Разные "образы языка" в XX веке

"Язык как язык индивида" (1),

"Язык как член семьи языков" (2),

"Язык как структура" (3), Язык как система" (4),

"Язык как тип и характер" (5),

Компьютерная революция и компьютерный подход к языку (6), "Язык как пространство мысли и как домдуха" (7)

Нельзя сказать, что к концу XX в., в результате споров, контроверз и дискуссий, не сложилось некоторого достаточно

единого представления о языке. Напротив, оно создалось и оно широко — если не обще- — признано. Отечественный "Лингвис­тический энциклопедический словарь" [ЛЭС 1990, 604], словами автора статьи "Язык" А. Е. Кибрика, резюмирует его следующим образом:

«Термин "Язык" имеет по крайней мере два взаимосвя­занных значения: 1) Язык вообще, язык как определенный класс знаковых систем; 2) конкретный, так называемый этнический, или "идиоэтнический", язык — некоторая реально существующая знаковая система, используемая в некотором социуме, в неко­торое время и в некотором пространстве. Язык в первом значе­нии — это абстрактное представление о едином человеческом языке, средоточии универсальных свойств всех конкретных язы­ков. Конкретные языки — это многочисленные реализации свойств Языка вообще.» Дальше указывается, что "язык вооб­ще" есть естественно возникшая семиотическая (знаковая) систе­ма, "обладающая свойством социальной предназначенности", т. е. "существующая прежде всего не для отдельного индивида, а для определенного социума. Кроме того, на эту знаковую систе­му наложены ограничения, связанные с ее функциями и использу­емым субстанциальным (звуковым) материалом".

Ниже (в статье II, 1, в связи с дискурсом) мы увидим осо­бенности самого этого определения, но пока необходимо лишь сказать, что оно является достаточно общим и тем самым доста­точно приемлемым, во всяком случае, может служить общим фо­ном, на котором можно обрисовать различные "образы языка", возникавшие и частично— но лишь частично!— сменявшие друг друга на протяжении XX века.

1. "Язык как язык индивида"

Визвестной мере такое понимание, в соответствии с кото­рым единственной подлинной реальностью является лишь язык индивида, а общий язык — абстракция и даже фикция, оказыва­ется отрицанием только что приведенного определения. Но дело в том, что оно возникло гораздо раньше последнего. Собственно

говоря, наука, по крайней мере европейская (ибо мы оставляем пока в стороне более ранние работы американца Ч. С. Пирса, опередившие свое время), вступила в XX век с этим тезисом на своем знамени. И тогда он вполне соответствовал общим взгля­дам позитивизма.

Этим выражением, вынесенным в заголовок, мы хотим не столько отделить "логику науки" от ее "истории", сколько обо­значить действительно имевшее место историческое событие — в самом деле это, понимание языка было сформулировано в 1880 г. в первом издании книги Германа Пауля "Принципы истории языка" ("Pinzipien der Sprachgeschichte") и, по-видимому, принима­лось многими, в общем, до начала 1920-х гг. (ибо в 1920 г. было подготовлено последнее, пятое, авторское издание этой книги).

"Великий переворот, произошедший в зоологии в новей­шее время, — писал Г. Пауль, — в значительной мере обязан сво­им происхождением тому открытию, что реальным существова­нием обладают только индивиды, что виды, семейства и классы являются на деле лишь обобщениями и разграничениями, произвольно и по-разному устанавливаемыми человеческим умом, что видовые и индивидуальные различия отличаются друг от друга только по степени, а не принципиально. Из этого поло­жения мы должны исходить также при рассмотрении диалектных различий. Мы должны признать, собственно говоря, что на свете столько же отдельных языков, сколько индивидов. Когда мы объединяем языки множества индивидов в одну группу и проти­вопоставляем ей языки других индивидов той же группы, то при этом мы всегда отвлекаемся от одних различий и принимаем в расчет другие. Здесь есть где разгуляться произволу. Нельзя зара­нее предполагать, что индивидуальные языки можно обязатель­но подвести лишь под одну систему классов. Нужно быть гото­вым к тому, что сколько бы ни было установлено групп, всегда найдется какое-то число индивидов, относительно которых труд­но будет решить, в какую из двух смежных групп их надо зачис­лить. С особенной остротой та же дилемма встает при попытке объединения меньших групп в большие и их взаимного размеже­вания. Резкое разграничение можно провести лишь в случаях, когда единство общения прерывается на ряд поколений.

Поэтому, когда говорят о расщеплении ранее единого язы­ка на разные диалекты, то подлинная суть процесса выражается этими словами из рук вон плохо. В действительности в каждый данный момент в данной народной общности насчитывается столько диалектов, сколько говорящих индивидов, причем каж­дый из этих диалектов обладает собственным историческим раз­витием и подвергается непрерывным изменениям. Расщеп­ление на диалекты означает не что иное, как перерастание индивидуальных разли­чий за определенные рамки" [Пауль 1960, 58-59].

Приведенное определение дает очень яркий (но, конечно, совершенно неприемлемый в настоящее время) "образ языка". Однако для нашей темы оно особенно удачно потому, что в нем непосредственно-наглядно видно, как новое понимание языка, о котором пойдет речь в следующем разделе, — языка как "члена родственной семьи языков" прямо, как бы буквально, вырастает из данного.

2. "Язык как член семьи языков"

Под семьей языков, в соответствии со всей теорией сравни­тельно-исторического языкознания, понимается группа языков, развившихся из некоторого языка-основы, или праязыка, таким образом, что исконные минимальные значимые элементы этих языков (корни и аффиксы) находятся в строго определенных и регулярных звуковых соответствиях к соответствующим элемен­там праязыка (в определенных отношениях, но уже иного рода — трансформационных, находятся и их основные синтаксические единицы).

(Для строгости метода необходимо подчеркнуть одно важ­ное обстоятельство: "Сравнительно-исторический метод,— пи­сал А. Мейе в 1925 г., — позволяет устанавливать закономерные соответствия между первоначальным языком и отдельными, раз­вившимися из него языками, но не между различными языками, продолжающими общий язык" [Мейе 1954, 32]. Между тем ино­гда полагают, что родство языков предполагает прямые за-

13'

кономерные соответствия между всеми языками одной семьи в их синхронном существовании, т. е. как бы минуя восхождение к праязыку. Так, т. е. неточно, формируется понятие "Родство язы­ковое" в указанном "Лингвистическом энциклопедическом сло­варе" [1990, 418]. И с этим же обстоятельством связаны многие трудности в формулировке закономерных соответствий так на­зываемых "ностратических языков".)

