ИТАЛЬЯНСКИЕ ГУМАНИСТЫ XIV-XV ВЕКОВ, АНТИСХОЛАСТИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР ИХ МИРОВОЗЗРЕНИЯ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Возникновение гуманистического мировоззрения в XIV в. происходило как бы параллельно с развитием поздней схоластической философии, завершившимся имен­но в этом веке. В 1323 г. произошла канонизация (при­числение к лику святых) Фомы Аквинского, а его учение после довольно длительной борьбы стало официальной философско-теологической доктриной римско-католиче­ской церкви. Поэтому, когда мы в дальнейшем будем говорить о схоластике, в той или иной оппозиции к которой находились гуманисты, то будем иметь в виду главным

образом эту систему. С другой стороны, в том же столетии возникли оппозиционно-схоластические учения позднего номинализма, теоретическое острие которых было направ­лено против томизма и идеи которых были столь пло­дотворны, что без учета их воздействия невозможно многое понять и в западноевропейской философии XVII в.

Главным центром гуманистического движения – при этом во всех его аспектах – стала Флоренция, которую можно назвать столицей итальянского Ренессанса. Здесь родился и провел многие годы своей политически весьма активной жизни великий поэт и мыслитель Данте Алигьери (1265–1321). Многие гуманисты рассматриваемого перио­да видели в его произведениях источник своих настроений и идей. В наше время историки-ренессансисты тоже усмат­ривают в произведениях Данте – и в его бессмертной «Божественной комедии», важнейшем памятнике итальян­ского литературного языка, и в философском сочинении «Пир» (1303–1308, тоже на вольгаре), и в его политиче­ском трактате «О монархии» (1310–1311, на лат. яз.) – источник важнейших идей гуманистического мировоззре­ния. Действительно, по определению Энгельса, Данте – «...последний поэт средневековья и вместе с тем первый поэт нового времени» [1, т. 22, с. 382]. Разумеется, речь здесь идет об особенностях поэтического мировоззрения автора «Божественной комедии».

С одной стороны, она представляет собой как бы энциклопедию христианского мировоззрения средневе­ковья с его важнейшими геоцентрическими идеями в том виде, в каком они выражались в доктринах столь право­верных философов, как Августин и Фома Аквинский (не упоминая менее крупных). С другой же стороны, во многих местах «Комедии» (как и в названных собственно фило­софских сочинениях) четко ощутим начавшийся кризис этого мировоззрения. Он выражается и в значительной дани, отдаваемой Данте столь неприемлемому для католи­ческой ортодоксии философскому учению, как латинский аверроизм (Сигер Брабантский наряду с Фомой Аквинским и Альбертом Болыштедтским помещены в «Раю»), и в той роли, какую играет здесь идея двоякой доли человека; предназначенного не только к блаженству «вечной», по­смертной жизни. Другую, не меньшую ценность пред­ставляет собой его реальная, земная жизнь.

В латинском трактате Данте «О монархии» император, осуществляющий и олицетворяющий земную власть, полу­чает ее не от папы, а непосредственно от бога. Полная

независимость монарха от верховного духовного влады­ки – необходимое условие, обеспечивающее людям мир и благополучие, без чего невозможна реализация земного назначения человека.

Для направленности формирования ренессансной куль­туры показательно, что при изображении посмертного существования персонажей «Комедии» (особенно в «Аду») их земные черты резко преобладают над небесны­ми. В целом ее автору чуждо прославление аскетических идеалов официального христианства. С большой художе­ственной силой он изображает нового человека с его напряженной психологией. Отношение Данте к папам весь­ма критично, и некоторых из них он не побоялся поместить в «Ад». Очень большое место в «Комедии» занимают ан­тичные поэты и философы – начиная с «учителя» Данте Вергилия, олицетворявшего земной разум и руководившего поэтом в его странствиях по «Аду» и «Чистилищу», и кон­чая всеми крупнейшими античными философами (в их числе и «философ знаменитый Демокрит», как затем и Авиценна с Аверроэсом, которые в качестве нехристиан помещены в самый легкий, первый круг «Ада»). Поэма полна античных образов, теснящих образы христианские и порой причудливо переплетающихся с ними.

Но главное, что делает ее исходным документом гума­нистической мысли, – это интерес Данте к человеку, ибо «из всех проявлений божественной мудрости человек – величайшее чудо» [53, с. 181]. Причем этот интерес глубоко социален, ибо судьба «благородного человека» отнюдь не предопределена условностью рождения в том или ином сословном звании и должна складываться не на основе его «животной доли», а на основе неустанного стремления «к доблести и знанию» [«Ад», XXVI 119-120].

Если Данте – вдохновитель множества гуманистов, то общепризнанный родоначальник гуманистического движе­ния в Италии – поэт и философ Франческо Петрарка (1304-1374).

Он явил собой яркий пример творчески многогранной личности эпохи Возрождения. Петрарка – один из вели­чайших лирических поэтов Италии, автор книги стихов, посвященных его возлюбленной Лауре, стихов, в которых противоречие между средневеково-аскетическим восприя­тием жизни и весьма заинтересованным, чувственно окра­шенным отношением к земной красоте женщины и приро­ды разрешается в пользу второй тенденции. Поэзия Пет-

рарки и многих других поэтов той эпохи (не говоря уже о «Божественной комедии» Данте) играла огромную, в ря­де отношений ведущую роль в развитии гуманистического, антиаскетического движения. В противоположность схола­стическим произведениям, отражавшим средневекового человека, она вскрывала сложность чувств и мыслей ново­го, ренессансного человека, стремясь постичь их в много­образной целостности.

Как родоначальник гуманистического движения Пет­рарка проявил огромную активность в поисках не изве­стных его современникам произведений античной литера­туры и философии. Он полностью отдавался литературной и научной работе. Много путешествовавший по Италии и Франции, философ стремился постичь жизнь во всей ее сложности и противоречивости.

Петрарка – верующий христианин, но он решительно и бескомпромиссно отвергает схоластическую ученость как «болтовню диалектиков», совершенно бесполезную, по его убеждению, для активного человека того времени. В этом отношении показателен его памфлет «О невежестве соб­ственном и многих других» (1367–1370). В нем, как и в предшествующих ему трактатах, Петрарка демонстри­рует, как накопившийся у него огромный морально-соци­альный опыт рвет всякие формализованные рамки схола­стической учености, по отношению к которой он охотно признается в своем «невежестве», ибо считает эту ученость тщетной и иллюзорной. Он далек от отрицания логики, в которой схоластики столь искусны, ибо философию, познающую реального человека, невозможно постичь в ка­ких-то упрощенных и надуманных (так казалось и другим гуманистам) формулах. Итальянский гуманист – едва ли не первый, кто свою вражду к схоластике перенес и на Аристотеля как ее главного вдохновителя, хотя и ценил ученость и глубину этого древнегреческого мыслителя.

