П. О понятии парадигмы научного знания

Примечательной особенностью современной теоретичес­кой лингвистики является ее ярко выраженный интерес к метаг лингвистическим построениям и, в частности, к созданию такого аппарата терминов и понятий, которые помогли бы адекватно отразить ее собственную историю и ситуацию, сложившуюся к сегодняшнему дню. Стремление понять то место, которое зани­мает лингвистика среди других наук, стремление охарактеризо­вать ту роль, которую играют современные научные концепции о языке в общей цепи поступательного движения лингвистики, — все это ведет к попыткам осознать, в каком направлении идет преобразование бытующих в ней идей и определить более точно цели и задачи самих лингвистических исследований, вырабаты­вая для этого новые подходы к описанию и объяснению языко­вых явлений. Размышления о прошлом науки и ее настоящем ста­тусе призваны сегодня отразить не только историю науки и при­оритеты в постановке и решении тех или иных проблем, — они мотивированы прежде всего убеждением в необходимости ис­пользовать эти данные для лучшего программирования исследо­вательских направлений, для установления того, какой должна быть теоретическая лингвистика (ср.(Демьянков 1989, 12]. Осо­знание ее опыта требует тоже новых методологических устано­вок и новых понятий.

В 70-е и 80-е гг. ученым, работающим в области теоретиче­ской лингвистики, становится особенно ясным радикальный ха­рактер потрясающих ее перемен, и рефлексия над путями разви­тия науки оказывается сопряженной с интенсивной деятельно­стью по анализу и оценке выдвигаемых теорий, по определению вклада отдельных школ и отдельных ученых в исследование язы­ка. Как и в других науках, пристальное внимание привлекает к себе сама трансформация общих представлений о сути изучае­мых объектов, причины и условия появления новых взглядов на объект. Большое распространение получают в этой связи те кон­цепты, которые помогают осветить исторические судьбы кон­кретной науки, диалектику их развития, основные периоды в эволюции научного знания, его истоки. Возникают вопросы о том, как наиболее целесообразно — по именам, по школам, по идеям — рассматривать положение дел. Ответы на эти вопросы начинают связываться все более часто с понятием парадигмы на­учного знания, которой надлежит выполнить как бы двойную функцию: с одной стороны, отражая оригинальность и своеобра­зие взглядов определенного направления или школы, а, с другой, способствуя периодизации истории науки при смене одной пара­дигмы знания на другую в ходе научной революции.

Введенное впервые в начале 60-х гг. Т. Куном понятие па­радигмы было связано с его стремлением подчеркнуть важность коренной ломки бытующих в науке и устаревающих представле­ний, продемонстрировать причины и условия подобных изме­нений, охарактеризовать грандиозные последствия таких измене­ний, происходящих в виде научной революции и связанных в ко­нечном счете с резким непризнанием прежнего набора знаний и решений — прежней научной парадигмы. Изучая структуру на­учных революций, Т. Кун как бы отказывался от идеи простого одномоментного скачка в системе взглядов и подошел к анализу сложных факторов, приводящих к научной революции как сме­няющей плавное и постепенное накопление данных, а, главное, преобразующей исходные допущения науки. В намерения Т. Куна входило также описать черты "нормальной" или "зре­лой" науки, формированию которой предшествует некий предпа-радигмальный период развития, нарушаемый именно научной революцией, выдвигающей новую парадигму знания, которая по

протяжении определенного периода тоже будет революционно преобразована в новую.

В фокусе внимания Т. Куна находились закономерности развития естественных наук: радикальные сдвиги в системах гос­подствующих взглядов он иллюстрировал примерами из физики и химии, механики и биологии, в которых стимулами революций являлись прежде всего новые научные открытия. Уже это пред­определило общий вывод Куна о том, что эти науки "развивают­ся не таким образом, как другая любая область культуры" [Кун 1977, 272]. Однако очень многими учеными монография Куна была воспринята как общеметодологическая, поэтому ее появле­ние вызвало к жизни множество публикаций, связанных с уточ­нением, а нередко и критикой предлагаемых им основ научной историографии. Всестороннее рассмотрение получили, напри­мер, связанные с его книгой вопросы получения знаний и его роста, но, конечно, основной поток литературы относился имен­но к освещению проблем научных революций и парадигм науч­ного знания (см., например, [Швырев 1988]). Для нас особый ин­терес представляет тот факт, что идеи Куна были очень скоро ис­пользованы для того, чтобы прояснить историю лингвистики и усовершенствовать ее периодизацию, чтобы представить ход ее эволюции в виде смен главных ее парадигм (сравнительно-исто­рической, а затем структурной), а саму смену рассмотреть как на­учную революцию. Одна из первых удачных попыток такого ро­да принадлежала Э. А. Макаеву (см. [Макаев 1977].

