ИДЕНТИЧНОСТЬ РОССИЙСКОГО СРЕДНЕГО КЛАССА 1 страница

СОЦИАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ В ПОСТСОВЕТСКОМ ОБЩЕСТВЕ

Во вводной главе книги было сформулировано понятие “среднего класса” как аналитической категории, используемой для определенных познавательных, идеологических и политических целей. Это отнюдь не означает, что данная категория представляет собой некую сциентистскую или идеологическую фикцию, артефакт, имеющий какой-то смысл лишь в языке и мышлении специалистов-социологов, политиков и политических публицистов. Французский психолог С. Московиси в теории социальных представлений убедительно показал, что в современную эпоху понятия и знания, выработанные наукой (или претендующей на научность идеологией) часто становятся первоисточником представлений обыденного, “практического” сознания; они ориентируют и регулируют повседневную жизнь людей, не особенно озабоченных теми “профессиональными” проблемами, которые первоначально стимулировали появление таких понятий.

Согласно теории Московиси, носители обыденного сознания не просто усваивают научные и идеологические категории в готовом виде, но трансформируют их в соответствии с собственными потребностями. При этом они производят операцию “конкретизации абстракций”: воплощают их в образы и наполняют определенным символическим смыслом, ориентирующим практическое поведение субъектов сознания. Можно полагать, что реальное значение понятия “средний класс” в российском общественном сознании и, следовательно, в жизненной практике россиян определяется тем, в какой мере оно выступает в качестве социального представления, в рамках которого, по выражению Московиси, происходит слияние субъекта и объекта, творческое “конструирование реальности”, “материализация мысли” [87, p. 364, 357].

С этой точки зрения проблема идентичности среднего класса не может быть сведена к набору статистических данных о доходах, профессиональных и тому подобных характеристиках данного социального образования, подтверждающих его специфику по сравнению как с другими группами российского общества, так и со средним классом в других странах. Такие данные, несомненно, важны, но центральным моментом идентичности среднего класса следует полагать характеризующий индивидов этой группы комплекс представлений о социальной реальности и их месте в ней — представлений, регулирующих их жизненную активность и специфичных именно для данной страты, в той или иной мере отличающих ее от остальных слоев общества. Можно полагать, что мера этой специфичности, “особости” социальных представлений людей, аналитически относимых к среднему классу, т.е. четкость или, напротив, расплывчатость граней, отделяющих их по данному признаку от остального общества, позволит судить об уровне его, среднего класса, реальной идентичности.

Подчеркнем, что идентичность в этом понимании не совпадает с самоидентификацией, хотя и включает ее. Любой человек в той или иной форме осознает свой статус, свое место в обществе, однако совсем не обязательно, что он четко относит себя к определенной социальной категории, тем более к такой, которая восходит к научной теории стратификации, чаще всего известной лишь ограниченному кругу. Правда, большинство российских респондентов так или иначе отвечает на вопросы социологов, предлагающих им отнести себя к определенной вертикальной страте, представляемой как ступенька социальной лестницы (чаще всего по десятибалльной шкале). Сам по себе этот факт достаточно важен: как отмечает Л.А. Хахулина, “если в 1991 г. более 1/3 опрошенных затруднялись отнести себя к какому-либо слою или вообще отрицали наличие в обществе такого деления, то уже к 1996 г. самоидентификация с данными социальными категориями для подавляющего большинства не встречает затруднений”. “Это является свидетельством того, — справедливо замечает исследовательница, — что новая идентификационная система все больше укореняется в массовом сознании, а само понятие “средний класс” становится более привычным” [63, c. 25, 26].

Нельзя в то же время не видеть, что этот сдвиг в способах самоидентификации, привыкание к новым стратификационным категориям еще ничего не говорит о реальной психологической значимости этих категорий в структуре самосознания, в социальной идентичности россиян. Респондент может отнести себя к той или иной страте в ситуации диалога с социологом, но это не значит, что проблема такого самоопределения существовала в его сознании до того, как собеседник поставил ее перед ним и предложил возможные варианты ответа. Иными словами, вербальное суждение о собственной стратификационной принадлежности не обязательно означает, что респондент действительно осмысливает свое социальное положение на основе предложенного метода.

