Глава 5. Через два дня директор собрал нас, на «экстренное совещание»

Через два дня директор собрал нас, на «экстренное совещание». Господа мужчины решали, что Люпин может говорить Гарри, а что нет. Спорили долго, жарко и со вкусом. Я просто заслушивалась. Никогда не думала, что можно так изощренно ругаться, при этом абсолютно не используя ненормативной лексики.
Ах да, забыла сказать, моей главной и единственной задачей на этом собрании было, как можно убедительнее изобразить декоративное украшение — молчаливое и желательно неподвижное. Когда я, по мнению Снейпа, начинала слишком громко дышать, он кидал на меня такие испепеляющие взгляды, что если бы хоть одна миллионная достигла цели, к концу консилиума даже совок бы не потребовался — пепла бы просто не осталось. Хотя профессора можно было понять и простить: скорее всего, он просто все еще дулся за пролитый мною сок — еще бы, ему же голову мыть пришлось! Кошмар, правда?
Итак, встреча титанов мысли продолжалась часа четыре, а весь план свелся всего к двум фразам:
— Расскажешь им о ситуации в стране. Узнаешь, как у них дела.
Вот это я называю пошаговой стратегией! Супер! По сравнению с этим план Гарри по спасению Сириуса можно было назвать четко продуманным и предусматривающим малейшую случайность. Я была просто в восторге. Что-нибудь более неопределенное и расплывчатое вообще трудно придумать. Но никого кроме меня это, похоже, не смущало. Может быть, я чего-то не понимаю в этой жизни?
Как только Люпин отправился претворять в жизнь этот тактически выверенный и тщательно продуманный план, Снейп тут же начал высказывать свой скептицизм. Главное вовремя, как говорится!
— Он обязательно наделает глупостей, Альбус. Он наговорит мальчишке лишнего и все испортит. Он же… он же гриффиндорец!
Но-но! Не надо грязи! Тоже мне, образец благоразумия и осторожности нашелся! Я еще не забыла, как вы, профессор, позволили Пушку себя покусать и подставили свой легендарный нос под лапу оборотня вместо того, чтобы просто воспользоваться палочкой, как любой здравомыслящий волшебник.
— Ремус — взрослый человек, Северус. Он справится.
— Вы упускаете из виду, что у него там жена. Думаете, он не попробует навязаться к ним в сопровождающие?
— Попробует, конечно, — невозмутимо согласился Дамблдор. Эх, мне бы хоть капельку его флегматичности…
— И вы так спокойно к этому относитесь? — взвыл Снейп. Впрочем, профессору тоже бы не помешало.
— Да. Гарри не позволит Ремусу бросить «беременную» Тонкс одну. Мальчик слишком хорошо знает, что значит жить без родителей. Я все продумал.
Конечно, размышляла я, бредя в свою комнату, ОН все продумал. Упав на кровать, я начала медленно, но верно погружаться в пучину безысходности.
Кроме моих родителей, только Гарри и Рон в курсе, что каждое лето я впадаю в депрессию. Похоже, сейчас был именно тот случай. А мне ведь даже поделиться не с кем. Люпин, скорее всего, сочтет, что я душевно больная, с которой говорить нужно очень медленно и спокойно. Снейп наверняка подумает, что депрессии как таковой вообще не существует, и все это я сама придумала, чтобы привлечь к себе внимание, что я просто потакаю своим подростковым капризам. Дамблдор… нет, к директору я не пойду, даже если буду умирать от тоски, а не то скоро диатез заработаю и без зубов останусь. Да и вообще, у нас война идет — им всем не до меня. Мои мелкие девчачьи проблемы вызовут только досаду. И я с этим полностью согласна, потому что у всех иногда бывает хандра. Это — признак того, что мы живы, такой же, как работа, голод или насморк.
Людям свойственно хандрить, например, когда не хватает денег на покупку новых сапог или мантии. Да мало ли какие неприятности случаются с нами каждый день: поругались с друзьями, потеряли работу, наступили в лужу — и вот мы чувствуем себя несчастными.