Но отношение к выдвинутым Куном методологическим понятиям в лингвистике не было однозначным. Как и в других науках, одобрение одних сталкивалось с резким неприятием его мнений у других ученых и хотя рассмотрение всех этих взглядов явно выходит за пределы настоящей работы, общее представле­ние о тех аргументах, которые приводились в защиту понятий, или, напротив, доказывали их неприменимость, кажется нам да­леко не бесполезным. Да и уточнения и, возможно, развития по­нятия парадигмы научного знания можно ожидать только после того, как все его положительные и спорные стороны будут выяв­лены и подвергнуты специальному анализу.

"Под парадигмами, — писал Т. Кун, — я подразумеваю признанные всеми научные достижения, которые в течение опре-

деленного времени дают научному сообществу модель постанов-: ки проблем и их решений" (Кун 1977, 11]. Очевидно, что подоб­ное определение открывало широкий простор для разных его ин­терпретаций, что учел впоследствии и сам Кун, предлагая заме­нить понятие парадигмы понятием дисциплинарной матрицы и в то же время внося коррективы в понятие парадигмы и учитывая многие возражения, которые были выдвинуты против него (см. (Кун 1977, 229 и сл.]).

Бурные дискуссии по поводу понятия парадигмы в лингви­стике и антропологии начались, по всей видимости, специальны­ми симпозиумами 1964 и 1966 гг. и первые реакции лингвистов были скорее отрицательными: немало ученых утверждали, что понятие парадигмы научного знания в лингвистике вообще не­приемлемо и не может адекватно охарактеризовать специфику роста в сфере гуманитарного знания (ср. [Коегпег 1983 а, 1213; 1983 6; Banner 1983, 847]). С развернутой аргументацией против применения указанного понятия выступил в середине 70-х гг. К. Персиваль [Percival 1974], а в конце 70-х Ю. С. Степанов под­черкивает, что единственное, что можно заимствовать у Т. Ку­на—это сам термин "парадигма" [Степанов 1980, 112]. Но поле­мика вокруг куновских идей не прекращалась: в американской лингвистике все большее распространение получает понятие ге­неративной парадигмы знания и хомскианской революции как знаменующей ее появление на мировой арене. С момента введе­ния этих терминов Дж. Серлем и Ф. Ньюмейером (см. (Newmeyer 1986; 1989] они приобретают значительную популярность: ведь генеративистам импонировала мысль о том, что они совершили целый переворот в лингвистике и психологии и начали новый пе­риод в ее развитии. Вопросом первостепенной важности для ис­ториографов и методологов лингвистической науки становится, действительно, вопрос о том, имела ли место в истории хомски-анская революция и даже о том, сколько революций может вы­нести один лингвист на плечах, как остроумно замечает А. Хилл [Hill 1980, цит. по Коегпег 1983, 879]. Но для того, чтобы отве­тить на этот вопрос (см. также [Winograd 1983]), необходимо рас­смотреть саму генеративную грамматику и сравнить ее с предше­ствующим периодом, т. е. проанализировать, в чем именно за­ключался резкий разрыв с дескриптивизмом, и можно ли описать

его сущность, квалифицируя его как переход от одной парадиг­мы знания к принципиально отличной. В свою очередь, для того, чтобы совершить это, надо рассмотреть, какое содержание вкла­дывается нами в понятие парадигмы, т. е. отразить сущностные характеристики самого понятия парадигмы. Разделяя в общем ту высокую оценку, которую дает куновскому понятию В. С. Швы-рев, а также соглашаясь с тем, что именно многоплановость это­го понятия сослужила ему добрую службу, мы исходим из того, что "реалия, выделенная и зафиксированная в книге, должна бы­ла быть подвергнута более тщательному анализу" (Швырев 1988, 54). Думается, что подобный анализ целесообразно осуществить на материале истории одной науки и даже уже: выбрав в качестве материала развитие знания о языке во второй половине XX века и останавливаясь подробно на роли и теоретических основаниях того направления в этом развитии, которое получило название "генеративной (порождающей) грамматики" и которое, на наш взгляд, заслуживает вполне, чтобы его считали представляющим особую парадигму научного (лингвистического) знания. Нет, на­верно, при этом необходимости специально подчёркивать тот факт, что подобно целому ряду ученых мы полагаем, что понятие парадигмы чисто интуитивно представляется вполне разумным и что его можно использовать для демонстрации развития науч­ных идей в лингвистике, хотя, несомненно, и в модифицирован­ном виде и что, наконец, полностью отвергать его кажется неце­лесообразным (ср. [Руденко, 1990, 263]).

