МЕЖДУ “СТАРЫМ” И “НОВЫМ” СРЕДНИМ КЛАССОМ 2 страница

По данным РНИСиНП, доля людей, связанных с государственной собственностью, составляет 29,7% среднего класса, с частной — 41,4%, с акционерной — 23%, с совместными предприятиями — 5,9%. Из лиц, связанных с госсобственностью, в верхний и средний слои среднего класса входят 24,7%, с акционерной — 30,2%, в числе лиц, связанных с частной собственностью и с совместными предприятиями, эта доля достигает 60% [53, с. 111]. По данным ВЦИОМ, 43% высшей и 42% средней части среднего слоя составляют работники государственного, соответственно 21% и 12% — полугосударственного, 35% и 45% — частного сектора экономики [36, c. 27]. Несмотря на различие видов собственности, используемых в двух исследованиях, и различие полученных данных, очевидно, что умножение и дифференциация этих видов в постсоветский период является одним из важных факторов социально-структурной дифференциации. Работник частного или полугосударственного предприятия имеет, при прочих равных, больше шансов попасть в средний класс, чем работники традиционного государственного или бюджетного сектора.

Разумеется, этот фактор не действует как некий неумолимый закон. Некоторая часть работников госсектора и “бюджетников” может быть отнесена и относит себя по вполне современным критериям к среднему классу. Обосновано выделенные Тихоновой в постсоветском обществе две социальные структуры — традиционная, сохраняющаяся в рамках госсектора, и зачаточная “классовая” — вряд ли можно, как она пишет, считать параллельными [56, с. 38, 39]: в действительности обе структуры взаимно пересекаются и переплетаются, возникает множество промежуточных, двойственных ситуаций (особенно в “теневых” сферах экономики и социальных отношений). Ниже мы познакомимся с людьми, принадлежащими одновременно к двум структурам — феномен достаточно типичный. Но тот факт, что они так или иначе включены в частнособственнические и рыночные отношения, во многом определяет вероятность для них остаться в среднем классе или пополнить его ряды.

О людях, вошедших в состав постсоветского среднего (или протосреднего, квазисреднего и т.д.) класса в качестве его “старой” части, т.е. без радикального изменения своей профессии и содержания трудовой деятельности, и пойдет речь в дальнейшем изложении.

ВРАЧИ И ПРЕПОДАВАТЕЛИ

В числе наших респондентов оказалось несколько представителей этих наиболее массовых “интеллигентских” профессий. Согласно широко распространенным и, несомненно, достаточно реалистическим представлениям, эти профессиональные группы принадлежат к числу тех, которые в наибольшей мере испытали негативные последствия кризиса старой, государственно-патерналистской системы социального обслуживания и рыночных реформ. В течение значительной части 1990-х годов невыплаты зарплаты учителям и врачам были одной из самых острых политических проблем. Уже в советские времена они принадлежали к одной из наиболее низкооплачиваемых категорий работников умственного труда, находившихся либо за гранью, либо в самых нижних стратах тогдашнего “протосреднего класса”. Деградация экономического и социального положения групп, выполняющих ответственнейшие функции охраны здоровья населения и образования, стала одним из самых неприглядных и драматических аспектов постсоветской действительности.

Несмотря на очевидность этих феноменов, мы столкнулись на индивидуальном уровне — даже в рамках нашей крайне ограниченной выборки — со значительным многообразием конкретных объективных (материальных, профессиональных) и психологических ситуаций, с совершенно разными уровнями и видами практической и психологической адаптации к новым условиям. Важно, разумеется, учитывать, что наши респонденты — жители наиболее крупных городов Европейской России, и если бы среди них оказались врачи и учителя из других регионов и российской глубинки, картина была бы, возможно, более односторонней и мрачной. Однако и на нашем географически ограниченном материале можно в какой-то степени увидеть, насколько разнообразны реакции людей на сходные ситуации и сдвиги в их положении.

