ИДЕНТИЧНОСТЬ РОССИЙСКОГО СРЕДНЕГО КЛАССА 3 страница

Не случайно многие представители этих групп респондентов делали в советское время успешную карьеру в комсомоле или в хозяйственном управленческом аппарате. Психологическая вовлеченность в одну из “старых” корпоративных иерархических систем, очевидно, облегчила им усвоение новой вертикальной стратификации, интериоризацию соответствующих ей социальных представлений. В то же время у всех или почти у всех них достигнутый социальный статус основан на их положении в той или иной институциональной организации и выражен в определенных, признаваемых в ее рамках, формально-символических признаках (пост, должность, звание). Это побуждает их символизировать реальный или эвентуальный уровень успеха в неких формальных социальных категориях — вроде предлагаемых социологами и СМИ категории “среднего класса”. Можно предположить, что вообще потребность личности в макрогрупповой социальной идентификации тем сильнее, чем больше позитивная результативность ее деятельности структурно связана с взаимодействием в рамках организации. Как отметил в своей “рефлексивной биографии” директор тюменского завода, “главным источником личного успеха является успех всего коллектива, твоего предприятия”.

Иной социальный и психологический облик имеют те люди, для которых вертикальная социальная идентификация или вообще не значима, или имеет второстепенное значение, лишь как показатель объективной материальной ситуации. Одним ценность успеха более или менее чужда в силу их объективной ситуации, вынуждающей сосредотачивать все помыслы и заботы на простом выживании. Для других эта ценность, напротив, важна, но успех осмысливается ими, прежде всего, как реализация индивидуальных, творческих, инновационных способностей, не нуждающаяся в символизации определенным социальным статусом. Такой успех может воплощаться в успехе конкретного “дела”, которому посвятил себя человек, или просто в его личных творческих свершениях. Подобное понимание успеха характерно, главным образом, для людей творческих профессий: ученых-исследователей, журналистов, художников.

Для людей, ориентированных на творчество, нередко единственно значимая социальная иерархия — это иерархия “по таланту”. Так, московская врач-офтальмолог, доктор наук, идентифицирующая себя как “медик-ученый”, так и не смогла ответить на вопрос интервьюера, к какой социальной “ступеньке” она себя относит. При обсуждении же темы дифференциации между профессиональными группами и внутри них респондентка выделила в качестве решающей ее основы “дар Божий”. Ей, например, “Боженька дал интуицию ...в плане диагностики...”

Ориентация на творчество означает, что в мотивационной системе личности одно из доминирующих мест занимает потребность в самоактуализации. У некоторых наших творчески ориентированных респондентов — художников, пишущих картины “для души” и для заработка в свободное от основной работы время, ремесленника-мебельщика — эта ориентация не связана или мало связана со стремлением к социально символизируемому успеху. Для них характерен своего рода “творческий гедонизм” — они получают удовольствие от самой работы. Как сказал интервьюеру один из респондентов-физиков, для него одна из главных радостей в жизни — решать интересные “задачки”, и о чем-то большем в профессиональной карьере он не мечтает. Для таких людей, принимают они или отвергают вертикальную статусную стратификацию, она явно не имеет большого психологического, мотивационного значения.

Какими же критериями определяют россияне, так или иначе признающие реальность такой стратификации, свою принадлежность к той или иной страте или “классу”?

На первом месте в ряду таких критериев, если судить по сравнительной частоте их упоминания — прямого или подразумеваемого, несомненно, находится критерий материальный: уровень дохода, имущественное положение. Однако при более внимательном анализе интервью выясняется, что во многих случаях материальный фактор рассматривается в действительности не как главный аргумент социальной самоидентификации, но лишь как один из ее необходимых компонентов. Например, как необходимое, но недостаточное условие самоотнесения к среднему классу.

В ходе проведенного автором в июле 2000 года опроса группы российских менеджеров и предпринимателей, проходивших стажировку в странах Западной Европы по программе тренинга ЕС (МТР-Managers’ Training Programm), в числе наиболее важных критериев, позволяющих относить человека к тому или иному слою общества, в том числе к среднему классу, 74% опрошенных назвали размер дохода, а 28,5% — объем собственности. Однако подавляющее большинство из них отметили, наряду с материальными, другие критерии социальной идентификации: 57% — уровень образования и квалификации человека, 48,5% — социальный статус, 20% — социальный престиж, 43% — образ и стиль жизни, 31,5% — круг знакомств и общения, 24% опрошенных вообще не включили материальные критерии в число наиболее важных и только 8,5% посчитали размер дохода единственно важным критерием идентификации.