В наших интервью нередко возникали ситуации, когда вопрос о том, к какой из десяти ступеней относит себя респондент, был для него явно новым и ответ он давал экспромтом и не особенно уверенно, будучи побуждаем к этому интервьюером. В других случаях чувствовалось, что респондент ощущает проблему самоидентификации, в том числе со средним классом как весьма существенную для себя, и готов к активной рефлексии по этой проблеме. И, наконец, особняком в этом плане стоят “рефлективные биографии”, опубликованные тюменскими социологами: в данном случае возбуждение такой активной рефлексии об идентичности среднего класса было центральной задачей всего исследования, а культурный и интеллектуальный уровень респондентов (городской “элиты”) позволил вполне реализовать эту цель. Таким образом, в зависимости от культурных и интеллектуально-психологических характеристик субъектов сознания, продуманная “стратификационная” самоидентификация может играть совершенно неодинаковую роль в представлениях, отражающих их социальную идентичность.

В то же время вербальная самоидентификация с одной из “средних” страт, очевидно, очень часто осуществляется по мотивам, имеющим весьма косвенное отношение к такого рода идентичности. Об этих мотивах будет сказано несколько ниже, но независимо от них важно иметь в виду, что по некоторым данным удельный вес таких самоидентификаций значительно превышает любые мыслимые размеры среднего класса. Так, в исследовании Бюро экономического анализа (БЭА) отмечается, что по критерию самоидентифиции к среднему классу относится до 60% населения, в то время как по совокупности признаков, позволяющих выделить реальный, протосредний класс, он охватывает не более 25% [60, c. 40, 41]. Исследователи БЭА приходят к заключению, что “в обществе переходного типа основания самоидентификации не сливаются в некоторый комплексный критерий среднего класса, как это описано социальной теорией применительно к обществам западного типа” [60, с. 19].

Для того состояния общества, которое широко принято обозначать как “переходное”, такую ситуацию можно признать вполне естественной. Социальная структура, присущая этому обществу до начала “перехода”, в значительной мере разрушена, новая еще только складывается. Черты этой новой структуры еще не обладают той определенностью, которая могла бы дать людям надежные когнитивные ориентиры для идентификации с той или иной большой социальной группой. Те, кто принадлежит к поколениям, испытавшим этот сдвиг на собственном опыте, могут, в зависимости от собственной конкретной ситуации, или инерционно воспроизводить старые представления о своем социальном статусе, или пытаться выработать новую социальную самоидентификацию, или колебаться между этими двумя тенденциями. Те, кто вступил в самостоятельную жизнь уже в постсоциалистический период, более свободны от таких колебаний, ориентируются в своем самоопределении на сегодняшние социальные реалии, но и для них эти реалии предстают в виде хаотичного, нестабильного, слабо структурированного мира, в котором отсутствуют устойчивые, ясно осознаваемые факторы, определяющие социальную позицию человека.

“Социальная идентификация личности в нестабильном, кризисном обществе, — отмечает В.А. Ядов, — испытывает неожиданные непривычные воздействия... Происходит сдвиг от прозрачной ясности социальных идентификаций советского типа ... к групповым солидарностям, где решительно все амбивалентно, неустойчиво, лишено какого бы то ни было определенного вектора” [70, c. 171].

Для “переходного” общества характерно резкое усиление индивидуализации личных судеб, ослабление их зависимости от принадлежности людей к большим социально-профессиональным формализованным группам. Тот факт, что человек является специалистом с высшим образованием, квалифицированным рабочим, администратором или рядовым служащим, сам по себе не определяет ни уровень его дохода, ни реальный социальный статус, ни стабильность его материального и социального положения. Как говорит о различии между прежней и нынешней ситуациями одна из наших респонденток, госслужащая из Саратова, раньше “все шло поэтапно: ...институт, аспирантура, работа; если девушка — выйти замуж удачно, получить какое-то определенное положение и чтобы материальная была обеспеченность, иметь там машину, квартиру, понимаете, все шло четко, у всех в принципе одинаково... [Теперь] надо проявлять инициативу, двигаться, двигаться”. И далее: “Кому как повезет... тут ведь дело случая, я считаю, везения” (Интервью осени 1997 года).