Преподаватели представлены среди наших респондентов двумя женщинами-москвичками, молодой (27 лет) и среднего возраста (46 лет). Частично в силу неизбежной при столь малочисленной выборке случайности получилось так, что обе они по своей материальной ситуации представляют скорее относительно благополучное меньшинство, чем бедствующее большинство своей профессиональной группы. Старшая — преподаватель английского языка в весьма привилегированном в советские времена и оставшемся таким же в годы реформ ведомственном учебном заведении. Ее труд оплачивается, по ее словам, “достаточно высоко”. Младшая преподает рисование в дорогой частной школе, что предполагает, очевидно, более высокую, чем в обычной государственной школе, зарплату. Она живет в семье, где среднемесячный доход на человека составлял в 1999 году 2200 руб. (что соответствует “среднеклассовым” стандартам: в 1999 году 63% относивших себя к среднему слою среднего класса имели среднемесячный душевой доход 1000—3000 руб. [53, с. 106]). Успела побывать в США и Италии, мечтает о Париже. Обе преподавательницы относят себя к четвертой-пятой ступеням социальной лестницы (старшая — к низшему среднему классу).

Обе женщины очень близки по типу трудовой мотивации и связанных с ней аспираций. Ее можно было бы назвать “интеллигентской”: самореализация в труде и его социальное значение важны для них не меньше, если не больше, чем его оплата; карьерные амбиции отсутствуют. Преподавательница английского языка говорит о том удовлетворении, которое получает, когда видит, что ее знания “находят применение. Я вижу реальную отдачу”. Карьерные устремления она вообще считает чуждыми своей профессии: она выполняла одно время административную работу, но оставила ее, так как это мешало ей “реализоваться как преподавателю”. Возможность самореализации в труде является для нее не менее значимым критерием самоотнесения к среднему классу, чем уровень дохода. Она говорит, что, если бы работала в ларьке и имела бы гораздо больший доход, “чувствовала бы себя очень ущемленной”.

Молодую преподавательницу рисования ее основная работа в школе по критериям самореализации тоже удовлетворяет больше, чем по материальным. Она хотела бы получать большую зарплату, а в “плане педагогики, — говорит она, — меня все совершенно устраивает. Потому что я работаю с детьми, они дают результат, и этот результат мне нравится... Т.е. я как бы не могу сказать, что вот есть что-то, что меня очень сильно точит, чем я не удовлетворена, чтобы это было не так, а как-то иначе”. Однако работа в школе для нее не единственная и не самодостаточная сфера самореализации: скорее, это все же источник приличного заработка, достигаемого ценой достаточно удовлетворяющей ее работы по избранной профессии. Кроме того, наша учительница еще и художник: свои картины ей удается время от времени выставлять и даже продавать. И, наконец, у нее есть еще одна сфера деятельности “для души”: два раза в неделю она бесплатно занимается рисованием с больными детьми в больнице. В этой работе, объясняет она интервьюеру, “для меня самое главное ... общение с этими детьми ...т.е. эмоциональная сторона... А во-вторых, чтобы они имели возможность отвлечься”. И отказаться от этой работы она, по ее признанию, не смогла бы; напротив, чтобы иметь возможность ходить в больницу, она отказалась от предложения дополнительной оплачиваемой работы. “Я, — говорит молодая женщина, — люблю просто этих детей. Понимаете? Для меня любовь играет очень большую роль в жизни. Ну, я бы чувствовала себя после этого нехорошим человеком, а для меня эта самооценка очень важна”.

В своей творческой художественной деятельности наша преподавательница, очевидно, хотела бы достичь большего. “Единственную перспективу, которую я для себя вижу, которая была бы лучше, чем сейчас, — это мой собственный как художника ... рост. Выставочная там какая-то деятельность. Там, может быть, чтобы работы покупали”. Но потолок ее творческих амбиций не очень высок. “Нельзя сказать, что я человек талантливый сильно, ... какой-то там большой мастер, но бывают симпатичные работы, которые нравятся людям, а для меня это, в общем, главное... Я не честолюбива”. В общем, ее занятия живописью стимулирует гораздо больше внутренняя творческая потребность, чем стремление к успеху (“если я не буду писать, ну, я очень многого себя лишу, потому что все-таки чуть-чуть себя ощущаю художником”).