Все это понятно, но та депрессия, от которой страдаю я, — не просто приступ плохого настроения. От нее не помогут ни длительный сон, ни сладкий чай, ни плитка шоколада. Хотя и легкие приступы со мной тоже случаются, особенно если до того я всю неделю ничего не ела и мало спала. Но хандра — утренник в детском саду по сравнению со свирепыми черными демонами с алыми глазами, которые время от времени поселяются в моем мозгу и терзают своими острыми когтями душу.
Нет, моя депрессия — не просто плохое настроение, у меня мега-депрессия, депрессия экстра-класса, ни с чем не сравнимая и единственная в своем роде.
Первый приступ депрессии, который я пережила, был самым страшным.
Это произошло летом после окончания четвертого курса. Абсолютно неожиданно, безо всяких причин, не считая совершенно очевидных, мне в голову стали лезть мысли, что мир — очень грустное, одинокое, несправедливое, жестокое место, где разбиваются сердца и рушатся жизни.
Я впадала в уныние из-за всего, что случалось в самых отдаленных уголках земли с людьми, которых я не знала и никогда не узнаю. Я страшно переживала из-за них, потому что они умирали от голода или от эпидемий или их убивали террористы.
Я ревела от любых новостей, которые слышала или видела по телевизору. Возвращение Воландеморта, автокатастрофы, голод, войны, репортажи о жертвах СПИДа, истории о брошенных на произвол судьбы маленьких детях, смена власти в Сенегале, сообщения об избитых мужьями женах, фотография серого ослика с огромными грустными глазами — все это заставляло меня рыдать. Даже забавные сюжеты в конце выпуска — о группе новозеландских опоссумов, забравшихся на вышку ЛЭП и замкнувших провода — пронзали меня болью, потому что я знала, что рано или поздно эти опоссумы тоже умрут.
Вскоре я начала бояться выходить из дома, так как твердо знала, что увижу только потрескавшееся небо и погребальный костер солнца. А потом и вовсе перестала вылезать из постели. Это был настоящий ад. Я чувствовала, что абсолютно все беды в нашем грешном мире затрагивают меня лично, что каждый атом чьего-либо горя в прошлом, настоящем и будущем проходит сквозь мою душу, прежде чем отправится по назначению. Мне казалось будто я — центральный приемный пункт несчастий.
Но тут за дело взялась моя мама. С непреклонностью деспота, которому угрожает государственный переворот, она наложила строжайшее вето на новости. Мне запретили смотреть телевизор, читать, слушать радио. Каждый вечер, когда папа возвращался домой, мама обыскивала его у входной двери, изымала газеты, которые он иногда пытался тайком пронести в туалет, и только потом допускала в дом. Ко мне не допускался даже Косолапус, как потенциальный разносчик сплетен. Смешно, но мои родители до сих пор подозревают, что он умеет говорить и просто шифруется.
Надо сказать, что информационная блокада особого результата не принесла. Я обладала поразительным умением сделать трагедию, пусть маленькую, из всего, чего угодно.
Наконец, поняв всю тщетность своих действий, мама сдалась и вызвала врача. Доктор обнаружил у меня депрессию и — кто бы мог подумать — прописал антидепрессанты, которые я принимать не хотела.
— Какая от них польза? — рыдала я. — Разве антидепрессанты предотвратят падения самолетов? Разве антидепрессанты избавят мир от Воландеморта? Разве антидепрессанты освободят несчастных... несчастных… — я уже захлебывалась слезами, — ... домовиков от рабства?!
Тут я завыла в голос, суя вязаную шапочку в лицо доктору.
— Хватит уже нести чушь, — прикрикнула на меня мама. — Она мне всю душу вынула россказнями об этих проклятых эльфах. Да, доктор, она непременно начнет принимать таблетки. Уж я за этим прослежу. — Она грозно повернулась ко мне. — Выбирай: или таблетки, или кровопускание.
Как вы думаете, что я выбрала?
