Альтернативный мир, Дискурс, Факт и принцип Причинности

Итак, рассмотрев несколько основных для XX века опреде­лений языка (см. предыдущую статью), мы должны прийти к вы­воду, что определение "Язык — дом духа" является наиболее об­щим. Не столь существенно, что оно восходит к философу-экзис­тенциалисту и что ему придана экзистенциалистская форма; мы могли бы привести еще не менее десятка сходных определений разной философской окраски (в том числе и наше собственное — "Язык — пространство мысли"). Если мы выбрали данное, то лишь потому, что оно звучит как афоризм, оно красиво, и оно легко запоминается.

Что касается его общности, то, действительно, им хорошо покрываются по крайней мере два следующие доминирующие понимания языка в конце нашего века. Первое: язык неотделим от познания и, самое главное, от процедур добывания знания и операций с ним; это понимание, когнито-логическое, принадлежит новому комплексу дисциплин — ко-гнитологии и тесно связано с практической деятельностью в об­ласти компьютерной информатики. Легко видеть, что здесь гос­подствует общий деятельностный подход; второе — связывает язык с глубинным, философским постижением действительности: язык — пространство философствования. Оно носит более спокойный и созерцательно-философский характер. Конечно, оба понимания различны. Но они не противопоставле­ны, а взаимодополнительны. К ним равно подходит определение Язык — дом духа". Различие лежит, скорее, в понимании само­го "духа" — как энергично, "предпринимательски", действующе-

го, в первом случае, и как спокойно-созерцательного, во втором. Это различие больше похоже на религиозное, чем на научное. И однако оно очень существенно. Если первый подход воплощает, скорее, современные лингво-технические достижения, он — на высоте современной технологии, то второй лежит в сфере логи­ко-философских поисков.

Наши дальнейшие рассуждения здесь будут связаны со
второй линией. Мы покажем, что в рамках этого течения возник­
ли три такие столь важные для нашего ментального мира вооб­
ще, понятия, как 1) язык в языке, или дискурс; 2) новая катего­
рия— "Факт"; 3) новое понимание причины и прин­
ципа причинности. Мы изложим их в этой последова­
тельности.

1. Дискурс

Термин дискурс (фр. discours, англ. discourse) начал широко употребляться в начале 1970-х гг., первоначально в значении близком к тому, в каком в русской лингвистике бытовал термин "функциональный стиль" (речи или языка). Причина того, что при живом термине "функциональный стиль" потребовался дру­гой — "дискурс", заключалась в особенностях национальных лингвистических школ, а не в предмете. В то время как в русской традиции (особенно укрепившейся в этом отношении с трудами акад. В. В. Виноградова и Г. О. Винокура) "функциональный стиль" означал прежде всего особый тип текстов — разговорных, бюрократических, газетных и т. д., но также и соответствующую каждому типу лексическую систему и свою грамматику, в англо­саксонской традиции не было ничего подобного, прежде всего потому, что не было стилистики как особой отрасли языкозна­ния.

Англо-саксонские лингвисты подошли к тому же предмету, так сказать, вне традиции — как к особенностям текстов. "Дис­курс" в их понимании первоначально означал именно тексты в их текстовой данности и в их особенностях. Т. М. Николаева в своем Словарике терминов лингвистики текста (1978 г.) под этим