Можно выделить две наиболее типичные психологические ситуации, в которых материальный критерий фактически признается не только решающим, но и единственно значимым.

Одна из этих ситуаций носит, по-видимому, наиболее массовидный характер и объясняет, почему число россиян, относящих себя к “средней” части социального пространства, значительно превышает ее размеры, определяемые по объективным критериям. Эту ситуацию испытывают люди, для которых процесс адаптации тождественен простому выживанию. В силу возраста, характера образования, профессионального опыта или психологического склада им недоступны активные формы адаптации; чаще всего они принадлежат к профессиональным общностям, испытывающим резкое снижение зарплаты или кризис занятости; для них реальна угроза нищеты, крайних форм маргинализации. Для таких людей, как видно из интервью с ними, “группой соотнесения” нередко являются бомжи или безработные, угроза пополнить их ряды плюс самолюбие, потребность в сохранении максимального социального и личного достоинства побуждает таких респондентов относить себя к средним ступеням социальной лестницы. Причем такое самоотнесение, как правило, не зависит от реального материального и социального статуса человека: например, на одних и тех же или близких ступенях помещают себя рабочий ВПК, довольный тем, что ему удалось избежать увольнения; мелкий предприниматель, страдающий от эфемерности своей ситуации, но имеющий дорогую машину и отдыхающий за границей; ученый-бюджетник, которому удается где-то “на стороне” заработать прибавку к своей нищенской зарплате.

К этому типу представлений близко и сознание тех людей из “субъективного” среднего слоя, которые получают низкий для своей профессиональной категории доход, и, по-видимому, озабочены, главным образом, проблемой заработка. Так, среди менеджеров, считающих доход единственным критерием социальной идентификации, преобладают, по данным нашего опроса, люди с довольно низкой (меньше 5 000 руб. в месяц) зарплатой, относящие себя к нижнему слою среднего класса.

Вторая ситуация, побуждающая придавать решающее значение материальной основе вертикальной стратификации, характерна для людей, которые эту стратификацию вообще не считают особо значимым фактором социального самоопределения и самочувствия. Прежде всего, это представители “интеллигентных” профессий, оценивающие свое социальное положение не с точки зрения иерархического статуса, а исходя из социальной значимости своего труда и приносимого этим трудом морального удовлетворения. К ним относится, например, москвичка-библиограф, полагающая, что по уровню доходов она “не дотягивает до среднего класса”, но увлеченная своей работой, одна из наиболее жизнерадостных и оптимистичных наших респонденток (следует, правда, учитывать, что материально ее поддерживает сын, выполняющий доходную работу в частном секторе). Или молодая женщина-врач, которая, отвечая на соответствующий вопрос интервьюера, пытается определить свой статус одновременно по двум разным иерархиям: объективной, материальной и субъективной, “по самоощущению”. Ясно, что “субъективная иерархия” важнее для ее социальной самоидентификации, чем “объективная”.

В высказываниях некоторых респондентов-бюджетников, выражающих такого рода позиции, звучит раздвоенное представление о существующей в России статусной иерархии. Подлинной иерархии, которая опредделяется социальной ценностью профессиональной деятельности человека, они противопоставляют иерархию искусственную, навязанную государством и социальными институтами, признаком которой является “невостребованность” наиболее ценных социально знаний и профессиональных квалификаций, несправедливо низкая их оплата.

Решающим критерием социального самоопределения для большинства респондентов является профессиональное положение, выполняемая работа. При этом могут акцентироваться, выдвигаться на первый план и выступать в тех или иных комбинациях разные аспекты индивидуальной профессиональной ситуации. В некоторых случаях решающим стратификационным критерием признается формальный должностной статус (например, заведующий отделением в больнице). Но значительно чаще приоритет отдается содержанию работы, ее творческому характеру, уровню квалификации, тем возможностям самореализации, использования знаний и раскрытия способностей человека, которые она предоставляет, ее социальной значимости, приносимой ею пользе.

Для части респондентов весьма важно обусловленное социально-профессиональным положением соотношение свободы и зависимости индивида. Так, для мелких предпринимателей фактором, повышающим их социальный статус, является независимость. Рабочие определяют свою страту с учетом своего зависимого положения.