В соответствии с этим взглядом, каждый язык есть прежде всего член языковой семьи, связанной регулярными историческими соотношениями звуков (и минимальных значи­мых элементов); этим задается — одновременно извне и изнут­ри — его системность.

Это понятие системности было уже чревато всеми основ­ными положениями структурализма. В самом деле, что такое, со­гласно этому пониманию, "регулярные звуковые соответствия"? Уже в 1925 году (году создания известной обобщающей работы А. Мейе "Сравнительный метод в историческом языкознании") они понимались как алгебраические выражения условных (но ре­гулярных) формул соответствий. Что это как не обобщение (в то время еще не осознанное как таковое) идеи "сонантических коэф­фициентов" одного из основоположников структурализма Ф. де Соссюра, высказанной им еще в знаменитом "Мемуаре" 1878 г.? Не случайно, именно А. Мейе сформулировал главную идею "Курса общей лингвистики" Ф. де Соссюра (в своей рецен­зии на него) не сформулированную его автором : "Язык — это система, где все держится одно за другое" ("La langue est un syste-me ou tout se tient").

3. "Язык как структура"

Возможность обобщения, доходящего до создания аб­страктной идеализированной модели Языка (возможность, не ис­пользованную де Соссюром), очень хорошо осознали и четко сформулировали его наиболее верные последователи на этом пу­ти — датские структуралисты. В. Брёндаль, имея в виду этниче­ские обычаи, но то же самое в его концепции относится и к язы-

ку, писал: "Совокупность обычаев какого-либо народа всегда от­мечена особым стилем. Обычаи образуют системы. Я убежден, что эти системы не существуют в неограниченном количестве и что человеческие общества, подобно отдельным людям, никогда не создают чего-либо абсолютно нового, но лишь соста­вляют некоторые комбинации из иде­ального набора возможностей, который можно исчислить (разрядка наша — Ю. С)" [Brоndal 1943, 96]. Из концепции Брёндаля вытекало, что идеальный на­бор возможностей" и есть то, что составляет Язык человека во­обще — единый для всех людей Земли, абстрактный, универсаль­ный и вечный.

В современной лингвистике (если, идеализируя, считать, что она представляет собой некое достаточно единое целое, на­чинающееся на рубеже 40-50-х годов нашего столетия, а в от­дельных пунктах и значительно раньше) понятие закона выраба­тывалось "на том комплексе идей, которые были получены в до­стояние от предшествующего этапа.

Прежде всего получила дальнейшее развитие идея нежест­кой детерминированности, статистического характера языкового развития. А. Мейе был тем, кто уже в 1925 г. наиболее четко оформил эту мысль: "Формулы общей эволюционной фонетики означают возможность, но не необходимость. Можно опреде­лить, каким образом должен измениться согласный, оказавшись между гласными, но из этого еще не следует, что он изменится. Очутившись между гласными, -к- может измениться либо в гор­танный спирант -х- (нем. ch), либо в звонкий взрывной -g-; -х- и -g- могут претерпеть в дальнейшем другие изменения, обуслов­ленные их интервокальным положением¹' [Мейе 1954, 78]. В этом простом и ясном тезисе слился, однако, целый комплекс предше­ствующих идей. Во-первых, мы можем отчетливо различить здесь ту же идею, что и у Брёндаля: общее устройство Языка не пред­сказывает в положительном смысле, как именно должен изме­ниться элемент, и изменится ли он вообще, но совершенно опре­деленно предсказывает, как он не может измениться; вовсе не лю­бое изменение может произойти так же легко, как любое другое. Во-вторых, для изменения в предоставленных Языком возмож­ностях необходимо еще нечто — некий внешний толчок, об-

условленный в конечном счете социальным функционированием языка в конкретно-исторической обстановке (положение, кото­рое отличает социальную концепцию А. Мейе и всей новейшей лингвистики от датского структурализма). В-третьих, возмож­ные изменения, если рассматривать их уже в положительном смысле, т. е. исключив заведомо невозможное, представляют со­бой некоторый пучок, или "разброс", возможностей, подчиняю­щийся статистическим закономерностям. Эта идея, как мы отме­чали выше, предугадывалась уже Паулем. Однако наиболее пол­но она была разработана не Паулем, и даже не Мейе, а И. А. Бодуэном де Куртенэ. Он писал в 1910 г.: "Все множество представлений вообще, и производительных и слуховых в част­ности, связанных и ассоциированных между собой, все множе­ство рецептивных и исполнительных навыков передается путем языкового общения от одного человека к другому, от одного по­коления к другому, от одной этнической группы к другой. В про­цессе этой передачи, несмотря на все колебания и отклонения мы можем констатировать удивительную однородность и регуляр­ность фактов, постоянные совпадения и причинную связь между определенными языковыми явлениями" [Бодуэн 1963, 201]. И да­лее: "Однородность и регулярность, проявляющуюся в узкой сфе­ре индивидуальной церебрации (мозговых процессов — Ю. С.) и в языковом общении, следует рассматривать не как зависимость, охватываемую точной формулой "фонетического закона", а лишь как статистическую констатацию факта совпадения в некоторых условиях, существующих в части социально-языкового обще­ния".

Таким образом, "образ языка", обрисованный в духе структурализма, приобретал следующие характерные черты:

— возможность алгебраизации;

— нежестко детерминированный, вероятностный, т. е. "по­
тенциальный", характер;

— связь с конкретными социальными коллективами людей
в социуме;

— связь с "церебрацией", т. е., в современных терминах, с
нейро-физиологическими процессами.

Одновременно уточнялось и делалось строгим само пони­мание структуры. Пожалуй, наиболее последовательное (и тем самым, доведенное до предела) понимание структуры было выра­жено в "Пролегоменах к теории языка" Луи Ельмслева (ориги­нальный датский текст 1943 г. — "Omkring sprogteoriens grundlaeg-gelse", английский перевод 1953 г. "Prolegomena to a theory of lan­guage"; ниже цитируем русский перевод Ю. К. Лекомцева [Ельмс-лев 1960, 270]:

"A priori во всех случаях справедливым кажется тезис о том, что для каждого процесса (в том числе и исторического) можно найти соответствующую систему, на основе которой про­цесс может быть проанализирован и описан посредством ограни­ченного числа предпосылок. Следует предположить, что любой процесс может быть разложен на ограниченное число элементов, которые постоянно повторяются в различных комбинациях. За­тем эти элементы могут быть объединены в классы по их комби­национным возможностям. И наконец, в дальнейшем, очевидно, можно построить всеобщее и исчерпывающее исчисление (calcu­lus) возможных комбинаций. История, в частности, построенная таким образом, поднялась бы над уровнем чисто примитивного описания, став систематичной, точной и дедуктивной наукой, в теории которой все события (возможные комбинации элементов) предвидятся, а условия их осуществления устанавливаются зара­нее".