Индивидуальная инициатива и индивидуальное везение превращаются в решающие факторы, определяющие социальную позицию постсоветского человека. По словам социолога И.В. Мостовой, “преобразование социальной структуры ...сопровождается разрушением одних и возникновением других оснований группового самопричисления... Взрывное изменение ориентаций общественной культуры и переход от модели социальной безопасности к модели социальной конкуренции не могут закрепиться без смены механизмов выживания” [39, c. 91, 92]. Понятно, что в этих условиях социальная идентичность индивида теряет былые свойства “внешней” объективной данности, выступающей в виде социального происхождения, полученного образования, формальной профессии и т.д. Она становится чем-то приобретаемым или заново подтверждаемым (в результате собственных усилий или счастливого совпадения обстоятельств) и чаще всего ничем не гарантированным, нуждающимся в защите достоянием. Эта идентичность является, с другой стороны, показателем меры, в какой постсоветский человек решает главную свою проблему — проблему адаптации к социально-экономическим условиям “дикого капитализма”, в которых отсутствуют какие-либо институциональные гарантии его материального положения и даже простого выживания. Как справедливо отмечает социолог Л.В. Корель, “современная общественная ситуация в России характеризуется колоссальной инверсией базовых принципов социальной организации общества, вовлекшей буквально все слои населения в адаптивный...и дезадаптивный процессы” [30, с. 6, 7].

Социальная идентичность постсоветского человека — это не столько самоопределение им своего устойчивого места в обществе, сколько отражение опыта и определение возможных перспектив индивидуального адаптационного процесса. Именно поэтому такая идентичность — гораздо более сложное образование, чем самоотнесение к какой-либо страте или группе: она включает совокупность представлений и социальных установок (аттитюдов), отражающих оценку индивидом своих возможностей активного или пассивного приспособления к наличным социальным условиям, его восходящей или нисходящей мобильности, либо стабилизации своей ситуации в рамках этих условий. В общем, эта идентичность фиксирует не столько место человека в социальном пространстве, сколько возможности его перемещения в этом пространстве, оценить которые можно, лишь сопоставляя их с возможностями других индивидов.

Подобные свойства постсоветской идентичности предполагают необходимость ее анализа на основе методологии, адекватной как неустойчивому, “процессуальному” состоянию социально-структурной реальности, так и взаимосвязанным с этим состоянием психологическим механизмам адаптационного самоопределения (самоопределения через адаптацию). Такой адекватностью обладают, на наш взгляд, социологические и психологические теории, исследующие зависимость аттитюдов и поведения индивидов не просто от свойств объективной макро- или микроситуации, но от специфических когнитивных процессов субъективной оценки этой ситуации в ее отношении к жизненной практике индивида. Эти процессы могут быть сознательными и подсознательными, носить как индивидуально-психологический, так и социально-психологический характер, они вообще — органический компонент психической жизни человека, однако в ситуации максимальной неопределенности, отличающей общества “переходного типа”, их роль значительно больше, чем в относительно стабильных социальных условиях. Ибо в таких относительно стабильных условиях информация о ситуации обладает доступностью и однозначностью, в той или иной мере освобождающей людей от необходимости ее самостоятельной оценки и “анализа”, и соответствующий когнитивный процесс выступает как бы в свернутом виде — часто в виде усвоения готовых, повседневно подтверждаемых опытом представлений. В ситуации же неопределенной и нестабильной потребность в таком “анализе”, а, следовательно, его значение в выработке аттитюдов и поведения индивидов резко возрастают.