Вскоре я действительно почувствовала себя лучше. Не счастливее, нет, ничего подобного. Я по-прежнему знала, что все мы обречены, и будущее пусто, серо и безрадостно, но допускала, что мир не рухнет, если я на полчасика встану с постели или почитаю книжку.
Через несколько дней я начала выходить из дома, а еще через неделю доктор сказал, что мне уже можно не принимать антидепрессанты, и родители затаили дыхание в ожидании, полечу ли я самостоятельно к солнцу или кану обратно в соленую от слез преисподнюю печальных осликов и бесправных эльфов.
Но к тому времени я уже должна была ехать в «Нору» и обрела пусть хрупкую, но веру в будущее.
Позднее я разобралась в себе и поняла, что вся эта драма началась из-за того, что мне было банально скучно. Только недавно я, наконец-то, осознала, какую психологическую нагрузку испытывала на четвертом курсе, что в сумме с моим наплевательским отношением к своему здоровью просто не могло пройти бесследно.
И вот, сейчас у меня начинался очередной приступ депрессии. Нет, безусловно, все было очень мило, но мне-то что делать? Дамблдор — руководитель и мозговой центр, Снейп — великий и ужасный шпион, Люпин — тоже хороший человек, мои друзья рискуют жизнью, пытаясь обезвредить хоркрусы. А я? А я сижу в безопасном месте и интеллектуально разлагаюсь. Читать книги, выданные мне директором? Так я их уже прочитала. И что дальше? Ничего. Мне даже обсудить их не с кем. Я абсолютно бессмысленна и бесполезна. Почувствовав, что по щекам покатились слезы, я перевернулась на живот и зарылась носом в подушку. Ну почему? Почему я такая беспомощная? Домовиков освободить не смогла, мало-мальски помочь друзьям не смогла, научиться летать на метле не смогла, даже получить «Превосходно» по Защите не смогла. Я уже рыдала в голос.
Не знаю, сколько времени я проревела, но могу предположить, что очень долго. Но вдруг совершенно неожиданно чьи-то руки подняли меня и безжалостно встряхнули.
— Что произошло, Грейнджер? Что вы тут устроили? Вы так скоро весь дом затопите.
Снейп. Ну что я ему такого сделала? Зачем он меня мучает? Всю жизнь только и делает, что издевается надо мной. Как профессор может быть таким черствым и бездушным? А вот не буду ничего ему говорить. Не хочу и не буду. Точка.
Он снова меня встряхнул.
— Отвечай же, глупая девчонка!
— Отстаньте от меня, — прошипела я, пытаясь вырваться. — Я вам ничего не скажу.
Он ударил меня по щеке, пытаясь привести в чувство. Точнее, хотел ударить по щеке, но как раз в этот момент я в очередной раз брыкнулась, пытаясь вернуть себе свободу. Из разбитого носа брызнула кровь. Я, наконец, смогла высвободить руку из его захвата и ударила в ответ. Поцарапала Снейпу щеку и вырвала десяток волосков. Больше ничего сделать я не успела — он прижал меня к себе так, что я не могла двинуть ни рукой, ни ногой, и потащил в лабораторию. Ну, может, хоть на ингредиенты сгожусь или в качестве подопытной мыши. Все лучше, чем сейчас.
Добравшись до места, он на секунду задумался — выпускать меня из рук было небезопасно. Видимо, решившись, он отпустил мои ноги и моментально выхватил палочку. Но я все же успела пару раз заехать ему пяткой по голени.
— Инкарцеро!
Связав меня, он сгрузил мою обездвиженную тушку на стул и начал возиться с какими-то склянками. Из моих глаз продолжали безудержно литься слезы. Кровотечение прекратилось, и теперь подсыхающая кровь неприятно стягивала кожу. Видимо, отыскав то, что нужно, Снейп подошел ко мне и с силой влил в горло какое-то зелье, пахнущее яблочным шампунем, а по вкусу напоминающее курицу — настойка мандрагоры, судя по всему. Минуты через три слезы прекратились. К собственному изумлению я начала успокаиваться. Через полчаса я была уже почти адекватна. Однако развязывать меня Снейп не спешил.