Внутри структуры языка в качестве основной ячейки вы­двигалась элементарная языковая оппозиция — бинарная оппозиция.

4. "Язык как система"

"Язык как система" — это, по существу, тот же тезис "Язык как структура", но как бы с включенной в определение кри­тикой и модификацией жестко структуралистско­го подхода. Под системой понимается единое целое, доминирующее над своими частями и состоящее из элементов и связывающих их отношений. Совокупность отношений между

элементами системы образует ее структуру. Правомерно говорить поэтому о структуре системы. Совокуп­ность структуры и элементов составляет систему.

Ядро языковой системы образуют предельные единицы языка и связывающие их отношения. Под предель­ными единицами понимаются аллофоны, морфы, слова, словосо­четания, предложения или, в абстрактном аспекте, фонемы, мор­фемы, слова, структурные схемы словосочетаний, структурные схемы предложений. Под отношениями между предельными еди­ницами понимаются все типы парадигматических и синтагмати­ческих отношений.

К ядру языковой системы примыкают непредель­ные языковые единицы и связывающие их отноше­ния: группофонемы, квазиморфы, аналитические формы слова, сложные предложения.

Ядро языковой системы в наиболее употребительных плас­тах лексики, в грамматике и в продуктивных пластах словообра­зования образует центр системы языка. Перифе­рию системы языка образуют малоупотребительные пласты лексики, мертвые пласты словообразования и отмираю­щие грамматические категории. Грамматические категории, ког­да они отмирают, проходят снова стадию словообразовательных отношений и, наконец, перемещаются в лексику, становясь фак­тами словаря.

При определении того, что представляет собой языковая система, необходимо вкладывать четкий смысл в термин до­минирует ("система доминирует над своими частями и эле­ментами"). Система и структура определяют элемент как принад­лежность данной системы и в этом смысле доминируют над ним. Поэтому при описании системы логическое определение отноше­ний действительно предшествует логическому определению эле­ментов. Однако система и структура не предопределяют происхо­ждение элементов как отдельных объективных явлений действи­тельности (например, материальных звукотипов, значений слов как отражения отдельных предметов объективной действитель­ности) и в этом смысле не доминируют над элементами. Кроме того, даже и в случае доминации в системе языка важную роль играют нежестко детерминированные, вероятностные отноше-

ния — нежесткая доминация. Ее примером могут служить явле­ния "континуума". В силу этого системная историческая рекон­струкция может восстановить прошлую систему языка, но неред­ко оказывается не в состоянии определить ни материальной фор­мы, ни происхождения элементов. (Здесь по работе: [Степанов 1975, 228-229].) (См. также [Солнцев 1977].)

Структура языка тяготеет к большой общности (почему, скажем, одни и те же фонемные оппозиции могут наблюдаться в языках самых разных семей; аблаутные ряды в глаголе сходны в семитских и в индоевропейских языках; порядок слов — один и тот же в современных кельтских и иврите, и т. п.), в конечном счете, в изображении Л.Ельмслева — одна и та же для всех язы­ков вообще. Система же языка, с другой стороны, т. е. матери­альная реализация структуры, всегда индивидуальна в каждом этническом языке, всегда "идиоэтнична". Таким образом в моди­фикации тезиса "Язык есть структура" в виде "Язык есть структу­ра и система" уже содержится в зародыше некий иной "образ язы­ка" — как в чем-то "неповторимый" и "индивидуальный".

5. "Язык как тип и характер"

Интересно, что (как, впрочем, нередко бывает в истории) этот, приведенный в заголовке тезис, начал утверждаться одно­временно со становлением структурализма, но сначала был лишь сопутствующим, более расплывчатым представлением. Лишь позднее он становится основой нового "образа языка".

По-видимому, первым, кто скомбинировал понятия "типа языка" и "характера языка" (с преимущественным вниманием ко второму), был В. Матезиус с его програмной статьей "О лингви­стической характерологии" ("On linguistic characterology with illust­rations from Modern English") 1928 r. [Mathesius 1966a]. С самого на­чала В. Матезиус постулирует— вполне справедливо— два ос­новных положения новой дисциплины — "лингвистической (или: языковой) характерологии": 1)она должна начинаться с совре­менного, непосредственно данного в наблюдении состояния язы­ка, вне всяких исторических соображений, и вообще ее цель —

синхронные связи в данном языке (хотя эта синхрония может браться в разные эпохи); 2) характерология должна выделять профилирующие и базовые черты данной языковой системы (в этом отличие характерологии от полной дескриптивной грамма­тики).

Далее Матезиус переходит к характерологии современного английского языка и здесь делает подлинные (для того времени) открытия. Он подмечает, во-первых, особую черту английского: из возможных подлежащих высказывания по-английски предпо­читают выбрать на роль подлежащего наиболее актуальный и действенный в данный момент субъект; поскольку таковым обычно оказывается сам говорящий, то типичным подлежащим в английской речи оказывается местоимение 1-го л. ед.ч. "I" — "Я". (В отличие от правил поведения в обществе, где, как говорит Ма­тезиус, англичанин предпочитает не подчеркивать свое "Я".) Ма-тезиус сравнивает английское высказывание (1) с немецким (2):

(1) I haven't been allowed even to meet any of the company;

(2) Man gestattete mir nicht mit irgendjemandem der Gesellschaft
auch nur zusammenzukommen.

("Мне не позволили даже встретиться ни с кем из компа­нии")

Поскольку — как это вытекает из самого определения ха­рактерологии — подмечаются взаимосвязи профилирующих черт языка, то в данном случае с отмеченной чертой оказывается свя­занной другая яркая особенность английской речи: в ней на про­тяжении длинных отрезков оказывается неизменным одно и то же подлежащее, — т. е. субъект (человек или пред­мет) наиболее актуальный в данной ситуации.