Генезис гуманистического мировоззрения Петрарки наиболее ярко раскрывает его более ранний философский диалог «Моя тайна» (или «О презрении к миру», 1342– 1343). В нем святой Августин, выражающий последова­тельно христианское понимание жизни, настойчиво упре­кает своего собеседника Франциска (образ которого более или менее совпадает с самим автором) в постоянном от­ступлении от ее аскетических правил, а также порицает его за стремление к славе и плотской любви. Такое обращение к крупнейшему из «отцов церкви» как к весьма уважаемо­му авторитету со стороны зачинателя итальянского гума-

низма не было случайностью. Оно стало одним из первых стремлений гуманистов опираться в своей борьбе против схоластики и формализованно-бюрократической церкви на произведения и идеалы первоначального христианства. Важнейшим из этих идеалов, как уже отмечалось, была гуманность. Правда, Франциск «кается» перед Августином в своих прегрешениях и слабостях, но ... не в силах изжить их. Весьма показательно само название данного диалога, подчеркнувшее не родовую суть, а сугубую индивидуаль­ность автора и показавшее, что самопознание – важней­шая цель гуманистического философа. Как в этом диалоге, так и в других своих трактатах, в особенности в трактате «О средствах против всякой фортуны» (1358–1366), Пет­рарка, оправдывая земные стремления человека, ищет поддержки не только у Августина (который хотя и изобли­чает его, но делает это весьма снисходительно), но еще более у Цицерона, Сенеки, Вергилия и других античных мыслителей, в частности у «князя философов» Платона (начиная тем самым противопоставление этого философа Аристотелю, продолженное затем последующими гумани­стами). Следует подчеркнуть в этой связи стремление Петрарки примирить христианство с античной философ­ской культурой, в частности с философией стоицизма. Петрарка всемерно выдвигает на первый план моральную философию, которая ближе к человеку, чем любая другая ее разновидность (Платон и интересует его собственно в этом качестве как продолжатель моралиста Сократа). Эта фундаментальная особенность ранней ренессансной фило­софии была подхвачена затем и другими гуманистами.

Одним из самых выдающихся был Колюччо Салютати, (1331–1406), друг Петрарки и Бокаччо, длительное время канцлер Флорентийской республики много сделавший для распространения гуманистической образованности в ней. Он написал ряд произведений на морально-философские и другие темы.

Ученик Салютати Леонардо Бруни (1374–1444) тожемногие годы был канцлером Флоренции. Он уже хорошо владел греческим языком и перевел на латинский некото­рые диалоги Платона, а также произведения Плутарха, Демосфена. Бруни одним из первых понял неудовлетвори­тельность тех переводов Аристотеля, которые были осуще­ствлены в XIII в. Вильемом Мёрбеке. Сам он осуществил переводы «Этики Никомаха» (1417) и «Политики» (1438). Бруии пришлось защищать свои переводы от нападок со стороны тех консервативных католических клерикалов,

которые, как он выражался, считали что переводить следу­ет не то, что сказал Аристотель, а то, что он должен бьиг сказать [см. 55, с. 143]. Продолжая дело Салютати, Бруни расширял программу studia humanitatis (эти латинские словосочетания впервые были употреблены им), т. е. гума­нитарного образования, ориентированного на изучение античной культуры с позиций их современности. Одним из ее элементов и была переводческая деятельность Бруни. Перевод названных произведений Аристотеля (а не общефилософских и логических) был совершенно закономерен, ибо он полностью отвечал программе «гуманистических занятий», в центре которых стояла именно моральная философия. Одно из главных произведений самого Бруни называлось «Введение в моральную науку» (1421–1424). Бруни был также историком, автором труда «История флорентийского народа» (в 12-ти томах). Эту его работу современники ценили особенно высоко. Значение ее, в частности, связано с тем, что здесь впервые обозначена грань между античностью и средними веками (падение Римской империи). В последующей гуманистической исто­риографии появился и термин «средневековье» (medium aevum). Начиная с Бруни, страстного поклонника Данте и Петрарки, гуманисты все больше осознают принципиаль­ное отличие их времени и их культуры от времени и куль­туры эпохи средневековья.

В развитии философской мысли раннего итальянского гуманизма видное место принадлежит Поджо Браччолини (1380–1459), тоже ученику Салютати. Плодовитый автор очень много сделал и для выявления забытых произведений античной литературы, истории, философии. Важнейшая его находка – знаменитая поэма Лукреция Кара «О при­роде вещей» (1417).

Другой гуманистический философ того же круга – упоминавшийся выше Джаноццо Манетти (1396-1459), в молодости торговец и банкир (сам господь-бог в его пред­ставлении – банкир, строго наблюдающий за отпущенным им людям временем), затем видный государственный деятель Флоренции. Его важнейший философский трактат "О достоинстве и превосходстве человека" (De dignitate et excellentia hominis, 1451-1452).

Флорентийцем по происхождению, однако тесно свя­занным с римской курией был и выдающийся гуманист этого века Леон Батиста Альберти (1404–1472). Его дея­тельность – ярчайший пример универсальных стремлений гуманистов, которые в принципе обращаются ко всему

человеку, стремясь к его многостороннему выражению. Альберти – видный архитектор раннего Возрождения, он был также живописцем, поэтом, музыкантом. Вместе с тем он не только практик, но и теоретик искусства, автор трак­татов «Десять книг о зодчестве» (1452), «Три книги о живописи» (1435–1436). Обобщая опыт античной и со­временной ему архитектуры, углубляясь в проблемы искусства, он считал, что высшее эстетическое наслажде­ние доставляет та красота, которая создана самой приро­дой. Учиться у нее – первая задача художника. В отличие от всех названных выше гуманистов, Альберти интересо­вался и естественными науками, в особенности математи­кой, ибо хорошо видел ее необходимость для архитектора, скульптора, живописца.

Общая черта мировоззрения ранних гуманистов, выте­кавшая из свойственного им всем стремления максимально возродить идеи и дух античной культуры, сохраняя вместе с тем и все главное содержание христианского вероучения, состояла в его паганизации, насыщении античными, «язы­ческими» морально-философскими идеями. Например, Энео Сильвио Пикколомини, один из гуманистов этого Века, писал, что «христианство – не что иное, как новое, более полное изложение учения о высшем благе древних» (цит. по Зба, с. 59). Автор этого изречения стал впослед­ствии римским папой Пием II (1458–1464).

Не менее важной чертой гуманистического мировоззре­ния следует признать и антиклерикализм, выражавшийся в резко критическом отношении к профессиональным слу­жителям католической церкви, особенно к монахам, наибо­лее многочисленному ее корпусу. Бруни, а затем и Поджо Браччолини пишут диалоги «Против лицемеров», в кото­рых бичуются ханжество и развращенность не отдельных монахов, а монашества в целом. Сходные произведения писали и другие гуманисты, а тема разоблачения пороков профессиональных носителей христианского вероучения стала одной из острых тем их художественных произведе­ний, например «Декамерона» Боккаччо.

Гуманистический антропоцентризм и его философская суть. Об обращенности к человеку в определенном смысле можно говорить и применительно к христианскому (и даже к любому монотеистическому) мировоззрению. Однако присущий ему антропоцентризм в основном должен быть расценен как ущербно-фантастический антропоцентризм, поскольку в религиозном мировоззрении принцип антропо­центризма подчинен принципу геоцентризма. Хотя бог

и творит мир в принципе ради человека, но человека ущер­бного, отягченного грехопадением, обреченного на беспрос­ветный труд, на аскетическую жизнь.