По мнению В. Банера, в лингвистике всегда наряду с доми­нирующим, господствующим направлением существовали и дру­гие, более или менее противопоставленные друг другу школы. Такое положение дел не означает, по его мнению, что лингвисти­ка не достигла статуса зрелой науки, и, что, следовательно, поня­тие парадигмы не может отразить своеобразия эволюции лин­гвистических идей и более приемлем здесь термин "течение" [Ban­ner 1983]. В принципе, однако, признание одновременного суще­ствования нескольких течений или школ не означает, что они не могут иметь общих точек соприкосновения и, таким образом, по Куну, развиваться в пределах одной и той же парадигмы: приме­ром такого положения дел мог бы служить структурализм, кото­рый, как хорошо известно, был представлен на разных континен-

тах и в разных странах своими собственными школами. К тому же понятие течения кажется лишенным терминологической опре­деленности, и он может быть использован, на наш взгляд, лишь в развернутых "аналитических дескрипциях". Присоединяясь к кри­тической оценке куновских взглядов, данной К. Персивалем, Ба­нер полагал в то же время, что мысли Куна об общественном, психологическом и социальном климате научной парадигмы за­служивают серьезного отношения и нуждаются в дальнейшем развитии.

По мнению крупнейшего специалиста в области лингви­стической историографии К. Кернера, анализ Персиваля лишен должной глубины, а потому к обсуждению понятия парадигмы имеет смысл вернуться еще раз [Коегпег 1983, 877 и 1214]: в линг­вистике понятие научной революции и парадигмы нашли широ­кий отклик и не могут остаться без внимания.

Резкое неприятие понятия парадигмы знания характеризу­ет последнюю монографию Р. де Богранда, посвященную исто­рии лингвистических учений в XX веке [Beaugrande 1991]. Со­гласно его мнению, это понятие скрывает подлинную сложность и даже противоречивость не только во взглядах ученых одной школы, но даже во взглядах одного и того же лингвиста. Оно огрубляет общие представления о ходе развития идей, ибо за­ставляет искусственно выводить единые линии развития там, где их нет. В существующих исторических обзорах из литературы по вопросу выбирают лишь те мнения, которые служат подтвержде­нию какой-либо идеи, остальные же мнения просто не принима­ются во внимание. Вследствие такой подгонки цитат само суще­ствование единой парадигмы знания оказывается своего рода на­учной фикцией [там же, 343 и cл.]. Ошибочным он считает и мне­ние о том, что историю лингвистики можно представить как цепь беспрестанно происходящих научных революций: здесь, напро­тив, все время возвращаются к обсуждению одних и тех же про­блем, в силу чего нередко можно утверждать, что лингвистика топчется на месте. Во всяком случае, здесь сильна власть тради­ций и преемственности. Несмотря на нигилистическое отношение к куновским идеям, влияние их в книге все же ощутимо, а основ­ные направления, выделяемые Бограндом,— компаративное, структуральное, генеративное и т. п. — равносильны тем, кото-

рые у других ученых рассматриваются как отдельные парадигмы знания.

Сильной стороной концепции самого Р. де Богранда, важ­ной для нас по причинам методологического порядка, является сам принцип рассмотрения истории лингвистики по дискурсив­ным построениям отдельных выдающихся лингвистов, т. е. по цитируемым обильно текстам этих ученых, что призвано проде­монстрировать развитие идей, их постоянные модификации и уточнения в разных трудах и разных пассажах одних и тех же ав­торов. Очевидно, однако, что сообразуясь с такой динамической точкой зрения на происходящее, можно подойти так же и к поня­тию парадигмы знания: возможно, что в становлении парадигмы действуют разные факторы, возможно тоже, что отдельные ее звенья (о них мы подробно расскажем ниже) принимают свой окончательный вид после ряда изменений и, наконец, что и пара­дигма в целом испытывает разные трансформаций вплоть до того момента, когда новая революция полностью подрывает ее устои. Думается, что прав Богранд и тогда, когда подчеркивает, что все теоретические положения отдельных лингвистов должны пониматься и интерпретироваться в контексте своего времени и в зависимости от общих установок и целей исследователя. Но ведь это же может быть отнесено и к пониманию концептов парадиг­мы и научной революции у Т. Куна.

