Глава 3.4. Реконструкция морфологии и синтаксиса

I. Задачи морфологической реконструкции.— II. Реконструкция словоизменительных аффиксов.— III. Проблемы реконструкции грамматических значений.— IV. Реконструкция синтактики праязыковых морфем.— V. Реконструкция дополнительных распределений в праязыке.— VI. Реконструкция праязыкового словообразования.— VII. Реконструкция синтаксиса.

I. Под реконструкцией морфологии обычно понимается описание служебных морфем соответствующего праязыка и установление происхождения служебных морфем языков-потомков. Таким образом, объектом морфологической реконструкции должны быть не только словоизменительные, но и словообразовательные аффиксы, а также клитики и даже полнозначные слова — в том случае, если они выступают как источники аффиксов в языках-потомках.

Каждая морфема является знаком, и, следовательно, имеет означающее (внешнюю форму), означаемое (смысл) и синтактику (закономерности сочетаемости с другими морфемами), поэтому реконструкция может считаться успешной лишь тогда, когда для каждого знака будут с максимально достижимой полнотой восстановлены все три его стороны.

Как отмечал еще А. Мейе [Мейе 1934/1954, 30], при реконструкции морфологии особое внимание необходимо уделять непродуктивным моделям словообразования и словоизменения, немотивированным категориям (типа индоевропейского рода), так как именно они, скорее всего, представляют собой архаизмы, унаследованные от предыдущего состояния языка. Если существование продуктивных моделей обеспечивается тем, что они включают в орбиту своего действия все новые слова, а часто и заменяют более старые модели у давно существующих в данном языке слов (именно это и позволяет говорить об их продуктивности), то существование непродуктивных моделей — чаще всего (хотя, как было показано в Гл. 3.1, и не всегда) результат действия языковой традиции, заучивания всех словоформ нерегулярно изменяющихся лексем, особых способов словообразования и т. п. Важно лишь уметь отсеивать случайности, вроде, например, "приставки ‑з-" в русских словах до‑з‑вол‑и‑ть и по‑з‑вол‑и‑ть (четко выделяются корень ‑вол‑, приставки до- и по‑, тематический гласный ‑и- и показатель инфинитива ‑т', но остающееся ‑з- — не след какой-либо древней приставки: просто оба слова были заимствованы из польск. dozwoli{c/} и pozwoli{c/} соответственно).

II. При реконструкции словоизменительных аффиксов одной из главных проблем является то, что они составляют парадигмы, а парадигмы на каждом синхронном срезе языка должны отвечать определенным чисто синхронным требованиям и потому периодически подвергаются различным морфологическим перестройкам. Так, например, в истории русского языка в склонении существительных были устранены чередования заднеязычных со свистящими, ср. др.‑рус. вълци (им. п. мн. ч.) и совр. рус. волки; окончания большинства падежей во мн. ч. унифицировались (перестали различаться в разных типах склонения), ср. др.‑рус. нос‑омъ, голов‑амъ, ноч‑ьмъ (дат. п. мн. ч.) и совр. рус. нос‑ам, голов‑ам, ноч‑ам. При реконструкции и описании таких изменений следует иметь в виду, что они не являются хаотическими, а происходят по определенным правилам, но не фонетическим или, по крайней мере, не только фонетическим, а в первую очередь грамматически обусловленным. В разных языках-потомках эти правила могут различаться. Например, в польском языке окончания дат. п. мн. ч. выровнялись не по *a‑склонению, как в русском, а по *o‑склонению, ср. nos‑om `носам', g{l~}ov‑om `головам', noc‑om `ночам'.

В качестве примера реконструкции внешнего облика праязыковых служебных морфем попробуем восстановить праиндоевропейские окончания атематического типа спряжения единственного и множественного числа глаголов активного залога в настоящем времени.

Рассмотрим эти окончания в нескольких индоевропейских языках, относящихся к разным группам:

Таблица 3.4.1

* Гом. εσσί `ты есть'; в аттическом — различные модификации этого окончания, ср. ει `ты есть', φης `ты говоришь' (корень φη).

** Единственный латинский атематический глагол — `быть' — имеет форму II л. ед. ч. es, где s < s (конечный согласный корня) + s (окончание II л. ед. ч., такое же, как у всех остальных глаголов).