Пример Матезиуса (опять-таки в сравнении с немецким):

(3) You may take your oath there are a hundred thousand peo­
ple in London that'll like it if they can only be got to know about it.

(4) Sie kgnnen Gift darauf nehmen, es gibt ein Hundert Tau-
send Leute in London, den es gefallen wird, wenn man sie nur dazu
bringen kann, es kennen zu lernen.

("Смело можете побиться об заклад, что в Лондоне найдет­ся сто тысяч человек, которым это понравится, если только их об этом известят".)

Далее Матезиус подчеркивает известную черту английско­го — любовь к пассивным конструкциям.

Из комбинации отмеченных трех "характерологических черт" английского языка возникает, наконец, такое его общее свойство как ориентация всего рассказываемого, всей описывае­мой по-английски ситуации на центральный субъект— на "Я" говорящего (примеры 5 и 6):

(5) Upon examination of these I found a certain boldness
growing in me— "Взвесив эти обстоятельства, я почувствовал,
как во мне растет дерзкая решимость";

(6) Не found himself pushed . . . into Mrs. Douglas's drawing-
room — "Он вдруг увидел, что его заталкивают в гостиную мис­
сис Дуглас".

(Эта же черта независимо от В. Матезиуса обнаружена в современном французском языке, например, в таких его специфи­ческих и вместе с тем типичных конструкциях, как Elle s'est fait faire la coiffure par un tres cher coiffeur — букв. "Она сделала сде­лать себе прическу очень дорогим парикмахером", или Elle s'en-tend dire par quelqu'un — букв. "Она слышит себя [слышащей], как ей кто-то говорит", — см. об этом в нашей "Французской стилис­тике" (1965 г.— § 93 "Субъектность или эгоцентризм француз­ского кадра") [Степанов 1965]).

Эти характерологические черты английского (и француз­ского) языка не остались просто тонким лингвистическим на­блюдением. Именно их обобщение (без прямой связи с упомяну­той работой В. Матезиуса и др. — речь идет о чертах языка, а не об их изложении в работах лингвистов) привело к открытию, по существу, новой логико-языковой категории — "Факт" и к ново­му взгляду, на этой основе, на принцип причинности (каузально­сти) (см. здесь статью И, 2).

В других отношениях работа В. Матезиуса также была продолжена. По линии "характерологии" языка взгляды В. Мате­зиуса (и ряда его современников) привели к созданию качествен-

но новой типологии языков— к отказу от "таксономических схем" ("квантитативной типологии" и формально-синтаксичес­ких классификаций) и к выработке такого понятия о "языковом типе", когда последний рассматривается как самонастраивающа­яся система, "оптимизирующаяся по конкретной детерминирую-щей тенденций —детерминанте" (тезис Г. П. Мельникова). Это достаточно единая типологическая линия— концепции Гум­больдта (с его понятием "дух языка")— Бодуэна де Куртенэ — Габеленца— Сепира (с понятием "главный чертеж" языка) — Скалички— Сгалла— Мельникова (с его понятием "детерми­нанты"). Одна из последних работ по этой линии — диссертация В. А. Родионова, выполненная под руководством акад. Б. А. Се­ребренникова, носит характерный заголовок "Проблема импли-кативной связи признаков при определении типа языка" [Родио­нов 1988]. "Импликативные связи признаков" в этом контексте, в характеристике языка, — это и было одним из главных положе­ний В. Матезиуса. (К сожалению, сам В. Матезиус оказался в этой работе незамеченным.) Начало новому типологическому подходу в нашей стране было положено серией работ безвремен­но скончавшегося И. Ш. Козинского (1947 — 1992), к сожале­нию, все еще остающихся у нас мало известными; см. однако [Ко-зинский 1979]. Это направление близко к тому, которое в лин­гвистике США представлено в настоящее время именами М. С. Драйера (М. S. Dryer), Дж. Хокинса (J. С. Hawkins) и др.

По другой линии новое понимание языка было развито в тезисе о "потенциальности" языковой системы. В. Матезиусу при­надлежит также другая важная работа, более ранняя (1911г.) — "О потенциальности явлений языка" [Mathesius 1966 b], в общем подходе к языку тесно связанная с уже упомянутой. Через не­сколько лет после названной статьи В. Матезиуса 1928 г., другой пражский лингвист, А. Артымович выступил со столь же про­граммной статьей "О потенциальности языка" ("О potencialnosti v jazyce",— "Slovo a slovesnost" I, 1935; здесь цитируем по англий­скому переводу [ArtymoviC 1966].) Статья А. Артымовича была дальнейшим развитием тезиса И. А. Бодуэна де Куртенэ, приве­денного нами выше (см. 3). Напротив, А. Артымович подчерки­вал отличие своей концепции от концепции Ф. де Соссюра, ти­пично "структуралистской". "Моя концепция,— писал Артымо-

вич, — станет более ясной, если мы сопоставим ее с системой де Соссюра. Поскольку язык принадлежит к семиологическим си­стемам, де Соссюр рассматривает каждое слово как «семейон (знак), несущий некоторый смысл. Согласно его взгляду, фоне­ма — если ее выделить, изолированно — лишена смысла и поэто­му не принадлежит языку. Только слово может быть "семейо-ном", способным нести смысл. Но ведь фонемы—это элементы слов и поэтому не могут быть исключены из языка. Слово же, су­ществующее до его "исполнения" (implementation) в речи, т. е. как чистая возможность, in potentia, принадлежит языку, в то время как произнесенные слова, слова после реализации, принадлежат речи. Положение фонемы аналогично. Разница лишь в том, что имеется единый термин, означающий слово и как часть языка и как часть "речи", между тем как в случае фонемы в нашем распо­ряжении два термина. Де Соссюр, разумеется, обошел исследова­ние Бодуэна де Куртенэ и использовал этот термин как синони­мичный термину "звук". Но следует употреблять более точную терминологию: фонемы — это элементы слов и, поскольку слово само принадлежит языку, фонемы вместе со словами также при­надлежат языку как возможности и существуют in potentia. Ис­полненные фонемы (implemented phonemes) называются звуками и принадлежат к речи, точно так же, как осуществленные слова (realized words)» [Artymovic" 1966, 76-77].

