ЗАЧЕМ ИЗУЧАТЬ СРЕДНИЙ КЛАСС? 4 страница

Веберовскую “парадигму действий” Будон изображает в виде формулы М=MmSM’,

где М — это любой социальный феномен (в том числе социальное изменение или его отсутствие), m — сумма индивидуальных действий, S — ситуация, в которой находятся акторы, M’ — влияющие на нее характеристики макросоциальной ситуации. Таким образом, феномен М, или социальное изменение, является функцией суммы индивидуальных действий, зависящих от собственной ситуации акторов, на которую влияет макросоциальная ситуация. Будон подчеркивает, что “методологический индивидуализм” не противоречит представлению о социальной сущности человека; он не исключает “анализа таких феноменов, как влияние и авторитет” и требует “объяснить поведение актора лишь в конкретной ситуации, которая частично определяется макросоциологическими переменными”. Полагая социальное изменение результатом агрегирования поведенческих актов, непременно включающих акты мыслительные, он лишь исходит из того, что такие акты могут быть только индивидуальными (понятия типа “коллективная воля”, “коллективное сознание” — не более чем метафоры) и анализ действия требует их понимания, “реконструкции их мотивации”.

Ключевой принцип методологии Будона при изучении состоит в том, что индивид, индивидуальный актор, его конкретные мотивы и действия выделяются в качестве необходимой единицы анализа процесса социальных изменений. Это не значит, что индивид является ни от чего не зависящим “верховным сувереном” данного процесса, что он заменяет собой в качестве первичной движущей силы экономические, институциональные, культурные и иные “объективные” факторы, выдвигаемые на первый план детерминистскими теориями. Эти факторы, выстраиваясь в “цепочки причин”, формируют макросоциальную среду (экономическую, институциональную, культурную) жизнедеятельности индивида и воздействуют на его мотивы и поступки, влияя тем самым и на его собственную объективную ситуацию, и на его сознание (представления, нормы, ценности). Но они не детерминируют их однозначным образом. Ибо сочетание этих факторов, их иерархия в каждом конкретном случае уникальны, не подчиняются каким-либо общим закономерностям и в этом смысле случайны. В одной конкретной ситуации на первый план могут выступать культурные факторы, в другой — экономические и т.д. “Механизмы изменения, — пишет Будон, — меняются от одного процесса к другому” [9, с. 155]. Но если сочетание такого рода факторов уникально (“контекстуально”, используя термин Капустина), то столь же уникален характер его воздействия на индивидов, а их реакция на него (“происходящее в их головах”, по словам Будона) выступает как относительно самостоятельный фактор процесса. Этот последний тезис Будон не формулирует, но к нему подводит вся логика “умеренного детерминизма” и “методологического индивидуализма”. Иначе наличие в приведенной выше формуле компонента “М” (сумма индивидуальных действий) не имело бы смысла, и любой социальный феномен можно было бы рассматривать как автоматический результат объективных ситуационных факторов. Поведение индивидов, как известно любому социологу, является переменной, и к нему, на наш взгляд, целиком относится следующий тезис Будона: “в соответствии с тем, какой процесс мы анализируем, мы вынуждены рассматривать тот или иной тип переменных в одних случаях в качестве независимых, в других зависимых” [9, с. 154].

Очевидно, можно утверждать, что в зависимости от конкретной социально-исторической ситуации (“контекста”), от структуры конкретного социального процесса, уровень относительной самостоятельности индивидуального действия является более или менее высоким. И зависит этот уровень от “силы”, действенности надындивидуальных факторов, воздействующих на поведение индивидов. Если говорить конкретно о процессах модернизации, то таким фактором может стать, например, наличие экономических и технологических предпосылок для развития тех видов производства, которые способны обновить всю структуру экономики и социальную структуру данной страны или региона, материальную и социальную ситуацию массовых слоев населения, тем самым воздействуя на их поведение, систему мотивов и ценностей, на их требования по отношению к политическим институтам. В других ситуациях ведущая роль в процессах модернизации может принадлежать политическим институтам, либо таким ценностям и нормам тех или иных субкультур, которые соответствуют ее целям. Обычно сочетание такого рода факторов формирует коллективных субъектов модернизации, выступающих в качестве ее социальных движущих сил и ориентирующих поведение индивидов, принадлежащих к ним.