Один из устоев религиозно-монотеистического миро­воззрения средневековья составляла идея уподобления богу (она восходила к Платону). Бог мыслился при этом как внемировое, сугубо трансцендентное, таинственное су­щество, субстанционально противопоставленное природе и человеку. Уподобление богу (обожение – theiosis, deificatio) при таких предпосылках становилось мистическим актом – тщетной попыткой слабого и конечного человека дотянуться до бесконечного и сверхприродного божествен­ного существа (за исключением мистико-пантеистических построений, пытавшихся ввести идею сходства, если не тождественности, божеской и человеческой субстанций).

Гуманисты, о которых идет сейчас речь, хотя и не сразу, отказались от такого псевдоантропоцентризма. Первым – а у них, можно сказать, даже единственным – предметом интересов стало человеческое бытие во многих его аспек­тах. Это не значит, что гуманисты, большинство которых были еще весьма религиозны, отказывались от бога и отвер­гали положения христианского вероучения. Нет, они этого не делали, да и не могли делать, но нередко игнорировали многие из этих положений и постепенно вставали на путь переосмысления понятия бога, его известного приближе­ния к человеку и т. п. Если религиозно-монотеистическое мировоззрение в целом утверждало, что сначала всегда должен стоять бог и лишь затем человек, то гуманисты стали руководствоваться тем, что выдвигали на первый план человека, а уж затем говорили о боге (конечно, это произошло не сразу и по-разному у разных гуманистов).

Среди ряда проблем нового осмысления человека гума­нистами одна из главных – это проблема человека как единства души и тела. Теистическо-аскетическое осмысле­ние этой проблемы, полностью уничижительное по отноше­нию к его телу и мнимо восхвалительное по отношению к его духу, было еще в самом конце XII в. сформулировано одним кардиналом, который вскоре стал могущественным папой Иннокентием III, в сочинении «О презрении к миру, или О ничтожестве человеческой жизни». В XIV и XV вв. это сочинение было широко распространено. Гуманисты полемизировали с ним и, опровергая его положения, фор­мулировали собственное понимание важнейшей антрополо­гической проблематики. Одно из наиболее интересных сочинений написал Манетти, и само название его – «О до-

стоинстве и превосходстве человека» – является как бы ответом на сочинение Иннокентия III.

В противоположность ему Манетти стремится к полной реабилитации телесного начала в человеке. Прекрасен весь мир, созданный богом для человека, но вершиной его творе­ния является только человек, тело которого многократно превосходит все другие тела. Как удивительны, например, его руки, эти «живые орудия», способные ко всякой работе! Человек – это «разумное, предусмотрительное и очень проницательное животное (...animal rationale, providum et sagax...» [55, с. 82], он отличается от последнего тем, что если каждое животное способно к какому-то одно­му занятию, то человек может заниматься любым из них. Духовно-телесный человек столь прекрасен, что он, будучи творением бога, вместе с тем служит основной моделью, по которой уже древние язычники, а за ними и христиане изображают своих богов, что способствует богопочитанию, особенно у более грубых и необразованных людей. Христианско-монотеистический тезис о творении мира богом для человека Манетти антропоцентрически заостряет против пренебрежительно-аскетической трактовки человека.

Можно также подметить, что креационизм Манетти довольно формален. Он не столько восторгается мудростью творца, как это типично для любого геоцентризма, особенно средневекового, сколько прославляет величественность и красоту созданной богом природы, которая даже пред­ставляется ему иногда как «искуснейшая и умнейшая, единственная учительница дел (sollertissima et callidissima atque profecto unica rerum magistra...)» [55, с. 81].

Произведение Манетти иногда создает впечатление, что природа у него вытеснила бога. Такое воззрение присуще и другим гуманистам данной эпохи (например, у Альберти и сочинении «О семье» имеются даже слова: «...природа, то есть бог» [см. 55, с. 46; 42, II, с. 320]). Но было бы преждев­ременно говорить о пантеизме, притом о натуралистиче­ском пантеизме Манетти, Альберти и других гуманистов данной эпохи. Природа как базис человека и его деятельно­сти интересует их еще очень мало, их антропология, во многом обогатившаяся по сравнению со схоластической за счет познания античного материала (как иногда и в резуль­тате их собственного опыта), еще почти совсем не под­креплена какими-то онтологическими принципами.

Сколь бы ни интересовала Манетти и других гумани­стов телесная природа человека, как бы ни подчеркивали они ее возвышенность и органическую необходимость для

жизни его духа, именно новые запросы человека и его многократно возросшая активность приводили их тогда не столько к сближению человека с природой, сколько к сбли­жению его с понятием бога. Для Манетти человек – «словно некий смертный бог» [55, с. 70], он как бы со­перник бога в творческой деятельности. Бог – творец всего сущего (хотя, как мы видели, творец довольно формаль­ный), человек же – творец великого и прекрасного цар­ства культуры, материальной и духовной. Манетти ука­зывает на некоторые наиболее удивительные творения человека – египетские пирамиды, римские башни, порази­тельный купол Флорентийского собора, построенный Бруналлески незадолго до того, как Манетти написал свое произведение. Как удивительный пример человеческой изобретательности он называет и Ноев ковчег, но говорит и о смелых путешествиях своих современников в Британ­ском и других морях (за несколько десятилетий до путеше­ствия Колумба). Здесь также названы и произведения античной и ренессансной живописи, как и поэтические творения, свидетельствующие об огромной творческой ода­ренности человека.

Все сказанное в этом отношении Манетти в различных вариантах было сформулировано и другими итальянскими гуманистами той эпохи. Можно поэтому утверждать, что антропоцентризм как фокус их мировоззрения означал замену понятия обожения как одного из основных понятий религиозно-аскетического мировоззрения средневековья понятием обожествления человека, его максимального сближения с богом на путях творческой деятельности, запечатленной тогда в стольких произведениях искусства, до сих пор восхищающих людей. Наиболее высокую оценку получило в этой связи поэтическое творчество. Только посредством его, полагали некоторые гуманисты, и можно постичь не досягаемого другими путями бога. Поэтому и великое произведение Данте, самим автором названное «Комедией», его восторженным поклонником Боккаччо, а затем и другими гуманистами было переименовано в «Бо­жественную комедию».

Историческое значение антропоцентрического обоже­ствления человека гуманистами рассматриваемой эпохи чрезвычайно велико в связи с тем, что оно вместо «царства Бога» (regnum Dei), неосуществимого на земле, выдвинуло идею «царства человека» (regnuin hoininis). Конечно, в тех условиях эта идея вполне утопична, ибо человеческий дух-творец мыслился здесь как самосущее начало. Но даже

и при этих предпосылках она означала эпохальный перево­рот в мировоззрении. Божественность человека означает для Манетти его мировое могущество, его право на все не только земное, но и небесное, включая планеты, звезды и даже ангелов, якобы созданных прежде всего для службы людям.