*** Единственный готский атематический глагол — `быть' — имеет форму II л. ед. ч. is, где s < s (конечный согласный корня) + s (окончание II л. ед. ч.).

**** Сохраняется после согласного, ср. εστί `он есть'; после гласного τι > σι.

***** Дор. εντι `они суть'; в других диалектах — различные модификации этого окончания, ср. атт. и ион. εισί (< *s‑enti) `они суть'.

Хотя сходство между окончаниями в разных языках несомненно велико, регулярные фонетические соответствия установить не удается: если, скажем, развитие *ti > zi в хеттском закономерно, то древнегреческие преобразования окончания II л. ед. ч. уникальны, за пределами данной морфемы они не встречаются. В латинских формах отсутствует конечное i (считается, что место окончаний настоящего времени заняли в латыни индоевропейские окончания прошедшего времени, отличавшиеся от окончаний настоящего времени именно отсутствием ‑i). Окончания первого лица множественного числа в санскрите и латыни могут быть сведены к единому индоевропейскому прототипу *‑mos (в санскрите *o > a, конечное *s по синхронным правилам переходит в {h.}; в латыни *o редуцировалось в u), в древнерусском и литовском — к *‑me(s), к этой же праформе может возводиться и санскритское окончание, поскольку в a переходило не только и.‑е. *o, но и и.‑е. *e. Но греческое и хеттское окончания не могут быть возведены ни к одному из этих архетипов. Таким образом, при реконструкции морфологии приходится опираться на данные большинства языков, отбрасывая те формы, которые не имеют соответствий за пределами одной ветви (гораздо вероятнее, что такие формы возникли в праязыке данной ветви уже после его выделения из праязыка всей семьи). Применяя этот метод, получаем для праиндоевропейского следующую реконструкцию:

Таблица 3.4.2

В окончании III л. мн. ч. — и только в нем — окончанию предшествует тематический гласный; качество его точной реконструкции не поддается, поскольку такие языки, как греческий и готский, демонстрируют рефлексы и.‑е. *e, а такие языки, как латынь, древнерусский и хеттский — рефлексы и.‑е. *o.

Отдельная задача — указать причины отклонений от ожидаемого развития в языках-потомках. Здесь редко удается достичь убедительности, поскольку во многих случаях приходится постулировать изменения, характерные лишь для одной морфемы. Впрочем, такие описания вполне могут отражать историческую реальность, поскольку многие служебные морфемы (в любой отдельно взятый момент развития языка) обладают индивидуальными морфонологическими свойствами и в ходе эволюции языка часто развиваются по индивидуальным правилам.

Так, в истории русского языка показатель прошедшего времени ‑л- (в форме м. р. ед. ч.), оказавшийся после падения редуцированных на конце слова, выпал после согласных. Другие морфемы вида л (или оканчивающиеся на ‑л) такого изменения не претерпели, ср. стриг и кругл, сох и дряхл, нес и смысл, распух и пухл. Подобные примеры характерны не только для словоизменения. Например, падение ь в суффиксе ‑ьств- происходило по индивидуальным правилам, свойственным только этой морфеме: после шипящих редуцированный прояснялся, после прочих — выпадал, ср. казачество, княжество, монашество, существо, но братство, царство, равенство, волшебство, издевательство; местоимение 1 лица ед. ч. превратилось из др.‑рус. язъ в совр. рус. я, — в других морфемах конечное з не отпадало, ср. мороз, вяз.

Суффиксальные грамматические морфемы могут подвергаться преобразованиям по так называемым "законам конца слова" (нем. Auslautgesetze) — правилам фонетического развития, отличным от тех, которые действовали во всех прочих позициях. Так, например, стандартным рефлексом и.‑е. *o в славянском является *o, но в окончании номинатива ед. ч. *‑o-склонения (у слов мужского рода) *‑os индоевропейское *o развилось в ъ, ср. др.‑инд. v{r0/}k‑as, греч. luk‑oV, лат. lup‑us и др.‑рус. вълк‑ъ, старосл. {вльк‑ъ} `волк' < и.‑е. *{u)}{l0}k{w}‑o‑s.