Важнейшая особенность условий российской модернизации состояла и состоит в том, что их характеризует крайняя слабость, если не полное отсутствие переменной “M’” будоновского уравнения — макросоциальных факторов модернизационного процесса. Данный тезис вряд ли нуждается в особой аргументации, ибо его подтверждают и вся практика российских реформ, и многочисленные научные исследования. Достаточно ограничиться кратким перечнем основных составляющих той антимодернизационной макросоциальной среды, которая образует один из важнейших детерминантов трансформации российского общества.

l В технико-экономической сфере действуют такие мощные тормоза модернизации, как доминирующее в обрабатывающей промышленности и сельском хозяйстве убыточное и технически отсталое производство, как уникальный уровень милитаризации промышленности и прикладной науки. Трансформация всего этого наследия “реального социализма” в современное конкурентоспособное производство, способное обеспечить устойчивый экономический рост, требует инвестиций, непосильных для национальной экономики, упирается в низкий уровень платежеспособного спроса и сопряжено с обострением социальных проблем, поскольку неизбежно затрагивает занятость широчайших слоев самодеятельного населения. Эта ситуация стимулирует антимодернизационное поведение бизнеса, использование капитала, главным образом, в сферах коммерции и финансовых спекуляций, его утечку за рубеж и т.п.

l В институциональной сфере далеко зашел процесс деинституционализации, выражающийся в неразвитости нормативно-правовой базы рыночной экономики; в дисфункциональности политических и правовых институтов; в противоречии между официальными конституционными принципами представительной демократии и традиционными авторитарными способами осуществления власти; в неурегулированности взаимодействия центральной и региональной, исполнительной и законодательной властей. За восемь лет реформ в стране не сложилось сколько-нибудь влиятельной и устойчивой модернизационной политической элиты, ее правящие круги не выработали осмысленной и последовательной стратегии модернизации, не сформировалось системы прямых и обратных связей между “политическим классом” и обществом, развитие институтов гражданского общества находится на эмбриональной стадии.

l В культурной сфере не произошло замены старой “социалистической” системы ценностей на новую, способную мотивировать и ориентировать модернизационную деятельность индивидов и групп. Роль такой социальной системы ценностей не смогла сыграть пропагандировавшаяся в начале периода реформ идеология индивидуального выживания, борьбы за существование и обогащение, так как подобная идеология начисто лишена необходимой для такой системы морально-этической составляющей. На почве ценностного вакуума усилились регрессивные культурные тенденции — почвенно-националистическая и великодержавная, ностальгически-“социалистическая”, не дающие реального выхода к какой-либо социетальной альтернативе, но в значительной мере блокирующие культурную модернизацию. Ценности свободы и демократии, провозглашенные в начале реформ, существенно дискредитированы реальным социальным и политическим развитием; в обществе не сложилось сколько-нибудь ясных, осознанных представлений о демократическом идеале.

l В социально-психологической сфере устойчивы традиционные государственно-патерналистские установки, укрепляемые длительной кризисной социально-экономической ситуацией, пассивно-аттантистские формы адаптации (пресловутое русское терпение) и как наиболее типичная альтернатива им — агрессивный анархический, не ограниченный социальными нормами, нередко криминальный, индивидуализм. Обе эти тенденции влияют на макросоциальную психологическую атмосферу: первая имеет непосредственно антимодернизационный эффект, вторая содействует более усилению хаотичности, чем модернизационной направленности социальных процессов. В условиях когнитивного вакуума (люди не понимают, что происходит в обществе, каково направление его развития, чего ждать от завтрашнего дня) хаос — в общественном сознании — становится образом социальной действительности, а “восстановление порядка” — наиболее настоятельной и осознаваемой общественной потребностью. При этом уходит на задний план интерес к конкретному содержанию этого желанного порядка, к принципам, на которых он будет основан, теряет смысл различие между модернизационной и регрессивной перспективой. В этих условиях стремление к обновлению, выраженное, как отмечалось, в настроениях значительной части общества, сплошь и рядом не может воплотиться в практические действия.

