языке, тем са­мым расширив сферу и методы логики и дав инструменты для формулирования аксиоматической теории для естественного языка, позволяющей понять, какую именно работу следует про­делать, чтобы описать семантические свойства той или иной кон­струкции. Усложнения же в этой прозрачной системе— след­ствие того, что "лингвисту он делал слишком много уступок, го­раздо больше, чем какой-либо логик до него" [Stegmuller 1986, 37].

Однако неожиданная смерть (7 марта 1971 г.) не позволила Монтегю довести до конца свой проект. В его работах (особенно [Montague 1974]) набор сложных формул допускает самые разные интерпретации.

Принципы концепции таковы (ср. [Stegmuller 1986, 39-60], [Cooper 1980]):

1. Логицизм: естественный язык анализируется с опорой на
понятия и аксиомы современной логики.

2. Принцип "семантики по Тарскому":

 

2.1. Цель семантики — определить для конкретного языка
понятие истинного предложения.

2.2. Понятие логического следования основано на понятии
истинного предложения.

3. Формализация основана на четких правилах, предопре­
деляющих степень точности всей системы. "Шаги" такой форма­
лизации:

3.1. Предложение S естественного языка переводится в свою нормированную форму N(S) — перифраз, отражающий ло­гическую структуру предложения. В итоге получается квазиесте­ственное предложение (синтаксически не всегда безукоризнен­ное), содержащее, помимо лексем языка-объекта, еще и символы искусственного языка— скобки, кванторы, переменные и т.п.

Лексемы естественного языка трактуются как атомарные выра­жения, а синтаксические категории языка не изменяются.

3.2. Нормированная версия переводится в формулу F ис­
кусственного языка, логическая структура которой — та же, что
и у квазиестественных предложений; по мнению многих, в каче­
стве искусственного языка наиболее удобен язык логики преди­
катов первого порядка. Более того, утверждается, что предложе­
ния естественного языка всегда переводимы в формулы целевого
языка интенсиональной логики, равносильного языку предика­
тов первого порядка.

3.3. Для F строится интерпретация, отвечающая следую­
щим условиям:

 

3.3.1. Интерпретация дескриптивных знаков, содержащих­
ся в F, должна согласоваться со значением лексем самого предло­
жения S.

3.3.2. Значение логических знаков (юнкторов и кванторов)
стандартно и вычисляется с помощью процедур.

3.3.3. F является выражением, являющимся истинным или
ложным в языке L, что вычисляется по семантическим правилам.

 

4. Интенсионалистская версия "принципа Лейбница": су­
ществует взаимно-однозначное соответствие между индивидом и
множеством атрибутов, ему приписываемых.

5. Принципы, переформулирующие положения Г. Фреге:

 

5.1. Семантическая эксплицитность: семантика естествен­
ного или искусственного языка и есть семантика интерпретации.
Каждому правильно построенному выражению однозначно при­
писывается определяемая сущность — значение, или денотат.

5.2. Функциональность: значение, или денотат, каждого
правильно построенного сложного выражения есть некоторая
однозначно получаемая функция от значений (или денотатов)
правильно построенных частей этого же выражения.

5.3. Дихотомия "экстенсионал — интенсионал": каждому
выражению приписан экстенсионал (референция, отнесенность к
предмету) и интенсионал ("смысл"), в совокупности составляю­
щие денотат, или десигнат, этого выражения.

9*

 

6. Принцип Карнапа: интенсионалы — функции, определя­
ющие экстенсионалы на множестве возможных миров.

7. Контекстность семантики: семантика учитывает зависи­
мости десигнатов (т. е. экстенсионалов и интенсионалов) выра­
жения от всех существенных контекстов.

8. Автономия синтаксиса и семантики: грамматика язы­
ка— абстрактные синтаксические и семантические системы, свя­
занные с символами (и их комплексами, порожденными по пра­
вилам) и с отношением к аспектам реального и возможных
миров.

9. "Процедурные" особенности:

9.1. Множество предложений определяется рекурсивно.
Рекурсивно определяются, более того, множества, каждое

из которых соответствует некоторой категории языка. Рекурсив­ное определение, указывающее, что именно является выражением языка и к какой категории выражение принадлежит [Montague 1973], состоит из трех частей: основание рекурсии, рекурсивное положение и исключающее положение. Основание может выгля­деть так: "а принадлежит множеству X, b принадлежит множест­ву Х\ Набор таких оснований определения играет роль лексико­на языка. Пример рекурсивного положения: "Если х принадле­жит множеству X, и у принадлежит множеству X, то ху тоже при­надлежит множеству X'. Исключающее (или ограничивающее) положение: "Членом множества X является все то и только то, что допускается основанием рекурсии и рекурсивным положени­ем".

9.2. Никакие рекурсивные положения не порождают про­
межуточных форм, которые не являлись бы членами окончатель­
ного множества. Это свойство "постоянной правильности" отли­
чает грамматику Монтегю от многих генеративных концепций.
Монтегю отказывается от многих приемов анализа, столь объяс­
нительных в трансформационной грамматике. В частности, не
разграничиваются обязательные и факультативные правила.

9.3. Поскольку рекурсивные положения выглядят как
утверждения о вхождении элемента в данное множество и имеют

вид "если — то", нет необходимости в прямом "внешнем" (extrin­sic) упорядочении правил. Правило работает или нет только в за­висимости от того, входят ли элементы в множества, указанные в рекурсивном положении.

9.4. В синтаксисе нет никаких абстрактных уровней. Дере­во анализа для предложения, порождаемое грамматикой, и гра­фически, и содержательно напоминает представление в теории доказательств; оно отражает путь доказательства того, что выра­жение принадлежит данному множеству. Шаг в построении пред­ложения соответствует шагу этого доказательства. Каждый узел дерева содержит указание на уже построенную часть (основание рекурсии) и на синтаксическую операцию, непосредственно при­водящую к этому выражению (рекурсивное положение).

10. Сопоставление с генеративной грамматикой. Сам Р. Монтегю скептически высказывался по поводу трансформаци­онной грамматики, расхождения с которой состоят в следующем:

10.1.Для Н.Хомского грамматика— область психологии и устанавливает, как человек осваивает язык, продуцирует и по­нимает речь с опорой на универсальные врожденные способнос­ти, настраиваемые на конкретный язык. Хомский пытается по­нять, что же делает язык человеческим языком, отличает от иных систем символов. Для Монтегю грамматика— область логики, например, грамматические свойства кванторов объясняющей как следствие логической системы.

10.2. И Хомский, и Монтегю исходят из возможностей сво­ей родной области знаний, чтобы помочь другой науке решить ее проблемы. Но различны "благодетельствуемые" науки: Хомский как лингвист стремится объяснить свойства психики через свой­ства грамматики. Монтегю же считал, что математическая логи­ка должна объяснить свойства естественного языка.

Сегодня грамматика Монтегю — общее направление, в ос­нове которого лежат [Werner 1986, 140]:

— обобщение логики исчисления предикатов в рамках об­общенной теории типов в приложении к семантическому описа­нию естественного языка;

 

— использование понятия возможного мира при трактовке неэкстенсиональных конструкций.

Расхождения же затрагивают: 1) вопрос о том, какой долж­на быть семантическая интерпретация — прямой или опосредо­ванной какими-либо промежуточными (между синтаксисом и се­мантикой) представлениями, 2) степень адекватности принципа композиционности для естественного языка, 3) общий формат описания лексикона, морфологии и синтаксиса естественного языка.

4. Функционализм, или: