Онтологизация модели как эпистемологическая проблема

1) "Полушарная" метафора

На заре кибернетики и увлечения кибернетическим моде­лированием "отцы" кибернетики — Н. Винер и Ф. Розенблют — остроумно заметили, что не стоит пытаться объяснять...неизвест­ное через непонятное. В качестве примера они привели попытку использовать процессы, протекающие в медной проволоке, опу­щенной в азотную кислоту, в качестве модели, объясняющей функционирование нервного аксона. На деле же "поведение" проволоки в этой ситуации понятно не лучше, чем поведение ак­сона. Модель тем самым оказывается неэффективной— она не продвигает нас по пути познания.

За много лет в лингвистике и психолингвистике неодно­кратно менялся набор объектов, используемых в качестве мета­фор, которые служат моделями. Примером может служить "полу­шарная" метафора — очередной и уже классический пример объ­яснения неизвестного через непонятное.

Дело в том, что в норме и притом in vivo левое и правое по­лушария нашего мозга всегда функционируют совместно и не­расторжимо. Поэтому разговоры о том, что некоторые феноме-

ны или структуры языка и речи сугубо "правополушарны", а иные, напротив того, "левополушарны", не столько упрощение, сколько дилетантизм.

Физиологи, вообще говоря, умеют наблюдать функции каждого из полушарий по отдельности и в норме — т. е. у чело­века без очаговых поражений мозга или при нерассеченном моз­ге. Однако это возможно только in vitro, в условиях весьма слож­ного эксперимента (ср. интересную для лингвистов работу [Нев­ская, Леушина, Павловская 1982], посвященную именно норме).

In vivo условия, когда сигнал из внешнего мира поступает для обработки только в левое полушарие или только в правое, не встречаются. Поэтому объяснение каких-либо языковых/речевых феноменов в норме с помощью полушарной асимметрии вне спе­цифических лабораторных условий совершенно бессодержательно: с одной стороны, давно известно, что в том, что касается языка и речи функции полушарий различны, а с другой— совершенно непонятно, как конкретно реализуется совмещение этих функций в режиме реального времени.

Конечно, можно сказать о человеке с очень развитым ло­гическим интеллектом при существенно менее развитом образ­ном мышлении или плохой памяти на лица, что он как бы "лево-полушарный". Соответственно, о ребенке с ярко развитым образ­ным мышлением, чувством цвета и сравнительно менее продви­нутым развитием собственно "логического", понятийного аппа­рата, что он как бы "правополушарный". Это не более, чем мета­форы, которыми для удобства пользуются практики, и именно в этом качестве разговоры о "право-" или "левополушарности" в норме соотнесены с онтологией, с реальным поведением. Но ког­да "полушарная" метафора претендует на объяснительные функ­ции, касающиеся процессов мышления и речи в норме, то придет­ся признать, что она бесполезна.

Чем поучителен этот пример?

Тем, что он наглядно иллюстрирует общеизвестное обстоя­тельство: модель должна быть сама по себе совершенно прозрач­на. Только при этом условии имеет смысл сопоставлять ее со структурой или с поведением объясняемого объекта. Ведь модель как таковая, вне своей объяснительной функции, не имеет цен­ности.

Чем же все-таки привлекательна "полушарная" метафора и можно ли как-то объяснить ее популярность, особенно среди не­физиологов? С моей точки зрения, секрет здесь в том, что "полу­шарная" метафора создает иллюзию объяснения идеального через материальное. Иными словами, "полушарная" метафора— это проявление желания свести сложное к чему-то более простому. Но не любым путем, а через квази-редукционизм худшего толка, в соответствии с которым всегда хочется изыскать прямой психо­физиологический коррелят для "идеального", объяснить функци­онирование mind через функционирование brain.