— И часто с вами такое бывает, Грейнджер? Может быть, мне пора обзавестись зонтом? — резко спросил он.
— Каждое лето, начиная с конца четвертого курса, — хрипло отозвалась я.
— Почему вы никогда не сообщали об этом мадам Помфри?
— Зачем? — пожала плечами. — К сентябрю все обычно уже заканчивается.
— Вы представляете себе, что было бы, если вы сейчас были с Поттером и Уизли?
— Если бы я была с ними, ничего бы не случилось, — буркнула я.
— Объяснитесь.
— Депрессия у меня начинается из-за безделья. Будь я с мальчишками, я могла бы принести хоть какую-то пользу, а здесь… я просто обуза. Все что-то делают. Даже Финеас Найджелус, хоть он и умер сто лет назад, приносит пользу. А я… я балласт. Я только мешаю вам, путаюсь под ногами. Я даже готовить не умею.
Он смотрел на меня так, будто бы видел в первый раз в жизни.
— Что за чушь вы вбили себе в голову?
— А разве я не права?
Снейп отвел глаза в сторону и задумался. Видимо, я действительно была права, раз он никак не может ничего придумать, чтобы меня разубедить. Черт! Как же я ненавижу всегда быть правой, кто бы знал.
— С этим нужно что-то делать, Грейнджер, иначе вы нам можете все испортить… — Ну, что же, значит, я не только бесполезна, но еще и социально опасна. Просто класс! Может быть, меня вообще стоит усыпить для блага общества? — Да, думаю, я нашел выход. С этого дня мы с вами начнем заниматься. Я поговорю с Альбусом. Мы будем читать вам курс лекций за седьмой курс. — От удивления я уронила челюсть на колени. Снейп предложил мне заниматься? Он добровольно решил тратить на гриффиндорскую Всезнайку свое драгоценное время? Не верю! — Начнем прямо сейчас, чтобы не вызвать рецидив. Умойтесь и приходите сюда. — С этими словами он отвернулся от меня и начал искать на полке какую-то книгу. Кажется, профессор переутомился, бедняжка. Иного объяснения я не видела. Но отказываться от такого предложения было бы более чем глупо. Я бросилась приводить себя в порядок… Ну-ну, бросилась я… Интересно, как он это себе представляет?
— Сэр, — робко начала я, — а вы не могли бы для начала меня развязать?
Снейп удивленно повернулся ко мне.
— Ах, да, — он взмахнул палочкой. — И поторопитесь. Я не люблю ждать.

***

О, как же я была счастлива! Они учили меня уже три с половиной недели. За это время я узнала о зельях, трансфигурации, защите и заклинаниях гораздо больше, чем за последние… ну не шесть лет, конечно, но за последний год точно. Снейп и Дамблдор — это что-то с чем-то… это мастера экстра-класса. Я не могла поверить, что они учат меня. А то, что я была одна, позволяло мне гораздо глубже вникнуть в материал. Профессора рассказывали мне о таких составах, о которых я раньше никогда не слышала, объясняли, как действует то или иное заклинание, разжевывали сложнейшие магические формулы... Нужно отметить, что за это время я узнала много больше и о своих учителях. Оказалось, что Дамблдор любит магглскую фантастику и слушает «Битлз» и «АББУ», а Снейп ненавидит брокколи и морскую капусту и предпочитает красное вино белому. Этой и многой другой интригующей информацией в избытке делился со мной директор.