Несомненно, во всех перечисленных сферах в той или иной степени проявляются не только блокирующие модернизацию, но и воплощающие ее тенденции: функционируют рентабельные, конкурентоспособные предприятия, отдельные органы власти и руководители осуществляют в рамках своих возможностей конструктивные преобразования, воспроизводятся островки либеральной и демократической культуры, рыночно-ориентированной и инновационно-созидательной трудовой и предпринимательской психологии. Проблема, однако, в том, что эти тенденции нередко “гасятся” либо резко лимитируются сопротивлением в тех же или во взаимосвязанных сферах и в результате не могут выйти на социетальный уровень. Так, например, успешное развитие какой-то группы малых предприятий всегда может быть пресечено произволом и поборами чиновников, а эффективно действующее местное демократическое самоуправление задушено вышестоящей региональной властью.

В большинстве исторических ситуаций модернизационный процесс выглядит как взаимодействие, своего рода взаимообмен между индивидами и надындивидуальными инстанциями — институтами, ценностными или идеологическими системами, культурными комплексами и течениями, социально-экономическими системами или их компонентами. Индивидуальная инициатива, “идея” — всегда первичное звено инновации, надындивидуальные образования выполняют функцию их стимулирования, легитимации и распространения. В наиболее развитых и успешно развивающихся обществах сам принцип инноваций вписан в институциональную и культурную, экономическую и политическую системы, макросоциальные факторы играют здесь поэтому важную самостоятельную роль во всех трансформационных процессах, что создает почву (“гносеологические корни”) институционального культурного и прочих детерминизмов.

В России, где эта роль несравненно слабее, индивид, обладающий способностями и волей к инновационной деятельности, становится решающим фактором модернизации. И, соответственно, не только необходимой, как в общей теории социальных изменений, но и центральной “единицей анализа” модернизационного процесса.

Данный вывод не означает, что модернизация в России обязательно осуществится и произойдет только благодаря совокупности индивидуальных действий. Во-первых, перспективы модернизационого процесса отнюдь не предопределены: вполне возможно, что в обозримом будущем российское общество ожидает стагнация, простое воспроизводство отношений, структур, того состояния экономики и политики, которое сложилось в результате первого этапа постсоциалистической трансформации. Во-вторых, одни только разрозненные действия людей, способных к инновационной деятельности, разумеется, не являются самодостаточным фактором модернизации: она не может существенно продвинуться вперед без радикальных изменений на макросоциальном уровне, в институциональной, политической, культурной сферах. Речь идет лишь о том, что в конкретной ситуации, сложившейся в России на рубеже тысячелетий, именно индивидуальные действия и воля являются решающим фактором, способным предотвратить полное замораживание модернизационного процесса, подготовить условия для изменения этой ситуации, именно они являются сегодня главным “модернизационным шансом” страны.

Можно предположить, что такого рода этап индивидуальных инноваций прошли все страны, совершившие переход от традиционного общества к современному. Историческая память запечатлевает главным образом то, что можно назвать “событиями”: масштабные экономические и социальные процессы, охватывающие широкие массы людей, меняющие облик общества, возникновение идеологических, политических, культурных течений, деятельность правительств и партий; судьбоносные политические решения. Она гораздо реже доносит до нас, если доносит вообще, менее заметную деятельность индивидуальных акторов, которая подготовила все эти исторические феномены.

