Глава 3.5. Лексическая реконструкция

I. Примеры реконструкций лексем.— II. Реконструкция лексем, претерпевших нерегулярные преобразования.— III. Реконструкция семантики на основе восстановления системы праязыковых оппозиций.

I. Основная часть реконструкции праязыка — это реконструкция его словаря. Сопоставление слов со сходным значением и регулярно соответствующей фонетикой дает возможность восстанавливать их праязыковые прототипы. Так, например, сближение слов, означающих `невестка, сноха, золовка': др.‑инд. snu{s.}{a_/}, греч. (гом.) {nyo/S}, арм. nu, лат. nurus, д.‑в.‑н. snur, слав. *snъxa{|}, рус. сноха, — позволяет предположить, что все они развились из одного индоевропейского слова. Это слово обозначало свойственницу (родственницу по браку) и произносилось приблизительно как *snus{o/}s. Из такой праформы легко вывести при помощи регулярных правил преобразования все наблюдаемые рефлексы. Так, в греческом и латинском языках *sn- перешло в n (начальное sn невозможно ни в одном из этих языков), в латыни *s > r между гласными (так называемое явление "ротацизма"), в греческом *s > {0/} между гласными, в древнеиндийском *s > {s.} после *u, в славянском *s > *x после *u и после этого *u > *ъ и т. д. При любой другой реконструкции потребовалось бы предполагать нерегулярные преобразования в языках-потомках: например, праформа с начальным *n вместо *sn не позволила бы объяснить, почему в древнеиндийском, германском и славянском независимо возникло начальное s, при том, что во всех этих языках слова могут начинаться с n. Тип склонения на *‑{a_}, отраженный в древнеиндийском и славянском, видимо, вторичен: в этих языках отсутствуют слова женского рода *o‑склонения, в то время как для греческого и латинского трудно было бы указать причину перехода слова женского рода из *{a_}‑склонения в другой, менее характерный для слов женского рода, тип. О конечном ударении индоевропейского слова свидетельствует не только положение ударения в греческом и древнеиндийском, но и акцентная парадигма c в славянском, а также переход срединного *s в r в германском.

По мере развития знаний о звуковых изменениях в исследуемых языках реконструкции праформ могут уточняться. "Так, пракартвельский архетип *{c.}{1}{q.}{r0}ta- "локоть", выведенный первоначально на основе сопоставления груз. {c.}{q.}rta‑, мегр. {c^.}{q.}irta- и сван. {c^.}itx‑, пришлось заменить праформой *{c.}{1}{r0}txa- после того, как было установлено, что анлаутный согласный сванского продолжения слова не подвергался спирантизации только в позиции перед историческим сонантом ... в то же время другое внутриязыковое свидетельство в пользу последней было обнаружено в виде производного от соответствующей праформы груз. {c.}irtxl- `косяк (окна, двери)'" [Климов 1990, 90] (со ссылкой на [Гамкрелидзе 1968, 10]).

II. К одному праязыковом прототипу могут возводиться не только регулярно соответствующие друг другу слова с одинаковым значением, поскольку рефлексы слов праязыка могли претерпеть в языках-потомках нерегулярные фонетические преобразования, а также семантические сдвиги; кроме того, возможна ситуация, когда в языках-потомках сохраняется не само слово, а лишь производные от него.