Огромную роль в гуманистическом антропоцентризме играет понятие человеческой деятельности, без которого нет нового понимания человека. Само это понятие со вре­мен Платона и стоиков и в особенности со времен «отцов церкви» составляло важнейший аспект категории свободы человеческой воли и ее отношения к божественному прови­дению, руководившему в принципе каждым человеком. Эти представления были, конечно, обязательны и для гумани­стов, выработавших, однако, свою позицию в этом трудней­шем вопросе философии. Весьма интересно здесь произве­дение Салютати «О фатуме, фортуне и случае» (De fato, fortuna et casu, 1396–1399; можно перевести и как «О роке, судьбе и случае»).

В этом произведении (остающемся в рукописи, но неоднократно исследовавшемся ренессансистами) и в сво­их письмах Салютати говорит о трех пониманиях фатума: 1) сила, исходившая от звезд, от неба; 2) порядок причин, восходящий к первой причине; 3) божественное провидение, управляющее как небесным, так и земным [см. 39, с. 57]. Первое понимание фатума совершенно неприемлема для христианства и должно быть отвергнуто. Вполне приемлемо только третье понимание. В нем божественный фатум не исключает свободы человеческой воли, согласующейся с ним на основе представления о благодати.

Более характерно для него, как и для других гумани­стов, представление о соотношении свободной воли с поня­тием фортуны. Понятие это широко употреблялось едва ли не всеми гуманистами, начиная с Петрарки, написавшего особый трактат «О средствах против всякой (т. е. как бла­гоприятной, так и неблагоприятной – В. С.) фортуны». В отличие от фатума, выражающего власть над человеком неких абсолютных, внеземных сил, фортуна выражает понятие социальной необходимости, причудливо склады­вавшейся в обществе развивающейся торговли и конку­ренции, все более усложнявшихся отношений между людь­ми в условиях возрастающего отчуждения от них результа­тов их деятельности. И вот по отношению к фортуне, сколь бы ни была она повелительной во множестве случаев, с наи­большей силой и проявляет себя свобода человеческой

воли. Если перед лицом фатума свобода человеческой воли остается сверхприродной тайной бога, то по отноше­нию к фортуне она в принципе в руках самого человека. Отсюда дружное провозглашение свободы человеческой воли всеми гуманистами рассматриваемой эпохи, начиная с Данте.

Весьма показательно в этом контексте отвержение ими так называемого астрологического детерминизма, в силу которого расположение звезд и небесных светил полностью предопределяет все особенности человеческой жизни, со­вершенно исключая свободу воли человека. Впрочем, отно­шение гуманистов к астрологии или к тому, что называли тогда этим именем, неоднозначно. Манетти, например, называет астрологами Фалеев и Архимеда заих наблюде­ние движений небесных светил и за умение предсказывать на этой основе солнечные и лунные затмения и даже уро­жаи хлеба, оливок и винограда (Фалес). Такое проявление «натуральной астрологии» – один из признаков боже­ственности человеческого ума. Другое дело астрология, как мы понимаем ее теперь (тогда ее называли «юдициарной»). Ее грубый и предельно упрощенный детерминизм скорее сближался Салютати с понятием фатума, но, как мы видели, отвергался даже в этом смысле.

Опираясь на понятие свободы воли, фактически ото­ждествляя его с понятием свободы, гуманисты всемерно подчеркивали жизненную необходимость человеческой де­ятельности и в этой связи решительно вступили на путь преодоления созерцательного понимания познания, кото­рый преобладал у античных философов и полностью опре­делял его средневековые трактовки. Манетти убежден, что «дар познавать и действовать», которым всемогущий бог наделил человека, лежит в основе могущества и самого человека [ см. 55, с. 70]. Прославление человеческой дея­тельности составляет один из основных лейтмотивов фило­софского мировоззрения Альберти. По его убеждению, сформулированному, в частности, в сочинении «О семье», вся природа, начиная с растений, свидетельствует о не­устанной деятельности. Тем более она должна быть свой­ственна человеку, который «рожден не для того, чтобы, покоясь, увядать (в бездействии), но чтобы находиться в действии» [55, с. 45]. При этом прославление человече­ской деятельности касалось множества ее конкретных аспектов – деятельности художественной, государствен­ной, военной, торговой, как и всякой трудовой, например ремесленной и т. п. Здесь проявлялась жизненная конкрет-

ность философских стремлений гуманистов как идеологов нарождавшегося буржуазного общества, преодолевавшего общество феодально-застойное. Всемерное подчеркивание роли деятельности как неотъемлемого и первостепенного компонента человеческой личности можно было бы про­иллюстрировать рядом рассуждении Альберти, в частности его соображениями о факторе времени, искусстве использо­вать его и т. п.

Все рассмотренные аспекты гуманистического антропо­центризма находили наиболее общее свое выражение в морально-этических построениях, рассуждениях, идеях, уче­ниях, так или иначе ориентированных на соответствующие доктрины античных философов. Именно морально-этиче­ский аспект составлял наиболее общее и характерное выражение studia humanitatis. При этом вполне законо­мерно для гуманистов рассматриваемого периода, что они начиная с Петрарки не видели почти никакой практиче­ской ценности в естественных науках (известное исключе­ние должно быть сделано здесь для Альберти), ибо их абстрактный натурфилософский уровень, присущий к тому же многим средневеково-схоластическим доктринам, дей­ствительно не имел тогда практического звучания. Ко­нечно, сосредоточенность на моральном аспекте человече­ской жизни (обычно переплетавшемся у гуманистов с ан­тропологическим, психологическим и другими ее аспекта­ми), к тому же ориентированном на абстрактного человека, на «человеческую природу», мы должны расценить как проявление идеализма. Но несмотря на это, невозможно не увидеть в гуманистическом морализировании, охватившем человека и как природное, и как социальное существо, эпохальных философских и социальных достижений.

В особенности они связаны с провозглашением принци­пиальной доброты человеческой природы и, что еще более важно, принципиального равенства всех людей, независи­мо от их рождения, от их принадлежности к тому или иному сословию. Уже Петрарка подчеркнул, что фортуна сильнее происхождения, социальной принадлежности че­ловека, но сам человек, его доблесть (virtus) должны быть сильнее фортуны (фортуна и доблесть борются за челове­ка). Определение человеческой личности через личные заслуги благодаря ее собственной деятельности, а не через родовую принадлежность к тому или иному сословию было, возможно, наиболее ярким выражением роли гуманистов как идеологов нарождавшегося буржуазного общества, от­рицавшего общество феодально-сословное.

Другой важнейший аспект морально-этических поисков гуманистов, особенно ярко выраженный Бруни, опирав­шимся на Аристотеля, состоял в подчеркивании органиче­ской необходимости общества, социальности для гармо­ничного развития и существования человеческой личности. Этические поиски гуманистов – понимание необходимо­сти дружбы, любви, человечности, подчеркивание блага общества как высшей цели человеческих стремлений – отражали во многом республиканские идеалы пополанских слоев итальянских городских коммун той эпохи. Это очень влиятельное тогда направление философской мысли и эти­ческих поисков гуманистов некоторые историки этого периода называют «гражданским (гражданственным) гу­манизмом».