Сказанное не означает, что российский путь модернизации просто повторяет некие общеисторические закономерности модернизационного процесса. Как отмечалось выше, во многих странах, прежде всего в Западной Европе и Северной Америке, этот процесс проходил на основе “взаимообмена” между индивидуальными инициативами и институциональными, культурными, социально-структурными, социально-политическими инновациями. В России модернизационный процесс разыгрывался, как известно, по иному сценарию: инициатива модернизации принадлежала высшей власти, которая предлагала (скорее, навязывала) ее мало готовому к радикальным преобразованиям обществу. С определенными модификациями, обусловленными историческим контекстом, этот сценарий повторился и в конце 80-х — 90-х годах ХХ века. Провозглашенная либеральной интеллигенцией и руководством страны цель — войти в современную цивилизацию, покончить с отсталостью и питавшим ее тоталитаризмом — была, несомненно, воспринята обществом, но к ее реализации оно оказалось не готовым. Глубокая драма, переживаемая современной Россией, состоит не просто в экономическом и политическом кризисе: ее питает разрыв между устремленностью к обновлению, напряженным ожиданием позитивных перемен и неспособностью осуществить их. Эта драма “материализуется” в противоречии между демократическими и либеральными принципами Российской Конституции, официальным образом “Свободной России” и реальной общественной практикой, она во многом определяет состояние общественного сознания. Разрыв между стагнирующей реальностью и модернизационными ожиданиями могут начать заполнять только индивиды, способные (в той или иной мере) преодолеть его в своей собственной жизненной практике.

Российская уникальность состоит, однако, не только в этом разрыве. В той или иной мере он характерен для всех стран, осуществляющих постсоциалистическую модернизацию. Один из его аспектов выражается в том “порочном круге”, который описан А. Пшеворским. Известный венгерский экономист Я. Корнаи отметил отсутствие в условиях реального социализма социальных групп, экономически заинтересованных в переходе к рыночной экономике (Б.Г. Капустин называет этот тезис “парадоксом Яноша Корнаи” [28, с. 69]). Польский социолог П. Штомпка, автор одной из лучших современных работ по социологии социальных изменений, в качестве типичной особенности всех посткоммунистических обществ выделяет давящий на их развитие груз “наследия реального социализма”. В этих обществах сосуществуют, по его словам, “отдельные островки современности ...и обширные районы, отмеченные архаикой (в отношениях, жизненных укладах, политических институтах, классовом составе и т.д.)”. “Опыт посткоммунистических обществ, — пишет Штомпка, — однозначно свидетельствует о том, что не все возможно и достижимо и не все зависит от простой политической воли. В связи с этим гораздо больше внимания, чем раньше, обращается на ...неизбежные отступления, попятные ходы и даже провалы на пути модернизации” [68, с. 182, 183].

Эти общие для всех постсоциалистических стран ограничители модернизационной “политической воли” характерны и для России, но давление антимодернизационных факторов здесь (как и в большинстве других бывших советских республик) все же на порядок сильнее, чем в восточно- и центральноевропейских странах бывшего “социалистического лагеря”. Во-первых, в силу отсутствия явных признаков такой политической воли. Во-вторых, из-за отмеченной выше длительности социалистического этапа истории страны и значительно более слабых, чем у ее западных соседей, модернизационных (демократических, рыночных) традиций. В-третьих, в силу геополитических и демографических особенностей России — гигантской территории, политэтнического состава населения, уникальной культурной гетерогенности. В условиях распада тоталитарной централизации эти особенности создают подчас непреодолимые трудности проведения на всей ее территории любого целенаправленного политического курса, не говоря уже о курсе реформаторском, обостряют межнациональные и межрелигиозные конфликты, противоречия между центром и регионами, еще более подрывающие перспективы модернизации.