Несмотря на сходство профессий, трудовых мотиваций и материальных ситуаций (обе преподавательницы удовлетворены своей работой, более или менее “устроены” в современной жизни, принадлежат к числу практически адаптированных к ней), они глубоко различаются по уровню психологической адаптации, по восприятию своих отношений с социальной действительностью. И дело здесь не только в сугубо личностных различиях, в том, что младшая женщина принадлежит, возможно, в отличие от старшей, к тем, кого принято называть “богатыми, творческими натурами”. Дело еще в различном жизненном и культурном опыте, разных механизмах адаптации и взаимосвязанных с ними особенностях менталитета. Старшая преподавательница крайне негативно воспринимает все изменения, происшедшие в обществе и в положении ее профессиональной группы в 1990-е годы. настроена мрачно, тревожно. Она много говорит о нищенских зарплатах учителей и преподавателей вузов, в том числе членов своей семьи — матери, дочери — и близких подруг, приводит известные ей примеры человеческих трагедий. Мрачное восприятие современной действительности тесно связано у нее с ностальгией по действительности советской. Возможно, выражая эволюцию собственных взглядов, она ведет полемику с распространенными в интеллигентской среде (и защищаемыми ее собственным сыном) представлениями о благополучии и свободе западных обществ (“О каких защищенных правах там может идти речь?” — говорит она, вспоминая о подавлении в Англии забастовки горняков) и восхваляет социальную защищенность жителей... Арабских Эмиратов. Да и советские люди, думает она, “как оказалось, в принципе ... были достаточно сильно защищены... Нам надо очень крепко задуматься над тем, что мы потеряли”. Свое собственное благополучное положение в постсоветское время она рассматривает как счастливое исключение.

Совершенно иначе оценивает соотношение настоящего с прошлым преподаватель-художница: “Мне кажется, жить стало лучше по сравнению с застойными временами”. Эта позиция в интервью не аргументируется и резко противоречит другим ее суждениям. Экономическую и политическую ситуацию в стране она оценивает как “кошмар”, говорит, как и преподавательница-лингвист, о нищенской зарплате и униженном положении людей интеллектуального труда. Можно полагать, что если, тем не менее, настоящее для нее лучше прошлого, в этом проявляется глубоко личностная мировоззренческая позиция: “Я, — говорит она, — такой человек, что я никогда в жизни не буду делать того, что мне не нравится”. Понятно, что столь категорическая установка на личную автономию предполагает доминирующее место свободы в иерархии ее ценностей. И именно существующее ныне поле индивидуальной свободы является для нее тем критерием, по которому она отдает предпочтение настоящему перед советским прошлым.

Несомненно, здесь сказываются условия социализации и социальная среда респондентки: ее родительская семья (отец — профессор математики, мать — пианистка, профессор консерватории), круг друзей и знакомых явно входят в ареал “интеллигентской” либерально-демократической субкультуры. В отличие от нее, старшую преподавательницу ведомственная принадлежность (и, по-видимому, профессиональный статус мужа) связывает, скорее, с советским околономенклатурным кругом. Занятия искусством побуждают преподавательницу рисования ценить свободу творчества и тем самым тоже укрепляют ее приверженность к “либеральным” ценностям. Соответственно, ее политические симпатии на стороне тех, кто в ее глазах олицетворяет новую свободную жизнь, — Гайдара, Немцова, в меньшей степени Лужкова (которому она ставит в вину лишь то, что он связался со старым номенклатурщиком и “кагэбэшником” Примаковым).

Различия в ментальности двух преподавательниц не сводятся к противоположности политических взглядов и оценок социетальных перемен. За этими вербально выражаемыми позициями стоят разные типы практического отношения к той объективной социальной реальности, в которую включены респондентки, и, соответственно, разные типы поведенческих и адаптационных стратегий (или, выражаясь языком социальной психологии, различные конативные — поведенческие — аттитюды). Старшая преподавательница ориентирована психологически на консервацию и воспроизводство привычных компонентов собственной социально-профессиональной ситуации (хорошо оплачиваемая работа по любимой профессии), а решающие факторы такого воспроизводства она размещает вне собственной жизненной практики — в институционально-политической сфере. Свое собственное относительное благополучие она воспринимает как случайное именно потому, что в этой сфере никаких гарантий автоматического воспроизводства такого положения для людей своего профессионального круга, какие существовали в советском прошлом, она не видит. Остро переживать эту ситуацию ее побуждают семейные проблемы — она мать троих детей, и страх за их будущее — главный источник ее тревог и забот. Но существенно и характерно для ее ментальности то, что будущее детей она ставит в зависимость не от их способностей и собственных усилий, а от тех же социетальных институциональных факторов.