Лоренцо Валла и гуманистический эпикуреизм. Выдаю­щимся гуманистическим философом раннего Ренессанса был Лоренцо Валла (1407–1457), родившийся в Риме. Молодым еще человеком он преподавал в университете Павии (1430). Учение Эпикура, особенно ненавистное для христианских философов, стало к $<тому времени широко известно среди итальянских гуманистов благодаря обнару­жению Поджо Браччолини поэмы Лукреция «О природе вещей». В философию гуманизма Валла вошел прежде всего как автор трактата «О наслаждении» (1431; его новую, более обширную редакцию автор назвал через два года «Об истинном и ложном благе»). В течение ряда последующих лет Валла состоял при дворе сицилийского короля Альфонса Арагонского, находившегося в длитель­ном конфликте с римским папой Евгением IV (1431– 1447) из-за обладания Неаполем и Южной Италией. В это время он написал ряд произведений, сыгравших очень большую роль в развитии антиклерикальной и антисхола­стической идеологии и философии. Среди них «Диалекти­ческие опровержения, или Обновление всей диалектики и оснований универсальной философии» (1433–1439), «О монашеском обете», «О свободе воли» (1442), «О красо­тах латинского языка» (1435–1444) и др.

Наибольшую неприятность Валла причинил католиче­ской церкви своим сочинением «Рассуждение о подложно­сти так называемой Дарственной грамоты Константина» (1440), в котором во всеоружии исторических и филологи­ческих знаний доказал фальсифицированность этого доку­мента («бесстыдная басня»), якобы дарованного императо­ром Константином в начале IV в. римскому папе Сильве­стру I в благодарность за свое чудесное исцеление от

проказы и последующее крещение. По этому документу, которому римская курия приписывала юридическую силу, Константин, признав папу главой вселенской церкви, отказался от своих прав верховного властителя не только в Италии, но и во всех западных провинциях тогдашней Римской империи. «Дар Константина» считался в течение многих веков важнейшим актом, на основании которого римские папы не только осуществляли светскую власть в папской области Италии, но и претендовали на таковую во всех европейских землях, подчиненных им конфессио­нально. Доказательство подложности этого документа (со­ставленного отнюдь не в IV в., а много позже) наносило сильнейший удар по такого рода притязаниям.

Как антиклерикал Валла вообще выступал против светской власти римских пап, предлагая полностью лишить ихее, доказывал бессмысленность аскетизма и анахронистичность монашества как его главного официального носителя. Ему пришлось иметь дело с инквизицией, но он искусно использовал борьбу Альфонса Арагонского с Евге­нием IV. Римский гуманист был язвительным, убежден­ным, смелым и ловким бойцом. Как глубоко независимый мыслитель, он не признавал никаких авторитетов, заявив в сочинении о подложности «грамоты Константина»:

«Я дерзаю выступить против верховного первосвященни­ка» [30, с. 139]. Смерть Евгения IV и возложение папской тиары на Николая V (1447– 1455) изменили положение, ибо этот папа-библиофил симпатизировал гуманистам и со­брал в курии многих из них (в том числе Альберти, Манетти, Браччолини). Прибыл сюда и Валла, ставший профессором Римского университета и апостолическим секретарем. Среди кардиналов у него были могуществен­ные покровители. При этом Валла не отказался ни от одного из своих сочинений и мнений.

В духе доктрины двух истин подобно многим гумани­стам Валла фактически игнорировал теологию, рассматри­вая религию как сферу практическо-эмоциональной жизни человека, не поддающуюся никакой рационализации, ника­кому логическому, "диалектическому" осмыслению. Отсю­да враждебное отношение Баллы к схоластической метафи­зике как праздному занятию, тщетно стремящемуся сде­лать понятным то, что не может, да и не должно быть понято. Отсюда и его иронически-издевательское отноше­ние к Фоме Аквинскому, которому он противопоставлял апостола Павла, ибо он, не мудрствуя лукаво, укреплял христиан в вере. Эта общефилософская позиция определи-

ла и его логико-гносеологические воззрения в «Диалекти­ческих диспутах».

Эти воззрения пронизывает прежде всего критика схо­ластического реализма. Номинализм как фактическую основу этой критики Балла выразил в филологической форме. Он стремился вскрыть некорректность тех много­численных словообразований, которые появились в течение многовекового господства схоластики, с точки зрения клас­сических норм латинской грамматики. Между тем многие из этих словесных новообразований [в особенности суще­ствительные, оканчивающиеся на itas, например entitas (бытийность), quidditas (чтойность), identitas (тожде­ственность), perseitas (существование само по себе), ecceitas (этовость) и ряд других] выступали как важнейшие универсалии, которые играли большую логико-философ­скую роль. Валла, выражая гуманистическое отвращение к схоластической формализации, к тому же совсем не будучи логиком, хотел скомпрометировать эту роль, вскры­вая лингвистическую некорректность таких слов. «Лингви­стическая философия» Баллы свое естественное про­должение нашла в его «Красотах латинского языка», кото­рые были противопоставлены множеству средневековых догматических руководств по латыни, рассчитанных на зубрежку. Произведение же Баллы представляло собой критическое руководство по грамматике, риторике и стилистике. Выдержавшее десятки изданий в XV–XVI вв., оно сыграло очень большую роль в восстановлении классиче­ской латыни в ренессансную эпоху.

Возобновление эпикуреизма, осуществленное тогда не только Валлой, свидетельствует не о рабской зависимости ренессансных мыслителей от античности, а о творческом к ней отношении. Правда, подлинного, исторического эпи­куреизма эти мыслители не знали, но им, конечно, хорошо было известно резко отрицательное к нему отношение со стороны ортодоксальной католической идеологии и фило­софии. В полном соответствии с морализаторскими стрем­лениями подавляющего большинства его единомышленни­ков Валла обратился в этике эпикуреизма, как он ее понимал, для обоснования полноценности жизни человека, духовное содержание которой, по его антиаскетическому убеждению, невозможно без телесного благополучия, всесторонней деятельности человеческих чувств. В одном месте своего произведения автор даже выразил сожаление в связи с тем, что у человека только пять, а не пятьдесят или даже не пятьсот чувств! Отсюда и отрицательное отно-

шение Баллы к стоикам, не считающимся, по его мнению, с тем, что человек состоит не только из души. Конечно, он имел весьма приблизительное представление о стоицизме, усматривая в нем только союзника христианского аске­тизма. Полностью игнорировал Валла и атомистическую онтологию эпикуреизма, в которой он, по-видимому, не усматривал необходимости для обоснования своей системы моральности. Правда, его общефилософские представления весьма натуралистичны. По примеру античных атомистов он называет природу «учительницей» и «вождем жизни». Вступая на путь паганизации христианства и обращаясь к образам античной мифологии, автор трактата «О наслаж­дении» готов отождествить ее богов с природой.

С позиций сенсуализма Валла обрушился и на Аристо­теля, который в созерцании видел высшее счастье, доступное только богу. Для автора же трактата «О наслажде­нии» «созерцание есть процесс познания» [42, I, с. 101], невозможный без деятельности чувств. Благодаря этой деятельности только и возможно исполнение высшего зако­на, предписанного природой всем живым существам,– «сохранять свою жизнь и тело и уклоняться от того, что кажется вредным» [42, I, с. 94]. Отсюда необходимость наслаждения для реализации этого высшего закона приро­ды. Наслаждение как «удовольствие души и тела» есть высшее благо. В одной из глав первой книги того же про­изведения говорится, что «жить без наслаждения невоз­можно, а без добродетели можно» [4, с. 79, 80]; в другом месте автор провозглашает: «Да здравствуют верные и по­стоянные наслаждения в любом возрасте и для любого пола!» [42, I, с. 90]. Вызывающий характер этих и других формулировок Баллы (например, его гимн вину, обостряю­щему человеческие чувства) подчеркивает их огромную историческую роль для своего времени, ибо с помощью такой психологии и морали достигалась ее максимальная антиаскетическая направленность.