Нерегулярные фонетические преобразования могут сильно затруднять реконструкцию праязыкового архетипа, вынуждая либо предполагать уникальность фонетического облика соответствующего слова в праязыке, либо постулировать ad hoc правила звуковых переходов в языках-потомках. Так, например, слова, обозначающие селезенку в различных индоевропейских языках, явно восходят к общему праязыковому прототипу — об этом свидетельствует как достаточно высокая степень материальной близости, так и полное тождество значения (причем значения очень узкого и предельно конкретного): рус. селез{е:}нка, др.‑инд. pl{i_}h{a/}n, авест. sp{э}r{э}zan, арм. {p`}ayca{l~}n, греч. {splE/n}, лат. li{e_}n, др.‑ирл. selg, лит. blu{z^}n{i\}s. Вероятность того, что все эти слова не являются этимологически тождественными, исчезающе мала; в то же время восстановить праформу, из которой все вышеперечисленные формы получались бы при помощи регулярных правил, затруднительно, поскольку такие фонетические соответствия, как рус. с‑, др.‑инд. p‑, авест. sp‑, арм. {p`}‑, греч. {sp}‑, лат. {0/}‑, др.‑ирл. s‑, лит. b‑, не встречаются более ни в одном слове. Нередко в случае подобных затруднений пользуются символами типа V (гласный неизвестного качества), K (неизвестный заднеязычный) и т. п. Черточка на конце обозначает либо что реконструируемая лексема приводится без окончания, либо что реконструирован лишь корень (или фрагмент лексемы) (см., например, реконструкции ностратических праформ, приведенные выше, Гл. 1.8).

Представление о праязыке как о реальном языке прошлого накладывает на исследователя еще одно ограничение: реконструируемые праформы должны быть произносимыми. Исследователи же, придерживающиеся взгляда на праязык исключительно как на модель, не стремятся к соблюдению этого принципа. Так, принятые в современной индоевропеистике реконструкции типа "*g^wrHt{a/}‑, *plHn{o/}‑, *bhwHt{o/}- едва ли похожи на произносимые слова естественного языка" [Trask 1996, 239].

Существенную трудность для реконструкции представляют сближения слов, являющихся, по гипотезе исследователя, разными производными одного и того же праязыкового корня, но при этом достаточно сильно различающихся семантически. Поскольку известно, что при словообразовании нередко возникают идиоматические приращения смысла, сопоставление значений чаще всего основывается на интуитивном понятии "правдоподобия", подкрепляемом типологическими параллелями. Например, бельгийский индоевропеист А.Й. Ван Виндекенс, чтобы обосновать сближение тох. B k{a:}lm- `соглашаться' и IE *{k$}le{u)}- `слушать, слышать', приводит немецкое выражение Geh{o:}r schenken `(благосклонно) выслушивать' (букв. `дарить слух') [Van Windekens 1976, 190]. Верифицировать подобные предположения часто бывает невозможно, поскольку среди языков мира (в том числе родственных исследуемому и/или контактировавших с ним) есть как языки, где данные значения связаны между собой, так и языки, не знающие такой семантической связи, и отнесение исследуемого языка к одной из этих групп далеко не всегда может быть убедительно обосновано. Злоупотребление этимологическими гипотезами подобного типа приводит к реконструкции в праязыке лексем, значения которых либо представляют собой объединение значений всех сближаемых слов, либо являются настолько общими, что вмещают в себя практически любую семантику (и, соответственно, допускают производные практически с любым значением). Так, например, в этимологическом словаре индоевропейских языков Ю. Покорного [Pokorny 1959], по подсчетам А.В. Дыбо, "70% вхождений — праязыковые корни со значениями `раздуваться' и `сгибать(ся)'" [Дыбо А. 1996, 17] (ср. замечание А. Мейе: "просматривая этимологический словарь, мы получаем такое впечатление, будто индоевропейский язык обладал словами и корнями абстрактного и общего значения, между тем как каждый из индоевропейских говоров надо представлять себе вроде какого-нибудь современного литовского говора, бедного общими понятиями и изобилующего точными названиями конкретных действий и мелочей домашнего обихода" [Мейе 1907/1938, 74]). Такая реконструкция является следствием стремления свести все многообразие наблюдаемых лексем языков-потомков к минимальному числу праязыковых прототипов. Данный подход не может быть признан правомерным, поскольку, как уже отмечалось выше (Гл. 1.7), слова с абстрактной семантикой представляют собой весьма небольшую часть лексического фонда в любом языке, независимо от того, пережил он разделение на несколько языков-потомков или нет.

