Психологией и философией

Отметим, что в за последние 50 лет в лингвистике было много споров о методах. Однако, по преимуществу это были спо­ры о конкретных методах. Они не интерпретировались как соот­несенные с эпистемологической проблематикой.

Приведу пример из фонологии. В свое время автору по­счастливилось присутствовать при жарких спорах между А. А. Реформатским, одним из основателей Московской фоноло­гической школы, и Л. Р. Зиндером, непосредственным учеником Л. В. Щербы, продолжателем традиций Ленинградской школы.

Я никогда не слышала от "ленинградцев" аргументов типа "для определения фонемы вообще неважно, в какую морфему она входит", хотя со стороны Л. Р. Зиндера такая аргументация была бы естественна. Соответственно, А. А. Реформатский не говорил о том, что в Московской школе фонема— это понятие иного уровня абстракции, чем это получалось, если следовать Ленин­градской школе.

Еще один пример — на этот раз из семантики. Когда А. Вежбицка впервые предложила толкования значений слов с помощью разработанного ею "метаязыка примитивов" [Wierzbic-ka 1972], то толкования вызвали много возражений. Их критико­вали либо за неточность, либо за неполноту, либо напротив, за чрезмерную пространность, несоответствие нуждам лексикогра­фии и т. п. А вот вопрос о том, насколько законен сам метод ин­троспекции, с помощью которого эти толкования были получе­ны, почему-то не обсуждался. Это при том, что А. Вежбицка, с ее вкусом к максимально эксплицитному изложению методологии, очень рано заявила, что разработанный ею lingua mentalis —

именно плод дисциплинированной интроспекции [Wierzbicka 1972; 1985]

Другой крупный ученый, И. А. Мельчук, занятый пример­но в те же годы проблемой метаязыка лингвистики, считал ин­троспекцию чем-то весьма подозрительным, а метод, которым он сам приходил к тем или иным метаязыковым единицам — никог­да явно не эксплицировался [Мельчук 1974]. В результате начина­ющие лингвисты до сих пор спрашивают о том, как можно объек­тивно получить такие же толкования значений, как те, что пред­ставлены в уникальном именно пс уровню языкового чутья "Толково-комбинаторном словаре" [Мельчук, Жолковский 1984]. Более того, многие интересуются, где же описаны соответствую­щие формальные процедуры!

Одно из типичных проявлений расшатывания парадиг­мы— это выход науки за пределы уже освоенных территорий. Обнаруживается как бы "новая реальность". Для ее описания ну­жен, чаще всего, и новый инструментарий. Таким инструмента­рием становится прежде всего новый язык описания.

Вообще говоря, чтобы узреть "новую реальность" , необхо­димо иметь о ней некоторое "предзнание". Также нужны — пусть весьма приблизительные— представления о приемлемом для описания этой "новой реальности" метаязыке. В ином случае мы просто не сможем работать с новыми объектами и описывать от­ношения между ними. Более того, мы вообще не сможем соответ­ствующие объекты выделить. Нельзя ведь выделить фонему, не имея первоначального "предзнания" о том, что фонема — это аб­стракция, удовлетворяющая определенным априорным требова­ниям.

Итак, появляется новый метаязык описания, позволяющий включить в рассмотрение новые объекты и фиксировать получа­емые при этом результаты. Далее, весьма постепенно, появляют­ся и новые методы.

Но откуда берутся понятия нового метаязыка и новая ме­тодология? Как правило, и то, и другое не сочиняется заново, а заимствуется. Заимствование прежде всего ориентируется на об­ласти, традиционно считавшиеся смежными. С другой стороны,

характерна ориентация на области вовсе не смежные, но полагае­мые в каком-либо отношении "эталонными".

Здесь очень важно понимать, что "эталонность" и "смеж­ность" наук — понятия исторически относительные. Этот тезис для частной эпистемологии представляется мне принципиаль­ным, и вот почему. Математика еще недавно была эталоном для лингвистики, но в немалой степени утратила эту роль к настоя­щему времени. Это случилось на глазах работающего ныне поко­ления [Фрумкина 1975; 1978; 1980].

Аналогичная судьба постигла физику, долгое время слу­жившую эталоном для экспериментальной психологии. В свою очередь, структурная лингвистика, некоторое время бывшая "эталоном" для литературоведения, постепенно теряет это каче­ство или, по крайней мере, сильно сужает сферу своей "эталон-ности".