Позднее— но при опоре на более ранние исследования Ч. Пирса, остававшиеся в Европе во время написания работы Артымовича, в общем, неизвестными — различие, обозначенное Артымовичем, было более точно формулировано как различие между "знаком" (a sign) и "экземпляром знака" (a token). В таком виде оно использовано в теории алгоритмов, в частности, в ра­ботах А. А. Маркова в России (см., например, [Марков 1951, 176-177]).

По другой линии (другому "параметру")— по вопросу о "видах существования", в частности о "существовании в потен­ции", которое было хорошо изучено еще логиками Средневеко­вья,— новые исследования заставили себя ждать (отчасти по причине идеологических запретов, существовавших в России — СССР) (см., впрочем, о различении "субзистенции" — бытие вне времени и "экзистенции" — бытие в актуальном времени, — в кн.

"Семиотика" 1983 г. (состав. Ю.С.Степанов) [Семиотика 1983,
586]. И только в самое последнее время "виды существования"
стали заново философски исследоваться в течении "Нового рус­
ского реализма". (Сам термин "реализм" означает здесь нечто,
восходящее к традиции средневекового "реализма" в его проти­
вопоставлении "номинализму".)

, Таким образом; в этих — и многих других, неназванных — работах все было подготовлено появлению еще одного, тоже нового, понимания и 'образа" языка, — о котором пойдет речь в разделе 7. Но прежде — о компьютерной революции.

6. Компьютерная революция и компьтерный подход к языку

Мы собираемся провести здесь ту идею, что компьютерная революция, начальным этапом которой стали работы Н. Хом­ского 1960-х гг., не изменила взгляда на язык,— в отличие от того, что обычно предполагает сам Н. Хомский и его последователи, — но действительно изменила взгляд на лингвистическую теорию*.

Мы воспользуемся для этой цели главным образом рабо­той Н. Хомского 1962 г. "Логический базис лингвистической тео­рии" (The Logical Basis of Linguistic Theory" [Chomsky 1962]; рус. пер. [Хомский 1965]; ниже цитируются стр. этого перевода, за ис­ключением тех случаев, когда мы, указывая это, даем свой пере­вод).

"Когда мы пользуемся языком как говорящие и как слуша­ющие, — пишет Хомский, — мы в основном имеем дело с новы­ми предложениями; овладев языком мы можем свободно, без вся­ких затруднений и колебаний, оперировать столь обширным классом предложений, что для всех практических целей и, оче­видно, для всех теоретических целей мы можем считать этот

Этот вопрос под другим углом зрения обсуждается подробно в разделах Е. С. Кубряковой и П. Серио (в последнем — см. "Заключение").

класс бесконечным. (Это положение о "бесконечности" этого класса в настоящее время следует считать неадекватным, — см. об этом ниже. — Ю. С.) Нормальное владение языком предпола­гает не только умение легко понимать бесконечное множество совершенно новых предложений, но также и умение опознавать неправильные предложения, а иногда — давать им интерпрета­цию. . Знание родного языка можно .... представить, как си­стему правил, которую мы можем назвать грамматикой языка. ... В частности, для некоторых высказываний структурная ха­рактеристика сообщает, что они являются правильно построен­ными предложениями. Множество таких высказываний можно назвать "языком, порожденным грамматикой". . . .Итак, грамма­тика — это устройство, которое, в частности, задает бесконечное множество правильно построенных предложений и сопоставляет каждому из них одну или несколько структурных характеристик. Возможно, такое устройство следовало бы назвать порождающей грамматикой для отличия его от описательных утверждений, ко­торыми определяется лишь инвентарь участвующих в структур­ных характеристиках элементов и их контекстных вариантов. . . . Порождающая грамматика, фактически усвоенная тем, кто изучил определенный язык, представляет собой некое устрой­ство, которое, используя соссюровские термины, мы можем на­звать языком-langue. . . " [Хомский 1965,465-467].

Конечно, эксплицитная формулировка правил того типа, о котором здесь идет речь, ставшая объектом порождающей грам­матики США 1960-х гг. и ее многочисленных ответвлений и про­изводных в наши дни, является огромным шагом вперед в одном из направлений лингвистической теории. Однако при таком взгляде упускается из виду, что прогресс осуществляется и в дру­гих направлениях лингвистической теории, не связанных с гене-ративизмом. Следует вспомнить, прежде всего, что во вполне традиционных грамматиках XIX в. существовало два раздела, один из которых, "этимология", (т. е. морфология в современном нам смысле слова) описывал строение форм как элементов языка, а другой, синтаксис, — правила использования этих форм в речи. И правила эти в лучших грамматиках формулировались настоль­ко четко, что это позволяло даже учащемуся (например, изучаю­щему латинский или греческий язык) отличать "правильно по-

строенное предложение" от неправильного. Что, в общем, не так уж далеко от задач, которые ставит перед собой порождающая грамматика.

Но обратимся к современному примеру другого, нежели порождающая грамматика, лингвистического направления, — к "Русской грамматике" [Русская грамматика 1980], созданной об­ширным коллективом авторов под руководством Н. Ю. Шведо­вой в Москве и изданной в 2-х томах в 1980 г. Являясь "описа­тельной грамматикой", однако современной, эта работа утвер­ждает и осуществляет в практике описания нечто довольно от­личное, если не прямо противоположное тому, что приписывает "описательным грамматикам" Н. Хомский. В § 1893 (на с. 85 2-го тома) "Русской грамматики" читаем: «Каждое предложение как грамматическая единица имеет предикативную основу, т. е. по­строено по тому или иному отвлеченному образцу. Так, напри­мер, в основе предложений Ребенок веселится; Поезд идет; Маль­чик читает; Завод работает лежит отвлеченный образец (струк­турная схема) "им. п. существительного — спрягаемая форма гла­гола, во взаимной связи друг с другом выражающее отнесенные ко времени отношения процессуального признака (действия или состояния) и его носителя". ...Предикативной основой предложе­ний Зима; Стон; Ссора является форма им. п. существительного, в качестве синтаксической единицы обозначающая то, что нали­чествует, и само это наличие, существование. ...Все отвлеченные образцы простых распро­страненных предложений, принадлежа­щие современному литературному язы­ку, могут быть перечислены: их количе­ство ограничено, а основные признаки и само существование весьма стабиль-н ы» (разрядка моя.—Ю. С).

Нет сомнения, что описываемые таким образом предложе­ния могут быть сведены к пропозициональным функциям с об­ластями определения их аргументов (актантов предложения) и, следовательно, в настоящее время компьютеризованы. Положе­ние о "бесконечности" класса предложений должно быть скор­ректировано соответствующим образом.