Наконец, специфически российской особенностью является относительная (по сравнению с большинством других постсоциалистических стран) слабость экзогенных факторов модернизации. Во многом решающая роль этих факторов и в прошлой истории, и особенно в современных условиях является общим местом современной социологии социальных изменений. В России она значительно ослаблена традиционными для национального сознания изоляционизмом (идеология “особого русского пути”) и отчуждением от Запада (сочетающимся с тяготением к западной модели, стремлением “догнать и перегнать”), а также ущемленным из-за распада Союза великодержавным комплексом, болезненной для национальной гордости внезапной утратой статуса сверхдержавы. Роль экзогенных факторов уменьшает и особое, недоверчиво-подозрительное отношение Запада к постсоветской России, в которой, несмотря на произошедшие в ней перемены (и частично из-за неопределенности возможных политических результатов этих перемен), он продолжает видеть ослабленную наследницу вчерашнего ядерного соперника. Российские и западные комплексы взаимно усиливают друг друга.

Все это свидетельствует о том, что в перспективах российской модернизации, если такие перспективы вообще существуют, доминирующую роль будут играть эндогенные факторы, весьма слабо представленные на макросоциальном и политическом уровне. Тем самым подтверждается сказанное выше: в перспективе одно из центральных мест должны занять процессы, происходящие на микроуровне — действия и взаимодействия индивидуальных акторов.

Если этот вывод верен, неизбежно возникает новый вопрос: в чем именно может состоять вклад индивидов в модернизационный процесс, каков механизм их влияния на социальные изменения? В поисках ответа имеет смысл обратиться к тем социологическим теориям, которые разрабатывают проблему индивидуальных акторов такого рода изменений. Важно, что, как отметила Н.Е. Тихонова, подход с “позиций актора” более адекватен российским условиям, чем подход с “позиций системы”. В разработке методологических принципов подобного подхода существенную роль сыграли работы М. Крозье и Э. Фридберга, Т. Бернса и Э. Флэм, Э. Гидденса, П. Штомпки, М. Арчер, Н. Музелиса; к той же парадигме примыкает и рассмотренная выше концепция Р. Будона. Для наших целей нет необходимости рассматривать работы всех этих авторов, выделим лишь те их идеи, которые позволяют конкретизировать механизм взаимоотношений между индивидуальными акторами и социальной действительностью.

Особый теоретический интерес в этом плане представляет теория структурации Э. Гидденса и развернувшаяся вокруг нее дискуссия (работы М. Арчер, Н. Музелиса), а также теория “социального становления” П. Штомпки. Центральная идея Гидденса основана на том представлении, что структурные свойства социальных систем — это совокупность норм, “правил”, которые регулируют жизнь общества как часть поведения индивидов; вне этих индивидов эти нормы и “правила” вообще не существуют. В своих действиях индивиды используют возможности, предоставляемые структурами, и, в то же время, этими действиями непреднамеренно их воспроизводят или трансформируют. В этом смысле и структуры, и акторы дуальны: первые представляют собой и средство, и результат индивидуальных действий, вторые — суть и продукты структур, и ресурсы для их построения. Дуальность структур лишает, с точки зрения Гидденса, смысла противопоставление объективного и субъективного: в структуре сливаются объективные социальные условия и результаты субъективной деятельности людей. Поскольку же структуры как некая особая, внешняя по отношению к индивидам, субстанция не существуют, а реален лишь процесс их воспроизводства и трансформации индивидами, Гидденс предлагает вообще отказаться от этого статического понятия и заменить его понятием “структурация”, обозначающим данный процесс [79].

Важнейший методологический итог предпринятого Гидденсом переосмысления человеческой деятельности состоит в том, что любое действие индивида в обществе, т. е. по отношению к другим людям, следует рассматривать как структурообразующее, независимо от того, меняет ли оно что-либо в существующих отношениях или просто воспроизводит их. (Во избежание понятийной путаницы отметим, что речь в данном случае идет не о социальной структуре в узком смысле — как стратификации, делении общества на слои и группы, а о структуре как строении общества, определенном социальном порядке). В этом можно увидеть развитие парадигмы индивидуального действия Г. Зиммеля, который, например, даже простое подчинение людей власти рассматривал как действие подчинения, воспроизводящее данное властное отношение.