Все эти аспекты трудовой деятельности выступают в том или ином соотношении с фактором ее материального вознаграждения. Упоминавшаяся выше позиция, согласно которой материальное благополучие — необходимое условие, но не решающий критерий среднего или высокого социального статуса и удовлетворяющих личность условий и содержания жизни, наиболее характерна для людей, принадлежащих к категории высокооплачиваемых специалистов.

ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ОПТИМИЗМ КАК СОЦИАЛЬНО-СТРАТИФИКАЦИОННЫЙ ИНДИКАТОР

В качестве особого критерия социальной самоидентификации можно выделить, как мы это уже видели на примере некоторых респондентов, самочувствие человека, иначе говоря, его психологическую адаптацию к современной ситуации. Этот критерий часто пересекается с названными выше: индивид может иметь хорошее самочувствие благодаря удовлетворительному материальному положению или интересной работе. Однако бывает и так, что самоотнесение к средней страте по данному критерию не зависит от подобных факторов: например, некоторые женщины из наших выборок, не имеющие ни увлекающей их работы, ни сносного жизненного уровня, чувствуют себя хорошо потому. что довольны своей семейной жизнью и надеются на лучшее будущее для своих детей. Одна из таких женщин — пенсионерка, у которой муж в момент интервью не получал зарплаты, страдает от бедности, в то же время довольна тем, что оба ее сына прилежно учатся и не пьянствуют, не хулиганят. Здесь чувствуется действие механизма “относительной депривации”: “группой соотнесения” у пенсионерки служит люмпенизированная среда городских низов с типичной для нее деградацией повседневной жизни и семейных отношений. Для таких женщин характерно взвешенно-рациональное, заинтересованное отношение к современной российской действительности: они говорят и об отрицательных, и о положительных аспектах произошедших в последние годы перемен.

Социальное самочувствие людей, вообще говоря, — один из важнейших показателей характера процессов, происходящих в обществе, психологической вовлеченности различных групп населения в эти процессы или их отчужденности от доминирующих тенденций общественного развития. Применительно к проблематике российского среднего класса, как она сформулирована во вводной главе книги, самочувствие относящихся (по объективным параметрам или по критерию самоидентификации) к нему людей позволяет приблизиться к ответу на вопрос, в какой мере те или иные группы среднего класса готовы занять активную позицию в преобразовательном процессе. Данное соображение, как отмечалось выше, побудило автора выбрать для одной из серий интервью оптимистически настроенных респондентов, в большинстве своем относящихся по тем или иным критериям к средним слоям российского общества. В связи с этим стоит привести репрезентативные данные Фонда “Общественное мнение”, рисующие своего рода социальный портрет российских оптимистов.

В январе 1998 года “оптимисты” составляли 21%, в январе 1999-го — 16%, а в июле 2000 года — 29% опрошенных. Эти данные, несомненно, отражают влияние августовского кризиса 1998 года на динамику общественных и личных настроений, а также эволюцию экономической и политической ситуации после кризиса, особенно после президентских выборов марта 2000 года. В относительно “нормальной” ситуации доля “оптимистов” составляет пятую часть—четверть (или несколько больше) взрослого населения. Их распределение по населенным пунктам различного типа более или менее равномерно: в мегаполисах, в больших и малых городах число “оптимистов” по отношению к общему числу жителей весьма незначительно отклоняется от их доли в целом по стране. Более заметны такие отклонения лишь в столичных городах (Москва, Санкт-Петербург) и на селе: в первом случае доля оптимистов непропорционально велика, во втором — непропорционально мала. Мужчин среди оптимистов несколько больше, чем женщин, 63% этой группы опрошенных принадлежат к возрастной группе 18—35 лет, 25% — 36—50 лет, 12% — старше 50 лет. Доминирование младших и младших средних возрастов среди оптимистов естественно и вряд ли нуждается в каких-либо комментариях и объяснениях.

Приведем данные, показывающие связь оптимизма с уровнем дохода.

Оптимизм, несомненно, возрастает с ростом доходов, однако эта корреляция далека от прямой пропорции, носит ограниченный и неустойчивый характер. В 1998 и 1999 годах доля оптимистов с более высокими доходами значительно превышала долю этой доходной группы по отношению ко всему населению, но летом 2000 года это превышение было намного меньше. В 1999 и 2000 годах доля оптимистов с наиболее низкими доходами была лишь ненамного ниже удельного веса данной доходной группы в выборке (табл. 2). Очевидно, действие “материального” фактора, во-первых, в значительной мере перекрывается фактором возрастным: очень мало зарабатывающие молодые люди надеются на относительно быстрое улучшение своего положения. Во-вторых, сравнение опросов разных лет показывает, что определяемое политическими факторами улучшение общей психологической атмосферы в обществе (в 2000 году оно было связано с надеждами на нового президента) способно существенно уменьшить различие в уровне оптимизма наиболее бедных и относительно состоятельных слоев. Индивидуальный оптимизм является в значительной мере функцией определенного общественного настроения.