Еще одной из возможных причин подобных нерегулярностей может быть диалектное дробление — в каждом диалекте могут действовать свои синхронные факторы, несколько изменяющие исходную систему. Такова ситуация, например, в диалектах вепсского языка (приведены окончания множественного числа настоящего времени):

Таблица 3.4.3

Первое и второе лицо закономерно различаются в пяжозерском говоре и южном диалекте, в котором дифтонги стянулись в долгие гласные, но демонстрируют нерегулярное развитие в пондальском говоре (в других случаях конечные дифтонги в нем не отпадают). Окончания третьего лица в среднем и южном диалектах несводимы.

Причину последнего расхождения можно установить, сопоставив вепсский язык с родственными ему: выясняется, что ‑das — след некогда существовавшего "четвертого" (неопределенного) лица. Различие же окончаний в первых двух лицах представляет собой пример нарушения регулярности фонетических соответствий — как обсуждалось выше (Гл. 1.3), это нередко происходит в частотных грамматических морфемах.

III. Для реконструкции значений служебных морфем принципиальным является то, что грамматические значения не существуют по отдельности, а образуют систему грамматических категорий.

Реконструкция морфологических значений для предка языков, недавно разошедшихся и/или не подвергшихся радикальной морфологической перестройке, обычно не вызывает особых трудностей. Сопоставляя сохранившиеся аффиксы и базовые употребления словоформ, их содержащих, исследователь получает сравнительно точную картину того, что имело место в праязыке. Так, например, для праиндоевропейского языка можно восстановить следующую систему падежей: номинатив (падеж деятеля при переходных и непереходных глаголах), вокатив (падеж, в котором стояло обращение), аккузатив (падеж прямого объекта), генитив (падеж приименного определения), датив (может быть определен как падеж косвенного объекта при глаголе "давать" и близких к нему), инструменталь (падеж инструмента), локатив (падеж, обозначающий место, где происходит действие) и аблатив (падеж исходной точки) — в точности такое употребление этих падежей засвидетельствовано в санскрите, и из него проще всего вывести значения падежей в других языках. Правила вывода сводятся к тому, что в других языках часть падежей была утрачена, и их функции перешли к другим падежам (в славянском, например, совпали генитив и аблатив, в латыни — аблатив, локатив и инструменталь). В разных языках-потомках совпадают между собой разные падежи, что усиливает данную гипотезу. Так, если предположить, что в индоевропейском не было, например, аблатива, будет чрезвычайно трудно объяснить, почему часть функций некоторого падежа (а именно, выражение значения исходной точки) — и только эта часть! — перешла в славянских языках к генитиву, в латыни — к локативу, а в санскрите для нее было создано новое падежное окончание. Предположение о наличии в праиндоевропейском меньшего, чем в санскрите, числа падежей малоправдоподобно, поскольку в индоевропейских языках (в отличие, например, от уральских) падежи, как свидетельствует письменная история, не образуются, а лишь утрачиваются. Возникновение новых падежей засвидетельствовано лишь в тохарских языках, претерпевших, по-видимому, сильнейшее субстратное влияние. Таким образом, с максимальной вероятностью для праиндоевропейского восстанавливается такая же система падежей, как в санскрите.

Проблема реконструкции морфологических значений в настоящее время активно исследуется в рамках теории грамматикализации (см., например, [Heine et al. 1993]). Однако для очень многих — даже хорошо известных — языков эти значения до сих пор не имеют удовлетворительного описания (следствием чего является не только отсутствие материала для той или иной конкретной реконструкции, но и недостаток данных для типологических обобщений).

Специальный интерес представляет проблема сводимости грамматических значений в праязыке, решение которой позволило бы ответить на вопрос о тождестве-различии материально близких (или даже полностью совпадающих) служебных морфем, например, таких, как *t в балтийском и славянском инфинитиве *‑t{i_} и показателе причастия прошедшего времени *‑t‑, *‑l- в тохарском показателе герундива (отглагольного прилагательного со значением долженствования) *‑lle/*‑lye и в славянском показателе прошедшего времени *‑l‑. Поскольку аффиксальные морфемы в большинстве языков, как правило, являются очень короткими и к тому же подвержены нерегулярным преобразованиям, их материальной близости часто оказывается недостаточно для однозначного вывода об их тождестве или различии.