За этим стоит вполне определенная, пусть и неосознавае­мая эпистемологическая установка. Она заключается в том, что признается существование только одного уровня реальности. По существу, мы имеем здесь дело с непризнанием реальности иде­ального. Собственно, это и есть самый элементарный механисти­ческий монизм. Чтобы ни говорилось, в действительности мно­гими учеными признается только реальность материи, каковая обладает свойствами непроницаемости, протяженности и весо­мости. Как известно физикам, под эти критерии не подходит уже представление о физическом поле. Гуманитариям, казалось бы, должно быть ясно, что мышление не менее реально, чем локомо-ции или пищеварение, с той разницей, что это реальность иного уровня. Разумеется, мысль нельзя зарегистрировать в том смысле, в каком можно зарегистрировать преобладающую активность того или иного полушария на энцефалограмме. Но ведь вполне реальное отношение "отцовство" тоже нельзя "зарегистрировать" в том смысле, в котором можно определить биологическое отно­шение "отцовства" путем хромосомного анализа.

Проблема, следовательно, в том, что необходимость в псевдообъяснениях с помощью "полушарной" и других физиоло­гических метафор отпала бы, если бы за языком, мышлением и сознанием была признана реальность особого уровня. Для этого надо отказаться от привычного для нашей культуры "голоса свы­ше", который как бы предписывает непременно искать матери­альный субстрат мыслительных процессов.

Когда-то великий французский историк Марк Блок напи­сал : "Одним словом, вопрос уже не в том, чтобы установить, был ли Иисус распят, а затем воскрес. Нам теперь важно понять, как

это получается, что столько людей вокруг нас верят в распятие и воскресение" (цит. по [Блок 1973, 21]). Следует задуматься над тем, как это получается, что "образованные" люди верят в то, что существует (в норме!) право- и левополушарное мышление, при­том первое — это склонность к мышлению в образах, а второе — к мышлению в логических структурах. Дело даже не в том, что имеет место такая вера сама по себе, а в том, что с этой верой об­ращаются как со знанием.

2) Мысль, совершающаяся в слове

В заглавие подраздела мы вынесли известное изречение Выготского о том, что "мысль совершается в слове". Примитив­ная трактовка идеального заставляет считать, что в диаде "мысль — слово" реально только слово, поскольку оно видимо или слышимо. Отсюда же становится понятным, почему акцент (по крайней мере, в отечественной науке) постоянно делался на изыскании вербальных и любых других материальных (физиоло­гических) коррелятов мыслительных процессов.

Сам факт наличия материального субстрата или матери­ального коррелята полагался как бы развязывающим все узлы. Тогда понятно, отчего вербальное мышление — т. е. мыслитель­ные операции со словами или над словами — изучалось более при­стально, чем невербальное мышление. Суть дела не только в том, что это проще, но и в том, что идеальные, не воплощенные в ма­териальную оболочку объекты не мыслились как объекты с осо­бым модусом существования.

Я далека от мысли заподозрить такое "плоское" понима­ние антитезы вербальное— невербальное у П. Тульвисте, автора книги о засвидетельствованных в истории психологии концепци­ях вербального мышления [Тульвисте 1988]. Однако же и этот ав­тор, с одной стороны, не отрицает существования иных форм мышления, нежели вербальное, но, вместе с тем, нигде не упоми--нает о них.

Как отметил в рецензии на книгу П. Тульвисте А. Л. Тоом [Тоом 1989], существительное "мышление" на протяжении книги

появляется то с прилагательным "вербальное", то без него, но без систематической разницы в контекстах. Складывается впечатле­ние, что автор не придает значения различию между мышлением и вербальным мышлением.

Но ведь строго говоря, наше мышление в значительной своей части является именно невербальным!

А. Л. Тоом, математик с большим педагогическим опытом, заметил, что для многих детей, не справляющихся с решением сравнительно простых математических задач, трудность лежит именно в том, что они не умеют переводить текст стандартной школьной задачи в модус невербальный— в частности, на язык зрительных образов.

Так, типичная школьная задача о поездах не порождает у детей необходимых зрительных представлений. Например, за текстом они не в силах увидеть прямую с неподвижными точка­ми, отбражающими пресловутые города А и Б, из которых на­встречу друг другу мчатся поезда. Но оставаясь на уровне чисто вербальном, ребенок не понимает, какие действия и с какими числами ему надо совершать.

Аналогичную трудность у детей, "замкнутых" на вербаль­ное мышление, порождает операция абстракции, связанная с пе­реходом от количества, "привязанного" к предмету, к количеству как абстрактному понятию. От формулировки "У бабушки было шесть гусей, один улетел, сколько осталось?" и ей подобных ребе­нок с трудом переходит к записи 6 - 1 = ?.