Вернемся, однако, к тому, что стало исторически первой формой компьютеризации в лингвистике— к порождающей грамматике Н. Хомского.

"Цель любой традиционной грамматики,— продолжает Хомский,— состоит в том, чтобы дать читателю возможность понимать произвольные предложения на описываемом языке, а также самому строить и правильно употреблять их в соответ­ствующих случаях. Таким образом, традиционная грамматика ставит перед собой такие же (по крайней мере) широкие цели, что и описанная выше порождающая грамматика" [Хомский 1965, 472], — различие между ними состоит лишь в том, что порожда­ющая грамматика "пытается построить правила, сформулиро­ванные в явном виде и полностью описывающие ту структурную информацию, которой располагает и пользуется зрелый носитель языка" [Там же].

Если бы дело ограничилось формулировками такого рода, то было бы совершенно ясно — о чем мы и сказали выше, — что порождающая грамматика существенно изменила взгляд н а теорию описания языка, приблизив ее к задачам компьютерного века.

Однако претензии порождающей грамматики идут гораздо дальше этого, и она заявляет себя в роли преобразователя взгля­дов на язык вообще, что, как мы попытаемся показать, не соот­ветствует действительности.

Изменив взгляд на задачи лингвистической теории, порож­дающая грамматика изменила тем самым — и к лучшему — взгляд на "творческий аспект" речевой деятельности.

"Что касается творческого аспекта речевой деятельнос­ти, — продолжает Н. Хомский, — то в лингвистике XIX в. су­ществовало две противоположные точки зрения на эту проблему. С одной стороны, мы располагаем мнением Гумбольдта. . . " [Гам же, 473], — Н. Хомский приводит ряд его положений. На­пример, следующее: "Язык следует рассматривать не как застыв­ший результат порождения, а как сам процесс порождения" [цит. по работе Гумбольдта "Uber die Verschiedenheit des Menschlichen Sprachbaues", Berlin, 1836, § 8, с LV; — "О различии человеческого языкового строения"). Этот "творческий аспект" языка Гум­больдт связывает с формой языка (не путать с "внутренней фор-

мой" слова и др. элементов языка). Что есть "форма языка"? — Н. Хомский цитирует здесь по-немецки несколько отрывков из Гумбольдта, которые мы приведем в своем переводе. "Die Sprache besteht, neben den schon geformten Elementen, ganz vorzuglich auch aus Methoden, die Arbeit des Geistes, welcher sie die Bahn und die Form vorzeichnet, weiter fortzusetzen" [§ 9, с LXXVII] — "Язык состоит, помимо уже оформленных элементов, именно главным образом из методов для дальнейшего продолжения работы духа, для ко­торой язык указывает дорогу и форму".

. "Das in dieser Arbeit des Geistes, den articulierten Laut zum Ge-dankenausdruck zu erheben, Hegende Bestandige und Gleichformige, so volktandig als moglich, in seinem Zusammenhange aufgefasst, und syste-matisch dargestellt, macht die Form der Sprache aus" [§ 8, с LVIII] — "Все постоянное и единообразное в этой работе духа, заключаю­щейся в возвышении членораздельного звука к выражению мыс­ли, будучи представленным так полно, как это только возможно, во всех своих взаимосвязях и системности, дает форму языка."

Из этих (и других) высказываний В. Гумбольдта (они, в частности, по вопросу о форме систематизированы в издании [Гумбольдт 1984], — см. там Указатель) совершенно ясно, что по­нятие "форма языка" в его концепции относится к работе духа с языком, а не к собственному (внутреннему) устройству языка. Но принципы, по которым дух работает с языком ("путь и метод"), действительно заданы языком в виде системных отношений меж­ду его элементами. Поэтому, рассматривая понимание языка у Гумбольдта и Хомского, следует сделать вывод, что и то, и дру­гое принадлежит к одному и тому же типу: язык понимается как система, состоящая из элементов и отношений между ними; по­следние, однако, таковы, что выступают — для познающего ду­ха — в виде правил, указывающих ему "путь и метод" обращения с языком. Очевидно поэтому также, что если в круг исследований лингвиста включается (как это предлагает, в частности, Н. Хомский) описание языковой интуиции носителя языка (т. е. "пути и метода"), то этим производится не расширение понятия "язык", а расширение понятия "лингвистическая теория".

Сам • Н. Хомский осознавал это, по-видимому, иначе, а именно так, что реформа языкознания, связанная с появлением генеративной грамматики, коренным образом меняет взгляды на

сам язык. Это видно, в частности, из следующего места его упо­минаемой здесь работы: "В лингвистике XIX в. концепциям Гум­больдта резко противостоит иная точка зрения, пожалуй, наибо­лее ярко выраженная в работах Уитни...: «язык в конкретном смысле ... [это] ... сумма слов и словосочетаний, посредством ко­торых люди выражают свои мысли»" [Хомский 1965, 479].

Никакого "резкого противостояния" концепциям Гум­больдта в этом определении Уитни не видно. Напротив, это одно и то же понимание языка с той лишь разницей, что Уитни вклю­чает в понятие языка только элементы, а Гумбольдт— элементы и системные отношения между ними. Не столь велико и различие по отношению к "работе духа" над языком: у Гумбольдта эта "работа" более активна, более динамична и, естественно, более системна, чем в представлении Уитни. Но и только. В другом месте упомянутой работы (на с. 446) Н. Хомский приводит следу­ющее высказывание Г. Пауля: "коренная ошибка старого языко­знания заключалась в том, что оно трактовало всякую речь, по­скольку она не отклоняется он установившегося узуса, как нечто воспроизводимое лишь чисто мнемонически, при помощи памя­ти" ("Принципы истории языка",— здесь по рус. пер. [Пауль 1960, 131-132]. По поводу этого места Пауля Н. Хомский делает замечание: «. . . Само понятие "творческой деятельности" стра­дало серьезными недостатками. Так, весьма примечательно, что приведенные выше высказывания Пауля взяты из главы об ана­логических изменениях» [Хомский 1965, 478]. Хомский упускает из виду, что аналогия в языкознании паулевского периода и рас­сматривалась как главное проявление принципа системности языка, не сводимой к понятию "совокупности" элементов.