Определенные “крайности” теории Гидденса и, прежде всего, отрицание границ между объективными структурами и субъектом деятельности, вызвали возражения других социологов. Так, М. Арчер утверждала, что подобный подход не позволяет анализировать процесс взаимоотношений между конкретными структурами, уже существующими к началу данного действия актора, и этим действием; с этой целью она предложила ввести принцип “аналитического дуализма” — рассматривать структуры и акторов как отдельные объекты анализа [71, p. 141]. Полемизируя с Гидденсом, Н. Музелис настаивал на необходимости дифференцировать различные ситуации взаимодействия структур и акторов и обусловленных ими типов этого взаимодействия. На его характер влияет отношение акторов к существующим правилам: они могут принимать их за данность и осуществлять рутинную деятельность в соответствии с ними, или дистанцироваться от них и в этом случае либо, сознавая свое бессилие что-либо изменить, пассивно подчиняться им, либо, напротив, пытаться как-то трансформировать структуру. В двух последних случаях слияния структур и акторов не происходит, объективные структурные отношения реально противостоят субъекту. По мнению Музелиса, Гидденс недостаточно учитывает различия между отношениями микро- и макроуровня: на макроуровне, в масштабах “большого общества” действуют не индивидуальные, а коллективные акторы, например, социальные движения, часто дистанцирующиеся от структурных правил и стремящиеся изменить их. На отношения между акторами и структурами, подчеркивает Музелис, влияет также фактор социальной иерархии: его значение особенно велико в обществах “с бюрократизированным и иерархизированным социальным пространством, где люди не имеют возможности выбора в вертикально организованном социальном порядке” [85, p. 25—31, 166—167].

В целом критика концепции Гидденса не поколебала ее основной идеи, направленной против всех видов социального детерминизма, представляющего людей, по его выражению, в виде “структурных и культурных болванов”. Человеческие действия, а не отделенные друг от друга структуры и люди-акторы, образуют социальную реальность в ее статическом и динамическом измерениях — таков основной смысл этой идеи. Ее практическое значение для социологии заключается в том, что именно совокупность этих действий следует рассматривать как центральный объект социологического анализа.

Вместе с тем, критика концепции Гидденса показала, что если в реальной жизни действительно происходит слияние структурных свойств и акторов, то анализ конкретного содержания действий невозможен без раздельного рассмотрения тех и других. Прежде всего потому, что отношения между состоянием социальной реальности в исходном пункте действия и по его завершении — иными словами, результаты действия — конкретны и неоднородны. Они могут сводиться к простому воспроизводству реальности, а могут и к ее большему или меньшему изменению. Эти результаты зависят от того, что конкретно представляет собой “слияние”, как соотносится в нем простое повторение прежних шаблонов действий (которые, собственно, и называются иначе структурными свойствами) и элементов новизны. А отсюда следует, что социолог должен, с одной стороны, знать, в чем состоят эти шаблоны, а с другой, — как и почему актор вносит или не вносит в них изменения своим действием. Понятно, что такое знание особенно необходимо при изучении социальных изменений. Теория Гидденса, вкупе с ее критическим переосмыслением, позволяет выделить три отдельных “поля” анализа таких изменений: инновационное действие как таковое, используемые им структурные свойства действительности и импульсы к инновации, идущие от действующего субъекта.

Нельзя в то же время не видеть, что вывод о необходимости раздельного анализа всех этих “полей” не отвечает на вопрос, каким образом можно объединить все названные его направления в нечто целостное, понять социальное изменение именно как процесс слияния структурных свойств и свойств акторов. На мой взгляд, наиболее полный ответ на этот вопрос дает теория “социального становления” П. Штомпки.