Что касается философии как смежной науки, то ее отноше­ния с лингвистикой развивались по значительно более сложной схеме. В период поворота лингвистики к структурализму, кото­рый для современной лингвистики несомненно был периодом "бури и натиска", всякая философия была для лингвистов именно "философией" в кавычках. Она была либо символом идеологизи­рованных построений, либо расплывчатости как таковой.

Позже, по мере освоения лингвистами направления, имену­емого "лингвистической философией", в отношении лингвистов к некоторым философским школам произошли кардинальные из­менения. Появилось нечто вроде "философской лингвистики": мы имеем в виду работы, которые лежат одновременно в традициях обеих наук [ср. Вендлер 1987; Петров 1987; Сокулер 1988; Фило­софия. Логика. Язык. 1987]

Фактически логическая и философская проблематика все чаще стала рассматриваться не как пограничная для предмета лингвистики, а как имеющая прямое отношение к лингвистиче­ским задачам. (Это прежде всего совокупность проблем, ранее относившимся к проблеме значения, но не только.) Во многом этот процесс стал возможен благодаря изменению проблемного поля самой философии, т. е. представлений о том, какие задачи следует считать именно задачами философскими.

К этому времени изменился и сам способ философствова­ния. Содержание философских изысканий сдинулось от рассмот­рения вечных вопросов — таких, как проблема существования, обоснование знания и т. д., к вопросам об инструментарии фило­софа и методах философского рассуждения [Сокулер 1988]. Зако­номерно, что в такой ситуации проблема языка философии вы­шла на первый план. Язык— единственный инструмент, кото­рый позволяет философу делать философские утверждения о ми­ре и транслировать свои знания. Для философов он важен имен­но в этом качестве.

Давно уже ушел со сцены логический позитивизм в его "чистом" варианте. Но если иметь в виду степень влияния фило­софии новейшего времени на лингвистику, то это обстоятельство мало что изменило [Фрумкина 1990; 1990 а].

Напротив, "список разрешенных к постановке" проблем в лингвистике сильно расширился именно за счет влияния филосо­фии новейшего времени. Так, проблематика, восходящая к рассе-ловской теории дескрипций и продолженная уже в рамках крити­ки этой теории, дала в лингвистике мощную поросль — в част­ности, в сфере теории референции. Не случайно на русском языке фрагменты из позднего Витгенштейна впервые появились в од­ном из выпусков "Нового в лингвистике" [Витгенштейн 1985].

Аналогичные сдвиги коснулись отношений между лингви­стикой и психологией, лингвистикой и культурной антрополо­гией (Это хорошо видно по обобщающим трудам, напр., [Туль-висте 1988; Wierzbicka 1992]). О том, как это отразилось на част­ной эпистемологии лингвистики, мы будем более подробно гово­рить ниже.

Наконец, самый недавний по времени "сосед" лингвисти­ки — это комплекс наук о знаниях вообще и о знании как фено­мене человеческой психики [Шрейдер 1988; Фрумкина 1989; 1990; 1993; 1994 а; Фрумкина и др., 1990].

Традиционный аспект рассмотрения знаний — аспект со­циально-культурный и психологический. Роль естественного языка как основной формы фиксации наших знаний о мире, рав­но как и источника изучения самих этих знаний, была осознана сравнительно недавно.

По-видимому, это произошло по мере развития комплекса наук, которые Г. Саймон в свое время назвал "науки об искус­ственном". В частности, стало ясно, что компьютерное моделиро­вание понимания текста невозможно только на уровне анализа собственно высказывания: нужен куда более широкий контекст. И этот контекст вовсе не ограничивается тем, что написано или сказано выше или ниже некоторого анализируемого фрагмента текста (речи). Контекст — это вся совокупность знаний о мире — знаний, принадлежащих как субъекту высказывания, так и его адресату [ср. Шенк 1980; Мельчук 1974].

Это переводит всю проблему понимания в совершенно иной, более глубокий и сложный план. Наука о знаниях не может миновать то обстоятельство, что естественный язык обладает аб­солютным приоритетом как средство фиксации и передачи зна­ний. Она не может развиваться, минуя проблему понимания как семантическую проблему: в этом случае наука о знаниях просто потеряет свой предмет.

Именно в результате взаимодействия лингвистики с фило­софией, психологией и науками о знаниях в лингвистике были сконструированы некоторые новые объекты описания. Ниже мы рассмотрим, как это происходило, на примере анализа некото­рых работ по семантике.