Дело вовсе не в вычитании. Просто цифра, в отличие от слова, не имеет для такого ребенка никакого означающего. Ина­че: цифра — это далеко не число, хотя учитель не всегда вникает в эту разницу. Для ребенка, который умеет "считать" до 20 и даже до 100, цифра сплошь и рядом всего лишь крючочек, т. е. не знак. Соответственно, за "крючочком" для такого ребенка ничего не стоит, в то время как за цифрой должна стоять определенная абс­тракция — число. (Я не настаиваю на том, что формированию такой абстракции должен предшествовать именно наглядный зри­тельный образ; это лишь один из возможных путей.)

Еще сложнее ситуация, когда ребенку предлагается решить уравнение вида 5-1 = X. В самом деле, что значит "вычитание"? Чтобы наполнить эту операцию доступным для ребенка смыс-

лом, надо уйти с вербального уровня. А. Л. Тоом описывает в упомянутой выше работе, как он показал своей маленькой доче­ри смысл операции "вычитание", как бы отрезая ломти от боль­шого куска хлеба.

Интересно отметить, что математически одаренные дети, как правило, легко переходят с вербального уровня на уровень зрительных представлений и обратно; их мышление более гибко и многопланово. Они не всегда могут найти подходящее дискур­сивное объяснение того пути, который они прошли при решении задачи, что, впрочем, характерно и для взрослых математиков, но зато переход от текстовой записи к стоящим за ней знаковым операциям не вызывает у них сложностей.

3) "Компьютерная метафора"

и ее место в изучении языка

и связанных с ним когнитивных процессов

Укажем на следующий важный мотив, общий как для об­суждения проблем языка и развития речи, так и для обсуждения проблем развития мышления. В обоих случаях явно ощущается отсутствие метаязыка, пригодного не только для обсуждения се­мантических проблем, но прежде всего для общих теоретических построений.

За неимением лучшего, а также под влиянием иллюзий о всемогуществе computer sciences, в качестве такого языка был вы­бран и продолжает использоваться язык компьютерных анало­гий (см. приведенную выше цитату из Брунера). Это приводит к далеко идущим последствиям, из которых для данного обсужде­ния важны следующие:

1. Онтологизация компьютерной метафоры;

2. Механистические представления о психических процес­
сах.

"Компьютерная метафора" может быть полезным инстру­ментом только в той мере, в которой ее сугубая метафоричность остается предметом научной рефлексии. Мы должны помнить, с

какой целью эта метафора создана и в каких границах примени­ма. Собственно, как уже отмечалось выше, это справедливо для любой модели. Модель эффективна как инструмент познания именно в меру понимания ее отличия от оригинала.

Однако влияние именно компьютерных аналогий в своих минусах представляется значительно более сильным, нежели вли­яние физиологического редукционизма, поскольку компьютер­ные модели овеществлены в виде реально работающих и весьма эффективных объектов: вычислительных машин и сетей.

Более того, все больше рутинных интеллектуальных опера­ций в современных компьютерах реализованы аппаратно, т. е. все эти операции "запаяны в железо". Это скрывает от нас меха­низмы функционирования компьютера и способствует ощуще­нию чуда и всемогущества машины.

Хотя исследователи с некоторого момента стали отрицать то, что человек может быть уподоблен компьютеру, локальная исследовательская практика неявно базируется именно на нео­правданных аналогиях. Мы не будем здесь рассматривать эту проблему детально и ограничимся некоторыми наиболее важны­ми ее аспектами.

В той мере, в которой в основе любого компьютера лежит формально-логическая схема в виде, например," машины Тью­ринга", т. е. системы формально-логических операций, искуше­ние компьютерными аналогиями подкрепляет представления о том, что человек мыслит по законам формальной логики (ср., напр. [Macnamara 1986]). По мере расширения возможностей компьютеров и их внедрения в практику на уровне повседневнос­ти, эти иллюзии все менее осознаются и все более углубляются. Это приводит к усилению механистичности в представлениях о структуре когнитивных процессов. Компьютер кажется могуще­ственнее человека. Тем больше уверенность, что он может успеш­но моделировать человеческую деятельность — прежде всего, по­знавательную. При этом странным образом не рефлектируются ни источники этого могущества, ни источники ограничений. Не­обходимым печальным следствием из этой мифологемы является онтологизация той "схемы мира", с которой работает компьютер.