термином писала: "Дискурс — многозначный термин лингвисти­ки текста, употребляемый рядом авторов в значениях, почти омонимичных (т. е. даже не синонимичных. — Ю. С). Важней­шие из них: 1) связный текст; 2) устно-разговорная форма текста; 3) диалог; 4) группа высказываний, связанных между собой по смыслу; 5) речевое произведение как данность — письменная или устная" [Николаева 1978, 467]. Лишь значительно позднее англо­саксонские лингвисты осознали, что "дискурс" — это не только "данность текста", но и некая стоящая за этой "данностью" систе­ма, прежде всего грамматика. "Первоначально,— писали в 1983 г. Т. А. ванДейк и В. Кинч,— теоретические предположе­ния, основанные на том, что грамматика должна объяснить си­стемно-языковые структуры целого текста, превращаясь, таким образом, в грамматику текста, оставались декларативными и по-прежнему слишком близкими по своему духу генеративной пара­дигме. Однако вскоре и грамматика текста, и лингвистические исследования дискурса разработали более независимую парадиг­му, которая была принята в Европе и в Соединенных Штатах" [ван Дейк и Кинч 1988, 154]. Однако и в этой работе двух авторов по-прежнему доминирует чисто "текстовой" подход— на тексты смотрят, в общем, как "на речевые произведения", которых вели­кое множество, может быть множество неисчислимое, и которые поэтому требуют выработки лишь общих принципов для своего понимания (для "своей грамматики"), но не реальных конкрет­ных грамматик разных типов дискурса.

Между тем В. 3. Демьянков в своем словаре "Англо-рус­ских терминов по прикладной лингвистике и автоматической пе­реработке текста" (вып. 2, 1982 г.) сумел дать обобщающий эскиз того, что представляет собой "грамматика" и, шире, "мир дискур­са". В. 3. Демьянков писал (мы опускаем его многочисленные указания на отдельные работы, подтверждающие его обобще­ния): «Discourse — дискурс, произвольный фрагмент текста, со­стоящий более чем из одного предложения или независимой час­ти предложения. Часто, но не всегда, концентрируется вокруг не­которого опорного концепта; создает общий контекст, описыва­ющий действующие лица, объекты, обстоятельства, времена, по­ступки и т. п., определяясь не столько последовательностью предложений, сколько тем общим для создающего дискурс и его

интерпретатора миром, который "строится" по ходу развертыва­ния дискурса, — это точка зрения "этнография речи", ср. предла­гаемый (в одной из работ. — Ю. С.) гештальтистский подход к дискурсу. Исходная структура для дискурса имеет вид последова­тельности элементарных пропозиций, связанных между собой ло­гическими отношениями конъюнкции, дизъюнкции и т. п. Эле-менты дискурса: излагаемые события, их участники, перформа тивная информация и "не-события", т. е. а) обстоятельства, со­провождающие события; б) фон, поясняющий события; в) оценка участников событий; г) информация, соотносящая дискурс с со­бытиями » {Демьянков 1982, 7]. Это лучшее до сих пор определе­ние дискурса показывает, что для понимания того, что такое дис­курс, мы нуждаемся не столько в общих рекомендациях (которые ставили своей целью, например, Т. А. ван Дейк и В. Кинч в упо-мянумой работе),— ведь дискурс описывается как всякий язык (а не просто текст), как всякий язык, имеющий свои текс­ты, — мы нуждаемся в хороших описаниях дискурсов, без кото­рых не может быть продвинута и их теория. И такие описания не замедлили появиться. И еще на каком материале!

Мы имеем в виду — уже ставшую классической — работу франко-швейцарского лингвиста и культуролога Патрика Серио (другая его работа публикуется в настоящей книге) "Анализ со­ветского политического дискурса" ("Analyse du discours politique sovietique", Paris, 1985) (см. [Seriot 1985], — далее указываем стра­ницы этого издания).

П. Серио начинает свое исследование как историческое, показывая, какое воздействие оказал на русский язык "советский способ оперирования с языком" на протяжении десятилетий со­ветского строя.

Что получилось в русском языке— новый язык? Новый "подъязык"? Новый "стиль"? Нет, — гласит ответ П. Серио. — То, что образовалось в русском языке должно быть названо осо­бым термином — "дискурс". Мы, со своей стороны, предва­рительно разъясним это явление так: дискурс — это перво­начально особое использование языка, в данном случае русского, для выражения особой ментальности, в данном случае также осо­бой идеологии; особое использование влечет активизацию неко­торых черт языка и, в конечном счете, особую грамматику и осо-

бые правила лексики. И, как мы увидим дальше, в конечном сче­те в свою очередь создает особый "ментальный мир". Дискурс со­ветской идеологии хрущевской и брежневской поры получил во Франции среди знающих русский язык наименование "langue de bois", "деревянный язык" (во Франции бытует также выражение "gueule de bois", явно сходное с упомянутым, но применимое обычно к тому, что человек ощущает у себя во рту при "крутом похмелье").