Противоположная крайность — принципиальное исключение из сопоставления слов, которые, хотя и могут — с фонетической точки зрения — быть возведены к тому же праязыковому прототипу, имеют значение, отличное от представленного в большинстве языков. Так, например, в уральском этимологическом словаре [Redei 1986-1989, 228], отрицается "на семантическом уровне" связь камасинского kongo `ключица' с уральским *kVnkV `горло', ср. [Дыбо А. 1996, 18]. Реконструкция праязыкового значения при таком подходе не вызывает трудностей, однако его правомерность также представляется сомнительной, поскольку сдвиги значения в ходе языковой эволюции едва ли не более распространены, чем сохранение значений без изменения в течение длительных периодов времени.

Лексемы со сходной фонетикой и различающейся семантикой ставят перед исследователем непростую задачу — соответствующие слова праязыка могли быть разными лексико-семантическими вариантами одного и того же многозначного слова, омонимами (как, например, тюркские корни со значениями "слеза", "год" и "зеленый", см. Гл. 1.6) и даже паронимами. Так, в прасемитском восстанавливаются корни вида *g‑r‑b со значениями `чесотка, кожное заболевание', `обработанное поле' и `кожаный сосуд, мешок'. Первый из них можно было бы объединить со вторым или третьим, предполагая развитие значения типа `чесотка' < `чесать' > `скрести' > `"скрести" землю, пахать' > `обработанное поле' или `кожное заболевание' < `кожа' > `кожаный сосуд', но более строгая реконструкция показывает, что эти корни не тождественны, поскольку содержат разные гласные, ср. *girb‑at `обработанное поле', *garab `чесотка, кожное заболевание' и *g{э}r{a_}b `кожаный сосуд, мешок' [Белова 2003]. Заметим, что если разграничение между омонимами и лексико-семантическими вариантами нередко представляет трудность и при синхронном описании живых языков, то отсутствие возможности надежно отделить омонимы (или варианты одного слова) от паронимов характерно именно для сравнительно-исторического языкознания.

Принятие гипотезы, сводящей рассматриваемые слова к одному праязыковому прототипу, ставит вопрос о реконструкции его значения: необходимо определить, какие значения соответствующее слово имело в праязыке, а какие появились в языках-потомках за время их независимого развития. Здесь, кроме данных типологии семантических изменений, могут быть полезны производные слова. Так, например, непосредственные потомки индоевропейского слова *a{g$}ros не дают возможности однозначно восстановить праязыковое значение, ср. др.‑инд. {a/}jra- `необработанное поле, пастбище', греч. {agro/S} `поле (обработанное или необработанное)', лат. ager `поле (обработанное или необработанное)', гот. akrs `обработанное поле', др.‑англ. {ae}cer `поле, пашня'. Производные же слова указывают, что первичное значение *a{g$}ros — `невозделанная земля', ср. лат. agrestis `дикий', греч. {a/grioS} и {agro/teroS} `дикий; свирепый', {a/grauloS} `ночующий в поле' (ср. [Гамкрелидзе, Иванов 1984, т. II-1, 694]). Таким образом, "слова следует сравнивать не изолированно, а вместе с теми словами, которые связаны с ними морфологически" [Trask 1996, 230].

При реконструкции семантики культурной лексики может быть использована экстралингвистическая информация. Так, для праиндоевропейской лексемы *a{i)}es- (ср. др.‑инд. {a/}ya{h.} род. п. {a/}yasa{h.} `металл, железо', авест. ayah‑, род. п. aya{n_}h{o_} `металл, железо', лат. aes, род. п. aeris `медь, бронза', др.‑ирл. eir `руда, медь' и т. д.) "рефлексы которой в исторически засвидетельствованных индоевропейских диалектах дают значения `медь', `бронза' и `железо', устанавливается праязыковое значение `медь' (а не `бронза' и тем более не `железо') ввиду хронологического приурочения периода индоевропейской языковой общности к эпохе меди" [Гамкрелидзе, Иванов 1984, II-1, 458].