Таблица 2

Оптимизм и уровень доходов

Гораздо более рельефно по сравнению с уровнем дохода проявляется действие другого фактора — уровня образования. В 2000 году доля среди оптимистов людей с высшим, общим средним и средним специальным образованием ненамного (на 1—5%) превышала долю последних в населении. Зато респонденты с образованием ниже среднего, составляя 21% всей выборки, формировали всего 9% от группы “оптимисты”. Конечно, здесь тоже может сказываться действие возрастного фактора; малообразованных больше среди людей старших возрастов. Так или иначе, наиболее трудно преодолимыми барьерами для активной жизненной позиции, для уверенности в своих силах и возможностях оказываются — наряду, разумеется, с индивидуальными психологическими особенностями — возраст выше среднего и низкий уровень образования. Люди, в ситуации которых сочетаются обе эти характеристики, если они не являются пенсионерами, чаще всего выполняют малоквалифицированный и неинтересный, нередко случайный, не дающий морального удовлетворения труд, и не рассчитывают как-то изменить свою жизнь.

Насколько уровень оптимизма связан с профессией, подтверждают данные о профессиональном составе оптимистов. Среди оптимистов доля руководителей предприятий и учреждений, работников сферы услуг и торговли, и особенно специалистов, предпринимателей, самостоятельных работников, значительно превышает их долю по отношению к населению в целом, а для работников сельского хозяйства, рабочих и особенно пенсионеров эти соотношения обратные (соответствующие данные на январь 1998 года приводятся в табл. 3).

Таблица 3

Оптимизм и проффесиональное положение

Объединяющая черта профессиональных ситуаций и отраслей экономики, образующих относительно благоприятную почву для индивидуального оптимизма, — сравнительно высокий уровень развития рыночных, частнопредпринимательских отношений. При этом положение в соответствующих профессиях и отраслях отнюдь не отличается стабильностью и, следовательно, данный фактор, в принципе способный внушать людям уверенность в будущем, не может играть решающей роли в настроениях российских оптимистов. Вместе с тем, довольно высокая доля среди них рабочих (лишь ненамного уступающая их доле в выборке) может быть также связана с развитием рыночных отношений в промышленности, с возникновением рынка труда и в некоторых отраслях конкурентоспособных, успешно работающих “на рынок” предприятий, что благоприятно сказывается на настроениях занятых в них работников.

Все эти наблюдения подтверждают то впечатление, которое складывается в результате интервью с оптимистами. В российских условиях, в которых лишь очень немногие люди достигают устойчивого благосостояния и удовлетворительного гарантированного социального статуса, наиболее глубокой основой оптимизма, помимо возрастных и индивидуально-психологических факторов, является относительная свобода, характеризующая либо условия профессиональной деятельности индивида (свобода самореализации), либо условия экономической деятельности сообщества, корпорации, в которые он включен (зависимость индивидуальной ситуации от успешного участия предприятия в свободной конкуренции на рынке).

Здесь необходимо пояснить, в каком смысле употребляется в данном контексте понятие свободы. Сделать это важно не только в силу многозначности данного понятия. Значительно облегчает понимание роли свободы в том комплексе представлений и жизненных установок, которые характеризуют психологию российских оптимистов, появление чрезвычайно глубокого и многостороннего исследования новосибирского автора М.А. Шабановой, посвященного проблемам теории свободы и социологическим проблемам ее трансформации в российском обществе [67].