Конечно, дискурс существует не только в явно обозначен­ной политической сфере. Скажем, — современный "русский рече­вой этикет" (так даже называются некоторые книги). Идет ли речь о нормах русского языка? Нет, — опять отвечает Серио. — Речь идет о нормах дискурса, которые авторы подобных работ желают выдать за нормы русского языка вообще. И это совер­шенно верное утверждение П. Серио. Автор ставит своей задачей "читать строки", а не "читать между строк": дискурс — это преж­де всего тексты (прежде всего, но как мы опять-таки увидим ни­же — далеко не только тексты). П. Серио анализирует вплоть до мельчайших деталей два — "основополагающих" для названной эпохи — текста: Н. С. Хрущев "Отчет Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза XXII съезду КПСС" (1961 г.) и Л. И. Брежнев "Отчетный доклад Центрально­го Комитета КПСС XXIII съезду Коммунистической Партии Со­ветского Союза" (1966 г.). В результате анализа выясняются две яркие особенности советского политического дискурса этой эпо­хи — так называемая "номинализация" и так называемое "сочи­нение" (т. е. сочинительные связи в некоторых частях предложе­ния).

Номинализация — само по себе явление не новое, это одна из общих тенденций языкового союза, в который вхо­дит русский язык. Но в советском политическом дискурсе эта тенденция приобретает до крайности гипертрофированные мас­штабы и преломляется особым образом. Вот типичный пример (из доклада Брежнева, по книге "Ленинским курсом", М.: Изд. Политич. литер., 1973, с. 313):

"Главным источником роста производительности труда Должно быть повышение технического уровня производства на основе развития и внедрения новой техники и прогрессивных

технологических процессов, широкого применения комплексной механизации и автоматизации, а также углубление специализа­ции и улучшение производственного кооперирования предприя­тий".

Семантическим итогом таких бесчисленных номинализа-ций, т. е. замены личных форм глаголов их производными на чгние, -ение, -ация и т. п. является исчезновение субъ­екта, агенса того, о чем говорится. Все процессы приоб­ретают безличный облик, хотя и не схожий с тем, который имеет "классическая" безличность в русском языке (например, Меня так и осенило; Его будто бы ударило, и т. п.). А после того как субъект устранен, возможны дальнейшие, уже чисто идеологичес­кие манипуляции с поименованными сущностями.

Сочинение — другая особенность советского поли­тического дискурса. Оно приобретает две основные формы — ли­бо соединяются посредством союза "и" два понятия (или большее их число), которые в обычной русской речи, т. е. за пределами данного "дискурса", синонимами не являются: например, "пар­тия", "народ" — результат "партия и народ". Либо, при другой форме сочинения, союз "и" вообще устраняется и логические от­ношения между соединенными понятиями вообще приобретают форму, не поддающуюся интерпретации: например, "партия, весь советский народ"; "комсомольцы, вся советская молодежь".

Результатом этой процедуры оказывается следующий се­мантический парадокс: огромное количество понятий в конеч­ном счете оказывается как бы синонимами друг друга, чем и на­вевается идея об их действительном соотношении в "жизни", о чем-то вроде их "тождественности". П. Серио приводит такой список сочиненных понятий — иллюстрация парадокса [Seriot 1985, 95]:

партия = народ = ЦК = правительство = государство = коммунисты = советские люди = рабочий класс = все народы Со­ветского Союза = каждый советский человек = революция = наш съезд = рабочие = колхозники = беспартийные = рабочие совхо­зов = специалисты сельского хозяйства = . . . и т. д. (мы пропус­каем часть списка) . . . = народы всех братских республик Совет­ского Союза = общество = инженеры = техники = конструкторы = ученые = колхозное крестьянство = крестьяне = делегаты XXII

съезда - народы других стран == все человечество = трудящиеся всех стран = весь социалистический лагерь = социализм = массы