В контексте всей книги Куна становится, однако, ясным, что у каждого из названных понятий есть как бы своя собствен­ная цель. В тех случаях, когда Кун рассуждает о принципах роста научного знания, об особенностях формирования нового знания, ему очень важно подчеркнуть роль научных революций как вы­хода из кризиса, как необходимого этапа в преодолении чисто кумулятивного накопления сведений об объекте; его рассуждения носят явно антикумулятивный характер, и с этим можно согла­ситься. В тех же случаях, когда ему нужно описать развитие в пределах уже сложившейся "нормальной" науки, он подчеркива­ет существование некой единой системы убеждений и ценностей, характеризующей деятельность научного сообщества, объеди­ненного общими представлениями, научным инструментарием, даже набором правил, которым в пределах заданной парадигмы надлежит строго следовать, понимая их набор как "образец" и в

6 — 2853

то же время — гештальт. В описании этой ситуации Куну как бы становится необходимым тот научный эталон, по отношению к которому знание может быть оценено как традиционное или же, наоборот, как новаторское, содержащее зародыш наступающей революции. И то и другое представляется нам заслуживающим серьезного внимания и вполне пригодным для характеристики развития науки о языке.

В контексте рассуждений о научных революциях Т. Куну кажется важным подчеркнуть, что революции в науке бывают большими и малыми, что они могут затронуть "только членов узкой профессиональной подгруппы" и что далеко не ясно, как они могут возникать [Кун 1977, 76]. Ему также важно осознать, что "развитие науки идет не путем плавного наращивания новых знаний на старые, а через периодическую трансформацию и сме­ну ведущих представлений, то есть через периодически происхо­дящие научные революции" (см. [Микулинский, Маркова 1977, 279]. Но вряд ли переход от традиционного описательного исто­рического языкознания к структурализму можно охарактеризо­вать как такое плавное наращивание, уже не говоря о переходе от структурализма к генеративизму. И здесь дело не в неких ре­лятивистских скачках, а в выдвижении таких идей, которые дей­ствительно преобразуют облик науки и ее главные установки.

Но, собственно, против мысли о двух типах познаватель­ной деятельности — революционном и эволюционном — не воз­ражают и другие методологи науки (см., например, Поппер 1983). К тому же сама историческая ситуация второй половины XX века с ее лавинообразным накоплением информации и рез­ким преобразованием типа и способа ее обработки— все это требовало нетривиальных оценок происходящего, а, значит, и нетрадиционного, антикумулятивного подхода. Подобная пози­ция, на наш взгляд, должна быть поддержана. Другое дело, что и у нее могут выявиться слабые стороны при рассмотрении про­блемы преемственности знаний. Странно было бы, например, по­лагать, что в лингвистике как науке гуманитарной наращивания знаний вообще не существует и что новые знания опровергают старые (подобная ситуация в теоретической физике решается главным образом за счет признания старых сведений как бы частным случаем более общих). Конечно, следует согласиться и с

тем, что понятие новых данных в лингвистике отлично от того, что подразумевается в естественных науках — здесь чаще гово­рят об открытиях и т. п. И все же требуют известных оговорок слова о том, что "во всяком случае в ряде ситуаций развитие лин-гвофилософских парадигм детерминируется не столько обнару­жением принципиально новых реальностей, тем более — катего­рий, сколько выявлением возможностей новых интерпретаций в принципе уже известных фактов" [Руденко 1990, 261-262]. В лин­гвистике "новой реальностью" становится сама новая интерпре­тация фактов! С другой стороны, даже если речь идет только о новых онтологических реальностях, то и здесь следует, наверно, признать, что вовлечение в лингвистический анализ ранее не изу­ченных и, в частности, экзотических языков, соответствует обна­ружению новых явлений, а это, в свою очередь, заставляет пере­сматривать складывающиеся концепции.