Теории, исследующие подобные когнитивно-оценочные процессы, объединяет ориентация, которую можно назвать когнитивистской парадигмой человеческого поведения. Они возникли и развивались в психологии, преимущественно в связи с исследованием механизмов мотивации. В трудах К. Левина и Д. МакКлелланда была доказана зависимость силы и интенсивности человеческих потребностей от оценки субъектом степени доступности объектов (величины “барьеров” или “дистанций”, отделяющих предмет потребности от субъекта) [83, 84; ср.: 72].

В отечественной литературе в 1970-х годах предпринимались попытки интегрировать эти когнитивные механизмы в общую теорию человеческих потребностей, и было предложено понятие “оценки возможностей”, интерпретируемое как фактор массового политического сознания и поведения [15, 16, 64]. Та же, в сущности, когнитивистская парадигма лежит в основе известной теории относительной депривации английского социолога У. Рансимена. Он исследовал зависимость уровня социального недовольства и социальных ожиданий массовых слоев от той референтной ситуации (своей собственной в прошлом или другой, находящейся в их когнитивном горизонте группы), с которой они сопоставляют свое положение [88]. Однако наиболее полно в плане социологической теории эта парадигма развита в концепции “хабитуса” французского социолога П. Бурдье.

По определению Бурдье, хабитус — это “система схем восприятия и оценивания, ...когнитивные и развивающиеся структуры, которые агенты получают в ходе их продолжительного опыта в какой-то позиции в социальном мире. Хабитус есть одновременно система схем производства практик и система схем восприятия и оценивания практик. В обоих случаях эти операции выражают социальную позицию, в которой он был сформирован. Вследствие этого хабитус производит практики и представления, поддающиеся классификации и объективно дифференцированные, но они воспринимаются непосредственно как таковые только теми агентами, которые владеют кодом, схемами классификации, необходимыми для понимания их социального смысла” [10, с. 193, 194].

В другой работе тот же автор, раскрывая аналитическое значение предлагаемого им концепта, утверждает, что “хабитус позволяет установить понятное и необходимое отношение между практиками и ситуацией, смысл которой он производит в зависимости от категорий восприятия и оценивания, которые сами производятся объективно наблюдаемыми условиями” [75, p. 112]. Эти категории (или схемы) восприятия и оценивания позволяют субъекту (агенту) определить возможности действия (практик), которые предоставляет ему его социальная ситуация (позиция) во всех сферах его жизни, и психологически усвоить соответствующие практики как естественные, необходимые и “устраивающие” субъекта, эмоционально комфортные. Бурдье характеризует этот механизм как находящийся, по его словам, в основе его представления о действии, как “подгонку диспозиций к позиции, ожиданий к шансам — ...виноград-то зелен”; хабитус — это “необходимость, ставшая добродетелью”, он “производит стратегии, которые оказываются объективно подогнанными к ситуации”. Причем, как подчеркивает Бурдье, это производство стратегий отнюдь не является продуктом рационального расчета, для которого “почти никогда не бывает условий” вследствие ограниченности времени и неполноты информации: в его основании лежит не разум, но “интуиция практического чувства” [10, с. 23, 24].

Идеи Бурдье о зависимости диспозиций (или аттитюдов) и практики людей от оценки ими их социального положения (позиций), о сущности этого когнитивного процесса как психологической и практической адаптации к наличной ситуации представляют первостепенный интерес для анализа механизмов и природы социальной идентичности постсоветского человека. Сам Бурдье использовал эти идеи преимущественно для анализа реалий относительно устойчивого в социально-структурном плане западного (французского) общества. В центре его внимания — проблемы формирования и воспроизводства стандартов повседневной практики, социальной обусловленности стиля жизни, вкусов, суждений, эстетических потребностей, материального и культурного потребления, в различии которых выражаются объективные социальные различия и их субъективное восприятие (“дистинкция” — различение — заглавие одного из основных трудов Бурдье). Применительно к условиям слабо структурированного, еще только формирующегося “переходного” общества, его метод может быть использован для несколько иной цели. А именно для анализа трансформаций в социальной идентичности людей как реакции на радикально меняющуюся и неопределенную действительность, в которой им приходится не столько фиксировать и символизировать в собственных представлениях и практике свои объективно данные социальные позиции, сколько формировать их, осуществляя выбор между различными стратегиями адаптации.