Иногда только экстралингвистическая информация дает возможность отделить праязыковое наследие от результатов параллельного развития или контактов языков-потомков. Так, например, "хотя для центрального протоалгонкинского языка Северной Америки формально допустима реконструкция таких лексем, как *paa{s^}kesikani "ружье" и *e{s^}koteewaapoowi "виски", они не могут быть соотнесены с какими-либо местными реалиями доколумбовой эпохи" [Климов 1990, 148] (со ссылкой на Л. Блумфилда).

При реконструкции культурной лексики исследователь обычно опирается на свое "представление о том культурно-историческом пространстве, в которое он относит свою реконструкцию, а это представление сложилось у него в конечном счете в результате чтения им исторической, этнографической, археологической и т. п. литературы. Поэтому всегда существует опастность, что историк, этнограф, археолог, обратившись к этимологической литературе, обнаружит в ней лишь определенным образом преобразованное и зачастую искаженное отражение своих собственных взглядов или взглядов своих коллег и предшественников на то культурно-историческое явление, о котором он жотел бы получить дополнительную информацию" [Алексеев, Тестелец 1996].

III. Первостепенное значение для реконструкции праязыковой семантики имеет тот факт, что лексика любого языка организована в семантические поля, и таким образом смысл каждой лексемы может быть выражен через противопоставление смыслам других лексем, входящих в то же семантическое поле. "В течение истории языка не только исчезают ранее существовавшие и появляются новые лексемы, но и постоянно изменяются смысловые связи между отдельными лексемами. Всякое расширение смысла одной лексемы вызывает сужение смысла одной или нескольких связанных с нею лексем" [Дыбо А. 1996, 19].

Таким образом, для реконструкции праязыковой лексики необходимо ответить на два вопроса:

1) как выглядели единицы в праязыке;

2) в какие семантические оппозиции они входили.

Для этого надо реконструировать не только фонетический облик праязыковых лексем, но и структуру семантических полей — так называемые номинационные решетки.

Рассмотрим в качестве примера выполненную А.В. Дыбо [Дыбо А. 1996, 240-288] реконструкцию названий частей спины в пратунгусо-маньчжурском языке. Тунгусо-маньчжурские языки достаточно близки друг к другу, и свед{е/}ние их слов к общим праформам не представляет трудности.

Таблица 3.5.1

Фонетические реконструкции приводятся по [Дыбо А. 1996]; для *fu{c^}uka возможна также реконструкция *furka [Дыбо А. 1996, 250]. В таблице не учтен близкий к маньчжурскому вымерший чжурчженьский язык, поскольку данных относительно данного фрагмента его лексической системы недостаточно. Прочерк означает, что рефлекс данной праформы в данном языке отсутствует. Юкола – вяленая на солнце рыба.

Видно, что рефлексы одних и тех же праформ в разных языках имеют разную семантику. Если применять при реконструкции принцип объединения значений, получится, что в пратунгусо-маньчжурском было много синонимов, означавших `спина'. Реконструкция же структуры семантического поля дает возможность более точно определить значения слов праязыка.

В маньчжурской системе "функциональное" название спины (т.е. название спины как части тела, на которой носят груз) совпадает с названием для поясницы (рефлекс *fisa обозначает верхнюю часть спины как топографический отдел). Такое характерно для так называемых "животно-ориентированных" систем, поскольку та часть спины, на которой носят груз животные, соответствует человеческой пояснице (для "человеко-ориентированных" систем характерно объединение названий "спины в целом" и "верхней части спины", поскольку человек носит груз за плечами). Названия позвоночника и его поясничного отдела в маньчжурском вторичны (заимствованы из монгольского).