Не следует, однако, думать, что Валла пошел по пути поверхностного гедонизма, по которому много раз шли сторонники вульгаризированного эпикуреизма. Его пози­ция, определяющаяся необходимостью разоблачения хан­жеского аскетизма церковников и тех, кто следовал за ними, глубоко, социальна. Однако эта индивидуалистиче­ская социальность отличается от социальности Бруни и других ревнителей гражданского (или гражданственно­го) гуманизма. На первый взгляд она выглядит даже асоциальной, ибо Валла систематически обосновывает не-

искоренимый эгоизм человеческой природы уже в силу за­кона природного самосохранения. Он утверждает, напри­мер, в I главе второй книги, что его собственная жизнь для него наивысшее благо, более предпочтительное, чем жизнь всех остальных людей. Даже о родителях следует думать лишь во вторую очередь, а уже о родине тем более. «Я не могу в достаточной степени понять, почему кто-то хочет умереть за родину. Ты умираешь, так как не желаешь, чтобы погибла родина, словно с твоей гибелью не погибнет и она» [4, с. 81].

Нельзя не признать во всех этих достаточно циничных утверждениях яркого выражения рожденного новой эпохой глубокого индивидуализма, который мы обычно называем буржуазным. Гуманизм как идеология господствовавших в то время классов не мог не иметь в себе этой важнейшей грани. Социальность же ее выявляется благодаря тому, что наслаждение есть не что иное, как поиски пользы, к кото­рой все стремятся сознательно или бессознательно. Добро­детель, по убеждению Баллы, и есть не что иное, как полезность. Все отношения в обществе, начиная с семей­ных, подчиняются этому принципу. Общество не может распасться в силу его универсальности.

Отступление от исторического эпикуреизма, быть мо­жет, в наибольшей мере демонстрирует третья книга труда Валлы. Три действующих лица – гуманисты, современни­ки автора – последовательно формулируют в ней три точки зрения, три моральные позиции: стоическую (она занимает немного места), эпикурейскую (ей уделено более половины всего труда) и христианскую, излагаемую в по­следней книге как своего рода синтез двух предшествую­щих. Последняя книга интересна трактовкой наслаждения, распространяющегося и на загробное существование чело­века, поскольку Балла не мог отказаться от христианской догмы индивидуального бессмертия. Но осмысление ее весьма оригинально и исторически любопытно. Балла по­чти ничего не говорит о посмертном осуждении человека и об аде, в который, по христианским поверьям, должно попасть большинство человечества. Балла же, исходя из того, что «бог обещал нас сделать богами рядом с собой» [см. 39, с. 103], интересуется собственно раем.

Он использует также христианское (как, впрочем, и мусульманское) положение, согласно которому посмер­тное существование уготовлено не только душевному, но и телесному человеку. Поэтому и райское блаженство испытывает целостный человек, чувства которого облагоро-

жены и тело утончено. И для него не будет лучшей пищи, чем тело и кровь Христа. К тому же человек получит воз­можность летать по воздуху, не уступая птицам, и плавать под водой, не уступая рыбам. Работать он будет не утомля­ясь ни на жаре, ни на холоде. В знании и искусстве он тоже будет неутомимым и безошибочным. Такова райская жизнь, которая станет бесконечным продолжением земной? Эпикуреизация христианства обернулась здесь гуманиза­цией трансцендентного мира, а царство бога фактически аолиосхыо ловаало с царством человека.

Пантеистический синкретизм флорентийских платони­ков. Важнейшим руслом антисхоластической оппозиции итальянских гуманистов, начиная уже с Петрарки,, был платонизм. Сыграв огромную роль в философском офор­млении христианства в эпоху патристики, платонизм в истории средневековой философии в странах Западной Европы иногда становился идейкой базой, на которой формировались далекие от официального схоластического креационизма философские учения (например, философов Шартрской школы). Прямого же обращения ортодоксаль­ной схоластики к идеям платонизма не было. Для нее было совершенно достаточно весьма измененного и трансформированного платонизма и неоплатонизма, содержавшихся в христианском синтезе Августина. Диалоги Платона к тому же за исключением двух-трех отсутствовали в латинских переводах, произведения же неоплатоников были известны еще меньше. Между тем в зрелой схоластике, представленной в произведениях Аквината и множества его последователей, были широко использованы труды Аристотеля, препарированные в христианско-креационистском духе в еще большей степени, чем в свое время платоновско-неоплатонические идеи Августином. Это объясняет сильную неприязнь к Аристотелю со стороны множества философов гуманизма. С другой стороны, идеи таких идеа­листов, как Платон, Плотин и другие неоплатоники, идеи, насыщенные религиозностью значительно в большей мере, чем аристотелевские, представляли весьма благоприятный материал для той паганизации христианства, которую мы не раз отмечали выше.

Платонизация христианства, осуществлявшаяся плато­никами второй половины ХVв., стала особенно интересной страницей в развитии философии итальянского (и европейского) гуманизма. Она стала и весьма плодотворной страницей, ибо в контексте такой платонизации и паганизации философская мысль выбивалась из рамок монотеистическо-

го креационизма и формулировала новые, весьма про­дуктивные идеи.

Как уже говорилось выше, глубокие и исторически весьма значимые духовные движения в эпоху феодализма, обобщаемые терминами «возрождение» и «гуманизм», от­носят не только к средневековой истории Италии и Европы, но и к истории других стран той же эпохи. Весьма инте­ресная страница такого движения появилась и в Византии. Сильнейший идеологический деспотизм христианского православия, господствовавший здесь, не воспрепятствовал появлению в Византии XIV–XV вв. гуманистического движения и связанных с ним философских стремлений;

Здесь нет возможности входить в рассмотрение столь инте­ресного и на первый взгляд даже загадочного культурно-исторического феномена. Укажем лишь на то, что прямая преемственность языка, территории и традиций создавала в Византии не менее – если не более – благоприятные условия для развития здесь определенных возрожденческо-гуманистических идей (не выходивших за пределы доволь­но узкой интеллектуальной элиты). Наилучшая, по-види­мому, по сравнению со всеми другими странами сохран­ность произведений древнегреческой литературы и филосо­фии во многом способствовала возникновению неорто­доксальных направлений философско-религиозной мысли.