Можно полагать, что механизмы хабитуса, описанные Бурдье, обслуживают эти процессы не в меньшей мере, чем изученные им практики в сфере стиля жизни и культуры. И вместе с тем, “коды, схемы классификаций”, классификационные категории, которые применяются людьми, по его наблюдению, для осмысления собственной социальной позиции, доступны, как и в описанной им ситуации, только части индивидов. Но, независимо от доли людей, способных в той или иной мере применять эти коды, для нас важна их взаимосвязь с хабитусом. С этой точки зрения индивидуальные, выполняющие роль таких кодов социально-стратификационные идентификации, выявляемые в интервью и опросах, могут служить показателем более значимых, чем просто выбор “своей” иерархической позиции, диспозиций и поведенческих ориентаций индивида. Эти идентификации, представляют собой символизацию социального расслоения, сопряженную, по удачному определению И.В. Мостовой, “с разметкой социального пространства в соответствии с новыми (в нашем случае рыночными) “правилами игры”, т.е. теми нормами, ценностями, поведенческими образцами, которые становятся приемлемыми для критической массы населения, включенного в социальные связи” [39, с. 101]. Поэтому имеет смысл попытаться понять смысл этих самоидентификаций именно в возможном соотношении с такого рода индивидуальными стратегиями.

В дальнейшем изложении мы рассмотрим это соотношение на конкретном материале наших интервью.

ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ САМОИДЕНТИФИКАЦИЙ

Приведем вначале ответы респондентов на вопрос, к какой ступеньке социальной лестницы (из десяти возможных) или социальной категории они себя относят.

Женщина-врач, 28 лет, Москва. Респондентка четко различает свой “объективный”, измеряемый уровнем дохода, и “субъективный” статус: “Если минимальный прожиточный уровень по Москве, скажем, 800 тыс. (интервью относится к осени 1997 года. — Г.Д.), а ставка у врача 460 тыс., это где-то первая ступень этой лестницы. А по самоощущению — может, на четвертой, пятой, ближе к середине”.

Врач, заведующий отделением больницы, 48 лет, Саратов. Крайне не удовлетворен своей “ниже, чем нищенской” зарплатой, но помещает себя в самую “середину” иерархической лестницы — по его словам, в соответствии с должностью.

Квалифицированный рабочий (наладчик) ВПК, 51 год, Саратов. Свое положение на социальной лестнице считает близким к среднему (четвертое место по десятибальной шкале). Ниже него — бомжи, безработные, “те, кто ходят в оранжевых жилетах, убирают улицы — это частично занятые”. Выше — коммерсанты, в том числе мелкие: они более независимы, “а я человек, зависимый ... от начальства”. На свой жизненный уровень не жалуется: ему живется “более или менее нормально”.

Пенсионерка, в прошлом работница Атоммаша, 56 лет, Саратов. Относит себя к средней (пятой) ступеньке социальной лестницы. Эта самоидентификация явно не связана с очень тяжелым материальным положением респондентки. “Лишь бы не сойти с ума, — говорит она о себе, — потому что иногда ложишься спать и начинаешь думать: деньги, деньги, где их взять?”

Продавщица коммерческого магазина, 25 лет, Москва. Относит себя к третьей-четвертой ступенькам социальной лестницы (“до пятой не дотягиваю”). Критерии этой самоидентификации — с одной стороны, зарплата, на которую “можно как-то жить”, с другой, — неопределенность жизненных перспектив, отсутствие “уверенности в завтрашнем дне”.

Рабочий-маляр с высшим техническим образованием, 29 лет, Москва. Один из немногих наших респондентов, относящий себя к низшей стратификационной ступени. Критерий этой самоидентификации — не материальный, но социально-статусный: он вербализуется респондентом как отсутствие независимости; в действительности, очевидно, имеет значение и несоответствие между полученным образованием и профессиональной ситуацией.