В разработке своей теории польский социолог опирается на концепцию Гидденса, который, по его мнению, “по богатству и глубине детального анализа индивидуальных деятелей идет гораздо дальше любого другого автора в разгадке тайны деятельности”. Он использует также критику этой концепции в теории морфогенеза М. Арчер и марксистскую теорию практики, в особенности идею К. Маркса о том, что обстоятельства создают людей в той же мере, в которой люди создают обстоятельства. Для проблемы, обсуждавшейся в споре Арчер с Гидденсом, он предлагает собственное “третье решение”, суть которого состоит в следующем.

Во-первых, в теории Штомпки “уровни структуры в состоянии операций и агентов (т. е. акторов. — Г.Д.) в их действиях не будут ни аналитически разделяться (как у Арчер. — Г.Д.), ни взаимно сводиться друг к другу (как у Гидденса. — Г.Д.)”. В действительности Штомпка разделяет эти уровни, но не в их процессуальном качестве (операций, действий), а как содержащиеся в структурах и индивидах предпосылки реального инновационного процесса. Уровень структур он определяет как “тотальность”, подчеркивая тем самым их макросоциальный характер, а уровень акторов — как “индивидуальность”, рассматривая его именно как индивидуальные свойства субъектов действия. Собственно же “третье решение”, предлагаемое Штомпкой, состоит в выделении промежуточного третьего уровня, определяемого как реальность. Это понятие в общем используется в русле парадигмы Гидденса: реальный социальный процесс рассматривается как слияние или “встреча” “материала”, поставляемого тотальными структурами и индивидами. Тотальность, реальность и индивидуальность образуют вертикальное членение диаграммы, формализующей концепцию Штомпки (см. табл. 1, с. 54).

Во-вторых, в самом процессе социального изменения Штомпка выделяет различные фазы или модусы, образующие горизонтальное членение диаграммы. Первая из них — потенциальность, ее образуют потенции изменений, заложенные как в свойствах структур и субъектов деятельности, так и на уровне реальности — самой деятельности. Ее Штомпка также определяет как нечто потенциальное (потенциальную реальность) — “актуализированный или проявившийся ...ряд способностей, диспозиций, тенденций”, как “вынашивание” потенциальных возможностей для практики”. Иначе говоря, деятельность в его понимании, отличающемся от общепринятого, — это своего рода совокупность эксплицитных, т. е. так или иначе проявившихся, наблюдаемых потенций — еще не изменений как таковых, но тенденций к изменениям, порожденных “встречей” макроструктурных и индивидуальных потенций. “По отношению к обоим уровням (тотальностей и индивидуальностей) она составляет новое, возникающее качество”.

Следующую фазу процесса образует “актуальность” или действительность. На пути к этой фазе актуализации потенций происходит мобилизация субъектами деятельности их свойств, способствующих изменению, раскрытие соответствующих потенций структур, а на уровне реальности возникает “эвентуация” (событийность). Проще говоря, происходит некое социальное событие, обусловленное “сверху” и “снизу” (раскрытием потенций структур и мобилизацией потенций акторов), но “не сводимое ни к одному из (этих) процессов и представляющее собой новое качество”. Эвентуация, подчеркивает Штомпка “лишь возможна, иногда вероятна, но никогда не необходима”.

На фазе действительности деятельность, воплотившись в событии, трансформируется в практику, мобилизованные свойства ее субъектов — в индивидуальные действия, а раскрывшиеся свойства тотальных структур — в новую фазу функционирования, “достигнутую обществом в широком смысле”, т. е. в определенные макросоциальные процессы (Штомпка называет их “оперированием”). Практика обусловлена “сверху” и “снизу” функционированием структур и действиями индивидов, но не сводима ни к тем, ни к другим и представляет собой новое качество. Хотя Штомпка специально этого не поясняет, очевидно, практика рассматривается в данном случае как социальный феномен, представляющий собой синтез индивидуальных действий (агрегированные индивидуальные действия, по Будону) и макроструктурных изменений.