Вопреки привычным утверждениям о том, что объект, яко­бы, не зависит от факта существования теории, описывающей этот объект, а теория объекта — не зависит от деятельности ис­следователя с объектом, есть все основания полагать, что в гума­нитарных науках статус существования выделяемого объекта мо­жет определяться теорией данного объекта, причем теория о нем может быть частично продуктом деятельности с ним [Фрумкина 1980, 214-216]. В таком случае можно утверждать, что новые под­ходы в современной лингвистике тоже приводят к обнаружению новых реальностей, и в этом смысле последние близки "открыти­ям" в естественных науках. Примером может служить новая клас­сификация глаголов, полученная в теории речевых актов: так, одно только выделение перформативов способствовало новому пониманию семантики ассертивных утверждений, точно так же как выделение директивов — уточнению и расширению катего­рий повелительного наклонения и т. п. Объекты, увиденные в но­вом ракурсе, выявляют новые свойства; наука получает в свое распоряжение новые факты. Об ингерентных связях нового мате­риала с новыми теориями и новыми подходами в лингвистике свидетельствуют и исторические условия возникновения сравни­тельно-исторического языкознания в отличие, например, от де­скриптивного направления.

б*

Именно в лингвистике, где опора на накопленные в ней эм­пирические данные особенно важна, велика и опасность пола­гать, что здесь господствует один индуктивный подход и что лишь факты диктуют определенный способ их представления. Большой заслугой Н. Хомского является то, что он внес новую струю в давний философский диспут о соотношении эмпиризма и рационализма в процессах познания и отстаивал необходимость дедуктивно-гипотетического подхода в лингвистике (см.. под­робнее [Жоль 1990,174 и сл.]; настоящий раздел, с. 24 и сл.).

Завершая рассмотрение понятия научной революции' у Т. Куна, хочется еще раз отметить, что основные возражения против его применения в лингвистике были связаны в основном с отрицанием существования в языкознании резких "парадигм раз­рыва" (ср. [Серио 1993; Степанов 1980, 111 — 112]), т. е. с общей оценкой фактора преемственности в истории этой науки. Но как правильно указал Р. де Богранд, учет традиций прошлого здесь принимает весьма неожиданные формы: возвращение к предше­ственникам не бывает признанием непосредственных предтеч но­вой концепции, а приобретает вид "прыжков к предкам" — ances­tor-hopping, т. е. перескока на большую историческую глубину [Beaugrande 1991, 344]. Иначе говоря, линия развития лингвисти­ки довольно сложна — отвергая своих непосредственных пред­шественников, ученые используют в то же время гораздо более ранние источники, благодаря чему "парадигмы разрыва" харак­теризуют прежде всего смену смежных поколений, но они суще­ствуют, и их наличие нельзя не признать (ср. [Winograd 1983, 8]. В этом смысле можно полагать, что у каждой парадигмы есть своя история и что прослеживаемая общая линия развития каких-ли­бо идей имеет не просто точки, но целые периоды разрыва и за­бвения предшествующих традиций.

В качестве примера "перескоков" во временной последова­тельности можно привести примеры обращения Р. Якобсона к идеям Ч. Пирса и Ч. Морриса, Н. Хомского — к картезианской школе, современной филологии — к идеям герменевтики и т. п.

В целом можно поэтому утверждать, что история лингви­стики демонстрирует разные типы развития и процесса возник­новения знаний и что она не может служить мотивом отказа от понятия парадигмы, призванного охарактеризовать и трансфор-

мацию взглядов, и их преемственность — в зависимости от при­нимаемой точки отсчета и, что особенно важно, точки зрения, о которой так ясно говорит Ю. С. Степанов, выдвигая понятие "стиля мышления" и уточняя само понятие парадигмы (ср. [Серио 1993, 37; Степанов, Проскурин 1993, 15; Степанов 1985; Швырев 1988, 52 и сл.]). В итоге понятие парадигмы знания представляет­ся нам удобным способом выделить некие концептуальные еди­ные моменты за внешним разнообразием подходов, средством обнаружить сходство "на глубине", прочертить основные линии развития науки в рассматриваемый период и выделить главные тенденции в ее поступательном движении. Это понятие диктует необходимость определить ключевые концепты определенных эпох и отличить эволюционные периоды от революционных, охарактеризовать природу новаторских идей. Ведь одно только кумулятивное понимание роста науки никак не может объяснить появления "фундаментальных гипотез, вступающих в противоре­чие со сложившимися в науке понятиями, представлениями и да­же целыми системами знания и приводящих к научным револю­циям" [Постовалова 1980, 57]. Понятие парадигмы обязует также рассмотреть более конкретно причины наступающей ревизии концепций. Ведь, по Куну, существенным аспектом зарождения новой парадигмы знания оказывается ее психологическая при­влекательность. Создается она благодаря тому, что появление новой парадигмы приносит с собой надежду на выход из тупика и кризисного состояния — это помогает преодолеть ощущение, что прежние пути анализа исчерпаны и уже не приносят никаких результатов. Именно в этом смысле Т. Кун говорит о том, что "в каждом случае новая теория возникла только после резко выра­женных неудач в деятельности по нормальному решению про­блем" [Кун 1977, 107], или о том, что в моменты формирования новой парадигмы усиленно ощущается недоверие к прежним [Там же, 110]. Он правильно отмечает: "что-то должно заставить по крайней мере нескольких ученых почувствовать, что новый путь избран правильно" [Там же, 207 — 208].