Однозначного ответа на вопрос о том, в каком случае значения служебных морфем являются сводимыми, а в каком – нет, пока не получено. Представляется, что перспективы успешного решения этой проблемы связаны с накоплением типологической информации о том, каким грамматическим значениям (и в каких грамматических системах) свойственно выражаться одними и теми же языковыми средствами. Если, например, будет установлена связь (непосредственная или через небольшое число промежуточных звеньев) между значениями долженствования и прошедшего времени, то на вопрос о тождестве славянских и тохарских l‑овых показателей можно будет с б{о/}льшим основанием ответить утвердительно. Напротив, при отсутствии достоверных примеров такой связи ответ на этот вопрос будет, скорее, отрицательным, хотя, разумеется, всегда остается возможность обнаружить язык с нетипичным и даже уникальным развитием грамматической системы (см. выше, Гл. 3.1).

Значительный интерес представляет поиск возможных лексических источников грамматических показателей. Как показывают наблюдения, чаще всего грамматическими показателями становятся слова, обозначающие части тела (`голова', `лицо', `рука' и т. п.), глаголы бытия, становления и обладания (`быть', `существовать', `находиться', `стать', `иметь'), глаголы, обозначающие простейшие действия (`делать', `говорить', `брать', `давать'), некоторые основные глаголы движения (`идти', `приходить', `входить' и т. п.) и способа расположения в пространстве (`сидеть', `стоять', `лежать'), глаголы со значением желания или долженствования (`хотеть', `быть должным'). Набор возможных путей грамматикализации для каждого из таких источников достаточно ограничен: так, глагол `давать' чаще всего становится показателем бенефактива, глагол `приходить' — показателем (недавно) прошедшего времени.

IV. Особой задачей является реконструкция синтактики праязыковых морфем — определение того, были ли они аффиксами или клитиками, какое место занимали по отношению к корню и другим аффиксам, с какими морфемами могли, а с какими — не могли сочетаться.

Первостепенное значение для решения этой задачи приобретает реконструкция цельнооформленных словоформ (а не корней слов, как это принято во многих этимологических словарях, например, в словаре [Pokorny 1959]). Иногда такую реконструкцию можно провести путем непосредственного сопоставления словоформ родственных языков, например, хеттская словоформа kuenzi `он убивает' точно соответствует санскритской словоформе h{a/}nti с тем же значением, а хеттская словоформа kunanzi `они убивают' — санскритской словоформе ghn{a/}nti; таким образом, можно восстановить две праиндоевропейские словоформы: *g{w}henti `он убивает' и *g{w}hnonti `они убивают'. В большинстве же случаев таких однозначных соответствий между словоформами не наблюдается. И тогда исследователю приходится реконструировать отдельно корень, отдельно — тип словоизменения, к которому этот корень относился, и отдельно — словоизменительные показатели и тематическую морфему (если она есть), характерные для данного типа словоизменения. Так, например, слово *{i)}ekw‑r `печень' не засвидетельствовано в хеттском, но, сопоставляя греческую ({hEpar} — род. п. {hEpatos}) и латинскую (jecur — род. п. jecinoris) формы, можно сказать, что оно склонялось по гетероклитическому типу. Окончания гетероклитического типа склонения восстанавливаются на основании сравнения данных хеттского, греческого и латыни, ср.: греч. {hy/dOr} — род. п. {hy/datoS} `вода' и хетт. wadar — род. п. wedenas `вода' (< и.‑е. *{u)}od{o_}r/{u)}eden‑)), а также лат. iter — род. п. itineris `путь' (< и.‑е. *iter/itn‑).

Различное место, занимаемое этимологически тождественными аффиксами в языках-потомках, может свидетельствовать о том, что праязыковые прототипы этих аффиксов были клитиками.

Именно так обстоит дело, например, с показателем возвратности в прабалтославянском: в современном литовском языке в приставочных глаголах он помещается между приставкой и корнем, в бесприставочных — после окончания, в современном русском — только после окончания, ср.:

Таблица 3.4.4

Во всех приведенных примерах корни и приставки литовских и русских глаголов этимологически тождественны.