Высококвалифицированный рабочий-типографщик, 39 лет, Москва. Относит себя к третьей ступени. Основания: невысокая зарплата (около миллиона рублей в 1997 году), ограниченность жизненных горизонтов простым выживанием (“я вынужден всю энергию, все здоровье тратить на хлеб насущный”), невозможность самореализации.

Мелкий предприниматель, по образованию юрист, 40 лет, Саратов. Самоидентификация — четвертая ступень. Респондент ассоциирует эту среднюю социальную позицию, с одной стороны, с хорошим материальным положением, независимостью, возможностями самореализации (“я набираю себе хлопот, забот, чтобы было интересное дело”). С другой, — с неурегулированностью правовой ситуации малого бизнеса, зависимостью от произвола чиновников, а также с неполноценностью моральной легитимности частного предпринимательства в постсоветском социуме. Респондент интерпретирует эту неполноценность, жалуясь на внутреннюю раздвоенность между необходимостью жить ради денег вкупе с моральными компромиссами, к которым вынуждает такая жизнь, и собственными духовными запросами, значимостью для него проблемы “смысла жизни”.

Мелкий предприниматель, имеет высшее техническое образование, 38 лет, Москва. Считает себя “несколько выше средней” ступени социальной лестницы. Самоанализ собственной социальной ситуации близок тому, который — правда, в более развернутой, артикулированной форме — дает гуманитарно образованный саратовский бизнесмен. Она также ассоциируется одновременно со свободой, достатком и с зависимостью от “государственного рэкета”, негативными моральными аспектами предпринимательства (для предпринимателя-москвича это — необходимость “водить компанию” с чуждыми и неприятными ему людьми). А также с неустойчивостью и узостью возможностей малого бизнеса в условиях раздела рынка между более крупными, в том числе криминальными коммерческими структурами.

Автослесарь с высшим техническим образованием, 29 лет, Москва. Относит себя к относительно низкой — третьей — ступени социальной лестницы. Эта идентификация основана не на материальных (профессия респондента обеспечивает ему, по его собственной оценке, хороший доход), но на формально-статусных критериях и выражает определенную личностную жизненную позицию: неприятие гонки за карьерой, обогащением, установку типа “жить в свое удовольствие”. “Я не вижу смысла, — говорит он, — рваться куда-то выше, зарабатывать деньги, власть, ... несмотря на образование, я никуда не рвусь, меня устраивает”. Самым важным из прав человека считает для себя свободу — “остальное все так”.

Женщина-бухгалтер в банке, высшее экономическое образование, 38 лет, Москва. Относит себя к седьмой позиции десятибальной социальной шкалы. Относительно высокий уровень самоидентификации, очевидно, основан на критерии дохода и благоприятной ситуации на рынке труда (интервью проводилось до августовского кризиса 1998 года).

Женщина-менеджер крупной фирмы по торговле морожеными продуктами, окончила Библиотечный институт, 28 лет, Москва. Относит себя к шестой-седьмой ступеньке статусной лестницы, исходя прежде всего из уровня зарплаты, но также и из психологического ощущения надежности собственного социального положения (“общего состояния”).

Преподавательница английского языка в “привилегированном” вузе, 46 лет, Москва. Самоидентификация: четвертая-пятая позиция (“немного ниже середины”), которую она отождествляет с “низшим средним классом”. Основания: относительно высокая зарплата (“достаточно высокая” по сравнению с преподавателями, работающими в обычных институтах) плюс профессиональный статус: возможность самореализации в труде.

Женщина-библиограф публичной библиотеки, 48 лет, Москва. Самоидентификация: одна из низших ступеней социальной лестницы (“к среднему классу я сегодня, к сожалению, не отношусь”). Основание — низкий уровень зарплаты, так как работой своей респондентка удовлетворена, относится к ней творчески. “Мы все (работники библиотеки), — говорит она, — получаем, конечно, очень мало и сетуем на жизнь за то, что мы за наши знания, за то, что мы отдаем людям, получаем гроши”.