Важным компонентом в понятии парадигмы мы считаем в связи со сказанным представление о ее направляющей роли. Дело заключается не в том, что новая парадигма знания сразу же пред­лагает новые решения ставящим в тупик проблемам, — она опре-

166

деляет скорее перспективные пути анализа, связанные с виденьем объекта в ином по сравнению с прошлым ракурсе. В такой ситуа­ции, — пишет Кун, — "требуется выбор между альтернативными способами научного исследования, причем в таких обстоятель­ствах, когда решение должно опираться больше на перспективы в будущем, чем на прошлые достижения" [Кун 1977, 207].

Методологически мы считаем существенным также, что возникновение новой парадигмы знания связано с формировани­ем иного "третьего мира", т. е. мира объективного знания, данно­го каждому члену научного сообщества. Ведь принятие постула­тов определенной парадигмы и следование ее предписаниям означает для отдельно взятого ученого возможность согласиться с целым рядом теоретических допущений об объекте и его свой­ствах без особых доказательств, т. е. принимая их на веру. Тогда "ему не приходится в своей работе перестраивать всю область за­ново, начиная с исходных принципов, и оправдывать введение каждого нового понятия" [Кун 1977, 40]. Кун остается верным попперианцем, утверждая, что третий мир с его постулатами (что, на наш взгляд, составляет особое звено парадигмы) рас­сматривается затем "как основа для его дальнейшей практичес­кой деятельности" [Гам же, 28]. Используя мысли Г.-Г. Гадамера, мы считаем необходимым выделить в понятии парадигмы звено ее "предпосылочного знания", систему ее исходных допущений. В связи с этим кажется важным подчеркнуть и другое— именно лингвисту, использование термина "парадигма" для которого вполне естественно, понятно и стремление в ситуации его широ­кого использования придать этому термину более определенный и конкретный характер. В частности, концептуальное основание у этого термина сводится не столько к понятию образца, сколько к понятию особого объединения единиц, существующего за счет наличия у каждой парадигмы определенного числа позиций (сло­тов) и семантической этикетки каждой позиции (см. [Кубрякова, Соболева 1979]). Выполняя это требование, мы и предлагаем вполне в духе куновских идей охарактеризовать понятие пара­дигмы не только в довольно расплывчатом общем виде, но и представить более конкретно ее составляющие — ее главные "по­зиции", образующие ее компоненты.

Рассмотрев существующие определения парадигмы и при­ведя мнения о ее сущности в работах Ю. С. Степанова и 3. Вансика, Д. И. Руденко пишет: "Парадигма, определяемая в расширительном смысле, трактуется ... как доминирующий ис­следовательский подход к языку, познавательная перспектива, методологическая ориентация, широкое научное течение (мо­дель), даже научный "климат мнения" [Руденко 1990, 19]. Но что­бы быть всем этим, парадигма должна удовлетворять более стро­гим требованиям: эти требования относятся прежде всего к ее собственной архитектонике. Чтобы отвечать представлению об упорядоченном объединении составляющих, понятие парадигмы дрлжно, на наш взгляд, включать три следующих звена:

— установочно-предпосылочное,

— предметно-познавательное,

— процедурное, или "техническое".

Напомним, что и Т. Кун, считая возможным замену поня­тия парадигмы на понятие дисциплинарной матрицы, имплици­ровал этим самым наличие у них определенных "клеток", или же компонентов, частей. Охарактеризуем теперь эти составляющие более подробно.