Гипотезу о клитическом характере прабалтославянского показателя возвратности подтверждают, в частности, данные польского языка, где этот показатель является клитикой до сих пор, ср.: Jak to sie{e#~} sta{l~}o? `Как это случилось?'

Кстати, тот факт, что в литовском языке показатель возвратности стоит после приставок, говорит о том, что и сами приставки в прабалтославянскую эпоху еще не были аффиксами.

Правило размещения клитик также может быть предметом реконструкции. Так, для праиндоевропейского языка восстанавливается следующее правило, получившее название "закон Ваккернагеля": клитики, относящиеся ко всему предложению, следуют за его первым полноударным словом (см. [Wackernagel 1892/1953]). Кроме того, по предположению Я. Ваккернагеля, личные формы праиндоевропейского глагола в главном предложении вели себя подобно клитикам — теряли ударение и примыкали к первому ударному слову [там же].

Синтактика праязыкового прототипа может отличаться от синтактики аффиксов, засвидетельствованных в языках-потомках, не только в том случае, если этот прототип был клитикой (или полнозначным словом), но и в случае, например, утраты языками-потомками разных частей праязыкового циркумфикса. Такая ситуация предполагается, в частности, для показателей согласовательного класса в западно-атлантических языках. В северно-атлантических языках корень слова `язык (часть тела)' имеет вид *lem‑/*{d^}‑em (волоф lamm‑i{n~}, фула {d^}em‑ngal, серер {d^}elem), а в южно-атлантических (так называемая "группа мель") — вид *mel‑/*mer- (темне r{э}‑mer, ммани li‑mil‑ing). При этом для северноатлантических языков характерна позиция классных показателей после корня, а для южноатлантических — перед ним (в приведенных примерах классный показатель отделен черточкой). На этом основании К.И. Поздняков [Поздняков 1993, 6] реконструирует в празападноатлантическом циркумфиксальный показатель *l‑ ‑el. Соответственно, слово `язык' реконструируется в виде *l‑lem‑el > lemel с последующим переразложением le‑mel в южноатлантических языках. Показательно, что в южноатлантическом языке киси, где классные показатели следуют за корнем, это слово выглядит как demu‑le, мн. ч. demu‑{a~} (т. е. без переразложения, в отличие от других южноатлантических языков).

Вообще, переразложение основ может достаточно сильно затемнять регулярные фонетические соответствия. Например, в латыни в ряде слов исконные инфиксы (бывшие в индоевропейском признаком основы настоящего времени) превратились в элементы корня, ср. punxi, перфект от pungo `колоть' (на исконно инфиксальный характер ‑n- указывает более ранняя форма перфекта — pepugi, где носовой закономерно отсутствует). Ср. также приводившийся выше пример унификации русских окончаний склонения (тематические гласные, относившиеся некогда к основе, были переосмыслены как элементы окончаний и претерпели изменения уже в этом качестве).

V. Если в праязыке реконструируются синонимичные аффиксы, между ними могло быть дополнительное (или близкое к нему) распределение, и его также следует попытаться установить. Рассмотрим в качестве примера реконструкцию распределения показателей каузатива в пратюркском языке (ср. [Иткин 1997]). В современных тюркских языках имеются (наряду с прочими) каузативные суффиксы ‑Vr и ‑tVr (V — гласный верхнего подъема, качество которого определяется гармонией гласных), присоединяемые к односложным корням. При этом, например, в современном уйгурском языке суффикс ‑Vr присоединяется практически только к корням, оканчивающимся на t, {c^} и {s^}, но считать его диссимилятивным вариантом суффикса ‑tVr нельзя, поскольку в уйгурском языке существуют (и достаточно многочисленные) корни на t, {c^} и {s^}, присоединяющие суффикс ‑tVr. Но нет ни одного глагола с односложным корнем, оканчивающимся на t, {c^} и {s^}, который допускал бы присоединение обоих суффиксов. В число корней, присоединяющих суффикс ‑Vr, входят, например, a{s^}- `расти', pat- `помещаться, погружаться', pi{s^}- `вариться', i{c^}- `пить', в число корней, присоединяющих суффикс ‑tVr — tut- `держать, ловить', pi{c^}- `кроить', t{э}{s^}- `дырявить, сверлить', at- `кидать, стрелять'. Видно, что все глаголы второй группы — переходны, а глаголы первой группы (за исключением `пить') — нет (количество примеров в обеих группах достаточно велико, чтобы исключить всякий элемент случайности). Подобные правила распределения суффиксов ‑Vr и ‑tVr (‑Vr присоединяется к глагольным корням непереходной семантики с исходом на t, {c^} и {s^}, ‑tVr — ко всем остальным корням) действуют и в других тюркских языках, в частности, в турецком и крымско-татарском, которые не обнаруживают специфической близости ни друг к другу, ни к уйгурскому языку. Это "позволяет предполагать... пратюркский характер" [Иткин 1997, 90] данного распределения.