Южно-тунгусо-маньчжурские языки имеют противопоставленные друг другу названия спины и позвоночника, имеется специальное слово для человеческой спины, особые термины для рыбы. Для праюжно-тунгусо-маньчжурского восстанавливается следующая система:

*arkan `спина человека' - *niegde `позвоночник человека';

*darama `спина животного = поясница' - *n{i_}ri `позвоночник';

*mon- `шея' - *n{i_}kVn- `шейные позвонки';

*sigde `спинное сухожилие = тип юколы' - *jikori `позвоночник юколы'.

Для *futuka восстанавливается значение `спинной мозг', для *fisa - `лопатка', рефлекс формы *sogdon представлен только в удэгейском языке, так что неясно, в каком качестве его следует восстанавливать для пра-южно-тунгусо-маньчжурского состояния.

Северно-тунгусо-маньчжурские языки имеют более детализированную систему. Различаются названия разных топографических отделов спины, но нет противопоставления спины и позвоночника. Поскольку все соответствующие лексемы имеют параллели за пределами подгруппы, можно заключить, что эта система является более архаичной. С другой стороны, ни один из северно-тунгусо-маньчжурских языков, кроме эвенкийского, не имеет противопоставления названий частей спины и соответствующих частей позвоночника.

Для пратунгусо-маньчжурского реконструируется система, с максимальным числом противопоставлений:

*arkan `спина человека' - *niegde `позвоночник человека';

*mon- `шея' - *n{i_}kVn- `шейные позвонки';

*fisa - `верхняя часть спины животного, загривок' - *sigde `грудные позвонки животного';

*sogdon `спина животного' (- *n{i_}ri `позвоночник животного');

*darama `спина животного = поясница';

*jikori `спинной мозг' (значение сохраняется по краям ареала – в подкаменно-тунгусском диалекте эвенкийского и в маньчжурском).

Слово *n{i_}ri заимствовано из монгольского, что, видимо, является следствием "автономизации названий частей спины человека и животного; по этой же причине в части северных языков стало названием позвоночника старое название спинного мозга *jikori, а для замещения функций последнего появилось самодийское заимствование *fu{c^}uka/furka... Можно, следовательно, предполагать для *niegde более раннее значение `позвоночник'" [Дыбо А. 1996, 288].

Учет системного устройства языка находит свое применение и при реконструкции культурной лексики. Так, в пратунгусо-манчжурском языке восстанавливаются два названия для холодного оружия (типа меча) — *tute- и *loko- Рефлексы loko- имеют в языках-потомках, помимо значения `меч', значения `сабля', `шашка' и `тесак', ср. эвенк. luku{c^}i{u_}n `меч', чжурчж. lo‑huo `меч', негид. loxon `меч, сабля, шашка', ульч. loxo(n) `меч, сабля (японского происхождения)', маньчж. loxo `меч, сабля, тесак', удэг. lo<sup>h</sup>o `сабля'. Рефлексы *tute- (имеющего параллели в других алтайских языках) представлены только в эвенкийском и имеют, наряду со значением `меч' (сахалинское tutek{e_}n, илимское tuten и др.), значение `копье' (урмийское tutakin, подкаменно-тунгусское t{u_}teke). Известно, что в исторически известную эпоху тунгусо-манчжурские копья имели двустороннюю заточку (сабля, шашка и тесак имеют одностороннюю). Таким образом, для пратунгусо-манчжурского периода восстанавливается оппозиция клинкового оружия с длинным лезвием, имеющего двустороннюю и одностороннюю заточку. Соответственно, для *tute- восстанавливается первое значение, для *loko- — второе (см. [Руссо (в печати)]).

Такая реконструкция подтверждается и археологическими данными — длинное клинковое оружие тунгусо-маньчжурских племен I тысячелетия до н. э., обнаруженное в захоронениях, подразделяется на заточенное с одной стороны и заточенное с двух сторон (см. [Деревянко 1987]).