Кстати о Снейпе. Не знаю почему, но на наших занятиях я начала воспринимать его как-то по-новому. Нет, он как был приводящей меня в исступление смесью педантства, себялюбия, холодной вежливости, граничащей с грубостью, эгоизма, одиночества, честолюбия, размеренного спокойствия и скрытой ярости, так и остался. Но, несмотря на все это, я чувствовала, что что-то изменилось, может быть, самую малость, но этой малости хватало, чтобы понять — он НАСТОЯЩИЙ. Не знаю, как это объяснить, но… раньше я всегда видела в нем машину, бесчувственную и бессердечную. А сейчас я вдруг поняла, что он человек со своими страхами и привязанностями. И должна признать, мне это нравилось. То ли профессор сам начал постепенно подпускать меня к себе, то ли просто мое мировосприятие начало меняться под воздействием директорских рассказов о его несчастном детстве и деревянных игрушках.
А сегодня вечером, я зашла в его комнату за книгой Карстена Бредемайера «Магические обряды: рецепты волшебных снадобий».
— Как тут чисто… — поразилась я, оглядываясь по сторонам. Светлые обои. Незамысловатая, но со вкусом расставленная мебель, создающая атмосферу сурового уюта. Сосновый шкаф, тусклый невыразительный ковер, широкая кровать… и ни пылинки в радиусе двадцати метров…
Мне стало стыдно: несмотря на частые генеральные уборки, в моей комнате царил вечный разгром.
Преисполненная энтузиазма и благих намерений, я тысячи раз давала себе слово поддерживать порядок, но через день-два мое рвение слабело, и я начинала говорить себе: «Я это точно уберу, но капельку попозже, а сейчас так много дел, так много дел…»
— Вы удивитесь, но я действительно люблю заниматься хозяйством, — насмешливо сказал Снейп. — Только не говорите об этом Поттеру и Уизли — они могут не пережить шока.
Я бросила на профессора изумленный взгляд. Ничего себе откровения. У меня появилось навязчивое желание пощупать его лоб — кажется, у него жар. Иначе я никак не могла объяснить причину его разговорчивости.
— А еще говорите, я странная.
— Я такого не говорил, — фыркнул он. — Не приписывайте мне чужих заслуг.
— Не говорили? — опешила я. — А следовало... Вот я — я просто ненавижу хозяйство. Если меня ждет ад, меня, видимо, заставят гладить белье Сатане. И мыть посуду — это вообще хуже всего, так что меня приговорят ежедневно мыть горы тарелок и сковороды, на которых жарят бедных грешников.
— Жаль, что я не знал этого раньше — чаще бы поручал вам чистить котлы на взысканиях. Сколько лет потрачено зря.
— Спасибо, сэр!
— Обращайтесь, — парировал Снейп.
Он не пытался от меня избавиться, а я не спешила уйти. И это было правильно. Непонятно, непривычно, но правильно.
Вдруг на улице поднялся сильный ветер, листья зашелестели громче, небо потемнело, и мы услышали рокот надвигающейся грозы.
— Это был гром, да? — с надеждой спросила я.
— Вроде бы да, — равнодушно отозвался профессор.
Я бросилась к окну и, распахнув его, выглянула на улицу. Старая газета, весь месяц мирно пролежавшая на асфальте, летела над тротуаром, подгоняемая порывами ветра. Огромные фиолетовые облака неумолимо надвигались и, казалось, почти цеплялись за крыши домов. Гром стал намного громче и практически слился в непрерывный рев… А потом полил дождь, и мир за окном изменился.
Улицы и сады из тусклых и серых от пыли сделались темными и блестящими, яркая зелень деревьев стала почти черной.
Это было прекрасно.
Воздух стал свежим, ароматным и прохладным. Запах мокрой травы и цветов хлынул мне навстречу, когда я, рискуя вывалиться, залезла на подоконник и высунулась из окна.
Мне на лицо и на руки падали частые крупные капли, тяжелые, как градины, смывающие все тревоги и печали.
Я обожаю грозы. Только в грозу я пребываю в гармонии с самой собою. Бушующая стихия меня успокаивает.
Очевидно, это не только потому, что я сумасшедшая — этому есть строго научное объяснение. Грозы насыщают воздух отрицательными ионами, и хоть я и не совсем понимаю, кто они такие, но знаю, что они благотворно влияют на самочувствие. Я даже нашла в какой-то древней книге ионизирующее заклинание, чтобы дышать грозовым воздухом все время.