Совершенно иной, оптимистический по своему основному тонусу, настрой учительницы рисования объясняется не только ее молодостью и иным семейным статусом (она в момент интервью незамужняя, не имеет детей, живет с любящими и заботливыми родителями). Дело еще в том, что свою судьбу она ставит в зависимость главным образом от собственной инициативы и жизненной практики. Свой жизненный принцип она формулирует так: “старайся делать то, что ты можешь... ну что-то хотя бы”. А то что она действительно делает, не сводится ни к адаптации (хотя ее работа в частной школе — достаточно типичный способ адаптации людей ее профессии), ни к воспроизводству укоренившихся стандартов социального поведения. Она сама творит “модели” жизнедеятельности — модели, соответствующие ее этическим и творческим потребностям. В том числе “модель” принципиально новую (бесплатная работа в детской больнице).

Именно эта установка на собственную, в сущности, инновационную и конструктивную жизненную активность, на индивидуальную инициативу образует наиболее глубокое отличие психологии младшей преподавательницы от старшей, преподавательницы английского, для которой судьбы людей — нечто зависимое от “правил жизни”, установленных властью. Это различие пронизывает все уровни их отношения к окружающей действительности. Так, обеим женщинам присуща эмпатия — сочувствие к людям несчастным, живущим хуже, чем они, но если старшая переживает это сочувствие чисто вербально, то младшая воплощает его в доступное ей дело — помощь больным детям. Обе крайне негативно оценивают социально-экономическое и политическое положение в стране, но если старшая видит выход в возврате к институтам и порядкам прошлого, то младшая отводит институтам, государству вспомогательную роль, а решающую — активности самих людей. “Весь народ наш, — говорит она, — ...должен осознать: ...виноваты в этом мы, а не американцы, не Ельцин... а вот мы: я, вы. Там Вася, Коля, Петя. И давайте мы уже начнем что-нибудь [делать]. Вот на том месте, где мы сидим, стоим или лежим”. “А государство что должно делать?” — спрашивает интервьюер. “Государство нам должно в этом помогать, должно обеспечить условия для того, чтобы каждый человек мог бы делать” (курсив мой. — Г.Д.).

Перед нами два различных типа “интеллигентской” психологии, питаемые разными культурными источниками и жизненным опытом (советским в одном случае, перестроечным и постсоветским — в другом: учительница рисования поступила в вуз в 1985 году) и отражающие весьма рельефно всю глубину современных межгенерационных различий в этом слое среднего класса. Но эти различия не только межгенерационные и культурные, но и, так сказать, межструктурные: используя методологию отечественных социологов (Т.И. Заславской, В.В. Радаева, Н.Е. Тихоновой) можно сказать, что старшая респондентка принадлежит социально и психологически к старой, этакратической, а младшая к новой, основанной на рыночной экономике социальной структуре. Не в том смысле, что она ориентирована на “рыночные”, денежные цели и ценности, а в том, что строит свою жизнь и свою адаптационную стратегию на основе свободного индивидуального поиска и выбора, независимо от какой-либо иерархической властной структуры. При этом практическая адаптация обеих женщин основана на “вхождении в рынок”, но старшая “вошла” в него в рамках своей корпорации, поскольку ее институт занялся коммерческой деятельностью, которая и образует источник ее высокой зарплаты. Младшая же действовала и действует как индивидуальный агент рынка труда. Конечно, столь последовательная корреляция экономических, социально-структурных, возрастных, культурных и психологических характеристик наших респонденток в большой мере случайна, но она может служить своего рода символическим выражением тех процессов дифференциации, которые испытывает современная российская массовая интеллигенция.