В определении установок лингвистического иссле­дования могут наблюдаться расхождения в: а) признании (+ / —) связи лингвистики с другими науками (т. е. другими словами, ее рассмотрение в качестве автономной/ неавтономной науки); б) в случае признания определенной связи — выборе той "высокой" науки, под эгидой которой она должна изучаться (ср. например, выбор между семиотикой, когнитивной психологией или же ког­нитивной наукой в целом); в) ограничении (+ / -) сферы интере­сов лингвистики внешней или внутреннй лингвистикой, а, следо­вательно, установки на такое изучение языковых единиц, при ко­тором приветствуется или же запрещается выход в контекстные условия употребления единиц или же вовлечение в лингвистиче­ский анализ интенций говорящего/слушающего.

С определением установок лингвистического исследования тесно связано и понимание уже имеющихся сведений о языке, т. е. осознанное следование определенным предпосылкам анализа, которые нередко выступают в виде системы предпосылочного

168

знания или же системы исходных допущений. По мысли Г.-Г. Га-дамера, всякое понимание требует определенного пред-понима­ния (см. [Гадамер'1991]), а потому не может быть беспредпосы-лочным. Каждый ученый живет и работает в определенной обще­ственной и культурной среде, он зависит от законов своего вре­мени и, что не менее важно, от параметра "пространства": как указывает П. Серио, "в лингвистике играет роль то, где развива­ется та или иная концепция: как история самих концепций, так и системы их противопоставлений другим концепциям не одни и те же повсюду, они зависят от страны или, точнее, от той или иной культурной традиции" [Серио 1993, 38]. Так, одно дело рассмат­ривать, как мы постараемся показать ниже, генеративизм на фо­не американского дескриптивизма (тогда его разрыв с американ­ской же традицией достаточно очевиден), а другое— на фоне других европейских традиций (ср. [Кубрякова 1994]). Точно та­кая же зависимость проявляется и в реализации, казалось бы, об­щих установок — например, когнитивизма и т. п. В сочетании с установками предпосылочные части парадигмы дают отчетливое представление о целях и задачах теоретической лингвистики для данного научного сообщества, и уже на этом основании можно судить об общей ориентации парадигмы на описание языка или объяснение, на статические или же динамические свойства изуча­емых объектов и т. д. В силу сказанного ясно, что установочно-предпосылочная часть научной парадигмы органично связана и с таким следующим звеном парадигмы, как ее предметно-познавательная часть.

Это звено парадигмы определяется более конкретно тем, что считается непосредственнй областью лингвистического ана­лиза, — единицы или правила, функции или отношения зависи­мости, особые категории или параметры языковых систем и т. п. В эту часть парадигмы мы также включаем сведения о круге во­влекаемых в анализ, языков, а также о преимущественно синхрон­ном или же диахроническом подходе к языковым явлениям, а, возможно, и сведения о принимаемом направлении анализа — от формы к ее содержанию или же, напротив, от заданного содержа­ния — к выражающим его формам. Небесполезно отметить, что выбираемая область исследования может быть как жестко огра-

ничейной (ср. теорию речевых актов), так и областью с размыты­ми границами (ср. лингвистику текста).

"Техническо е", или же процедурное опера­тивное звено парадигмы можно было бы назвать также областью выбираемых методик и конкретных процедур анализа; в нее мы включаем используемые в данной парадигме знания приемы и способы постижения данных, излюбленные модели, отношение к формализации этих данных, формы их записи и т. д.; о важности этого звена парадигмы можно судить уже по тому, что многие школы получали свое название по развивавшимся здесь приемам анализа — ср. школы дистрибутивного анализа, анализа по не­посредственно составляющим, трансформационное направление. ' Развивая расширительный вариант истолкования понятия парадигмы знания, мы отнюдь не исключаем возможностей ис­пользовать это понятие и в других смыслах, а также учитывать в нем другие его стороны и аспекты. Так, характеризуя положи­тельные и сильные стороны концепции Куна, методологи пра­вильно отмечают, что он впервые настаивает на значительной роли научных сообществ. "Парадигма— это то,— указывает Кун, — что объединяет членов научного сообщертва, и, наобо­рот, научное сообщество состоит из людей, признающих пара­дигму" [Кун 1977, 229]. Справедливо и то, что "Кун через научное сообщество вводит в свою концепцию человека" [Микулинский, Маркова 1977, 281]. В куновском духе выдержано и разъяснение Ф. Ньюмейера, касающееся известной престижности того на­правления, которое выдвигает собственную парадигму знания: так, можно было не принимать генеративной грамматики, но не считаться с нею было в 70-е гг. невозможным [Newmeyer 1986; 1988-1989]. Важной чертой в концепции научной парадигмы яв­ляется, несомненно, и то, что с этим подходом связывается воз­можность констатировать в науке не только "большие" и "ма­лые" научные революции, но, по-видимому, "большие" и "малые" научные парадигмы.