Наибольшую роль в стимулировании платоновского движения в ренессансной Италии сыграл Георгий Гемист Плифон (ок. 1355–1452). Хотя по своему происхождению он и принадлежал к высшему православному духовенству, но к христианству относился весьма свободно (интересо­вался, например, мусульманской и иудейской религиями). К тому же Плифон был активным политическим деятелем, мечтавшим вывести из кризиса византийско-греческое го­сударство благодаря ориентации на древнегреческие образ­цы, централизации и ущемлению монастырей. Будучи энтузиастом возрождения античной культуры, он написал свое главное произведение «Законы», уже в самом назва­нии которого он выразил свою ориентацию на великого древнегреческого идеалиста. Паганизация христианства выразилась у византийского автора в форме прямого воз­вращения к языческим богам олимпийского пантеона – к верховному богу Зевсу, Посейдону, Гере и др. Однако языческие боги – это олицетворения философских поня­тий и категорий, почерпнутых в платоновско-неоплатоническом философском универсуме. Главное назначение олимпийских небожителей – служить посредствующим

звеном между верховным божественным первоединством и реальным земным миром чувственной множественности. Креационистская суть христианского единобожия сильно приглушена в системе византийского философа.

На родине он не пользовался большим влиянием (в 1460 г. «Законы» были даже сожжены по решению кон­стантинопольского патриарха). Но своего рода реванш Плифон взял в Италии, которую он посетил в качестве участника Феррарского и Флорентийского соборов, где в 1438–1439 гг. была сделана попытка объединения като­лической и православной церквей. Плифон завязал здесь связи с итальянскими гуманистами, а своими чтениями о философии Платона и неоплатоников весьма способство­вал дальнейшему углублению интереса к ней среди гума­нистов.

По-видимому, под влиянием Плифона (но уже после его смерти) Козимо Медичи, тогдашний глава Флорентийской республики, санкционировал учреждение здесь в 1459 г. Платоновской академии, ориентированной на древнеафинский прообраз. Она стала весьма влиятельным кружком итальянских гуманистов, которых объединял жи­вой интерес к платоновскому кругу идей. Широта этого круга во многом предопределила поддержку новейшей Платоновской академии со стороны не только философов, но и писателей, деятелей искусства, некоторых политиков и просто духовно ищущих людей.

Главой флорентийской Академии вскоре стал трудолю­бивый Марсилио Фичино (1433–1499). Влюбленность в платонизм не помешала ему стать служителем католиче­ской церкви, а довольно свободная вероисповедная атмос­фера Флоренции позволяла посвящать некоторые из своих проповедей в храмах «божественному Платону» (дома он даже ставил свечу перед его бюстом). Заслуги Фичино в распространении платонизма связаны прежде всего с пе­реводом на латинский язык всех диалогов Платона, а также произведений главных античных неоплатоников – Плоти­на, Ямвлиха, Прокла, Порфирия, и кроме того, части Ареопагитик. В представлении Фичино и всех других мыслителей этой эпохи платонизм и неоплатонизм состав­ляли единую философскую доктрину. Их различие было уяснено значительно позже. Всем названным философам предшествовал перевод так называемых герметических Произведений, приписывавшихся тогда мифическому Гер­месу Трисмегисту, якобы жившему раньше всех греческих философов и считавшемуся родоначальником религиозно-

философской традиции, к которой примкнул и Платон (позднейшие исследования показали, что в действительно­сти эти произведения возникли не раньше II–III вв. и представляют эклектическое смешение платонических, пи­фагорейских и стоических идей). В духе платонизма Фичино написал и собственные произведения – «О христианской религии» (1476) и «Платоновская теоло­гия о бессмертии души» (1469–1474).

Важнейший теоретический и идеологический вопрос своей эпохи – о соотношении религии и философии – Фичино решал антисхоластически. Догматическая и авто­ритарная схоластика, остававшаяся в томистской форме официальной теолого-философской доктриной католициз­ма, по-прежнему рассматривала философию в качестве прислужницы своей вероисповедной доктрины. Фичино тоже сближал религию и философию, но считал их, так сказать, равноправными сестрами: с одной стороны, «уче­ной религией» (docta religio), а с другой – «благочестивой философией» (pia philosophia). На такой теоретической основе, как бы продолжая идеи Плифона и идя навстречу универсалистским стремлениям гуманистической культу­ры, автор трактата «О христианской религии» выдвинул здесь концепцию «всеобщей религии» (которую он назы­вал также «естественной»).

В силу такой концепции религия – необходимая форма духовной жизни всех народов, а конкретные вероучения и соответствующие им культы – различные проявления некоей единой религиозной истины Хотя христианство – наиболее совершенное и точное выражение всеобщей рели­гиозной доктрины, все другие ее разновидности отнюдьнерезультат некоего дьявольского обмана народов, их разде­ляющих, как обычно утверждали догматическо-фанатические ревнители католического вероучения (соответственно и других), а вполне укладываются в планы божественного провидения. Концепцию «всеобщей религии» в целом сле­дует рассматривать как одно из первых выражений веро­терпимости, составлявшей существенный момент гумани­стической идеологии. Самого Фичино эта концепция к тому же приводила иногда к пренебрежительному отношению к культовой стороне христианства

Выше мы видели, как нарастали пантеистические идеи у гуманистов первой половины XV в , но наибольшей силы они достигли теперь на основе неоплатонической онтологии и космологии. Одна из глав труда Фичино «Платоновская теология о бессмертии души» называется «Бог повсюду»,

но его пантеизм отнюдь нельзя трактовать как пантеизм натуралистический, в котором природа оттесняет бога, своего производителя. Фичино выступает против средневе­ковых и новейших философов, чрезмерно отождествляв­ших бога с природой (он прямо называет здесь амальрикан). Бог в качестве совершенно бестелесного, абсолютного первоединства находится вне мира, который представляет собой иерархию убывающей духовности и нарастающей телесности. Но космическая иерархия как бы погружена в бога, излучения которого пронизывают весь мир. Главные ступени убывающего напряжения божественной силы – это сонм ангелов, отождествляемый также с космическим умом, затем мировая душа. В них божественные прообразы, или иде.и, запечатлены с наибольшей чистотой, которая искажается уже на ступени качеств и тем более форм те­лесного и множественного мира. Хотя эта иерархическая онтологическо-космологическая схема в принципе неопла­тоническая и мистико-пантеистическая, однако элемент пантеизма в ней значительно важнее, чем элемент мисти­цизма. По сравнению с теистическими толкованиями, для которых самосущий бог, обладающий предельным бытием, пребывает вне природы, а человек его никогда не достигает, в пантеистических представлениях деперсонализированный бог, тоже переполненный бытием, не может существовать и мыслиться без природы и тем более без человека.

Ренессансный характер пантеизма, с которым мы встре­чаемся у Фичино, выражается и в том, что мировая душа – последняя полностью бестелесная ипостась, ближайшая к излучаемому ею телесно-земному миру,– акцентируется даже в большей мере, чем порождающий ее бог. Хотя пан­теизм и не устраняет дуализма, с необходимостью прису­щего любой религиозной доктрине, но он весьма смягчается в мистико-пантеистических доктринах. Креациониам же официальных монотеистических вероисповеданий в панте­истических концепциях совсем оттесняется в пользу кон­цепций вневременного и опосредствованного порождения богом природы и человека. Перенося акцент своей онтоло­гии с бога на мировую душу, Фичино тем самым привлекает главное внимание к миру, объединяемому, одушевляемому и просветляемому ею. Красота, любовь и наслаждение в системе Фичино мыслятся как космические принципы. Человек – тоже центральное звено космоса, хотя бы уже в силу того, что мировая душа – это, в сущности, его со­бственная, абсолютизированная душа. Прославляя мощь человека, якобы повелевающего социальным миром

(семьей, государством, народами), Фичино считал его спо­собным и к господству над природным миром. В таком контексте он обожествлял человека не меньше (если не больше), чем более ранние гуманисты.