Научный сотрудник технического института, кандидат наук, 60 лет, Москва. Один из немногих респондентов, отвергающих сам принцип самоидентификации по месту в социальной иерархии. Считает значимым критерием социальной дифференциации только уровень духовного развития и сознательной общественной активности людей (сам он — активный общественник, демократ, был лидером “Демократической России” в одном из районов Москвы). “Элитным” слоем считает интеллигенцию, которую выделяет не по профессиональным и образовательным признакам, но по обозначенным выше критериям сознания и роли в общественной жизни.

Старший научный сотрудник Института ядерной физики, кандидат наук, 48 лет, Санкт-Петербург. Четко различает “объективный”, материальный статус и профессиональный, которому, по его словам, соответствует его самоощущение. По первой градации относит себя к низшему среднему классу или к четвертой-пятой ступенькам, по второй — к “немного выше среднего научному классу”.

Женщина-администратор продовольственного магазина, высшее образование, 34 года, Санкт-Петербург. Самоидентификация — шестое место на десятибальной шкале, основание — уровень дохода на члена семьи (состоящей всего из двух человек — ее самой и дочери-школьницы). Свое социально-профессиональное положение оценивает как “что-то посерединке”.

Женщина-стоматолог, помощник врача в поликлинике, образование высшее, 24 года, Санкт-Петербург. Самоидентификация: шестая-седьмая ступенька, основание — уровень дохода на члена семьи (живет в состоятельной родительской семье). Считает, что до кризиса августа 1998 года семья относилась к “классическомусреднему классу”, но “и сейчас (осенью 1999 года. — Г.Д.) нельзя сказать, что мы бедные или в чем-то себе сильно отказываем ...по большому счету нам хватает”.

Научный работник-эколог, высшее образование, 29 лет, Санкт-Петербург. Самоидентификация: “наверно, до среднего класса по доходам (около 1 000 руб. на члена семьи. — Г.Д.) я не дотягиваю, так и сформулирую: чуть ниже среднего класса. По шкале около четверки”.

Пенсионер, в прошлом инженер-металлург, рабочий, работает в школе посудомойкой, 52 года, Санкт-Петербург. Самоидентификация: “ниже среднего, третье-четвертое место”, “профессионал”, “технический работник”.

Учительница рисования в дорогой частной школе, закончила Педагогический институт, художница, 27 лет, Москва. Самоидентификация по десятибальной шкале — четвертая ступень. Основана не на уровне дохода (относительно высокого — 2 200 руб. на члена семьи), но на уровне “уважения общества” к ее социально-профессиональной группе (“кругу”).

Слесарь-ремонтник (основная работа) и художник, среднетехническое образование: строительный техникум и курсы дизайна, ранее работал дизайнером по товарам народного потребления, 47 лет, Нижний Новгород. Самоидентификация: третья-четвертая ступенька, социально-профессиональная самоидентификация: “простой рабочий человек”.

Женщина-микробиолог, заведующая лабораторией института, доктор наук, 60 лет, Москва. Самоидентификация — восьмое место. Основана отчасти на относительно высоком доходе (в момент опроса 300 долларов ежемесячно), но главным образом — на самооценке своего положения в научном сообществе (специалист с мировым именем по дифтериту).

Инженер-системотехник, специалист по информационному обеспечению в Центральном банке, руководитель группы, 52 года, Москва. Самоидентификация: “где-то в середине” — между пятой и шестой ступенями. Основание: уровень дохода, а также “мировоззрение, психический склад” (“в элите не хотел бы быть, это точно. В нищих — тоже”). Социально-профессиональная идентификация: “техническая интеллигенция”.

Менеджер по часовой технике, высшее техническое образование, 27 лет, Нижний Новгород. Самоидентификация: четвертый слой. Основание: доход (300—400 долларов в месяц, которых “катастрофически не хватает”) и стиль жизни (или стратегия) — к этому слою, по определению респондента, относятся “люди, которые в принципе задумываются на будущий день, но большую часть жизни живут одним днем. Как бы планы на будущее есть, но реально только на ближайший год”. Социально-профессиональная идентификация: “инженерно-технический работник”.