Что же касается диахронической интерпретации наблюдаемого распределения, то она представляется следующей. Как известно, для одних глагольных значений сочетание с каузативной семантикой является в высшей степени естественным, для других — более редким, но все-таки возможным, для третьих — странным или даже вовсе невероятным. Вполне понятно, что при складывании категории морфологического каузатива первыми получают каузативные корреляты "непереходные глаголы, прежде всего глаголы движения, состояния, положения в пространстве, а среди переходных — такие глаголы, как `есть', `пить', `видеть', `знать' и т. п. (показательно наличие лексических, а в ряде случаев и морфологических каузативов у подавляющего большинства русских глаголов, представляющих собой переводы уйгурских глаголов I группы, и их полное отсутствие у русских глаголов — переводов глаголов II группы) [там же, 91]. Поэтому вполне правдоподобно выглядит предположение, что первоначальное распределение суффиксов *‑tVr и *‑Vr "действительно представляло собой алломорфию и носило диссимилятивный характер" [там же]. Поскольку, однако, основы на t, {c^} и {s^} составляют незначительное меньшинство всех глагольных основ, суффикс *‑Vr "употреблялся достаточно редко и рано утратил продуктивность. Таким образом, если каузативы от глаголов I группы отражают старое состояние системы, то глаголы II группы, по семантическим причинам не столь склонные к приобретению каузативных пар, получили их позже — тогда, когда образование каузативной формы стало возможным практически от любого глагола" [там же], а суффикс *‑Vr уже утратил всякую продуктивность.

Синонимичные морфемы со сходным, но не сводимым по регулярным правилам соответствий фонетическим обликом ставят исследователя перед проблемой выбора из нескольких возможных вариантов реконструкции. Так, например, в абхазо-адыгских языках представлены два похожих, но не соответствующих регулярныи образом форманта каузатива: r- (в абхазском и абазинском языках) и) {g}{a(}- (в адыгейском и кабардинском). Если бы известно было только это, "то в ходе реконструкции исследование столкнулось бы со следующими тремя более или менее равновероятными возможностями: а) каузатив мог быть древним достоянием абхазско-адыгского глагола, и тогда его исконный признак претерпел в определенном ареале либо эволюцию *r > {g}, либо, напротив, *{g} > r... б) каузатив мог быть параллельным новообразованием обоих языков, а в роли его экспонента оказался оказался использованным генетически тождественный или нетождественный материал; в) каузатив мог быть, наконец, древней чертой абхазско-адыгейского глагола, передававшейся материально различными префиксами (возможно, с дистрибутивно разграниченными сферами употребления)" [Климов 1990, 101]. В данном случае "наиболее вероятное решение поставленной альтернативы подсказывают фактически показания другого абхазско-адыгского языка — убыхского, в котором употребляются оба экспонента рассматриваемой категории, функционирующие на правах алломорф: d- (в анлаутной позиции убыхское d закономерно соответствует абхазскому r: ср. убых. d{э}w{s^}aqa "бедный, жалкий" {~} абхаз a‑r{э}cxa, убых. da{s^}{w}an "серебро" {~} абх. araz{э}n и т. д.) и {g}a‑, связанные отношениями дополнительной дистрибуции, что недвусмысленно свидетельствует в пользу выбора последней возможности" [там же].