Заключая настоящий раздел, мы бы хотели в этой связи за­вершить его некоторыми соображениями о том, как можно клас­сифицировать научные парадигмы знания. Из того, что мы утверждали о трехчастной стуктурации парадигмы, ясно следует, что и принципы классификации могут зависеть прежде всего от

того, какую из рассматриваемых частей — целеполагающую, предметную или процедурную — следует считать наиболее суще­ственной для характеристики всей парадигмы в целом, Очевидно и то, что опыт предыдущих классификаций научных парадигм (не всегда к тому же с эксплицитно истолкованными критериями предлагаемых классификаций) указывает на ориентацию на ка­кой-либо один из аспектов ее бытия: например, на лидера или со­здателя соответствующего направления или же на ключевое для всего направления понятие. Так, в специальной литературе не­редко говорят в последнее время о соссюрианской или неогум-больдтианской парадигмах, с одной стороны, или же о парадиг­мах структурализма и генеративизма, с другой. В этих последних случаях прослеживается ориентация на установочную часть па­радигмы.

Возможно, однако, классифицировать парадигмы, призна­вая главенствующую роль второго компонента парадигмы — ее предметной области. По удачной формулировке Ю. С. Степано­ва "язык как бы незаметно направляет теоретическую мысль (фи­лософов, размышляющих о языке) ... поочередно по одной из своих осей — сначала семантики, затем синтактики и, наконец, прагматики" [Степанов 1985, 5]. Соответственно, при выборе од­ного из этих измерений языка в качестве находящихся в фокусе внимания, исследование всего многомерного пространства языка происходит в рамках либо семантической, либо синтактической, либо прагматической парадигмы. Данный опыт применения этих лингвофилософских парадигм мы находим в работах Д. И. Руденко [Руденко 1990; 1993].

Вполне возможно также выделение таких лингвистических парадигм знания, которое обусловлено признанием вхождения лингвистики в более высокую по рангу науку*. Так, со времен де Соссюра, когда язык был определен как знаковая система осо­бого рода, естественным представлялось рассмотрение явлений языка с точки зрения семиотики и множество лингвистических исследований можно было бы по праву считать выполненными в русле семиотической парадигмы. В 60-е и 70-е гг. достаточно рас-

пространенной была точка зрения, высказанная Н. Хомским, о языке как о явлении ментальном, психическом, благодаря чему американской лингвистике был присущ какое-то время сильный крен в когнитивную психологию (a psychological turn), сменив­шийся затем явной когнитивной ориентацией. Соответственно, психологическая парадигма знаний о языке была замещена ког­нитивной.

В историографических работах мы считаем самым целесо­образным признавать доминирующую роль первой, установоч­ной части парадигмы, что в значительной мере совпадает и с тем, на познание каких свойств языка направлена данная парадигма, и с тем, какие объяснения этим свойствам считаются наиболее убедительными (генетические, функциональные, когнитивные и т. п.). Историю языкознания двух последних веков можно тогда условно представить как смену сравнительно-исторической пара­дигмы знания структуральной и далее— генеративной. Парал­лельно этим "большим" парадигмам внутри них можно было бы выделять и "малые" (такая практика широко распространена для демонстрации особенностей структуральной парадигмы). Но главный вопрос, который интересует нас в данной работе, каса­ется того, как можно обрисовать постгенеративизм.

Для того, чтобы совершить это, мы и рассмотрим первона­чально генеративное направление как особую парадигму науч­ного знания и ее влияние на эволюцию лингвистической мысли двух последних десятелетий с тем, чтобы обрисовать в заверше­ние раздела ту ситуацию, которая сложилась в лингвистике к на­стоящему моменту.

Ср., например, освещение с этой точки зрения русской антропотеософской традиции в разделе В.И.Постоваловой.

Ш. Генеративная грамматика как особая парадигма лингвистического знания