Межгенерационные различия прослеживаются, насколько позволяют судить наши интервью, и в другой ее группе — среди врачей. И так же, как у преподавателей, наряду с этими различиями у всех наших собеседников-медиков проявляется и определенная психологическая общность, основанная на сильной профессионально-трудовой мотивации, сознании высокого социального достоинства и значимости профессии врача. Выше уже упоминалась молодая (28 лет) врач-москвичка, которая “по самоощущению” относит себя к одной из средних ступеней социальной лестницы, хотя по объективному критерию уровня зарплаты ставит себя на низшую ступень.

О возмутительно низком уровне вознаграждения их труда говорят и другие врачи из нашей выборки. Но как и у молодой москвички, их социальное самоощущение, уровень удовлетворенности жизнью не определяется целиком этим фактором. Так, 47-летнего саратовского врача-хирурга, заведующего отделением больницы возмущает, получаемая им “ниже, чем нищенская” зарплата — “это отношение государства к моему труду, это отношение его ко мне как к человеку, врачу”. Однако на вопрос, “как Вам живется в современной России”, отвечает “fifty-fifty”, говорит, что удовлетворен своей жизнью “на четверку”. Относительную удовлетворенность объясняет так: “...я считаю, что чего-то добился в жизни своей работой”.

Межгенерационные различия обнаруживаются и в отношении врачей к способам адаптации, которые они вынуждены использовать в условиях коммерциализации здравоохранения, а также к тому влиянию, которое эти способы неизбежно оказывают на их труд и образ жизни. Саратовский хирург считает, что зарплата у него должна быть такая, “что я не буду думать, где бы мне деньги урвать, где бы крутиться, а работал бы”. Для него нормальная работа, самоотдача в труде и то, что он называет “крутиться”, денежные интересы и заботы — вещи несовместимые. Работа как выполнение социальной функции (“служение”), как самореализация и работа для денег размещаются в сознании на различных параллельных плоскостях. Такая позиция типична для традиционной массовой интеллигенции, готовой отдавать свой труд и знания обществу и рассчитывающей взамен на минимальную материальную обеспеченность.

У молодых врачей мы нередко встречаем несколько иные социально-психологические установки. Так, 24-летняя помощник врача в петербургской стоматологической клинике тоже, несомненно, любит свою работу и гордится ею. “Есть много работ, — говорит она, — которыми я могу гордиться”. В работе ее больше всего удовлетворяет “элемент творчества”, пломбирование зубов современными материалами и методами ей кажется “где-то областью искусства... Это действительно очень красиво”. По ее оценке, 50% ее удовлетворенности работой зависят от “уверенности, что я сделала это хорошо”, 30% — “когда пациент доволен”, 20% — “то, что я получу еще материальную компенсацию за свою работу”. Молодая стоматолог намерена поступить учиться в ординатуру, чтобы повысить квалификацию. Ее жизненная цель — “стать хорошим врачом, который умел бы делать то, что должен, и которого бы уважали”.

Но эта цель — не единственная. Ей еще нужны деньги, “чтобы в перспективе обеспечить детям счастливое детство, ...иметь свое жилье, хотя бы раз в год где-нибудь отдыхать за границей, посмотреть мир...” С этим планируемым “среднеклассовым” жизненным стандартом взаимосвязан и проект профессиональной карьеры: “Я хочу работать в частной клинике, это моя цель”. И, в отличие от саратовского хирурга, необходимые для достижения подобных целей усилия она не считает неприятной помехой своей профессиональной деятельности, призванию врача: скорее, все это сливается для нее в некую единую, внутренне непротиворечивую жизненную стратегию.