VI. Еще одна задача, стоящая перед исследователем, реконструирующим морфологию, — восстановление праязыкового словообразования. При реконструкции праязыковых лексем, как правило, не составляет труда заметить, что некоторые из них морфологически производны. Так, слово `дар' (рус. дар, греч. {dO~ron} < и.‑е. *d{o_}ro‑) в индоевропейском языке было произведено от корня глагола `дать' (рус. да‑ть, греч. {di/‑dO‑mi}, др.‑инд. da‑d{a_}‑mi и т. д. < и.‑е. *d{o_}‑) с помощью суффикса *‑r‑. При наличии большого количества производных — на праязыковом уровне — слов можно делать обобщения относительно значения и употребления словообразовательных элементов. Например, в пралезгинском языке суффикс *‑l служил для образования от глаголов существительных с абстрактным значением, ср.: *a{c._}a `болеть' — *a{c._}a‑l `боль, болезнь', *{?=}{a:}{s_^}{a:} `плакать' — *{?=}{a:}{s_^}{a:}‑l `плач', *{?}o{q_}{w}a `идти (о дожде)' — *{?}o{q_}{w}a‑l `дождь' [Алексеев 1985, 109].

Однако ошибкой было бы думать, что в праязыке процент производных слов был выше, чем в языках-потомках, ср. у Г.А. Климова: "не видно... каких-либо оснований считать праязыковой лексический фонд этимологически более прозрачным, чем его продолжения в дочерних языках. Из того факта, что именно на праязыковом уровне нередко удается увидеть, например, производный характер ныне неразложимого слова... еще никоим образом не вытекает вывод, будто в нем должно было иметься меньше лексем с затемненной формальной и семантической историей" [Климов 1990, 105]. Поэтому нельзя признать правоту тех исследователей, которые пытаются на этом основании возводить максимум слов, засвидетельствованных в языках-потомках, к минимальному числу праязыковых корней. Такой подход с необходимостью предполагает реконструкцию в праязыке большого количества морфем, лишенных значения, но тем не менее принимающих активнейшее участие в словообразовании. Так, например, во многих работах по индоевропеистике фигурирует такой способ словообразования (вернее, корнеобразования), как присоединение к исходному корню так называемых "подвижных определителей" (иначе "расширителей" или "детерминативов") — формантов (обычно однофонемных), не имеющих сколь-нибудь четко выраженного значения. Ср., например, выделение "детерминатива" *‑d- в следующих корнях в словаре Ю. Покорного ([Pokorny 1959]):

Таблица 3.4.5

Никакого элемента значения, который бы отличал правый столбец от левого, не обнаруживается, поэтому выделение "детерминатива" ‑d‑, по-видимому, неоправдано.

Вообще, реконструкция морфем, лишенных значения, всегда сомнительна: фрагменты, состоящие из одной-двух похожих фонем, можно выделить практически в любом наугад взятом ряду корней. Конечно, в праязыке (как и в любом языке) могли быть аффиксы с трудноопределимым значением, но наличие в некоторой основе именно такого аффикса необходимо специально доказывать, предполагать его a priori нельзя.

В заключение следует напомнить, что в праязыке, так же, как в любом ныне существующем или зафиксированном в письменных памятниках языке, могли быть нулевые морфемы: так, во всех алтайских языках представлен нейтральный (неоформленный) падеж существительных, имеющий нулевой показатель, который, очевидно, и следует "восстанавливать" для праалтайского.

VIII. Реконструкция праязыкового синтаксиса представляет б{о/}льшую трудность, чем реконструкция морфологии. Это связано не только с тем, что морфологические единицы (морфемы и словоформы) сохраняются в языках, а синтаксические единицы (словосочетания и предложения) — нет, но и с тем, что синтаксис многих языков описан гораздо хуже, чем морфология.