После того, как неявно и без рефлексии укореняется мифо­логема о том, что машина может создать нечто, адекватное мо-

дели наших знаний, в том числе — нашего знания языка и/или о языке, укореняются представления о том, что человек в некото­ром роде устроен наподобие компьютера. Например, употребляя выражение "словарь символов" применительно к человеку, мы забываем, что нам неизвестно ничего о том, что в действительно­сти представляют собой сами эти символы. Говоря об операциях с символами, мы опускаем то обстоятельство, что мы не знаем, что это за операции — но скорее всего, они отнюдь не сводимы к тем, которые известны нам из формальных логик.

Одновременно неявно формируются и уже воспринимают­ся как само собой разумеющиеся представления о том, что наше "интрапсихическое" содержит в себе эти символы, а также "се­ти", "узлы", фреймы, скрипты и т. п. объекты совершенно так же, как подобные объекты содержатся в компьютерных моде­лях или даже в памяти компьютера.

Таким образом, компьютерная модель проецируется на ре­альный мир и, в пределе, начинает претендовать на его подмену. Заметим, что еще у Пиаже, т. е. до и вне связи с компью­терными технологиями, мы находим описания познавательных процессов человека, сформулированные в терминах, заимство­ванных из формальной логики. В частности, не вполне ясно, по­нимал ли Пиаже, что слово операция должно было бы быть ин­терпретировано метафорически. Даже удивительно, что многие влиятельные авторы как бы забывают, что формальная логика имеет прескриптивный, а не дескриптивный характер, а поэтому поведение человека едва ли может быть описано в ее терминах [Frumkina, Mikhejev 1994].

Существенно также, что, в отличие от жестко запрограми-рованного компьютера, человек склонен решать сходные задачи разными способами, в силу чего неоправданными оказываются концепции, построенные по схеме "или-или" [Фрумкина 1994]. Это принципиальный момент, который заслуживает специально­го анализа. И еще один не менее важный момент: человеческий интеллект тем мощнее, чем больше его возможность оперировать крупными блоками, которые могут укрупняться и разукрупнять­ся "по ходу дела", т. е. применительно к контексту задачи.

Каждая аппаратно реализованная функция также может, вообще говоря, соответствовать большому набору операций, но

она жестко задана раз и навсегда. Уже поэтому никакая аппа­ратно реализованная функция не может быть моделью сложных психических операций. Напротив того, принципиальным свой­ством человеческой психики является ее пластичность: человек формирует нужные ему блоки в зависимости от контекста, т. е. не одним определенным способом, как это задано программой, а любыми способами, полезными в каждом отдельном случае. [Фрумкина 1980; 1994; Фрумкина и др. 1990; Звонкин 1990; Се­мантика и категоризация 1991].

9. Вместо заключения

Выше мы очертили круг проблем, связанных с современ­ным состоянием эпистемологии лингвистики. Предпочитая оста­вить финал данного очерка открытым, я напомню читателю сло­ва М. К. Мамардашвили, для которого процесс познания всегда имел характер личного и трагического опыта :

"Действительно, что открывает нам объективное знание и чем оно само является? Оно открывает гармонии и порядок в ми­ре, в котором человек живет, но большем, чем он сам, открывает сцепление и образ явлений целого, стоящие вне человеческих на­дежд, упований, желаний, использований, интересов, ценностей. А человек тем не менее стремится их знать и удерживать в своем видении независимо от того, каким бы страшным и ужасным в смысле своих последствий для человека ни оказался открывший­ся образ сцепления событий. . . Единственное, с чем может быть соразмерен мировой порядок, как, впрочем, и всякая, самая ма­лая частная гармония, открывшаяся нашим представлениям и за­тем участвующая в бесконечном процессе их обогащения и упо­рядочивания — это с нашими интеллектуальными силами, спо­собностью к объективному видению и пониманию, не имеющими предела в каком-либо конечном, окончательном знании. . . " [Мамардашвили 1973].

Литература

Англо-русский синонимический словарь. М, 1979.

Апресян 1973— Апресян Ю. Д. Лексическая семантика. М., 1973.