Предпосылкой такой позиции, очевидно, является ее представление о самой себе как суверенном творце собственной, одновременно профессиональной и материальной, ситуации: в ментальности молодого врача просто отсутствует некая внешняя инстанция, обязанная создать ей материальные условия для “нормальной” работы. Это представление обусловлено, в свою очередь, тем, что с первых шагов своей профессиональной деятельности стоматолог из Петербурга включена во вполне легитимные рыночные отношения. Она работает в полугосударственной платной клинике и получает сверх зарплаты ассистента 10% суммы, уплаченной каждым пациентом. Кроме того, имеет собственных пациентов. Выразительная деталь: еще занимая полуученическую, низшую должность во врачебной иерархии, респондентка зарабатывает, по ее словам, примерно столько же (около 2000 руб. в месяц), сколько ее мать — опытный стоматолог и заведующая отделением в государственной поликлинике! Рынок для этого начинающего врача — не источник страха и неуверенности, но естественная профессиональная среда. “Проблема у нас, — рассказывает она, — конкуренция очень большая, и нужно завоевать доверие клиента, потому что если ты получил хорошего клиента и он доволен твоей работой, он расскажет своим друзьям, и они тоже придут к тебе... В это входит все, не только то, что мы делаем руками, но и то, как мы общаемся с людьми, как мы на них смотрим, как мы за ними ухаживаем...”

Как две преподавательницы, саратовский хирург и петербургский стоматолог кажутся почти идеотипическими воплощениями различных тенденций, присущих их профессиональной группе. И в том, и в другом случае присутствует достаточно полный набор “независимых переменных”, стимулирующих эти тенденции: молодость, отсутствие семейных обязанностей, работа в частном секторе, относительно благополучные “среднеклассовые” родительские семьи — факторы, формирующие “либерально”-индивидуалистические, ориентирующиеся на рыночную конкуренцию жизненные установки (в случае с врачами сказываются еще и профессиональные различия: по справедливому замечанию девушки-стоматолога, ее профессия “всегда была денежной”). Напротив, старший и средний возраст, статус отца или матери семейства, связь с бюджетной структурой или ведомственной корпорацией советского образца — это факторы, воспроизводящие взгляд на государство как необходимого “патрона” нормальной профессиональной деятельности. И эти противоположные представления о нормах отношений между профессионалом и обществом относительно независимы от профессиональной морали, убеждения в высокой социальной ценности своего труда и любви к нему, питающих психологическое равновесие и удовлетворенность личности.

По всей вероятности, большинство реальных учителей и врачей не обладают теми качествами “идеотипичности”, которые по счастливой (для исследователя) случайности воплощают наши респонденты. Для многих из них работа не имеет столь высокой психологической значимости и является в значительной мере более или менее рутинным способом выживания. Тем не менее, отмеченные выше тенденции, ценностные ориентации и адаптационные стратегии дают определенное представление о процессах, происходящих в данных профессиональных группах.

НАУЧНАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ

Научные работники-“естественники” (физики, химики, экологи, медики и т.д.) оказались наиболее широко представленными в нашей выборке “оптимистов”, образуя 40% ее состава; среди них преобладают люди старшего и среднего возрастов (лишь один респондент моложе 30 лет). Сам по себе этот факт кажется достаточно неожиданным: ведь, как хорошо известно, положение финансируемой из госбюджета академической фундаментальной науки (а именно ее представляет большинство наших респондентов-ученых) и занятых в ней людей, равно как и “прикладных” НИИ, в большинстве своем связанных с ВПК, резко ухудшилось в годы рыночных реформ. Феномен “утечки мозгов” — эмиграции на запад множества российских ученых, особенно молодых, угроза гибели отечественной науки широко обсуждаются в прессе и политических кругах. Образ доктора наук, зарабатывающего меньше уборщицы московского метро, стал расхожим газетным штампом, и даже президент Путин публично заявил, что ему “стыдно” говорить о зарплатах ученых. В этих условиях феномен ученого-оптимиста, да еще принадлежащего к поколению, знавшему лучшие дни, не только интересен, но и заслуживает внимательного анализа.

Посмотрим, как описывают свои ситуации и собственные реакции на них наши респонденты.