Некоторые исследователи полагают, что то единственно достоверное, что мы знаем о праязыковом синтаксисе — это остатки праязыковой поэтической речи (для индоевропейского языка такие реликты были собраны Р. Шмиттом [Schmitt 1967]), ср., например, у Г.А. Климова: "хроническое отставание в разработке синтаксиса, оказывающееся характерной чертой подавляющего большинства сравнительно-грамматических построений... в наиболее общем случае обусловлено весьма ограниченными возможностями сопоставления генетически тождественных в формальном и материальном плане межъязыковых соответствий в виде словосочетаний и предложений" [Климов 1990, 102-103]. Такое утверждение "не учитывает фундаментального различия между langue и parole: реконструированные остатки индоевропейской поэтической речи дают нам исключительный шанс понять некоторые фрагменты речи (parole) индоевропейского языка. Однако синтаксис интересуется реконструкцией языка (langue), имманентной системы индоевропейского синтаксиса, схемой и правилами его построения" [Дресслер 1988, 410]. Поэтому для того, чтобы реконструировать праязыковой синтаксис, необходимо сопоставлять друг с другом синтаксические конструкции языков-потомков. Так, например, для пралезгинского языка восстанавливаются следующие типы предикативной конструкции: эргативная, аффективная (= дативная) и абсолютная. Абсолютная конструкция употреблялась при непереходных глаголах, эргативная — при переходных, аффективная — при таких глаголах, как `любить', `хотеть', `видеть', `слышать', `знать', `забывать', `бояться'. "Поскольку эти три конструкции выделяются во всех лезгинских языках, это состояние может быть легко спроецировано в общелезгинскую эпоху" [Алексеев 1985, 124-125].

Реконструкция синтаксиса для праязыков более глубокого уровня сопряжена с б{о/}льшими сложностями. Так, например, в индоевропейских языках засвидетельствовано три различных типа базового порядка слов — VSO в кельтских языках, SOV в индоиранских и SVO в большинстве прочих языков. Как справедливо замечает Р. Траск [Trask 1996, 238], на этом основании нельзя сделать никаких выводов о порядке слов в праиндоевропейском. В.П. Леман предпринял попытку реконструкции праиндоевропейского порядка слов на основании типологических соображений (см. [Леман 1988]). Он выделил в древних индоевропейских языках черты, характерные для языков с порядком слов SOV: сравнительно высокая частотность предложений с глаголом на конце, наличие послелогов, расположение придаточного предложения перед главным, наличие падежей. Однако другие исследователи (см., например, [Trask 1996]) не считают результаты В.П. Лемана убедительными. Действительно, падежи, например, есть и в русском языке, имеющем порядок слов SVO.

Определенное значение для реконструкции синтаксиса может иметь отрицательный материал. Так, например, имеются довольно веские аргументы в пользу отсутствия в праиндоевропейском языке конструкции с глаголом `иметь' ("кто-либо имеет что-либо"). В современных языках такая конструкция встречается очень часто, ср. англ. I have a book, нем. Ich habe ein Buch, франц. J'ai un livre (букв. `Я имею книгу'). В то же время глаголы со значением `иметь' различаются в разных ветвях индоевропейской семьи, ср. рус. иметь, лит. tur{e./}ti, лат. hab{e_}re, гот. haban (этимологически нетождественное латинскому hab{e_}re), греч. {e/chO} и т. д. Таким образом, восстановить праиндоевропейский глагол `иметь' оказывается невозможным, что при наличии в этом языке конструкции типа "кто-либо имеет что-либо" было бы крайне маловероятно. Следовательно, можно с большой долей уверенности предположить, что в праиндоевропейском обладание выражалось при помощи конструкции с глаголом `быть' (типа лат. mihi est, букв. `мне есть', или рус. у меня есть), конструкции же с `иметь' являются более поздними, развившимися уже после распада праиндоевропейского языка.

Перспективы реконструкции синтаксиса можно связывать, по-видимому, с развитием синтаксической типологии и в особенности типологии синтаксических изменений. Это позволит более четко представлять себе степень правдоподобности выдвигаемых гипотез.

Получить типологические данные, которые давали бы основания для диахронических выводов, можно при помощи следующего алгоритма, предложенного Е.С. Масловой (см. [Maslova 2002]): в выборку включаются не отдельные языки, а пары близкородственных языков (с примерно одинаковой глубиной дивергенции). Для каждой такой пары устанавливается, являются ли данные языки по исследуемому параметру сходными или различными (например, в одной из пар в обоих языках определение предшествует определяемому существительному, а в другой — в одном предшествует, в другом — нет). Количественное соотношение между современными языками, различающимися по данному параметру, зависит (a) от того, каким было это соотношение во время существования соответствующих праязыков, и (b) от частоты изменения значения данного параметра в процессе языкового развития. Предложенные Е.С. Масловой формулы позволяют оценить, насколько наблюдаемая в настоящее время частотность того или иного явления в языках мира может служить основанием для выводов о языковой эволюции.