Один из важнейших выводов этой работы — тезис о существенном разрыве между движением российского общества к “западной” институциональной свободе и к свободе в том смысле, в каком ее понимают “большие группы его членов” [67, с. 36]. “Свобода” оптимистов не имеет прямого отношения к свободе в первом из этих пониманий, но вместе с тем отличается и от того, которое, как показывает исследовательница, характерно “для самой многочисленной группы сегодня” и в соответствии с которым “наличие денег, работы и обеспечиваемая ими стабильность жизни” — “главные признаки свободного человека” [67, с. 25]. Под этим определением, вероятно, подписались бы и респонденты-оптимисты. Но, кроме этого, для них ценность свободы, которую они осознанно разделяют, означает (в том или ином сочетании) также: (1) достаточно значимый удельный вес собственной инициативы и творчества в профессиональной деятельности; (2) независимость от вышестоящих иерархических звеньев какой-либо организации; (3) возможность воздействовать на собственное положение независимо от институциональных и вообще любых подавляющих свободу “объективных” факторов; (4) принадлежность к сообществу (организации, корпорации), обладающему какими-либо из этих признаков свободы.

Подчеркнем, что все эти параметры свободы вполне вписываются в обоснованный Шабановой принцип исследования свободы. В соответствии с ним это исследование должно иметь своим предметом “нечто” (объективное или субъективное), действительно значимое для социального субъекта (либо само по себе, либо как средство достижения...других жизненно важных целей, ценностей), когда у субъекта есть потребность в социальном действии для достижения или сохранения этого конкретного “нечто” [67, с. 23]. Эти параметры могут быть также использованы в русле предложенного исследовательницей метода изучения “динамики социальной стратификации в контексте свободы”: российские оптимисты могут рассматриваться как представители одного из компонентов этой складывающейся стратификации, прежде всего гипотетического среднего класса. Несомненно, в отличие от тех наиболее многочисленных социальных групп, которые главным образом исследует Шабанова, они представляют меньшинство российского общества (правда, довольно значительное).

Хотя, как отмечалось выше, оптимизм этой группы основан не на отношении к социетальной экономической и общественно-политической действительности и не может быть поставлен в прямую связь с институционально-правовой либерализацией 1990-х годов, оптимисты все же занимают определенное место в идейно-политическом пространстве российского социума. Во втором туре президентских выборов 43% оптимистов голосовали за Ельцина (в первом туре 36%) и только 15% за Зюганова (в первом туре 11%). На парламентских выборах 1999 года “Единство” поддержали 15% оптимистов, ОВР — 10%, СПС — 8%, КПРФ — 7%. На президентских выборах 2000 года за Путина голосовали 39% оптимистов, за Явлинского и за Зюганова — по 7%. Таким образом, основная масса оптимистов тяготеет к правой и право-центристской, т.е. представляющей модернизаторские тенденции части политического спектра. В то же время для них характерен и особо высокий процент не участвующих в выборах: 32 и 39% соответственно в первом и втором турах президентских выборов 1996 года, 41% — в президентских выборах 2000 года, 40% — в парламентских выборах 1999 года. Среди оптимистов больше (чем в среднем по стране) тех, кто положительно оценивает итоги приватизации и работу приватизированных предприятий, считает недопустимым ее пересмотр. Все эти данные показывают, что индивидуальный оптимизм коррелируется с модернизационными тенденциями общественно-политического сознания и в то же время с высокой степенью неприятия сложившейся в России системы политической власти и представляющих ее групп и людей, отчуждения от этой системы, т.е. своего рода психологической свободы от нее, вообще от институтов власти.

Является ли оптимизм показателем “среднеклассовой” идентичности индивида? Такую постановку вопроса вряд ли можно считать адекватной, поскольку, как мы видели, одна из основных групп оптимистов — это молодые люди, которые или учатся, или находятся на одном из первых этапов своей профессиональной жизни, и их место в социальной структуре общества еще не определилось. Эту оптимистически настроенную молодежь, если исходить из ее жизненных целей и устремлений, скорее можно рассматривать как резерв или источник пополнения среднего класса. С другой стороны, доля россиян, относящих себя к средним слоям общества (“субъективного среднего класса”), превосходит долю оптимистов. Поэтому всего правильнее было бы полагать, что индивидуальный оптимизм — это характерная черта некоей части среднего класса, которая коррелируется с рядом других черт. В своей совокупности они позволяют идентифицировать эту часть в качестве особой типологической социально-психологической общности, располагающейся в “срединном” пространстве российского социума (понятие общности употребляется здесь не в смысле группы, объединяемой какими-либо внутригрупповыми связями, а обозначает лишь совокупность сходных по определенным признакам индивидов).

ГЕТЕРОГЕННАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ: СРЕДНИЙ КЛАСС КАК ОБЪЕКТ И КАК СУБЪЕКТ СОЦИАЛЬНОЙ ТРАНСФОРМАЦИИ

Репрезентативные социологические данные о российском среднем классе дают возможность выделить черты этой общности, во многом совпадающие с теми, которые, судя по интервью и опросам, характерны для оптимистически настроенных россиян. Так, по данным исследования РНИСиНП, 63,5% представителей верхнего и 60,2% — среднего слоя среднего класса считают, что “свобода — то, без чего жизнь человека теряет смысл”, и соответственно 36,5% и 39,8% — что “главное в жизни — материальное благополучие, а свобода второстепенна”. Соответственно 68,8% и 52,9% полагают, что “выделяться среди других и быть яркой индивидуальностью лучше, чем жить как все”; 31,2% и 47,1% занимают противоположную позицию: “жить как все лучше, чем выделяться среди других”. Считают, что для экономического устройства России предпочтительны плановое хозяйство или государственная собственность с элементами рынка и частной собственности, 42,4% среднего и 31,3% верхнего слоя среднего класса; свободный рынок или частная собственность с элементами госрегулирования — соответственно 57,5% и 68,7% .Предпочитают жить в обществе индивидуальной свободы 45% среднего класса и в обществе социального равенства — 26% (по России в целом соотношение обратное: 26,6 и 54%)

С точки зрения политической ориентации сторонниками рациональных рыночных реформ считают себя 22,9% представителей верхнего и 12,9% среднего слоя среднего класса, сторонниками социал-демократической идеологии — соответственно 5,2 и 5,6%, коммунистической по 4,2%, а большинство — 58,9% — либо не примыкают к каким-либо идейно-политическим течениям, либо выступают за соединение различных идей. В 1999 году, когда кандидатура Путина еще не появилась на политическом горизонте, основная масса представителей среднего класса намеревалась голосовать на президентских выборах за Примакова, Лужкова, Явлинского; за Зюганова собирались отдать свои голоса 1% избирателей из верхнего и 4,4% из среднего слоя среднего класса [53, c. 152, 184, 187, 189, 197].

Эти данные показывают, что при более или менее единодушном отторжении средним классом коммунистического консерватизма (модели возврата в дореформенное прошлое) в его среде существует глубокая социально-психологическая, ценностная и мировоззренческая дифференциация. Одна его часть тяготеет к ценностям индивидуализма, индивидуальной и экономической свободы, рынка и частной собственности, другая этих ценностей не приемлет, предпочитая им скромный материальный достаток и равенство, гарантируемые государственной опекой. Оптимисты, т.е. люди, рассчитывающие реализовать свои жизненные цели и ценности, опираясь на свободное развитие своих сил и способностей, принадлежат, несомненно, — актуально или потенциально — к первой из этих частей среднего класса.

Представители обеих этих частей в основном идентифицируют себя со средними позициями вертикальной социальной структуры. Конкретные данные о мотивах этой самоидентификации подтверждают постулированное выше положение об ее связи с индивидуальным адаптационным процессом. Отвечая на вопрос интервьюера, к какой ступеньке социальной лестницы относит себя собеседник, и выбирая одну из средних ступенек, респондент исходит, во-первых, из того, насколько для него вообще приемлемо распределение людей по социальной вертикали, а, во-вторых, подсознательно выстраивает иерархию своих индивидуальных потребностей и ценностей, решая при этом, насколько удается реализовать их в своей актуальной ситуации. Само же содержание ответа основано на представлении респондента о сиюминутных результатах и перспективах своей адаптации к трансформирующейся действительности, и в этом представлении отражены как степень удовлетворения потребностей и ценностей, так и сравнение собственной ситуации с ситуациями или, точнее, уровнями адаптации других людей. Самоотнесение к средним слоям в условиях широко распространенных (и усиленно распространяемых) в обществе представлений об обнищании, деградации условий жизни основной массы населения выражает, помимо более или менее реалистической оценки собственного положения, с одной стороны, отказ от принадлежности к этой массе несчастных, выступающей в данном случае в качестве “группы соотнесения”. С другой стороны, отделяя себя этим понятием не только от “низших”, но и от “высших”, как бы фиксируя тем самым границы своих возможностей, человек одновременно акцентирует положительные аспекты своей ситуации — тот факт, что, не будучи оптимальной, она все же позволяет ему реализовать в существенной мере его потребности и ценности. При этом, определяя удовлетворяющую его меру такой реализации, респондент подгоняет свое практическое поведение и диспозиции к возможностям, что и лежит в основе механизма хабитуса, исследованного П. Бурдье.