Женщина-микробиолог, доктор наук, заведующая лабораторией научно-исследовательского института Министерства здравоохранения, 60 лет. Специалист по дифтериту с мировым именем, участвовала во многих международных конференциях и проектах. Трудоголик: “90% моей жизни — это работа... я живу в лаборатории, делами лаборатории, и это самое главное”. Горда тем, что при участии ее института и лаборатории удалось с 1997 года “добиться снижения дифтерита в стране”. Доход у нее нестабильный, зависит от грантов, получаемых по проектам, от договоров, заключаемых ее лабораторией, в том числе с иностранными организациями. В общем, получается до 300 долларов в месяц. Муж в прошлом инженер, ответственный работник министерства, теперь — спортивный судья по боксу, зарабатывает только нерегулярными гонорарами за судейство (в том числе на Западе). “Я считаю, что мы хорошо живем ...мне вполне достаточно”. А мужу нет — “из-за этого у него стресс, он нервничает”. Но в целом у них “нет стремления к богатству”. Считает себя “успешным человеком”. На вопрос интервьюера: “Благодаря чему Вы достигли успеха?” — отвечает: “...на первом месте я все-таки поставлю себя. Свое трудолюбие, наверное, свой характер. Желание добиться успеха. Т.е. у меня всегда все в перспективе... я всегда к чему-то стремилась. У меня всегда есть цель. У меня и сейчас она есть...”

Денежные заботы занимают большое место в жизни респондентки, но она бьется не за собственный доход, а за выживание лаборатории. С горечью констатирует, что их работа “не востребована государством”, что ее сотрудники получают нищенскую зарплату. “Очень часто бывает, что я борюсь за какие-то материальные ценности, но не для себя, а для своих ребят... Вплоть до того, что... иду на какие-то опрометчивые поступки, даже незаконные... Но когда что-нибудь очень нужно, я выкладываю свои деньги... Я сейчас ребятам дала свои деньги, и мы вышли в Интернет”.

Химик, заведующий отделом в академическом институте, 62 года. Главная проблема на работе у него, как и у предыдущей респондентки, — добыть деньги на выживание научного коллектива. Сейчас в его отделе работают “одни пенсионеры”. В отдел и институт за последние десять лет пришли “единицы”. Главная забота — увеличить финансирование за счет дополнительных заказов: “Большинство руководителей, и я в том числе, рыщут как волки, с утра до ночи в поисках [заказов]... Надо в пяти местах поговорить, чтобы в одном месте какой-то договор был. Какие-то внебюджетные источники у нас есть, которые удваивают наши доходы”.

Собственные доходы этого доктора наук — примерно 2000 руб. в месяц, в том числе 1400 руб. — официальная зарплата и 600 руб. дополнительные доходы. С учетом размера семьи (жена, двое сыновей-учащихся) среднедушевой месячный доход у них — 500-600 руб., что крайне мало — намного ниже того минимального уровня, который, по оценкам социологов, достаточен для принадлежности к “среднему классу”. Сам респондент относит себя по уровню доходов к “самой низшей” ступени социальной иерархии, но относится к этому спокойно. Похоже, он просто не придает этой стороне жизни решающего значения (или, может быть, сознательно настраивает себя на такую позицию). В ответ на вопрос интервьюера признает, что ощущает несправедливость низкого уровня оплаты своего труда, но тут же подчеркивает субъективность и относительность этого ощущения, как и любой оценки уровня доходов вообще. “Всякому нормальному человеку, — рассуждает респондент, — его оплата труда должна казаться недостаточной... Но мало ли что мне кажется”.

Характерно, что, развивая эту субъективистско-психологическую концепцию уровня доходов, доктор наук никак не связывает его с материальными потребностями и трудностями, которые испытывают он и его семья — о них вообще речи в интервью не возникает. Для полноты картины можно отметить, что у них есть какие-то ресурсы, унаследованные от более благополучных лет: машина, земельный участок, на котором семья строит новую дачу. Однако его психологическая адаптация (реальная или демонстрируемая) к нынешней, достаточно трудной материальной ситуации объясняется главным образом не этим, а иерархией личных потребностей и интересов. “Мне кажется, — говорит респондент, — то, чем я занимаюсь — не только интересное, но и самое важное в жизни”. Профессиональные интересы занимают у него более 70% “от общего”. А на втором месте — любовь к классической музыке, которую он удовлетворяет главным образом с помощью радиоприемника (передачи “Орфей”). Удовлетворенность этих наиболее значимых для него потребностей позволяет респонденту отнести себя “по самоощущению” уже не к низшей, а к одной из самых высоких — седьмой-восьмой ступеням социальной лестницы.