Арутюнова 1982 — Арутюнова Н. Д. Лингвистические проблемы референции // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1982. Вып. 13.

Арутюнова 1988— Арутюнова Н. Д. Типы языковых зна­чений: оценка, событие, факт. М., 1988.

Блок 1973 — Блок М. Апология истории, или ремесло ис­торика. М., 1973.

Вендлер 1987— Вендлер 3. Факты в языке//Философия. Логика. Язык. М, 1987.

Витгенштейн 1985 — Витгенштейн Л. Философские иссле­дования // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1985. Вып. 16.

Гипотеза 1980— Гипотеза в современной лингвистике. М., 1980.

Гуревич 1988— Гуревич А. Я. Историческая наука и исто­
рическая антропология // Вопросы философии, 1988. № 1. '

Гуревич 1990 — Гуревич А. Я. Средневековый мир: Культу­ра безмолвствующего большинства. М-., 1990.

Гуревич 1993— Гуревич А. Я. Исторический синтез и Школа "Анналов". М, 1993.

Гумбольдт 1984 — Гумбольдт В. Избранные труды по язы­кознанию. М., 1984.

Жолковский 1964— Жолковский А. К. Предисловие,//- Ма­шинный пер^досии-прикладная лингвистика. М., Г964. Вып. 8.

Звонкин 1970— Звонкин А. К. Абстракции с языковой под­держкой //Язык и структура знания. М., 1990.

Де'Гофф 1992 — Ле Гофф Ш. Цивилизация средневекового Запада / Пер. с фр. М., 1992.

Лекторский 1970 — Лекторский В. А. Теория познания // Философская энциклопедия, М., 1970. Т. 5.

Мамардашвили 1973 — Мамардашвили М. К. Наука и цен­ности — бесконечное и конечное. Вопросы философии, 1973. № 8.

Мельчук 1974 — Мельчук И. А. Опыт теории лингвистиче­ских моделей "Смысл-Текст". М., 1974.

Мельчук 1974 а— Мельчук И. А. Об одной модели по­нимания речи (семантическая теория Р. Шенка)//НТИ, 1974 а,

сер. 2, № 6.

Мельчук, Жолковский 1984— Мельчук И. А., Жолковский А. К. Толково-комбинаторный словарь современного русского языка. Вена, 1984.

Невская, Леушина, Павловская 1982— Невская А. А., Леу-шина Л. И., Павловская М.Б. О межполушарных различиях в способах обработки информации // Экспериментальные исследо­вания в психолингвистике. М., 1982.

Никитина 1978— Никитина С. Е. Тезаурус по теоретичес­кой и прикладной лингвистике. М., 1978.

Новое в зарубежной лингвистике. Логика и лингвистика. М., 1982. Вып. 13.

Новое в зарубежной лингвистике. Прикладная лингвисти­ка. М., 1983. Вып.12.

Новое в зарубежной лингвистике. Логический анализ есте­ственного языка. М., 1986. Вып. 18.

Падучева 1961 — Падучева Е. В. Возможности изучения языка методами теории информации // Ахманова и др. О точных методах исследования языка. М., 1961.

Петров 1987— Петров В. В. От философии языка к фило­софии сознания // Философия. Логика. Язык. М., 1987.

Прогноз в речевой деятельности 1976— Прогноз в речевой деятельности. Авт. коллектив: Р. М. Фрумкина, П. Ф. Андруко-вич, А. П. Василевич, Е. Н. Герганов. М., 1976.

Семантика и категоризация 1991 — Семантика и категори­зация. Авт. коллектив: Фрумкина Р. М., Михеев А. В., Мостовая А. Д., Рюмина Н. А. М., 1991.

Сокулер 1988— Сокулер 3. А. Проблема обоснования зна­ния. М., 1988.

Старостин 1994— Старостин С. А. Рабочая среда для лингвиста // Гуманитарные науки и новые информационные тех­нологии. М., 1994. Вып. 2.

Степанов 1975 — Степанов Ю. С. Методы и принципы со­временной лингвистики. М., 1975.

Тоом 1989— Тоом А. Л. Личный опыт и научное мышле­ние // Язык и когнитивная деятельность. М., 1989.

Три мнения об одной книге 1989— Три мнения об одной книге //Язык и когнитивная деятельность. М., 1989.