Кульминация гуманистического антропоцентризма у Пико делла Мирандола. Другим крупнейшим представите­лем флорентийского платонизма стал Пико делла Мирандо­ла (1463–1494). Чрезвычайно одаренный, богатый граф Пико, овладевший греческим, арабским, еврейским и ара­мейским языками, проявлял большой интерес к различным ближневосточным религиозным (особенно Каббале) и фи­лософским учениям. Смелый молодой человек в декабре 1486 г. послал в Рим свои «Философские, кабалистические и теологические выводы (conclusiones)», содержавшие 900 тезисов «обо всем, что познаваемо». Тезисы эти Пико собирался защищать в диспуте против философов всей Европы. Конфликт с папской курией привел к тому, что все эти тезисы были объявлены папой Иннокентием VIII ере­тическими и диспут не состоялся. Последние годы Пико провел в обществе Марсилио Фичино, став как бы вто­рым главой Флорентийской Академии. В этот период он написал латинские трактаты «Гептапл» (аллегорическое толкование ветхозаветных семи дней творения), «О сущем и едином», «Рассуждение против астрологии».

Универсалистско-синкретические стремления гумани­стической культуры рассматриваемой эпохи, получившие свое обобщение в концепциях «всеобщей религии» Плифона и Фичино, в упомянутых тезисах Пико нашли себе новое выражение. Их автор подчеркнул свою решимость, «нико­му не присягая на верность, пройдя путями всех учителей философии, все исследовать, изучать все школы ...коснуть­ся всех доктрин...» (42, II, с. 259). Тезисы Пико содержали положения, почерпнутые во многих античных и средневе­ковых философских и религиозных учениях (которые больше отождествлялись, чем различались). Отсюда при­чудливое переплетение образов Христа, Моисея, Магомета, Зороастра (считавшегося основателем древнеиранской ре­лигии маздеизма), Гермеса Трисмегиста, древнегреческого Орфея, а также философов Платона, Аристотеля, Плотина, Прокла, Эмпедокла, аль-Фараби, Авиценны, Аверроэса, Фомы Аквинского, Альберта Великого и др.

В названных трактатах Пико высказаны пантеистиче­ские идеи, в общем сходные с идеями Фичино. Однако при этом доля натуралистических воззрений у Пико большая. Астрологическим воззрениям своей эпохи он противопо-

ставлял такое понимание «божественного закона», которое предполагало углубление в природу реальных вещей и вы­явление их действительных причин, что было весьма перспективной позицией.

В этой связи Пико одним из первых в свою динамичную эпоху вступил на путь переосмысления того, что со времен античности именовалось греческим словом «магия». «Колдовскому» смыслу этого слова (глубоко уходящему в доисторические времена) он противопоставил смысл рациональный, связанный с постижением действительных, а не мнимых тайн природы. Первая разновидность магии (в средние века часто именовавшаяся «черной магией») оставляет человека рабом неких злых, «демонических» сил. Другая ее разновидность, свидетельствующая о постиже­нии неких благоприятных «божественных» сил (и в сред­ние века поэтому нередко именовавшаяся «белой магией»), стала теперь именоваться «естественной магией» (magia naturalis), свидетельствующей о постижении чисто при­родных тайн. В дальнейшем, как увидим, она стала одним из главных орудий достижения «царства человека»,

Острие этих идей Пико было направлено также против суеверного «астрологического детерминизма», сковывав­шего человеческую активность, лишая ее субстанции свобо­ды. Обоснование последней – главная цель Пико в его яркой «Речи о достоинстве человека», которая должна была открыть несостоявшийся в Риме диспут.

Теоретическое содержание этой «Речи» резюмирует антропоцентрические идеи гуманистов. Такова уже трак­товка ветхозаветных представлений о творении богом чело­века как увенчании его созидательной деятельности, в ко­торой Пико перекликается с некоторыми из «отцов цер­кви».

Бог ставит человека в самом центре космоса, делая его как бы судьей мудрости, величия и красоты воздвигнутого им мироздания. Вместе с тем представления о человеке пронизаны также идеями тождества человеческого микро­косма и божественно-природного макрокосма. Однако фун­даментальный натурализм этих идей осложнялся и разру­шался у Пико единобожно-креационистскими представле­ниями, в силу которых человеческий дух как непосред­ственное начертание сверхприродного бога выходил за пределы земного и даже небесного миров. В «Гентапле», например, Пико подчеркнул, что человек составляет осо­бый, четвертый мир наряду с подлунным, поднебесным и небесным мирами. В «Речи» же человек, с одной стороны,

выступает как «посредник между всеми созданиями» [42,11, с. 248) – земными и небесными; с другой же сторо­ны, он как бы вне всех этих существ, ибо, подчеркнул Пико в своем сочинении «Против астрологии», «чудеса человече­ского духа превосходят [чудеса] небес... На земле нет ничего более великого, кроме человека, а в человеке – ничего более великого, чем его ум (mens) и душа (anima). Если возвыситься над ними, значит, возвыситься над небе­сами...» [43а, с. 115).

Чудеса человеческого духа определяются свободой его воли, полной свободой выбора самых различных путей. Она становится особенно рельефной в силу замалчивания судь­боносной функции бога, хотя и в этих условиях человече­скую свободу нельзя мыслить как хаотический произвол, ибо бог-отец, творя человека, вложил в него «семена и заро­дыши разнообразной жизни» [42, II, с. 249]. Однакоихупотребление подлежит власти самого человека. Он может как опуститься до самого низменного, животного состоя­ния, так и подняться до ангельского совершенства. В по­следнем случае человек достоин, в сущности, большего восхищения, чем ангелы, ибо они свои высшие духовные совершенства сразу (или вскоре после своего создания) получают от бога, а человеку приходится достигатьихв трудной жизненной борьбе.

Свобода выбора, этот величайший божий дар, насыще­на у Пико глубоким моральным содержанием. Сократов­ское самопознание направляет нас на путь нравственного совершенствования, предполагающий борьбу со страстя­ми, усвоение определенных правил жизни («ничего слиш­ком»), а это невозможно без усвоения глубин подлинной философии.

Свободный человек может признать истиной только то, в чем он искренне убежден. Пико подчеркивает, что сам он изучает философию только ради нее самой и резко порица­ет тех, кто главное благо жизни видит в приобретении денег и славы. Ф. Энгельс, характеризуя великие личности эпохи Возрождения и называя их «титанами», подчеркнул, что этот титанизм во многом определялся тем, что они не были по-буржуазному ограниченными [см. 1, т. 20, с. 346]. Пико весьма показателен в этом отношении. Его страстные по­иски истины, откуда бы она ни исходила, связанное с этим полное отсутствие вероисповедного догматизма, в особен­ности же подчеркивание максимальной свободы человека сделали его идеи одним из узловых пунктов гуманистиче­ской философии и идеологии.