Итак, появление генеративной грамматики и дальнейшая компьютеризация лингвистики ознаменовали изменения взгля­дов на лингвистическую теорию, — последняя стала пониматься как исследование работы мышления человека с языком. Но оно нисколько не изменило коренных представлений о самом язы­ке, — он по-прежнему рассматривается в этих течениях лингвис­тики (хотя это и далеко не всегда признается открыто) как инструмент мышления и познания. Более того, такое по­нимание языка во многом возвращает этих лингвистов вспять, к концепции Аристотеля, которая была ярким примером "орудий-

ной концепции языка", утверждая, что язык есть "орудие мысли". (По вопросу об "орудийных концепциях языка" как пре­одолеваемом этапе см. работы А. Г. Волкова 1960-70-х гг., в част­ности [Волков 1972].)

Сущность языка, — в той мере, в какой она вообще может открыться, — открывается не "инструментальному", а философ­скому взгляду. Определение "Язык — дом бытия духа" остается в наши дни наиболее проникновенным. Дальнейшая часть нашего очерка связана именно с философским осмыслением языка (см. след. статью).

Сделаем в этой связи еще одно замечание. Довольно широ­ко распространено мнение, что Гумбольдт представлял "язык как деятельность". Оно особенно распространилось в нашей стране со времени выхода книги В. И. Постоваловой, в которой этот те­зис был вынесен в заголовок— "Язык как деятельность. Опыт интерпретации концепции В. Гумбольдта" [Постовалова 1982]. В американской лингвистике этому до некоторой степени отвечает тезис "Язык есть порождающий механизм", который также воз­водят к Гумбольдту. Мне хотелось бы высказать несколько поло­жений против такого понимания.

В самом деле, у Гумбольдта находим: "По своей действи­тельной сущности язык есть нечто постоянное и вместе с тем в каждый данный момент преходящее. . . . Язык есть не продукт деятельности (Ergon), а деятельность (Energeia). Его истинное определение может быть поэтому только генетическим" [Гум­больдт 1984, 70]. Однако, если понимать это высказывание не ме­тафорически, а буквально, то оно звучит очень странно: "язык есть деятельность"! "Деятельность" кого, какого субъекта или агенса? Если "духа", то на этот счет имеются другие высказыва­ния самого Гумбольдта, и некоторые из них мы привели выше. Из них следует, что "деятельность" принадлежит "духу", который и выступает как субъект или агенс; язык же есть инструмент этой деятельности, хотя и инструмент особого рода. Но обратимся прямо к только что приведенному высказыванию Гумбольдта. Он не случайно поясняет свою мысль древнегреческими термина­ми, к которым и следует теперь обратиться. Если термин "эргон", , не вызывает особых трудностей и его отношение к немец­кому описанию в этом отрывке достаточно однозначно, то с тер-

мином "энергейа", , дело обстоит иначе. Только в пер­вом, самом тривиальном значении, он означает "деятельность", иногда также "сила орудия, механизма". Но в философии— не­что существенно иное. Так, у Аристотеля: "действительность в ее осуществлении", "сущность в смысле актуальности", и т. д., — до­статочно заглянуть в словарь Лиддела — Скотта — Джонза [Lid-del— Scott— Jones 1985, 564]. Например, в "Метафизике" (кн. VIII, гл. 6, 1045 b 19): "Между тем, как было сказано, последняя материя и форма— это одно и то же, но одна — в возможности ( ), другая — в действительности ( ). . ." (перевод даем по [Аристотель 1976, 233]).

Если принять все это во внимание, то, надо сказать, толко­вание этого тезиса Гумбольдта не заканчивается, а скорее только начинается.

В заключение же этого раздела укажем лишь, что в амери­канской Лингвистике, охваченной "бумом генеративизма", не бы­ло сформулировано ни одного сколько-нибудь значительного общего понимания языка. Напротив, облик языка, подобно из­ображению в фасетчатом глазу стрекозы, все более дробится на различные "фасетки", типа "Язык как функциональная система", "Язык как активность" и т. д. и т. п. О чем свидетельствует ниже­следующий список, любезно предоставленный нам В. 3. Демьян-ковым и основанный на проведенном им обширном библиогра­фическом обследовании:

language and communication language and culture language and gestures language and informing language and man language and mind language and nation language and national spirit language and reality language and society language and speech language and thought language and world language as a functional system

language as activity
language as calculus
language as classificatory system
language as code
language as cognitive instrument
language as convention
language as energeia
language as form
language as functional system
language as instrument of communication
_i language as instrument

language as message vs. language as expression language as representation

language as secondary modelling system

language as semiotic code

language as semiotic

language as structure

language as system vs. language as activity

language as system

language as tool of communication

Этот красноречивый список свидетельствует, между про­чим и о другом — о том, как живучи национальные традиции в науке. В данном случае, если за разнообразными "фасетками" и возникает какое-либо общее определение языка, то лишь такое: язык есть совокупность его аспектов. И это нечто совершенно то же, что американское (дескриптивное) определение фонемы 1960-х гг.: фонема есть класс функционально тождественных аллофо­нов. С чем, конечно, никогда не согласится ни один лингвист ев­ропейской школы, для которого фонема— нечто большее, чем просто класс аллофонов.

7. "Язык как пространство мысли и какдом духа¹

Вводя здесь этот заголовок, мы не имеем в виду сказать, что именно данное определение и именно в данной формулиров-

ке является единственно результирующим к концу XX века. Де­ло обстоит несколько иначе: данная формулировка является лишь обозначением целого класса новых определений языка, между которыми есть и некоторые различия, но — что гораздо существеннее — все они решительно отличаются от определений предшествующего периода и прежде всего, от определений, свя­занных с компьютерной революцией.

Прообразом, можно сказать "прототипом", определений, вынесенных нами в этот заголовок явилось широко известное определение философа-экзистенциалиста Мартина.Хайдеггера "Язык — дом бытия":"... Язык есть вместе дом бытия и жилище человеческого существа" [Хайдеггер 1988, 354]. В системе Хайдег-гера оно было связано с радикальным переосмыслением задач философии вообще , и, в частности, с преодолением старой "ме­тафизики и философской антропологии. Мы не будем сейчас вдаваться в хайдеггеровскую реформу этой специальной области философии, а ограничимся лишь философским комментарием к ней. Его удачно сформулировал В. А. Подорога.