Хотя с настоящей грозой он не сравнится.
Снова загремел гром, и комната озарилась серебристыми и фиолетовыми сполохами.
Дождь лил и лил, и я чувствовала, как при каждом ударе грома что-то вздрагивает у меня внутри. Волосы, лицо, кофта — все промокло, но мне было наплевать. Я просто была счастлива.
— Правда, прекрасно? — спросила я, с улыбкой оборачиваясь к профессору.
Он стоял в двух шагах от окна и наблюдал за мной. Взгляд у него был внимательный и серьезный.
Я тут же смутилась. Еще подумает, что я совсем спятила, если радуюсь ливню. И вообще, это же Снейп. Моим друзьям и в страшном сне не могло бы присниться, что кто-то может нести всякую сентиментальную чушь, улыбаться мрачному декану Слизерина и при этом оставаться в живых.
Потом странное, напряженное выражение исчезло с его лица, и он улыбнулся, если, конечно, это легкое искривление губ можно назвать улыбкой. Я обомлела — кому скажешь, не поверят. Улыбающийся Снейп — нонсенс.
— Так и знал, что вы любите дождь.
— Неужели? — совсем засмущалась я. — Наверное, вы считаете меня идиоткой.
— Я? Да нет, почему же? — возразил он. — Вынужден признать, что вы довольно умны. Для гриффиндорки, конечно.
Я улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ одним краешком рта.
У меня земля ушла из-под ног.
Потом мы надолго замолчали. Я пыталась придумать что-нибудь легкое и немного язвительное, чтобы ослабить напряжение, но не могла вымолвить ни слова. Я онемела. Я была абсолютно уверена, что мне сделали комплимент, но не знала, как следует ответить. Как вообще можно ответить на похвалу профессора? Не знаю. У меня никогда еще не было подобного опыта.
— Отойдите от окна, — наконец, сказал он. — Не хочу, чтобы вас ударило молнией.
— Боитесь гнева Дамблдора? — неуклюже попыталась пошутить я.
— Да нет, просто мне как-то не очень хочется потом убирать за вами пепел.
Я с готовностью рассмеялась. Настроение было просто замечательное.
Снейп закрыл окно, и шум грозы остался снаружи.
Гром рокотал, ревел и гудел над нами. Дождь лил без остановки. Было всего пять часов вечера, но стало темно, почти как ночью. Комнату изредка озаряли вспышки молний. По стеклам ручьями бежала вода.
— Кажется, лето кончилось, — сказал профессор.
Мне стало грустно, но только на мгновение.
Я всегда знала, что это не навсегда, и надо жить дальше.
А осень я люблю. Осенью у меня день рождения.
Наконец, гроза исчерпала всю свою силу, и дождь стучал в окна тише и ровнее. Он успокаивал, гипнотизировал, создавал особый уют.
Я читала книжку и ела шоколад, с ногами забравшись на диван в гостиной.
Снейп сидел в кресле и читал «Ежедневный Пророк».
Кажется, за два часа мы не сказали друг другу ни слова.
Общаться нас заставил только голод.
— Я ужасно хочу есть, — вслух подумала я, закрывая книгу.
Он насмешливо приподнял бровь.
— И не говорите, сэр, что я весь день лопаю шоколад и не могу быть голодной.
— Я и не собирался, — сделал удивленное лицо он. — Я уже понял, что с печеньем и конфетами у вас, как и у Альбуса, отношения особые. Начинаю думать, что это один из признаков, по которому отбирают гриффиндорцев. — Заметив мой недоуменный взгляд, он пояснил: — Минерву вот, например, невозможно оторвать от шоколадных бисквитов с ромом. А вот ваш домашний оборотень, кажется, готов питаться одними кремовыми пирожными.
Кажется, я начинаю… Нет, Грейнджер, даже думать об этом забудь. Все это только потому, что ты уже, Мерлин знает сколько, ни с кем больше не общалась. Ну, кроме директора. Но он старый, он не считается.