Тульвисте 1988— Тульвисте П. Культурно-историческое развитие вербального мышления. Таллинн, 1988.

Философия. Логика. Язык 1987— Философия. Логика. Язык. М., 1987.

Фрумкина 1971 — Фрумкина Р. М. Вероятность элементов текста и речевое поведение. М., 1971.

Фрумкина 1975— Фрумкина Р. М. Статистические методы и стратегия лингвистического исследования //Изв.ОЛЯ АН СССР, 1975. Т. 34, №2.

Фрумкина 1978— Фрумкина P.M. Соотношение точных методов и гуманитарного подхода: лингвистика, психология, психолингвистика / Изв. ОЛЯ АН СССР, 1978. Т. 37, № 4.

Фрумкина 1980— Фрумкина Р. М. О специфике гипотез в психолингвистике // Гипотеза в современной лингвистике. М., 1980.

Фрумкина 1981 — Фрумкина Р. М. Язык и мышление как проблема лингвистического эксперимента // Изв.ОЛЯ АН СССР, 1981. Т. 40, №3.

Фрумкина 1984— Фрумкина Р. М. Цвет, смысл, сходство. М., 1984.

Фрумкина 1989 — Фрумкина Р. М. Проблема "язык и мыш­ление" в свете ценностных ориентации // Язык и когнитивная де­ятельность. М., 1989.

Фрумкина 1990 — Фрумкина Р. М. Заметки на полях книги Т. Винограда и Ф. Флореса "Understanding computers and cogni­tion" // Язык и структура знания. М.,1990.

Фрумкина 1990 а— Фрумкина Р. М. Идеи и идеологемы в лингвистике //Язык и структура знания. М., 1990.

Фрумкина 1992 — Фрумкина Р. М. Концептуальный ана­лиз с точки зрения лингвиста и психолога // НТИ, 1992. Сер. 2, № 3.

Фрумкина 1993— Фрумкина Р. М. Языковые гештальты и проблема представления знаний // Сборник научных трудов, по­священных 70-летию М. Янакиева. София, 1993.

Фрумкина 1994— Фрумкина P.M. Современные концеп­ции развития речи ребенка: компьютерные технологии в процес­се обучения //Гуманитарные науки и новые информационные технологии. М., 1994. Вып. 2.

Фрумкина 1994 а— Фрумкина Р. М. Размышления на по­лях новой книги Анны Вежбицкой // НТИ, 1994. Сер. 2, № 4.

Фрумкина, Звонкий, Ларичев, Касевич 1990— Фрумкина Р. М., Звонкий А. К., Ларичев О. И., Касевич В. Б. Представле­ние знаний как проблема // Вопросы языкознания, 1990. № 6.

Чейф 1975— Чейф У. Л. Значение и структура языка. М.,

1975.

Шенк 1980—Шенк Р. Обработка концептуальной инфор­мации. М., 1980.

Шрейдер 1988— Шрейдер Ю. А. Концепции интеллекту­альных систем. Научно-аналитический обзор. М., 1988.

Вгипег 1990 — Bruner J. Acts of meaning. L.; Cambridge (Mass.), 1990.

Chomsky 1968 — Chomsky N. Language and mind. N. Y., 1968.

Frumkina 1994 — Frumkina R., Mikhejev A. Meaning and cate­gorization. N. Y., 1994 (forthcoming).

Macnamara 1986 — Macnamara J. A border dispute. The place of logic in psychology. Cambridge; L., 1986.

Wierzbicka 1972 — Wierzbicka A. Semantic primitives. Frankfurt,

1972.

Wierzbicka 1985 — Wierzbicka A. Lexicography and conceptual

analysis. Ann Arbor, 1985.

Wierzbicka 1987 — Wierzbicka A. English speech act verbs. Syd­ney; N. Y., 1987.

Wierzbicka 1988— Wierzbicka A. The semantics of grammar.

Amsterdam, 1988.

Wierzbicka 1992 — Wierzbicka A. Semantics, culture» and cogni­
tion. N. Y.; Oxford, 1992. , ' '

Winograd, Flores 1987 — Winograd Т., Flores F. Understanding computers and cognition. Reading e. a., 1987.

Д. И. Руденко, В. В. Прокопенко Харьковский университет