Философ, по Хайдеггеру, должен уметь вслушиваться в "бытие сущего", "вслушиваться в глубокую тишину", окружаю­щую вещь; он должен уметь отрешаться от навязываемой извне рациональной информации — в форме различных логических и информационных систем, подавляющих естественные органиче­ские формы языка. «Однако, по мнению Хайдеггера, — продол­жает Подорога,— значение "естественного языка" вовсе не в том, чтобы быть преодоленным. Отказываясь следовать путями органического развития, язык обречен быть преобразованным в орудие чисто формального упорядочения эмпирических фактов и событий, в универсальный язык, годный лишь к логико-знаково­му исчислению мира. Тогда любая форма естественного языка "заранее представляется как, правда еще не формализованная, но уже обреченная на формализацию". Если же язык будет ограни­чен одной прикладной функцией — быть лишь средством для че­го-то, чуждого его сущности (а к этому, по убеждению Хайдегге­ра, идет сегодня дело), — то ему грозит участь превратиться в бессловесный автоматический регулятор всеобщего потока ин­формации. . . . Язык отступает от своего сущностного предназна-

чения быть "домом бытия", становясь исчезающим промежутком между деянием и бытием. . . » [Подорога 1993, 289-290].

Тезис — и афоризм — Хайдеггера означал, таким образом, возврат к поискам "сущности языка", и в этом было его огромное историческое значение.

Мы не последуем далее за перипетиями мысли Хайдегге­ра,— не только по соображениям места (не место говорить об этом в данной книге), но и по вполне принципиальному сообра­жению — по той причине, что в системе Хайдеггера концепт язы­ка предельно "онтологизирован". Это как бы крайняя точка в рассуждениях по этой линии.

Мы остановимся ближе к середине, и определим язык как "дом бытия духа". Другой разновидностью того же определения будет следующее: "Язык как пространство мысли". Под послед­нее, как это очевидно, подойдут когнитологические определения языка в связи с данными современной когнитологии — дисци­плины об операциях со знаниями. (Со своей стороны, мы разви­вали это понимание языка в работе 1985 г., почему и дали ей та­кой заголовок: "В трехмерном пространстве языка. Семиотиче­ские проблемы лингвистики, философии, искусства", — см. [Сте­панов 1985].

Несмотря на то, что наши определения явно уже, чем опре­деление Хайдеггера, нечто существенное от последнего в них остается,— и прежде всего обращение к "образу пространства". "Образ языка" приобретает черты "образа пространства", во всех смыслах — пространства реального, видимого, духовного, мен­тального; это одна из самых характерных примет лингво-фило-софских размышлений над языком в наши дни.

Литература

Аристотель 1976— Аристотель. Метафизика // Аристо­тель. Соч. в 4-х томах. М., 1976. Т. I.

Бодуэн де Куртенэ 1963 — Бодуэн де Куртенэ И. А.. Фоне­тические законы / Пер. с фр. //' Бодуэн де Куртенэ И. А. Из­бранные труды по общему языкознанию. М., 1963. Т. II.

Волков 1972— Волков А. Г. Основные концепции языка // Общее языкознание. Учебно-методическое пособие для студен­тов-заочников филологических факультетов гос. университетов. Под ред. Ю. С. Степанова. Изд. 3-е, перераб. М., 1972.

Гумбольдт 1984— Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию / Пер. с нем. М., 1984.

Елъмслев 1960— Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка / Пер. с англ. // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1960. Вып. I.

Козинский 1979 — Козинский И. Ш. Некоторые граммати­ческие универсалии в подсистемах выражения субъектно-объект­ных отношений. Автореф. дис... канд. филол. наук. М., 1979.

ЛЭС 1990 — Лингвистический энциклопедический словарь.

М., 1990.

Марков 1951 — Марков А. А. Теория алгорифмов // Труды математического института им. В. А. Стеклова. 1951. T. XXVIII.

Мейе 1954— Мейе А. Сравнительный метод в историчес­ком языкознании / Пер. с фр. М., 1954.

Пауль 1960— Пауль Г. Принципы истории языка / Пер. с нем. М., 1960.

Подорога 1993— Подорога В. А. Метафизика ландшафта. Коммуникативные стратегии в философской культуре XIX-XX вв. М., 1993.

Постовалова 1982 — Постовалова В. И. Язык как деятель­ность. Опыт интерпретации концепции В. Гумбольдта. М., 1982.

Родионов 1988— Родионов В. А. Проблема импликатив-ной связи признаков при определении типа языка. Автореф. дис канд. филол. наук. М., 1988.

Русская грамматика 1980— Русская грамматика. М., 1980. Т. II. Синтаксис.

Семиотика 1983 — Семиотика / Сост. Ю. С. Степанов. М., 1983.

Солнцев 1977— Солнцев В. М. Язык как системно-струк­турное образование. М., 1977.

Степанов 1965 — Степанов Ю. С. Французская стилисти­ка. М., 1965.

Степанов 1975 — Степанов Ю. С. Основы общего языко­знания. М., 1975.

Степанов 1985 — Степанов Ю. С. В трехмерном простран­стве языка. Семиотические проблемы лингвистики, философии, искусства. М., 1985.

Хайдеггер 1988 — Хайдеггер М. Письмо о гуманизме / Пер. с нем. // Проблема человека в западной философии. М., 1988.

Хомский 1965 — Хомский Н. Логические основы лингви­стической теории / Пер. с англ. // Новое в лингвистике. М., 1965. Вып. IV.

Artymovic 1966— ArtymoviC A. On the Potentiality of Lan­guage // A Prague School Reader in Linguistics. Compiled by. J. Va-chek. Bloomington; L.: Univ. Press, 1966.

Brondal 1943 — Brondal V. Essais de linguistique generale. Copenhague, 1943.

Chomsky 1962 — Chomsky N. The Logical Basis of Linguistic Theory // Preprints of Papers for the Ninth. Intern. Congress of Linguists. Cambridge (Mass.), 1962.

Liddell - Scott - Jones 1985 — Liddell - Scott - Jones: A Greec-English Lexicon compiled by H. G. Liddell and R. Scott. Revised and augment, throughout by H. S. Jones. With a Supplement 1968. Oxford: At the Clarendon Press, 1985.

Mathesius 1966 a — Mathesius V. On the potentiality of the Phe­nomena of Language // A Prague School Reader in Linguistics. Compiled by J. Vachek. Bloomington and L.; Indiana Univ. Press, 1966.

Mathesius 1966 b — Mathesius V. On linguistic Characterology with illustrations from Modern English // Idem.